Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Григорий Иннокентьевич, разумеется, и понятия не имел об истинной причине их знакомства. Профессор был уверен, что только интерес к познанию и желание завершить свое образование (правда, несколько поздновато, но все же хорошо, что оно, это стремление, пробудилось в человеке) привели Зыкова к нему. За столом у Зыковых Григорий Иннокентьевич поднял рюмку за то, чтобы и второй представитель славного рабочего класса добивался таких же успехов, как и первый.
– А кто этот первый? – казалось бы, из простого любопытства поинтересовался Павел.
– Борис Андреевич Дроздов. Удивительно даровит. Можно сказать, это редкий экземпляр выдающихся достоинств. Еще до вуза Борис Андреевич стал ученым.
– Так уж и ученым?!
Вопрос прозвучал резко, почти грубо. Павел понимал, что чувство зависти и ревности – чувство нездоровое, рано или поздно оно обернется бедой для него, но ничего не мог с собой поделать.
Профессора Маркина удивил тон обращения; в какой-то степени оскорбило его и недоверие хозяина.
– Вы, если не ошибаюсь, намереваетесь завтра прийти ко мне на факультет? Так?
– Да, да. Обязательно, Григорий Иннокентич,– как можно мягче и вежливей ответил Павел, сожалея о своей вспышке.
– Вот и отлично. Попробую убедить вас фактами. Борис Андреевич еще до поступления к нам на экстернат разгромил профессора Протасова. Уже тогда он обосновал теорию морального износа машин и оборудования в нашей стране и с прозорливостью истинного ученого доказал, что недалек тот день, когда эта теория станет законом в сфере экономики. И это его предвидение блестяще подтвердилось.
Именно профессор Маркин впоследствии стал для Зыкова неистощимым источником информации в области экономики. Знакомил он Зыкова и с тем, что выходило из– под пера Бориса Дроздова. И трудно было найти и обосновать непосвященному закономерность этой долговременной связи людей таких далеких по своим профессиональным устремлениям, житейским навыкам и характерам. Григория Иннокентьевича подкупала жажда к познанию, проснувшаяся в немолодом рабочем, его все более усиливающаяся способность «переваривать» материал, представляющий определенную трудность для студентов и аспирантов. Павел Порфирьевич в области экономики становился все более образованным и начитанным человеком. Но профессора удивляло равнодушие Зыкова к официальному закреплению своих знаний, к диплому.
Однажды Маркин, потеряв терпение, прижал своего друга к стенке: «Будь хоть раз до конца со мной откровенным». И Зыков уступил:
– Хорошо, хорошо, Григорий Иннокентьевич. Объясняю на пальцах. Скажите… Вот вы профессор, известный ученый… Вы можете назвать свой месячный заработок?
– Гм… В этом нет секрета… Я имею честь возглавлять кафедру. Ну и… как профессор… Тысяч шесть, скажем…
– А для меня, дорогой профессор, и восемь тысяч… так себе. Обвиняю себя в лентяйстве. Правда, тарифные ставки меняются, раз на раз не приходится… Но в общем-то… скоростник на государство не обижен. А получи я диплом, меня посадят на полторы, в лучшем случае на две тыщи… Вот и считайте-выбирайте.
Профессор ушам своим не верил. Он стал выяснять, уточнять; по его сведениям, Зыков малость прихвастнул, но факт оставался фактом: скоростник высокой квалификации зарабатывал примерно столько же, сколько и он, профессор.
Приходилось и Зыкову бывать в доме у Григория Иннокентьевича. Перебирая однажды в кабинете профессора новые журналы (сам хозяин, подвязавшись фартуком, готовил «волшебный салат для закуси»), Павел Порфирьевич наткнулся на папку с пометкой красным карандашом «Борис Андреев». Пока на кухне творилось «волшебство», Зыков успел прочитать статью, в которой развенчивался английский экономист Вильям Смит, критиковавший советских технических специалистов, а заодно и экономистов за медленное и неохотное применение на практике теории
о моральном износе. Некто Борис Андреев доказывал, что социалистическое производство существенно отличается от капиталистического, поэтому слепое копирование капиталистических методов производства не только малоэффективно, но порой и вред может принести. Примеры из опыта московских заводов подтверждали эту основную мысль автора.
Зыков насчитал в папке четырнадцать статей. В начале каждой статьи в правом углу были указаны названия журналов. Заголовки статей, а также названия журналов (последние были взяты в скобки) были перепечатаны в четырех экземплярах и находились на последней странице вместо оглавления. Павел сложил вчетверо одну из страниц и сунул во внутренний карман: ему хотелось узнать поосновательнее об этом англичанине Вильяме Смите.
А где-то через полгода знакомства с профессором Маркиным Павел попросил его принести прочитать кандидатскую диссертацию Дроздова. Маркин сначала заупрямился – на факультете образовалась целая очередь желающих прочитать работу. И все же профессор нашел для Зыкова экземпляр, хотя и пришлось козырять «новатором» и «депутатом». Четыре вечера подряд Павел читал диссертацию. Работа была смелая, доказательная, а порой и резкая, мурашки ползли по спине от страха за Дроздова.
– Вот шпарит, землячок. И о голове своей не печется…
И вдруг в одной из подглавок он прочитал полемику Андреева с английским экономистом Смитом. Зыков ахнул:
– Да что же это он, свихнулся?! Сдирает из журналов чужое.
Нашел Павел в диссертации и другие знакомые подглавки… Заголовки или полностью совпадали с теми, что перечислялись в списке или же были слегка изменены.
При очередной встрече с профессором Маркиным Павел Порфирьевич стал осторожно расспрашивать Маркова о статьях Андреева. Но Григорий Иннокентьевич с недоумением пожал плечами.
– Экономиста с такой фамилией не знаю,– и тут же заговорил о другом.
Пытался Зыков и позже заговорить об этом Андрееве, но и последующие его расспросы вызвали недоумение профессора.
– Дался вам этот Андреев. Я же сказал: не знаю такого.
Павел попытался навести справки об Андрееве на факультете, однажды позвонил даже в журнал с просьбой дать адрес Андреева, по ему сухо ответили: «Адреса товарища Андреева не имеем»,– и сразу же положили трубку. Так Зыков не узнал ничего об Андрееве. Однако в голове Павла Порфирьевича даже не мелькнуло, что Дроздов мог скрываться за каким-либо псевдонимом. На кой черт ему это сдалось? Псевдоним чем-то походил на анонимку, за ними скрывались те, кому что-то грозило. А мог ли Дроздов прибегнуть к анонимке? Как бы ни относился к Борису Зыков, но если бы его спросили об этом, Павел мог ответить только одно:
– Ни за что!
И тем не менее оставлять безнаказанной такую авантюру Павел никак не мог. Он хотел было сообщить в парторганизацию завода или факультета о плагиате Дроздова, но вдруг узнал, что тот в тяжелом состоянии доставлен в институт Склифосовского.
3
И вправду говорят, что беда не приходит одна. Весть о страшном несчастье с Борисом, что он доставлен в больницу и находится в тяжелом состоянии, сразила Женю. Она была на восьмом месяце беременности. Ей сделалось так плохо, что вызванный из женской консультации врач тотчас же отправил ее в больницу.
Наступили беспокойные дни и у Ивана Федосеевича. В Министерстве сельского хозяйства началась перетасовка кадров. Только в управлении, которое возглавлял Вальцов, царило пока относительное спокойствие, хотя стол Ивана Федосеевича ломился от множества самых решительных циркуляров. Так как ответов на эти циркуляры долго не поступало, телефоны грозно рокотали, предупреждая, требуя, предрекая и прочее.
Но самого Вальцова пока что никто на беседу не вызывал. Лишь однажды в коридоре Иван Федосеевич неожиданно столкнулся с заместителем министра, который курировал главк Вальцова. Он мягким жестом остановил Ивана Федосеевича и укоризненно сказал:
– Вы хотя бы для приличия как-то отреагируйте на все указания.
– Разве от моего реагирования что-то изменится и в стране прибавится зерна? Нужны кардинальные меры. Лично я в письменном виде высказал ответственным работникам ЦК мнение об улучшении снабжения страны зерном. Надо поднимать целинные и залежные земли.
Заместитель министра оглянулся. Но коридор был пуст. Только после этого Игнатий Сергеевич хмуро заключил:
– Вам не терпится пережить новые неприятности?
– Игнат Сергеич, вы-то ведь не первый год меня знаете. Что значат мои неприятности, когда стране грозит бесхлебье. Нет же других, более надежных резервов получения зерна. И вы о том хорошо знаете.
– Знаю, знаю, Иван Федосеевич! Но стоит ли нажимать на голосовые связки именно сейчас?..
– Стоит. И не только на голосовые связки. На газеты, на все органы пропаганды надо воздействовать. Пришла пора говорить о проблеме зерна во весь голос.
– Запаситесь терпением, Иван Федосеич. Прошу вас, укротите ваш темперамент.
– Сил нет молчать.
– Ох, Вальцов, накличете вы на свою голову неприятности. Крутое время настало.
– Семи смертям не бывать, а одной не миновать.
На том они и разошлись.
Целины и залежей в стране насчитывалось сотни миллионов гектаров. Еще до войны Иван Федосеевич вместе с делегацией таких же двадцатипятитысячников, как и он сам, был командирован в Казахстан. И он влюбился в казахские степи. Их группа побывала в совхозе поблизости от курорта Боровое и любовалась тучными хлебами, раскинувшимися по гладкой, будто укатанной степи. Спросили тогда директора совхоза, какой ожидается урожай? Тот скромно опустил глаза:
– Центнеров по двадцати пяти на круг, думаю, соберем.
– Какое там двадцать пять,– перебил хозяина саратовский председатель.– Тут по тридцать, а то и по сорок будет. Я на Кубани такого урожая не видывал.
Совхоз обеспечивал курорт и потому был многоотраслевым. И с какой бы они потом отраслью ни знакомились, везде видели образцовый порядок. Коровы, овцы, свиньи, птица. Мало того – работники совхоза соорудили каскад прудов, запустили мальков сазана и карпа. Тоннами вычерпывали рыбу.
Отличным оказалось огородное и садоводческое хозяйство. Хлебосольный директор, казах, в их честь организовал той, на который пригласил самых именитых людей района и кое-кого из области. Чего только не было на коврах, разостланных прямо на траве! Но особенно поразили Ивана Федосеевича яблоки, почти в два кулака величиной. Чтобы не обидеть хозяина, Вальцов, склонившись к соседу, рабочему совхоза, украинцу, переселившемуся сюда из Полтавской области, спросил:
– Яблоки, поди, из Алма-Аты привезли?
Сосед изумленно воскликнул:
– Та шо вы кажэтэ?! А ну подь сюды.
Они завернули за плетень и, пройдя немного, оказались в саду.
– Дывись. То яблоки чи шо? Ще поздоровше пошукаемо. Глянь сюды. А то ще висыт? Гарбуз? – и, подпрыгнув, сбил палкой яблоко покрупнее того, что Иван Федосеевич увидел на праздничном ковре.
Но дело, конечно, не в яблоках и не в карпах. Огромное впечатление на него произвели богатейшие почвы, на которых сам бог повелел выращивать пшеницу. Пустовали миллионы гектаров плодородной земли.
Занозой с тех пор засела в голове Вальцова мысль об освоении этих земель. Конечно, не все они были однородными, те казахские земли; по сведениям, полученным позже, какая-то часть из них могла быть и непригодной для посевов колосовых, потому что была засолена, но те земли, не столь уж и значительные, не могли и не должны были влиять па решение вопроса о подъеме целины. Потом он
работал председателем райисполкома, первым секретарем райкома партии, наконец, был избран секретарем обкома и отвечал за развитие сельского хозяйства в области. И повсюду за ним шагала его «болезнь». Где возможно, а порой даже где и совсем было нельзя, он говорил о новых землях, писал о них, напоминал.
Однажды – это было перед началом войны с фашистской Германией, – свою заботу Вальцов высказал Михаилу Ивановичу Калинину. В числе награжденных – Ивана Федосеевича вызвали тогда в Кремль для вручения ордена Трудового Красного Знамени – он был приглашен па банкет. А после него Вальцов, трое секретарей обкомов и ответственный работник ЦК партии Казахстана попросили Михаила Ивановича уделить им время для беседы. У каждого из них накопилось много вопросов, и ни один из них Калинин не оставил без ответа – таков уж был Всесоюзный Староста.
Вальцов, конечно, не мог не воспользоваться благоприятным случаем. Вопрос свой Иван Федосеевич сформулировал примерно так: наша страна нуждается в значительном увеличении хлебных запасов, потому что международная обстановка весьма тревожна, но, к сожалению, на значительное увеличение сбора зерна рассчитывать в ближайшие годы не приходится. Между тем в Советском Союзе пустуют огромные залежи плодородных земель, которые в несколько лет могли бы решить эту неотложную проблему.
Михаил Иванович ответил не сразу. Он пощипывал свою бородку и задумчиво, хмуро рассматривал пол. Потом поднял на Вальцова грустные глаза мудрого, многознающего человека.
– Вас Иваном Федосеевичем зовут, если не запамятовал?
– Именно так, Михаил Иваныч.
– Не буду, Иван Федосеевич, скрывать того, что, впрочем, и для вас лично, как и для всех, здесь присутствующих, не является особым секретом. Не следует нам преуменьшать военной опасности, которая ныне сложилась в мире. Страна наша, уважаемый Иван Федосеевич, в не меньшей мере, чем в хлебе, нуждается в танках, хотя нам очень нужны и трактора.
Слово «очень» Калинин произнес с нажимом.
– Да. Очень! – почти одновременно вслед за Михаилом Ивановичем повторили все те, кто присутствовали в кабинете Калинина.
Вальцов в ответ вздохнул.
– Кто о том спорит, Михаил Иваныч? Нам, работникам села, это особенно понятно.
– Лошадкой и плугом вековой целины не взять. Сам пахал, знаю цену мужицкому поту. Ее мощным трактором, не харьковским, а челябинским, видимо, и можно взять. Согласны? – спросил Калинин.
– Пожалуй, – угрюмо согласился Вальцов.
– А теперь подсчитаем, сколько мы в состоянии, обо всем забыв, выставить тракторов для подъема целинных земель хотя бы в Казахской ССР?
Иван Федосеевич остановил Калинина мягким движением руки.
– Не надо, Михаил Иванович. Понимаю… Сейчас о дополнительных землях думать время не пришло.
– Да, да, не пришло еще время. А придет, Иван Федосеевич. Придет непременно. – Калинин улыбнулся, но глаза его оставались грустными. – Боюсь, мне до той поры не дожить.
Все они тогда дружно запротестовали, сказали все то, что обычно говорят человеку, если ему вздумается намекнуть на быстротечность жизненного пути.
А он слушал, ласково улыбался и кивал, хорошо понимая состояние своих гостей.
Этот разговор расширил кругозор Вальцова. Именно тогда он понял, как еще узок его взгляд на истинно государственные проблемы, хотя и не мог упрекнуть себя в том, что, думая о решении зерновой проблемы, он забыл о гораздо более важном и грозном деле—как уберечь страну, само дело социализма от коричневого нашествия. Трактор и танк – они ведь почти братья. Производственные мощ-
ности в те годы, увы, еще не позволяли решать обе проблемы одновременно. Нужны были прежде всего танки. Хлеб, разумеется, необходим человеку, завтрашнему солдату, но если без хлеба солдат может иногда потуже под тянуть ремень и выдюжить, без танка ему не обойтись.
Вот сейчас и приспело это время, но почему же медлят?
Реакция на письмо Вальцова в ЦК КПСС оказалась такой, какой не мог предугадать даже многоопытный помощник секретаря Центрального Комитета.
Однажды поздно вечером Вальцова вызвал к себе в кабинет министр.
– Кто вас надоумил на это письмо?
Вальцов выслушал министра сидя. Но прежде чем ответить, встал, хотел по привычке огладить назад гимнастерку, но, смутившись, одернул костюм. Ответил четко, будто рапортовал:
– Я писал, как член партии. И не сожалею о своем письме. Заявляю – буду писать и впредь. Все, о чем я написал, не является тайной, это насущная государственная проблема. Проблемы надо решать, и своевременно. Готов голову сложить, но от своих слов не отступлюсь.
Министр несколько опешил от столь решительных слов, ответил уже не громким рокочущим басом, а по-домашнему, тихо:
– Да вы садитесь, – и с досадой махнул рукой. – Чего стоите, как солдат перед генералом?
– Я и есть солдат.
– Солдат… Солдат… Заварил кашу, солдат, а мне ее расхлебывать.
– Зачем вам? Я ее заварил, мне и хлебать.
– Эх, Иван Федосеич! В прошлом вы политработник, а дипломатичности у вас ни на грош.
– Мне надоело играть в дипломатию. Я решил по-солдатски, по-мужицки…
– Да сядешь ли ты, наконец! – уже не на шутку рассвирепел министр. – Мне гнать тебя приказано в три шеи. Тебе это понятно или нет?
Вальцов не сел, а рухнул в кресло. Не испугался. Поразила нелепость услышанного. И расхохотался.
У министра, казалось, глаза полезут на лоб. Человека гнать намереваются, а он хохочет. Покачал головой.
– Поди, с ума спятил?! – заговорил совсем тихо. Он любил Вальцова, хотел сделать его одним из своих заме– стителей. И вот такая неожиданность. – Доктора звать или коньяком отпаивать?
– Предпочитаю последнее.
Министр вышел в заднюю комнату и сам вынес оттуда два бокала с коньяком и под мышкой бутылку «боржоми».
– Пей, аника-воин! – Сам выпил залпом. Долго возился с пробкой на бутылке с минеральной водой. Выпил и воду. – Ну, чего ждешь? Приглашения повторного? Хватит в казака-разбойника играть. Положение достаточно серьезное, чтобы по-серьезному его и обсуждать.
Вальцов изменил тон. Говорили долго, обстоятельно. Министр решил, что правильней всего вопрос вынести на коллегию, где Иван Федосеевич и должен выступить с обоснованным докладом. Его позицию подвергнут острой критике, как несвоевременную, малообоснованную для такого ранга работника, каким должен быть член коллегии, руководитель одного из важнейших главков. Он, министр, предложит коллегии перевести его в начальники отдела, но это предложение не будет носить приказной формы.
– На волю коллегии. Ты меня понял?
– Зачем эта комедия? – с гримасой боли спросил Иван Федосеевич. – Пишите приказ – и дело с концом.
– Я тебе должен дать коленом под зад. Неужто это непонятно?
– Ну и давайте. А я уеду работать агрономом, председателем колхоза, директором МТС или какого-либо совхоза.
Министр хотел еще что-то сказать, но Вальцов ему не дал.
– Будьте человеком. Не говорите больше ни слова!
В ту ночь Вальцова едва довезли домой. Подозревали инфаркт. Но бог миловал, отдышался.
4
Когда ввели в дом Вальцова, ослабевшего, с явными признаками острого сердечного приступа, Софья на мгновение оторопела. Но всего лишь на мгновение, она тут же взяла себя в руки; движения стали быстрыми и точными. Метнулась к аптечке, наполнила шприц, заставила шофера перевязать руку резиновым жгутом, профессионально сделала вливание в вену. Пока водитель наливал грелку, Софья Галактионовна уже облепила спину и грудь Ивана Федосеевича горчичниками.
Откуда-то появилась кислородная подушка. Маска. Минут через десять—пятнадцать Иван Федосеевич о жил.
– Скоро ты у меня станешь совсем розовеньким,– уверенным и спокойным голосом сказала Софья и нежно погладила его по щеке.
– Где ж ты научилась так? – слабым голосом спросил Иван Федосеевич, с обожанием следя за женой. – Лучше всякого врача…
– А ты не догадываешься где?
Вальцов сразу умолк. И опять уже построжавшим взглядом стал следить за Софьей.
– Если б ты знала, моя милая…
– Знаю, Иван. Все знаю. И уверена, что в конечном счете все у тебя будет отлично. Нужны лишь терпение, спокойствие, уверенность в себе. – Софья положила руку на влажный лоб Вальцова. – Любой руководитель, пусть прозорливый, даже гениальный, может допустить какую-то ошибку. Партия же ошибаться не может. Это нутром надо понять, Иван.
Вальцов во все глаза смотрел на Софью. Смотрел и думал: он совершенно не знает своей жены.
Софья вздохнула, глаза ее затуманились. Она сидела на краю кровати, то поправляя ему одеяло, то подсовывая под бок полотенце, чтоб горчичники поплотнее прилегали к телу. Теперь же стала тихонько гладить его руку.
– И ты это понимаешь, Иван. Поверь мне… Ты большой… нет, не так… Ты громадной души человек. Я не могу, не могла ошибаться. Не имею права. В ранней юности допустила промах. Все мы смолоду можем ошибаться, а потом… не имеем права. Вот и отец мой – тоже в молодости ошибся, за что потом и поплатился жизнью. Ты о том знаешь во всех подробностях.
– Конечно, знаю. Хотя и через много лет, а всплыло, объяснилась загадка его смерти.
Ивану Федосеевичу действительно довелось не только узнать, но и увидеть убийцу Галактиона Алексеевича Турищева – отца Софьи.
Однажды, когда Вальцов уже работал первым секретарем райкома партии, ночью па квартиру позвонил Сазонов. Николай Петрович не очень часто, но все же достаточно регулярно встречался с Вальцовым, иногда сам наезжал к нему, но чаще приглашал к себе, когда Вальцов бывал Москве. Любил Сазонов поговорить с Иваном Федосеевичем «за жизнь», порасспросить о настроениях в среде крестьян, рабочих, в партийных и советских кругах. Нередко советуясь с Вальцовым, Сазонов в такие часы будто проверял себя.
Дозвонившись, Сазонов долго извинялся, что разбудил, что никак они в столице не могут отвыкнуть от ночной работы, а кончил тем, что просил Ивана Федосеевича в ближайшие дни приехать в Москву.
– А без меня никак? – кислым топом отозвался Вальцов.
– Знаю, Иван Федосеич, о партийной конференции в области и о твоем содокладе тоже знаю. Я все согласовал в обкоме. Нужен ты нам не надолго, но именно сейчас.
Пришлось поехать. Приехал и не пожалел. Был арестован Наум Григорьевич Юзовский, по настоянию которого несколько лет назад Вальцова едва не «вычистили» из партии. Как выяснилось, Юзовский был связан с Савинковым, участвовал в контрреволюционных мятежах, но вовремя вывернулся, нырнул в глубинку, потом опять, уже потихоньку, мутил воду, вынашивая в душе планы нового мятежа.
Юзовский, он же Ильинский и Осокин, категорически отрицал предъявляемое ему обвинение в умышленном преследовании честных коммунистов во время чистки партии. А что касается смены фамилий, то, во-первых, смена фамилий властями сейчас не возбраняется, а для него эта мера была вынужденной, потому что вместе с фамилией он хотел забыть и свои старые убеждения. Все свои поступки, классифицируемые как преступления, он совершил в состоянии аффекта, увлекшись внутрипартийной борьбой. Выиграй Юзовский эту битву со следствием, он мог бы надеяться на сохранение жизни.
Но вот появился Вальцов. Юзовский стал убеждать следствие, что этот человек стал жертвой обыкновенных уголовников, расхитителей государственной собственности, борьбу с которыми он, Вальцов, ослабил на вверенном ему мясокомбинате. Однако остались архивы, и память Вальцова сохранила подробности разговоров с Юзовским.
– Знаешь ли, какую линию защиты избрал Юзовский? Он утверждает… что если бы не он, тебя, кристального большевика, в партии бы не восстановили.
– Не ЦКК, а именно Юзовский? Ай да благодетель! Но ведь сейчас-то он изобличен.
– Кроме нас, органов следствия, есть еще суд. А нам не безразлично, какую позицию займешь лично ты.
– Я занимал и буду занимать позицию большевика. Неужели это надо доказывать? И доказывать именно тебе?
Сазонов дружески улыбнулся, но отвечать на вопрос, видимо, считал излишним.
– И вот еще один факт, который, как мне кажется, не оставит тебя равнодушным. Полагаю, ты не забыл еще Софью Пухову?
Вальцов слегка покраснел и тоже посчитал излишним отвечать на вопрос Сазонова.
– Впрочем, не о ней речь. О ее отце. Галактион Алексеевич Турищев был эсером. Считал, что будущее на селе за кулаками (он их именовал крепкими хозяевами), даже единственную дочь выдал за такого человека. Но жизнь ему открыла глаза, и Галактион Алексеевич понял, как жестоко ошибся. Понял и написал откровенное письмо о своих заблуждениях в ЦК. партии большевиков. Об этом решительном шаге Галактиона Алексеевича узнал Юзовский. Мы взяли в начале тридцатого кулацких заговорщиков, собиравшихся у Пухова. Юзовский, руководивший заговором, не сомневался, видимо, что выдал всех Пухов, подозрительно быстро превратившийся в середняка. А налитые злобой глаза волчонка давно приметил. Зная о сожительстве Кондрата с женой Романа и о ненависти пасынка к приемному отцу, Юзовский с немалым трудом разыскал Романа уже
в Москве и предложил ему немедленно «убрать» Кондрата. Роман исполнил приказ Юзовского без колебаний. А потом поджег дом, это уже было его инициативой. Отомстил с лихвой, но и себя связал с Юзовским накрепко.
Обо всем этом рассказал Роман, арестованный во время известной операции в октябре сорок первого во время чистки Москвы от мародеров, бандитов, диверсантов и шпионов. Только в тюремной камере Пухов наконец понял, какую подлую роль в его жизни сыграл Юзовский. Он же, Юзовский, и навел на него, Романа, немецкую разведку.
О смерти Галактиона Алексеевича Вальцов рассказал Софье после ее возвращения из заграницы, как-то к слову, но о Романе – не смог. Так он и не знал – дошла ли до Софьи эта страшная весть…
– Юзовский убил Галактиона Алексеевича, – продолжал рассказ Николай Петрович, – на берегу Москвы-реки. В упор выпустил в бывшего своего единомышленника всю обойму. И труп выбросил в реку.
Иван Федосеевич порывисто поднялся.
– А как о том стало известно?
– Соратники выдали, – задумавшись, ответил Сазонов.
Он встал, прошелся по кабинету, посмотрел в окно. – Многое открылось… Просто злой рок, этот Юзовский, для Турищевых и их близких. Кондрата Пухова убили по воле Юзовского. Галактиона Алексеевича расстрелял сам лично. Романа, связанного с ним пролитой кровью, сделал шпионом и диверсантом… Не поверил бы, если бы не было улик.
Так уж получилось, что все тревожные события Софья переносила более спокойно, чем сам Вальцов. Такая четкость мышления, такое осознанное предвидение грядущих событий у внешне слабенькой женщины Ивана Федосеевича всегда удивляло. И теперь смирил себя тем, что успокоился спокойствием Софьи,– он верил ей, как верил себе. Если будут неприятности в их жизни, они их встретят и переживут вместе. Словом, все и навсегда вместе. И Вальцов резко изменил разговор:
– Была сегодня у Бориса?
– Да, Иван.
– Как он? Что?
– Говорят, что лучше.
– Не отбил ли он себе внутренности?
Софья улыбнулась и рывком спутала волосы мужа.
– Эх, ты! «Отбил внутренности…» Разве так может говорить человек с высшим образованием?
Иван потешно возмутился:
– Тоже мне врач! Лет двести русский народ так говорил, чем мы с тобой стали лучше?
– А тем, мой дорогой, что побольше стали знать, подетальней.
– Ахи-охи, одни вздохи… Что же это за детали узнала моя шибко образованная жена?
– Твоя шибко образованная жена узнала число переломов ребер, узнала о внутренних кровоизлияниях, о переломах обеих ног…
– Ох, черт! – забыв о своей шутливой браваде, огорченно воскликнул Иван Федосеевич. – А как с подозрением на сотрясение мозга?
– Слава богу, не подтвердилось, беспокоит медиков «отбитие внутренностей», как ты изволишь выражаться.
5
Борис хотя и не так быстро, как ему хотелось, но все– таки поправлялся. Он уже свободно двигал руками и мог сесть в подушках, и теперь бездействие просто тяготило его. Тоска, его одолевавшая, и боязнь за Женю, дохаживающую последние дни перед родами, не давала Борису ни сна, ни покоя. Чтобы как-то отвлечься, он попросил Софью Галактионовну принести в палату его нашумевшую дипломную работу, ставшую кандидатской диссертацией. Читал ее – и будто изучал чужой труд, с которым когда-то бегло познакомился. Нашел в диссертации уйму недостатков, логических провалов. Не нравилась теперь и скоропись. Почувствовать знания человека по этой работе, конечно, можно, но принять ее за серьезный труд, по его мнению, теперь было никак нельзя.
И в то же время прав оказался Николай Афанасьевич Резников. Из этого скороспелого труда вчерашнего студента и в самом деле может получиться весомая книга, если заглянуть в тему поглубже и приложить к ней руки в полную меру сил.
Дроздов начал работать в больнице, благо времени впереди у него много. Костоправы спешить не умеют. Вот и надо занять свободное время полезным трудом. Голова-то у него, слава богу, цела и невредима…
Врач, заметивший оживление Дроздова, поинтересовался, чем занимается больной. Борис хотел спрятать сброшюрованный текст диссертации, по доктор перехватил руку. Прочитал. Удивился:
– Ваша диссертация?!
– Что-то вроде этого. Вот прочитал – и руки чешутся перелопатить все заново.
Врач полистал работу, задумался.
– А знаете… Я лично буду приветствовать. Такого рода отвлечения, на мой взгляд, вам пойдут только на пользу. Мало радости размышлять о своих болячках. Если есть охота работать – валяйте.
– Вот за это спасибо, доктор. Утешили, ей-богу, утешили.
Врач критически осмотрел пишущего лежа Бориса, стал рассуждать сам с собой:
– Так-то оно так, конечно… Только, пожалуй, без глаз останетесь… – Почесал затылок. – Н-да… Придется просить плотника. – И к Дроздову: – Зайдет к вам Евсеев, наш плотник. Он у нас на все руки мастер. Соорудит вам нечто вроде полочки-пюпитра – и строчите себе на здоровье. Хорошо, что хоть правую руку сохранили.
– Когда летел через ограду, я ее, милушку, вверх тянул. Знал, что пригодится.
Доктор усмехнулся, оценив юмор, добавил:
Слава богу, что вы голову успели в сторону откинуть.
Плотник проявил себя изобретательным человеком. Пока Софья Галактионовна подбирала в библиотеках книги по составленному Борисом списку, он соорудил отличную подставку, на которой можно было и писать, и держать раскрытой книгу. Подставка легко укреплялась и еще легче убиралась под кровать.
Работа над книгой с первого же дня пошла в хорошем ритме, Борис с энтузиазмом принялся за дело. Но он даже не подозревал, с какой надеждой за всеми его приготовлениями наблюдали его лечащие врачи – хирург Иванюков и невропатолог Чиков. Оба они выдержали нелегкую борьбу со своими же коллегами. В трехдневном споре они убедили главного врача дать возможность Дроздову трудиться в допустимых пределах, что, несомненно, поможет скорейшему его выздоровлению.
И больной не подвел доктора, не имевшего ни ученых степеней, ни громкого имени, но за тридцать лет работы накопившего огромный опыт. Дроздов в первый же день так увлекся работой, что забыл не только о боли, но и обо всем. Очнулся он от того, что к его плечу ласково прикоснулась нянечка.
– Обедать, милок. Обедать пора.
Дроздов поднял взгляд на пожилую женщину с круглым добрым лицом и не сразу понял, что она от него хочет.
– Я говорю… может, пообедаешь? А, сынок? А то совсем отощаешь.
Борис почти ничего не ел, даже вид еды вызывал у него тошноту. Но понимая, что надо поддерживать силы, все-таки ел. А тут при взгляде на куриную лапшу у него слюнки потекли. Из супа аппетитно торчала куриная ножка.
