Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Это был у тебя бред. Скотина есть скотина.
И сейчас Софья, вспомнив старое, быстро и с вниманием прочла короткую статейку, посвященную коню.
«Основным мероприятием по увеличению конского поголовья считать безусловное выполнение совхозами, колхозами, единоличниками и всеми хозяйственными организациями, имеющими лошадей, плана выращивания конского поголовья молодняка».
И дальше перечислялись льготы тем, кто будет заботиться о лошадином потомстве.
Согласилась про себя: нужное решение. Что вложишь в молодняк, то и получишь. Конь сторицей отплатит за внимание к себе.
Но вот дверь распахнулась. Вышел ее сопровождающий. Он был бледен. На лбу и на верхней губе капельки пота.
– Софья Галактионовна, – сказал он взволнованно,– вам сейчас придется не очень легко. Моя фамилия Голубев. Андрей Иванович Голубев. С кем бы вы ни встретились, требуйте моего свидетельства. Вы запомнили мою фамилию?
Вот когда пришло волнение. И, странно, не из-за себя.
– Иван Андреевич Голубев, – невнятно прошептала она.
– Андрей Иванович.
– Да, да. Андрей Иванович…
Резко распахнулась дверь. На пороге показался высокий тощий человек с землистым лицом.
– Гражданка Пухова. Войдите.
Софья переступила порог кабинета следователя. Этот порог она потом переступала целых два месяца, проклиная и этот кабинет, и его хозяина. Ее, оказывается, арестовали далеко не по пустячному делу. Как выяснилось, Кондрат был одним из главарей кулацкого мятежа, вспыхнувшего в Рязанской области еще в девятнадцатом. Мятеж не удался, кое-кого схватили, но главные организаторы успели скрыться. Как она догадалась, где-то еще оставались террористы, может, вызревал нарыв.
Следователь, который ее допрашивал, предъявил Софье обвинение, что она если не была участницей того мятежа, то все-таки знала о его подготовке, потому должна знать и его участников.
Софья категорически это отрицала. Назвала лишь имена некоторых людей, приходивших к ним в дом, но понятия не имела, кто они и зачем собирались, фамилии их она не знала. Но следователь не верил ни одному ее слову. И только ссылка на Голубева возымела действие. Софью оставили в покое, а через два дня перевели в другую камеру, более просторную и светлую.
Были и другие причины для удивления. После решительной ссылки на Андрея Ивановича Голубева, а особенно после того как она потребовала очной с ним ставки, ей стали доставлять свежие газеты, среди которых она обнаружила и немецкие. Правда, о знании немецкого языка, а также о том, что она читает на английском и французском языках, она сообщила при первом же допросе. Газеты, конечно, обрадовали ее. Читать их в прошлом удавалось нерегулярно, Софья старалась не демонстрировать свое знание языков при муже, чаще всего читала, когда бывала одна в Москве.
Заметная перемена наступила и в питании. Оно стало вполне сносным, даже сытным.
На третий день ее пребывания в новой камере к ней явился элегантно одетый мужчина с красивой проседью в черных, будто взбитых волосах.
– Гутен таг, геноссе Софья Галактионовна,– произнес он с порога.
От удивления она встала и, как девочка, послушно ответила, но также по-немецки:
– Добрый день, товарищ… Но… Я не понимаю…
– Посетитель рассмеялся.
– Как же «нихт», когда понимаете? – А дальше не произнес ни одного русского слова.
Они заговорили о том, где, когда и долго ли она изучала языки. Софья отвечала подробно и откровенно. Человек сказал, что ее познания в немецком языке, конечно, не очень глубоки, но вполне приличны. И добавил, что ее акцент очень похож на прибалтийский.
– Вы не жили в Прибалтике до революции?
Нет, она не жила там и даже ни разу не бывала.
Знаниями английского и французского языков посетитель остался недоволен.
– Да, тут у вас… того… Не для профессионала, особенно английский. Мало вам, видно, влетало от ваших преподавателей,– сердито заключил он, заставив Софью покраснеть.
– А вам что же… часто ижицу прописывали? – не удержалась от колкости Софья.
– Ох, прописывали. Порассказать бы – потехи не оберешься,– и подвел итог беседе: – Я бы не прочь, Софья Галактионовна, подзаняться с вами, если на то будет воля высокого начальства.
И с тем отбыл, оставив в полном недоумении «фрау», «мадам» и «миссис» Пухову. Что все это значит? Арестована, а кормят далеко не как арестантку. Ее защищает Голубев. А кто он такой? Неужто он здесь всесилен?
Всем, кто бы ни приходил в ее камеру, Софья казалась спокойной и безмятежной, она всех встречала с улыбкой, лишь изредка допускала иронические замечания. Но когда наступала ночь и по ее просьбе караульный тушил свет (была для нее позволена и такая поблажка), страх и беспокойство давили. Где Женя? Что происходит с Романом? Жива ли Глаша? Что стало с Ниной? Если она уехала после происшествия в риге вместе с Кондратом, а потом он возвратился один, жива ли она вообще? Этот зверь на все способен. «Образцовый хозяин!»
«Бедный отец! – вдруг подумалось Софье.– Какой провал ждал тебя с твоей идеей! Пусть земля тебе будет пухом, отец! Ты был честным революционером. Не вина, а беда твоя, что ты ошибался».
Сейчас Софью пугала неизвестность. После того как она заявила категорический протест и потребовала очной ставки с Голубевым, вот уже кончается вторая неделя, а о ней будто забыли. А может, и в самом деле забыли? Чепуха! Есть же закон. Она попросила, чтобы ее вызвал следователь; ей ответили, что новый следователь пока еще не назначен.
Почему новый? Софья когда-то слышала, что судье или следователю можно дать отвод, но она-то сама этого отвода не давала!
4
С первых же дней ареста Софья настойчиво просила узнать, что стало с ее детьми. Пусть хотя бы сообщат, живы ли они.
К просьбе ее отнеслись с пониманием.
И вот она идет по знакомым уже, длиннющим коридорам, спускается на первый этаж и попадает в незнакомый ей кабинет. Молодой человек, сидевший за столом, небрежно бросил конвоиру:
– Можете быть свободны,– и Софье:– Садитесь, гражданка Пухова. Прошу вас, не нужно держать руки за спиной. Вы читали сегодняшние газеты?
– Нет, еще не приносили. К одиннадцати бывают.
– Вот, пожалуйста. «Правда», «Известия», «Труд». Прошу.
Раздался звонок. Молодой человек в полувоенной форме направился к обитой кожей двери, на ходу бросил:
– Я отлучусь, а вы пока что читайте.
Она принялась за газеты. Минут через пятнадцать вернулся секретарь или адъютант, бог его знает, как он тут значился. Под мышкой он нес толстую папку.
– Ну?.. Не скучаете? – молодой человек улыбнулся Софье.
Она
улыбнулась ему в ответ и, не считая нужным скрывать удивления, произнесла:
– Вы обращаетесь со мной, как с хорошей вашей знакомой.
– Правильно,– будто обрадовался собеседник.– Давным-давно вами занимаемся и потому хорошо познакомились. Извините,– он опять скрылся в кабинете и тотчас вышел оттуда, но дверь за собою не закрыл.– Входите, прошу вас.
Высокий худощавый человек в пенсне, одетый в строгий темно-коричневый костюм гражданского покроя, тотчас поднялся, как только Софья появилась на пороге.
– Проходите, гражданка Пухова. И садитесь поближе. Разговор у нас с вами долгий и очень серьезный.
Этот человек, казалось, сто лет не улыбался, а тут явно старался быть любезным.
Сел он только после того, как села Софья.
– Прежде всего… познакомимся. Я начальник одного из отделов ОГПУ. Зовут меня Николай Петрович Сазонов. Дело ваше очень сложное, запутанное, потребовалось немало времени, чтобы разобраться в нем. В этом повинны, если откровенно говорить, и вы сами.
– Помилуйте, каким образом?
– Наш работник Голубев… Андрей Иванович Голубев сказал вам, чтобы вы сослались па него, если вам предъявят обвинения, как одному из участников подготовки кулацкого мятежа.
– Но я так и сделала.
– Да, но сделали это, когда кончалась третья неделя вашего пребывания в этом здании.
– Но я же доказывала, что обвинения против меня абсурдны.
– Слова надо подкреплять документами, неопровержимыми фактами или ссылаться на свидетелей.
– Я полный профан в юридической практике. Никогда не имела дела с судом, полицией, милицией и тем более с ОГПУ.
– Вот как?
Николай Петрович наклонил голову и поверх стекол пенсне пристально поглядел на нее, рывком придвинул к себе папку, перелистал ее, а когда нашел нужную страницу, тоном осуждения произнес:
– Позволю себе не согласиться с вами, гражданка Пухова. В девятьсот одиннадцатом году во время учебы па Бестужевских курсах жандармы обнаружили у вас нелегальную литературу. Вам грозили серьезные неприятности…
– Откуда вам все это известно? – изумилась Софья.
Сазонов опять внимательно взглянул па нее и, не отвечая, строго сказал:
– Подобные факты выгодно характеризуют ваше прошлое, говорят о ваших убеждениях, не имеющих ничего общего с кулацкой мелкобуржуазной философией. Зачем было все это скрывать?
– Скрывать? С какой стати, спрашивается, я стала бы выставлять себя революционеркой, заведомо зная, что никогда ею не была?
За стеклами пенсне засветились веселые огоньки. Сазонов откинулся на спинку стула и постучал по столу подушечками пальцев.
– Занятный вы человек… мм… гражданка Пухова. Если это не маневр опытного конспиратора, то уж наверняка проявление непосредственности.
– Я, гражданин Сазонов, затурканная жизнью и бытом русская баба. С той поры как вышла замуж, только и делала, что боролась за этого проклятого Пухова, который, в общем-то, никогда меня, наверное, и не любил. Ничего не видела… никогда не знала другого мужчины… А он оказался подлецом, хотел меня убить, да не дали… – Софья еле сдержала готовые брызнуть слезы.
Сазонов поспешил прервать ее:
– Мы все это знаем. Личность вашего супруга нам более или менее ясна, вот и ваша проясняется. Прежде чем принять решение, я обязан известить вас о том, что от нас вам некуда идти.
– Не понимаю.
– Ваш дом вместе с надворными постройками, скотом и самим хозяином сгорел.
– Я это знаю, – Софья заплакала.– Скажите, что с детьми? Где Женя? Что с Романом? Жива ли Глаша, Нина? Мне кажется… вам все о них известно.
– В какой-то степени вы правы. Но… – собеседник развел руками,– не о всех в одинаковой степени.
– Скажите о главном. Они все живы?
– Уверенно отвечаю – живы.
– Им что-то грозит?
– К сожалению, Роман на плохом пути.
– Я так и знала! Скажите, и Женя с ним?
– Пока да.
Софья почувствовала, что у нее темнеет в глазах, но пересилила дурноту.
Сазонов позвонил, в дверь заглянул молодой человек из приемной.
– Андрея ко мне.– И снова к Софье: – Кстати, вам известно, кто вас спас в риге?..
– Нина?
– Нет.
– Прибыл по вашему приказанию.
На пороге стоял Голубев, как всегда свежевыбритый, подтянутый. Сазонов через стол протянул ему руку и, не пуская ее из своей, со сдержанной гордостью сказал:
– Именно Андрею Ивановичу вы обязаны жизнью.
Софья шагнула к Голубеву и порывисто обняла его.
Мужчины явно опешили от столь неожиданного поступка допрашиваемой. Сазонов в первую секунду строго свел брови, но уже в следующее мгновение губы его дрогнули в улыбке, глаза насмешливо сузились и с любопытством остановились на Голубеве – ему было забавно, как тот выйдет из щекотливого положения. Но Андрей не смутился, лишь ласково поглаживал широкой, сильной ладонью вздрагивавшие плечи Софьи Галактионовны, стараясь ее успокоить.
– Согласитесь, Андрей, не часто подобные сцены происходят в нашем учреждении.
Голубев лишь вздохнул в ответ.
– Однако перейдем к делу.– Сазонов кивком указал Софье на стул.– Я бы хотел еще раз подчеркнуть вашу небрежность к своему прошлому. Мне не понятно, почему следователю Бромбергу вы не сказали, кто ваш отец?
Софья лишь плечами пожала.
– Мой отец всегда был убежденным эсером. Мечтал насадить в России крепких хозяев. И в качестве образца была семья его дочери. Чем кончилась его затея, сами видите. Его любимцу раскроили череп, а дочь его ОГПУ во всех смертных грехах подозревает.
– И все-таки почему вы Бромбергу не сказали, что ваш отец революционер? – переспросил Сазонов.
– Да какой же он революционер! Ведь эсер же! Наоборот, старалась не напоминать, что отец дворянин и торговец.
– При чем тут дворянство и торговля? Я, к примеру, тоже дворянин, а по заданию своей партии какое-то время ювелирный магазин держал.
– Вы хотите сказать, что и мой отец торговал по заданию партии эсеров?
– Это не требует доказательств.
Глубоко вздохнув, Софья грустно призналась:
– Но все то, о чем вы говорите, относится к моему отцу. А я-то лично ничего не сделала полезного для революции и Советской власти.
Сазонов поморщился.
– Андрей Иванович, ты больше меня знаешь гражданку Пухову. Как понимать это заявление?
Голубев улыбнулся.
– Я давно говорил вам, Николай Петрович, что Софья Галактионовна – человек не от мира сего. И о ней лучше всего говорят факты. В деле есть документы, видимо, необходимо ознакомить Софью Галактионовну с ними.
– Не Софью Галактионовну, а гражданку Пухову, – сердито поправил Сазонов.
– Вот именно. Гражданку Пухову. Тем более речь идет о гражданском акте.
Сазонов стал листать папку, наконец нашел.
– Узнаете?
Софья медленно прочитала;
– «Акт пожертвования». – Пожала плечами. – Каких-то несколько тысяч рублей голодным детям… Вот интересно. Как он к вам попал?
– Вы забываете, где находитесь.
Голубев поднялся, попросил у Сазонова папку. Перевернул лист, показал Софье тыльную его сторону.
– Ознакомьтесь.
Софья с любопытством наклонилась над папкой, потом резко выпрямилась.
– Сто двадцать восемь тысяч?! Да чепуха это! Камушки были фальшивые.
– Николай Петрович, найдите, пожалуйста, акт экспертизы.
Сазонов полистал дело и так же молча отдал папку Андрею.
– Вот заключение комиссии.
И опять Софья с интересом углубилась в чтение. Прочла до конца, зачем-то перевернула страницу и только потом сказала:
– Ничего себе! Если б знала, поди, пожадничала бы…
Сазонов переглянулся с Голубевым.
– Любопытный вы человек, Софья Галактионовна. Потом Сазонов снова полез в ящик стола. Подал ей какие-то тетради.
– Батюшки, нашлись мои конспекты! А кто же их вытащил из тайничка?
– Все-таки освоили «Материализм и эмпириокритицизм»? – перебил ее Сазонов.
– Не совсем. Очень все сложно. Пришлось много раз перечитывать. И все урывками.
– Послушайте! Только откровенно… – опять спросил Сазонов.– А зачем это было вам нужно? Изо дня в день читать. И столько лет!
– Так интересно же! Дух захватывало, когда представляла, что будет, если все осуществится…
– Стихийный социал-демократ? Как, Андрей?
Сазонов бросил выразительный взгляд на Голубева. Поднявшись, прошелся по кабинету.
– А что вы освоили из классиков?
Софья смешалась, поводила пальцем по глянцевой поверхности стола.
– Это вы… больно уж громко – освоила. Скажем, читала. Маркса, Энгельса, Фейербаха, Гегеля, Сен-Симона…
– И кто же нравился?
Софья подняла виноватый взгляд.
– Ницше, знаете ли… Впечатлял силой своей… Сильной, мятежной хотелось быть.
Сазонов дернул плечом.
– А что такого? И я грешил Ницше в юности… – Простите, а как же воспринимали окружающие ваше, мягко говоря, странное увлечение?
– Так они и понятия не имели, чем я живу.
– А кто снабжал вас подобной литературой?
– У отца была хорошая библиотека. И еще… учитель мой. Потом он стал добрым и преданным другом.
Сазонов достал из сейфа фотографию и показал Софье.
– Господи, Станислав! – Ударение на «и» заставило Сазонова улыбнуться. Она бережно взяла фотографию и стала в нее вглядываться.– Как он? Я его не видела с семнадцатого года…
– Сейчас Станислав Александрович – в наркомате иностранных дел. Занимает довольно высокий пост.
– Рада за него. Светлый ум!
Сазонов снова улыбнулся.
– Вот-вот, вы будто спелись. Кукушка и петух. А я лично, гражданка Пухова, не могу вам до конца поверить.
Софью будто ударили – она отшатнулась.
– Может быть, я вас понимаю… – проговорила она. Плечи ее поникли.
Софья молчала. Молчал и Сазонов, лишь в задумчивости постукивал пальцами по столу. Но вот он поднялся, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Голубев молча и тревожно наблюдал за своим начальником.
– Мы уже не раз обсуждали ваши поступки, всю жизнь вашу просмотрели под критическим углом, – Сазонов замолчал, внимательно глядя на Софью.– Во всех ваших поступках видится что-то двойственное, недосказанное. И от старой родовой стаи вы отстали, и к новой не пристали. Вы лично не приходили к подобному выводу?
– Что-то похожее меня мучило. Не знаю, сама ли в том повинна, отец ли натолкнул на жизнь фальшивую, трудно теперь судить. Отец в могиле, и не очень-то хорошо дочери говорить о нем плохо. Скорее всего сама виновата.
– Вот это звучит правдиво. И друзья ваши во многом вас оправдывают. – Сазонов покосился па Голубева. – Впрочем, не будем повторяться. Мы уже приняли решение. С этой минуты вы можете считать себя свободной. Обвинения с вас снимаем. Надеемся, что со своей политической слепотой вы покончите.
Софья облегченно вздохнула и заплакала.
– Ничего, ничего. Вы сильный человек, товарищ Пухова. Не то вынесли, справитесь и с этим. – Сазонов сел рядом с Софьей. – Послушайте моего совета. Придется вам провести еще одну ночь в этом здании.
– Почему?! – встрепенулась Софья. Глаза ее округлились.
– Шайка, с которой водился Кондрат Пухов, не сомневается, что его убийство – дело ваших рук. Вы не проживете и суток на воле. Поверьте нам.
– Но сутки пройдут, а разве что-нибудь изменится?
– Изменится. Полонский, учитель ваш и друг, приглашает вас на работу в посольство, за рубеж. Это его представитель гонял вас по трем языкам.
– Но он же не в восторге. Говорит, кнута мне не хватало.
– Нам всем в прошлом кнута не хватало. Полонскому он сказал другое. Поэтому ваш Станислав… – Сазонов с добродушной иронией передразнил Софью, – уверен, что вы будете ему отличным помощником. Но пока он не нашел для вас безопасного убежища. Нужна также и соответствующая подготовка для отъезда за границу.
– Работа в посольстве! За границу! Кто же мне позволит?
– Вот так вопрос! А мы на что?
Софья пожала плечами.
– Не пойму я вас. То вы подозреваете меня, то вдруг такое доверие…
Сазонов уже совсем по-доброму похлопал Софью по руке. Поднявшись, он сел на свое место.
– Людей без сучка и без задоринки не бывает. Вы еще молоды. Поживете в новой обстановке, все взвесите на критических весах. А за суровость не обессудьте, не исключено, что когда-нибудь и добрым словом помянете.
– Я могу сказать два слова, Николай Петрович? – Голубев поднялся. – Нам надо подвести итоги…
– Пухова, думаю, сама это сделает. Лучше подумай, куда сможешь устроить свою подзащитную, чтобы все-таки не томиться ей здесь еще сутки.
– А что если к Полонскому, на госдачу? Там, правда, два раненых двадцатипятитысячника долечиваются.
– Абсолютно надежные люди,– оживился Сазонов. – Вальцова, кстати, я еще по Питеру знаю.
– А что с ними? – встревоженно заинтересовалась Софья.
– Кулаки стреляли,– пояснил Голубев.
– Я в медицине кое-что смыслю,– оживилась Софья.– Может, чем-то буду полезна?
– Вряд ли,– сказал Андрей Иванович.– На даче – свой врачебный пункт, нечто вроде небольшой больнички для выздоравливающих. Да и времени у вас будет в обрез. Сразу же языками займетесь, другие хлопоты… У Полонского не заскучаешь.
Софья вдруг весело и как-то счастливо рассмеялась.
– Даже не верится, что так вот все разрешилось! Что я возьмусь за дело…
– Ну, вот и отлично,– облегченно вздохнул Сазонов, поднимаясь с места.– Может, вечером и отправитесь?
– Сейчас же отправлюсь к Полонскому, а потом… заезжаю за вами… Не прощаюсь, Софья Галактионовна.– Отдал честь Голубев.
5
Иван Федосеевич Вальцов и в самом деле попал в крутую переделку. В него стреляли, и он стрелял, его ранили в руку, и он попал и даже в двоих. Все это произошло так стремительно, что теперь, почти две недели спустя, он, томясь бездельем, вспоминал все происшедшее как эпизод из кино. Правда, боль в руке все-таки напоминала о реальности происходившего.
Гуляя по осеннему парку, Вальцов переносился мыслями на завод, с которого он ушел, казалось теперь, тоже совсем недавно, к своему верстаку, теперь занятому другим слесарем, и с которым он расставался почему-то труднее, чем тогда, в Германскую, думал о Разумнове, о Борьке Дроздове. «Крепкий парнишка, свой!» Они, конечно, ждали от него вестей.
ЦКК тщательно тогда расследовала заявление Вальцова и полностью его оправдала. Не было сомнений, что позорная история с дефицитной колбасой подстроена. И дело не только в должности директора, на которой кто-то хотел его подсидеть, нет, все закручивалось туже – для кого-то Вальцов был опасен, и его решили устранить. Но недооценили балтийца, его умения дать сдачи. Выстоял Вальцов. И предательство жены хотя и ошеломило, но не сломило его: легкомысленная женщина стала орудием в ловких руках. Но не меньшим легкомыслием со стороны провокаторов было строить расчеты на таком человеке, как Юзовский.
Юзовский юлил, ссылался на объективность собственных оценок.
– Как вы могли пренебречь показаниями начальника охраны комбината товарища Прохорова, члена партии с января семнадцатого года? – спрашивал его партследователь.
– Он был другом Вальцова.
– Вот так принцип! Гриневич тоже был другом, а оказался противником Вальцова, изменил свои показания. Об этом говорят два коммуниста.
– Свидетельства Гриневича подтверждал и заведующий складом, а он тоже член партии.
– И все-таки, почему слова двух коммунистов с дореволюционным стажем оказались для вас не авторитетными? Лисовенко в ВКП(б) менее пяти лет. К тому же, как вы знаете, в прошлом он был левым эсером!
– Я не знал, что Лисовенко был эсером,– открещивался Юзовский.
– Так ли, Наум Григорьевич? Вы сами в прошлом эсер, жили в одном городе с Лисовенко и не знали его?
– Нет, не знал. Я уже о том говорил и повторяю твердо: не знал.
ЦКК ничего не оставалось, как оставить Юзовского в покое. Но наступит время, и к запутанной жизни этого деятельного человека ЦКК еще придется вернуться.
В разговоре с Натальей Вальцовой партследователь с нотками задушевности поинтересовался, что же все-таки произошло между супругами? На свой осторожный намек получил красноречивый ответ: не любит она Вальцова.
Столь откровенное признание обескуражило следователя. Он поинтересовался:
– А замуж выходили – тоже не любили? Что же случилось?
– Разлюбила.
– Но почему?
– Фанатик ваш Вальцов. Сам умрет с голоду, на колбасе сидючи, и других уморит…
– Полная противоположность Георгию Семеновичу, не так ли?
– А почему бы и нет? – дерзко ответила Наталья, не отводя взгляда от пристальных глаз следователя ЦКК. – Человек он дальновидный. По крайней мере с ним жить не скучно. Ведь ваш Вальцов только будущее славит, а настоящего он не имеет и никогда не будет иметь.
Признание Натальи заставило по-новому взглянуть на Гриневича, этого «дальновидного человека». Выводы не заставили себя долго ждать. От руководства комбинатом Гриневича отстранили, а вскоре его делами на комбинате занялись следственные органы.
И, наконец, перед работниками ЦКК предстал сам Вальцов. Он, как выяснилось, на самом деле мог умереть от голода, «на колбасе сидючи».
– Орел! Кристальная душа! А в личном плане – шляпа! – отчитывал его председатель комиссии.
Щеки Вальцова вспыхнули от такой мужицкой прямоты. И возразить было нечего.
– Как же дальше вы собираетесь строить свои семейные отношения, коммунист Вальцов?
– Вы же сами предложили мне быть двадцатипятитысячником. Еду с охотой. С глаза долой – из сердца вон.
…На завод Вальцов возвратился как на крыльях. Через неделю он должен принять председательские вожжи, а пока надо подчистить все концы: закончить работу, сдать верстак. После смены они с Разумновым и Дроздовым бродили по городу, пили пиво, вели долгий откровенный разговор, будто хотели наговориться на многие годы вперед. Борис спросил: не задевает ли его, Вальцова, принятое решение? Почему не возвратиться ему на прежнюю должность?
Вальцова вопрос Бориса только развеселил.
– Что же мне перед ЦК нос задирать? Сам подумай. Чего я стою, там знают. А вообще-то… откровенно говоря, мне бы в деревне родиться: люблю я землю, Борис, и сельский быт мне по душе…
– Да если есть поблизости хоть какая-нибудь водица,– не удержался от шпильки Разумное.
Вальцов рассмеялся и с удовольствием потер руки.
– А я просил комиссию… Чтобы, так сказать, землица была с водоемчиком. Хотя бы и плохоньким… Обещали рукавчик от Москвы-реки протянуть.
Борис внимательно слушал и все пристально вглядывался в него. Наверное, показалось парню: как-то не очень серьезно звучат его слова. О земле целая наука создана, а у него, Вальцова, все замешено на шутке, ему, видишь ли, реку подавай. Разве крестьянину до красот сейчас? Селу нужны специалисты, борцы…
Не удержался, высказал, что думал. Вальцов в душе похвалил его за прямоту. Усмехнулся. Усмехнулся и Арефьевич. Вальцов, кивнув на Бориса, сказал Разумнову:
– В самое яблочко угодил. Я ведь тоже подумал об этом. Давай рассуждать по такой схеме. Что важнее сейчас: знать землю, как, скажем, ее знает агроном, или знать крестьянина, человеческую душу вообще, но знать ее, конечно, с позиции марксиста. Как считаешь?
– Хорошо бы… и то, и другое, да в одном бы лице. Помните по Гоголю? – ответил Борис.
Они с Разумновым переглянулись, и Вальцов, вздохнув, уверенно ответил:
– Придет и такое время, Борис. Ну, а пока – поднимись до уровня Центрального Комитета партии. Где ж ты в один-два месяца найдешь двадцать пять тысяч агрономов, зоотехников да ветеринаров, закаленных в борьбе за революцию?
Прощание с Вальцовым было бодрым.
Разумнов напутствовал его по-дружески:
– Смотри, Иван, в оба. Сам, поди, читал о тех, которые бродят с обрезами.
Вальцов сердито глянул на приятеля.
– Ладно, не пугай. И без тебя есть кому предостерегать. Полдня провел в одном местечке. Врастал в обстановку.
И вот все, о чем говорил тогда Разумнов, произошло стремительно, не давая минуты на размышления. Он ехал в тарантасе. Трое выскочили из-за кустов и сразу же вскинули обрезы. Но он все-таки чуть раньше успел выстрелить. Могучего телосложения, похожий на медведя бородатый мужчина взметнул руки, ойкнул и упал, вызвав замешательство у двоих других. Вальцов успел еще два раза разрядить наган. Второй его выстрел, видимо, угодил стоявшему бандиту в плечо. Обрез отлетел в сторону, а хозяин его, скрючившись и заплетая ногами, устремился в кустарник. В это время третий из нападавших уже ломился через кусты. Когда Вальцов нагнал бандита, он был уже на лошади, к которой он, видимо, и спешил. Вальцов выстрелил. Упала лошадь, всадника отбросило вперед.
Это и спасло бандита. Он мгновенно вскочил и скрылся за деревьями. Последние выстрелы Вальцова, видимо, не достигли цели,– он слышал, как трещит валежник. А пока Вальцов перезаряжал револьвер, левую его руку будто огнем прожгло; выстрела он не услышал.
Вальцов тотчас укрылся за деревом. Несколько раз подряд выстрелил вслед бандиту. Вдруг пуля провизжала у него над головой, брызнули крошки от дерева. Стреляли совсем близко. Вальцов дважды пальнул в том направлении. Ответа не последовало, раздался лишь треск ломаемых сучьев.
Вальцов уже не мог стрелять – боль в левом плече ста– ла невыносимой. Привалившись к дереву, он высвободил из-под пояса рубаху и рванул от нее кусок, сбросил тужурку, кое-как разорвал рукав, залитый кровью, с трудом перевязал себя. Постанывая и хрипя от злости, поторопился к опушке.
Убитая лошадь бандита судорожно вытянулась; тревожно и призывно где-то ржал конь Вальцова. Как ни странно, теперь его мучила не столько боль в руке, сколько подкатывавшаяся к горлу тошнота. По счету это было его третье ранение (два он получил в гражданскую). Все три раны были не такими уж и тяжелыми, а вот поди ж ты, тошнило его всегда, как беременную барыню.
Отрывистые эти мысли вдруг прервал бабий вой, доносившийся со стороны села, до которого было чуть больше версты.
«Что там могло случиться?» – встревоженно подумал Вальцов и ускорил шаг.
Он продрался сквозь густые заросли кустарника, конь стоял на месте.
– Лебедь! Спасибо тебе, дружок,– Здоровой рукой Вальцов погладил жеребца по голове, потрепал по холке. Эти простые движения и накатившая нежность неожиданно прогнали тошноту.– Поедем, Лебедь. Сейчас поедем. Только вожжи подберу.
Вальцов наклонился и едва не упал от головокружения, но нашел в себе силы, выпрямился, поправил вожжи, опять ласково похлопал Лебедя и с некоторым усилием взобрался в тарантас.
И тут вдруг он увидел лежавшего у кустов бандита. Ведь через него можно выйти на других. Вальцов сполз с тарантаса, бросив на ходу коню:
– Придется подождать, дружок.
Лебедь недовольно всхрапнул и медленно двинулся за хозяином. Бандит вольготно раскинулся, и было непонятно, ранен он или убит.
Вальцов на ходу подобрал обрез, рывком перевернул лежавшего – незнакомый человек. Плечо его было раздроблено. Вряд ли убит, затек кровью. Его надо в деревню, оказать помощь, а там пусть разбирается ОГПУ.
Вальцов ухватил лежавшего за шиворот и поволок к повозке. К счастью, Лебедь был совсем рядом. Морщась от вновь вспыхнувшей боли, затащил отяжелевшего бандита в тарантас и без сил прислонился к колесу.
Бабий вой все приближался, хотя до этой секунды его будто бы кто выключил – так был сосредоточен на своем деле Вальцов.
– Что же там происходит? – вслух подумал он.– Постой, этот – ладно… А что с тем медведем?
Здоровенный детина уткнулся в землю, вытянувшись во весь свой рост. Картуз его слетел.
«В голову угодил падлюке!»
И этот был ему незнаком. Во внутреннем кармане у него нашел две пачки ассигнаций и какие-то бумаги. За поясом с левого бока был заткнут пистолет.
– Интересный битюг. С собой бы надо, да не справлюсь.
Поискал глазами входное пулевое отверстие и не нашел.
«Неужели пуля в рот угодила?»
Вальцов вернулся к тарантасу. И теперь уже услышал несколько женских голосов.
– Что-то все-таки случилось.
Вальцов уже занес на подножку ногу, как вдруг увидел Катю, старшую дочь своего квартирного хозяина, мчащуюся что есть сил к нему. За ней, вооружившись кто чем мог, бежали человек двадцать баб и мужиков.
– Господи! Жив, жив! Боже мой, боже мой, почему весь в крови? Почему белый весь? Куда ранили? Ну, не молчи же!
Вальцов растроганно молчал.
С первых же дней появления Вальцова в селе эта девчушка не спускала с него глаз. Особенно, как он заметил, с того утра, когда сливала ему воду, а потом ахала от удивления, рассматривая татуировку на его груди. А там действительно была целая картина: море, остров, пальмы и две красавицы: одна– с корзиной на голове, другая – с ребенком за спиною. Что делать, увлечение юности… Слава богу, что от непристойностей уберег свое тело.
