Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Борис ответил как можно мягче:
– Будет тебе выдумывать небылицы. Я же тебе сказал: слесарь я. На заводе работаю.
– А бумага у тебя есть? – строгим голосом осведомилась Женя.
– Какая еще бумага?! Что я, корреспондент какой-нибудь… Пропуск на завод имеется. Вот он.
Борис поднес к глазам Жени заводской пропуск с плохонькой фотографией.
– Тут одни уши видны. – Женя слабо улыбнулась.
– Почему это одни уши?
Борис был задет за живое. Он взглянул на фото и теперь тоже заметил, что уши действительно были самой заметной деталью, только они и получились четко, а все остальное размытое и блеклое. Неужто и в самом деле у него так вот торчат уши? Борис незаметно потрогал их и, не удержавшись, рассмеялся.
Но лицо Жени уже было строгим и замкнутым. Она пристально вглядывалась в Бориса.
– Что-то физиономия твоя… Где я раньше могла тебя видеть?
Борис обомлел. Все-таки вспомнила… Но Головастов строго-настрого наказывал: ни слова о случае на вокзале. – Во сне могла видеть. И обязательно с такими вот ушами, – перевел Борис все на шутку.
И опять в ответ Женя не улыбнулась. Она вспоминала, вся ушла в прошлое.
– Слушай, бабка старая… Долго будешь копаться в дырявой памяти? Бульон остынет.
– Сам дед.
– Я вот нажалуюсь тете Паше, она тебе «утку» вне очереди подаст.
Женя вспыхнула, смущенно отвернулась к стене. Из– за этой «утки» каждый день происходили перепалки. Нe желала ею пользоваться стеснительная девица. А тетя Паша, рассердившись, шлепнула ее по голому заду, вызвав хохот в палате.
– Женька! Чего изводишь парня? Ешь!
Это с койки у окна раздался голос. Лет сорока женщина. Какой-то пьяница по ошибке чуть па тот свет ее не спровадил. Теперь провинившийся ходил каждый день с судками и узелками. Уже все знали: Екатерина Михайловна Михеева – передовая ткачиха. О ней писали в газетах. В палате рассматривали ее портрет в каком-то журнале. На загляденье хороша собой была эта женщина.
Ее сердитый окрик подействовал. Борис уже знал, как почтительно относилась Женя к Екатерине Михайловне. Шепнула как-то:
– На маму похожа.
Бориса подмывало узнать что-нибудь о матери Жени, но, вспомнив строгий запрет Головастова, лишь спросил:
– Такая же чернявая и глазастая?
– Нет, у мамы волосы… чистое золото… – и вдруг побледнела, а потом минут пять подозрительно сверлила его глазами.
Услышав голос Екатерины Михаиловны, Женя втянула голову в плечи и вопросительно глянула на Дроздова: чего медлишь-то?
Борис поставил тарелку па подставку, сделанную для лежачих больных, просунул руку под подушку и осторожно приподнял Женю, та чуть раскрыла пухлые, побледневшие за время болезни губы и проглотила ложку бульона. Но как-то судорожно, торопливо.
– Не торопись. Поезд уходит только вечером.
Женя покосилась на Бориса. В глазах ее блеснула искорка смеха. Он заговорщически подмигнул. Женя слабенько фыркнула – молодость брала свое. Борис был далек от мысли, что Женя привыкла или привязалась к нему. Просто примирилась. Как с тетей Пашей, с ее «уткой» и воркотней, как с уколами, с настойчивыми расспросами врачей. С каждым днем Женя становилась послушней. Но доверия к нему до сих пор не испытывала. Борис это знал наверняка. Душа ее была за семью замками, а ключи от них… Эти ключи он искал настойчиво и терпеливо. Борис невольно сравнивал эту Женю с той, какой она была в столовой. Даже во время драки она была целиком с ним, с Борисом. Тут же ее будто подменили.
Борис ничего не понимал…
И теперь он с тоской думал: «Девочка моя милая, что же с тобой происходит?»
До слез было жалко смотреть на нее. Медсестра вчера показала ему свои руки со следами Жениных ногтей. Стараясь не разбудить больную, сестра попыталась осторожно поставить ей градусник под мышку. Женя проснулась и кошкой вцепилась в ее руку. От неожиданности сестра громко вскрикнула, хотела вырваться, но не тут-то было. Женя скорей содрала бы с нее кожу, чем отпустила руку.
– Зачем лезешь за пазуху? – глаза ее пылали ненавистью.
Сестра, испуганная и растерянная, невнятно лепетала о градуснике, но вряд ли ее понимала Женя. Неизвестно чем бы все это закончилось, не раздайся веселый возглас Екатерины Михайловны:
– Женька! Да ты что, нужны нам твои титьки!
Видимо, только после этих слов Женя поняла, где она находится. Краска стыда залила ее лицо, пальцы обмякли, она затравленно глянула на сестру и расплакалась. Плакала молча. Слезы ручьем бежали по ее пожелтевшим, ввалившимся щекам…
Борис не раз ловил себя на мысли: вряд ли шайка смогла оставить в покое эту девушку. Вспомнился крик отчаяния: «Уличная девка я!» Какая там «девка», если припомнить «утку» или случай с градусником? Вон как сторожит каждое его движение! Руки Бориса находились под бдительным надзором. Стало быть, знала, на что способны грубые мужские руки, потому и была ежесекундно настороже.
– Не хочу больше, – устало прошептала Женя и в изнеможении отвернулась.
– Что ты! Что ты! – всполошился Борис. – Кошка, и та больше съест. Надо сил набирать, иначе долго проваляешься… Передохни малость, а я пока курицы нарежу.
На лице Жени появилась досада.
– Зачем лишнее? Не могу…
– Можешь. Должна.
Она вздохнула, потом вдруг повернулась и уставилась на Бориса.
– Вот думаю, думаю… Чего ты хочешь от меня? Откуда появился? Зачем я тебе?..
Черт возьми, мозги в потрясенном состоянии, а соображает крепко.
– Не забивай себе голову. Я виновником себя считаю в твоем несчастье, и я поставлю тебя на ноги. И вообще… Тебе опасно говорить много. Только ешь и молчи.
Женя вздохнула. Она действительно устала. Но покорилась и поела еще.
3
Странным сложился распорядок дня у Бориса. В пятом часу, после окончания смены, он мчался в общежитие к своим кастрюлям и примусу; в шесть был уже в больнице у Жени; около восьми – на занятиях по самообороне. Женя поправлялась медленно и, что особенно огорчало Бориса, как бы неохотно…
Что ее угнетало? О чем тревожилась? Борис уже однажды говорил об этом с Головастовым. Ответ пришел сам собой: что ожидает Женю Пухову после выздоровления? Куда она пойдет? К своим? «Да помогите же!» Или она останется с нами?
А Борис с каждым днем все больше и больше привязывался к Жене. Любил ли он ее? Пожалуй, да. Но все– таки это была какая-то не та любовь. Чего-то в ней не хватало. Основой ее была жалость. Борису хотелось помочь Жене выбраться из ямы, в которую она каким-то образом попала. Но за все это время он ни разу не подумал о женитьбе. Было бы неправдой сказать, что красота Жени не волновала его; да, он часто ловил себя на том, что любуется ею, ее глазами, широко распахнутыми, огромными, миндалевидными. Но глаза эти были всегда настороже, всех держали на расстоянии, всем не верили.
– Надо на что-то решаться, Виктор Семенович.
– А разве я против? Тоже вот размышляю.
Но на размышления оставалось все меньше времени – Женя выздоравливала. И Борис решился действовать самостоятельно. Увидев однажды в больничном саду Екатерину Михайловну, он подошел к ней и откровенно рассказал все, что знал о Жене. К этой женщине он испытывал доверие. Остра на язык, грубовата, но доброты ей
не занимать. Во всяком случае, так думалось Борису.
Екатерина Михайловна взволновалась, узнав историю Жени.
– А мы-то гадали: откуда такая жар-птица? А оно вон что… И что ж теперь?
Борис пожал плечами.
Екатерина Михайловна задумалась. Сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли.
– И все-таки к людям ей надо, к нам на фабрику, к примеру. Иначе пропадет девка, – наконец сказала она.
Договорились так: если врач разрешит, она, Екатерина Михайловна, «напустит» на Женьку своих девчушек.
– Девчушки-то мои самого черта растормошат, не то что эту нелюдимку, – подвела она итог разговору.
После недолгих колебаний они втянули в свои планы лечащего врача – Моисея Ароновича, старого и доброго, прозванного почему-то «задумчивым крокодилом».
– Вот это я и подозревал! – всплеснул морщинистыми склеротическими ручками Моисей Аронович. – Вы думаете, старый и «задумчивый крокодил» ничего не понимает? Очень, скажу я вам, молодые люди, понимает, и нравится мне вами задуманное. Чем скорее приступите к делу, тем лучше будет для девушки.
Долго потом судили и рядили, как поделикатней увлечь Женю их фабричной жизнью, а вышло все и просто и естественно. В воскресенье с охапкой цветов в палату ворвалась Тамара Козырева (сменщица Екатерины Михайловны); едва переступив порог, Тамара удивленно уставилась на Женю.
– Михайловна! – громко воскликнула она. – Говоришь, красивей меня нет в Москве? Перехвалила, милая. Глянь-ка на ту деваху… Ее ж пером не описать! И куда пapни смотрят?
Она решительным шагом подошла к кровати Жени, чмокнула ее в щеку и протянула цветы.
– Во, ураган девка! – восхитилась Екатерина Михайловна, лежавшая теперь рядом с Женей.
Глаза у Жени вспыхнули, щеки заалели. А Тамара, пока в палату входили и рассаживались еще три молоденькие посетительницы, протянула Жене руку.
– Меня Тамарой дразнят. А тебя как?
– Я… меня… Женя я. Евгения Пухова. – Голос Жени едва слышался – так она была обескуражена.
– И фамилия-то расчудесная… Пу-хо-ва… Видал? – властно выставила ладошку навстречу Михайловне, не на шутку встревоженной таким кавалерийским натиском. – Не съем, не съем твою соседку. Я, может, добровольно хочу уступить ей первенство… по красоте.
– Может, заодно и Сашуню в придачу? – лисонькой вписалась в разговор одна из трех вошедших девушек.
– Не-ет уж, шалишь! Сашуню никому! Мой Сашенька.
Все засмеялись. А у Екатерины Михайловны даже лицо порозовело от удовольствия.
– Крепко вонзился в сердечко мой Саша?
– Ох, не говори, Михайловна. Сохну и чахну на глазах,– и Тамара сверху вниз озорно огладила себя.
Смех остановила все та же Тамара:
– Ишь заливаются, с человеком поговорить не дадут,– oнa села на краешек Жениной постели.– А ты с какой фабрики, Женечка?
Лицо Жени помертвело. Стала отливать кровь и от лица Екатерины Михайловны.
– Не с фабрики я. С улицы, – еле выговорила Женя.
Тамара растерянно захлопала длинными ресницами.
Хотя и знала от Михеевой, кто такая Женя, но такой откровенности не ожидала.
– Как с улицы? А где ж ты живешь?
– На улице.
Глаза Жени пылали отчаянием, она была близка к истерике.
– Эй, Томка, остановись! – закричала Екатерина Михайловна и даже руку протянула, чтобы оттащить не в меру разошедшуюся девушку.
– Да подожди ты, Михайловна. Человеку, поди, головы преклонить некуда. Может, и ночевать-то негде? А?
– Негде.
В палате стало тихо. Мертвенная эта тишина будто заморозила всех.
– Господи! Да что ж это?! Михайловна? Да я… я… Никуда я не отпущу от себя Женьку. Никуда, слышишь?
И тут произошло совсем нежданное. Тамара вдруг ткнулась в грудь Жени, плечи ее затряслись от рыданий. И Женя, вскрикнув, тоже приникла к плачущей девушке.
Часто-часто заморгала Екатерина Михайловна, не выдержала, уткнулась лицом в ладони. В голос вдруг зарыдала еще одна из девушек…
Рванув дверь на себя, Борис влетел в палату. Он уже несколько минут стоял около двери в нетерпении и страхе. И вот не выдержал. Его не сразу заметили. Женщины всхлипывали, сморкались, горестно качали головами. Екатерина Михайловна увидела Бориса и стала торопливо смахивать со щек слезы. Она попыталась что-то сказать, но лишь умоляюще махнула на Бориса рукой: «Уйди ты, ради бога!»
Но какое там! Он с места не мог сдвинуться. Целое море слез! Но почему, почему они плачут?!
– Хватит, девки, хватит,– сипло наконец вырвалось у Екатерины Михайловны. – У человека вон сердце в клочья разорвется.
Заметила Дроздова и Тамара. Не вытирая лица, мокрого и симпатичного, она поднялась и шагнула ему навстречу. Потом обернулась к Екатерине Михайловне:
– Это он?.. Борис?..
«Вот же актриса! – подумал Дроздов. – Ведь знакомила их Михеева».
– Да, Борис Дроздов, – удивленная вопросом, ответила та.
Тамара окинула Бориса пристальным и восхищенным взглядом, шагнула к нему и вдруг порывисто обняла.
– Какой же ты золотой парень! Отбила бы, не будь у меня Сашуни…
Заулыбались, зашмыгали, уже смешливо, носами девушки и те, кто лежал на койках. А Тамара резко повернулась на каблучках, схватила Бориса за руку и поволокла к постели Жени Пуховой.
– Женька, целуй его! – приказала она все еще плачущей Жене. – Господи, такого парня встретить!
Борис растерянно и неловко склонился к Жене. Она с трудом подняла руки, ухватилась за его плечи и прижалась горячими губами где-то повыше подбородка и вдруг, слабо вскрикнув, потеряла сознание.
Все устремились к Жениной постели.
– Будто сердце мое чуяло! – запричитала Екатерина Михайловна. – Ох, Тамара! Шлея тебе, окаянной, попала под хвост!
– Врача! – Борис умоляюще глянул на Тамару.– Скорее врача!
Вбежала медсестра Светланка. Глянула на Женю и пулей выскочила из палаты.
– Доктор, Пуховой плохо! – раздалось по коридору.
Моисей Аронович показался из дальней двери. Светланка поволокла его за руку, будто он сопротивлялся. А доктор был просто стар и слаб. Мудрые слезящиеся глаза его покорно мигали.
– Потише, Светик. Потише… Ну, пожалуйста.
В палате Моисей Аронович преобразился. Не торопясь взял Женю за руку, послушал пульс, оттянул ей сначало одно, потом другое веко. Потом уже тихо бросил:
– Иглу. Камфору.
Светланка опять сорвалась с места.
Врач поднял взгляд па Екатерину Михайловну.
– Говорили с ней?
– Говорили, а потом ревели.
– Оно и видно – ведро слез пролили. – Моисей Аронович беззвучно зашлепал толстыми губами. Он был огорчен, недоволен, рассержен. – А я просил… осторожно… постепенно.
– Ругайте, ругайте, Моисей Ароныч. Я во всем виновата, – растерянно сказала Екатерина Михайловна.
– Вовсе не ты, а я!.. – вмешалась в разговор Тамара.
Но вошла Светланка – и все смолкли. Доктор сделал
укол, а потом вытащил из кармана газету и тихонько стал помахивать ею над лицом Жени.
В палате, кажется, не дышали, все замерли. Но вот веки Жени дрогнули, нерешительно мигнув раз-другой, она широко распахнула глаза.
– Вот мы и очнулись… Как поспала, милочка моя?– ласково спросил доктор.
– Я?! Спала?!
– А нет разве? Помнишь все, что тут говорилось?
– Конечно же помню… Только голова закружилась, и что-то стрельнуло.
– Ничего, это пройдет. Простись со своими друзьями и постарайся еще поспать.
Все тотчас суетливо засобирались. Только Тамара опустилась на колени и стала осыпать Женю поцелуями, как обычно целуют маленьких детей.
– Моя золотая… Моя хорошая… Ты у пас королевой… принцессой будешь. Будешь ведь? Скажи, будешь?
Женя смешно, по-детски сморщила нос и с покорной улыбкой ответила:
– Бу-уду…
– Ну вот и хорошо. Вот и славненько. Мы к тебе будем ходить часто-часто.
– Три раза в неделю, – поправил ее Моисей Аронович.
– Приносить тебе всего-всего.
– По списку, красавица моя. По списку. А списочек составлю я.
– И доктора мы будем слушаться.
– И будете хорошие-хорошие…
Женя тихонько рассмеялась.
– Буду вас ждать. И тебя, Боря… Ладно?
4
Неожиданно похолодало. Подули северные ветры, а потом выпал первый снег, пушистый, нежный. Очень рано пришла зима. Женя уже потихоньку ходила, выздоровление ее, по словам Моисея Ароновича, продвигалось «семимильными шагами», однако из больницы ее все не выписывали. За время болезни Женя исхудала, кожа ее стала почти прозрачной. Но как ни странно, от худобы лицо ее как будто светилось и потому казалось пронзительно-красивым.
В эти последние дни Борис побывал на текстильном комбинате – в комитете комсомола, в общежитии у девчат– комендант гарантировал место для Жени. А тем временем Тамара Козырева успела переговорить с Виктором Семеновичем Головастовым и о своем разговоре доложить на комитете комсомола. Как чекист и большевик, Виктор Семенович приветствовал инициативу молодежи комбината взять шефство над Евгенией Пуховой. Убедившись, что Женя Пухова тяготится своим прошлым и искренне тянется к большой жизни, комитет комсомола решил обратиться к директору комбината с просьбой принять ее па работу. Директор дал согласие, но поставил условие: издаст приказ о приеме лишь в том случае, если Екатерина Михайловна Михеева согласится взять Пухову ученицей.
Екатерина Михайловна уже выписалась из больницы, хотя на комбинате еще не появлялась. И три дня назад Борис и девушки направились в дом Михеевых, чтобы упросить Михайловну взять Женю ученицей.
Михеевы жили в тихом переулке около зоопарка. Был солнечный холодный день, и день этот как-то особенно запомнился Борису. До этой встречи он уже дважды виделся с Тамарой – она сама приходила к его проходной, и они отправлялись устраивать судьбу Жени Пуховой. Возвращались вдвоем, довольные, что дело продвигается.
…Хозяйка радостно всплеснула руками, увидев у порога своих девчушек и Бориса.
– Ах вы кралечки мои ласковые! Ах вы раскрасавицы мои! – Всех расцеловала, а заодно и Бориса.– Раздевайтесь, гости дорогие. Прямо к пирогам поспели…
Тамара захлопала в ладоши:
– Неужто пироги?!
– И еще какие! С грибами, с рыбой, с яблоками…
– А мы с бутылочкой. – И таинственным шепотом Тамара сообщила: – Взяли из соображений подхалимажа.
– Понятно! – Екатерина Михайловна широко заулыбалась, – За Женьку пришли хлопотать?
У Тамары округлились глаза.
– Господи! Колдунья ты, что ли? – Она перекрестилась.
– Ага. И со стажем. Потому и пироги вот… для встречи.
Хозяйка, довольная, засмеялась. Смеялся и Борис, удивленный не менее девушек прозорливостью Екатерины Михайловны.
А все было просто, без колдовства. Головастов по телефону рассказал о Пуховой директору комбината, а тот, пригласив к себе Михееву, договорился с нею об оформлении Жени в ее бригаду.
Когда уходили из гостей, Тамара быстренько отделалась от подруг, чему очень удивился Борис, и зашагала рядом с ним.
– Придется держаться за тебя – от вина у меня улицы плывут, – и подхватила Бориса под руку.
Решили идти пешком. Борис любил шагать по Москве, особенно после того как поселился в заводском общежитии. Еще дома он приучил себя к продолжительным походам. Как бы ни уставал на работе – а быстрое, стремительное движение и силы восстанавливало, и настроение поднимало. Сейчас он даже обрадовался предложению Тамары. Предупредил только, что ходит быстро и не любит прогулочный шаг.
– Подумаешь, напугал, – фыркнула Тамара. – Я как– никак спортсменка…
– И какой же вид спорта? – удивился Борис.
– Бег на длинные дистанции…
Борис рассмеялся.
– Ты чего? – глянула на него с недоумением Тамара.
– Вот откуда у тебя такие длинные ноги!
Теперь уж смеялась и девушка.
– Спасибо, что заметил!
Она шагала свободно, раскованно, широко. Широкий шаг не красит женщину. Но к Тамаре это не относилось – такая манера шагать для нее казалась естественной. Идти с ней рядом – было одно удовольствие.
Разговор перескочил на работу Тамары. Она охотно рассказывала. На комбинате с четырнадцати лет. Ученица, ткачиха, потом четыре года училась без отрыва от производства. Теперь помощник мастера. Но, видимо, через месяц-другой назначат мастером – ее начальница скоро уйдет на другую работу, где станет больше зарабатывать, чтобы дотянуть сына до окончания института.
– А сын-то хороший?
– По-моему… не очень. Уж больно эгоист.
Тамара строго поджала губы, глаза ее сердито сверкнули. Лицо стало жестким, суховатым. Могла же она так быстро преображаться! Такая всегда улыбчивая, распахнутая, и вдруг…
Борис усмехнулся:
– А кто расхваливал единственного, ненаглядного?
Тамара виновато остановилась.
– Не могу же я его хаять при матери? Да к тому же при посторонних.
Борис пошутил:
– Видишь как получается… Мне тайны свои доверяет, а считает посторонним.
Тамара смутилась и первый раз не нашлась что сказать. Резко отвернувшись, она ускорила шаг, но потом стала замедлять его. Глубоко вздохнув, все же ответила:
– Нет, Борис, ты совсем мне не посторонний. Да и другим… Вон как тебя полюбила Михайловна, мать наша признанная. И Женя к тебе всей душой.
Разговор внезапно отяжелел, обоим почему-то стало неловко. Шли молча, отдаляясь друг от друга в мыслях. Борис недоумевал, почему упоминание о Жене стало неуместным в их разговоре. Поймав себя на мысли, что думает о Тамаре с раздражением, он покосился на нес и увидел, что Тамара улыбается. Удивился: что это ее так развеселило?
– Вон тебя как забрало, – сказала она, не скрывая зависти. – Шибко влюбился в Женьку?
Никто еще так прямо не задавал Борису этого вопроса, да он и сам пока не понимал, чего в его чувствах к Жене больше: жалости или действительно любви? Да и что такое любовь? К Ленке у него тоже была любовь? А чем измерять человеческие чувства, чтобы твердо сказать: это любовь, а это не любовь?
– Слушай, Томка. А ты могла бы точно и твердо сказать: вот это – влюбленность, а вот это – любовь?
– Вот так вопрос!..
Голос оторопелый. Она старалась скрыть смущение, но не очень-то ей это удавалось.
И опять наступило молчание. Но теперь оно уже было другим: оба размышляли.
– Не могу тебе этого сказать, – наконец ответила Тамара.– Хочешь, признаюсь?
Борис лишь повернул к ней голову, улыбнулся.
– Вот как было у меня с Сашкой. Мы с ним почти год… Сначала я ничего и никого не видела, кроме него. Потребуй он от меня всего… ну, самого, самого… так я бы ни секундочки не заколебалась.
– Даже если бы знала, что он тебя бросит?!
– Ну и что? – Тамара вдруг замедлила шаг, от щек
ее стала отливать кровь. – Разве бы я могла размышлять и взвешивать? А он – ни намека.
– Может, не любил?
– Может быть… А вот сейчас вдруг упрашивает. Требует. Прямо с ножом к горлу. А я чувствую… не могу. И не смогу.
– Значит, разлюбила.
– Если бы я могла так же уверенно сказать…
В голосе Тамары слышались тоска, усталость; но вот она глубоко вздохнула, откинула со лба прядь волос и вдруг порывисто подхватила Бориса под руку и припала к нему, чем вызвала в нем немалое замешательство. Шаги Тамары становились все короче, без прежней бодрости, и одновременно все ниже опускалась ее голова.
– А ты в самом деле любишь… ну… Женю свою?
– Почему свою?.. Мне очень ее жаль, ведь совсем девчонка, пропадет ни за грош, если ей сейчас не помочь.
– Это правда, Борис. Ни за понюх табаку, как говорит Катерина… А она очень красивая?
– Будто ты ее не видела!
Тамара опять глубоко вздохнула, словно подводя итог каким-то нелегким своим мыслям. И вдруг резко остановилась:
– Ну, все, Борис. Не провожай меня дальше, одна доберусь.
Борис пожал плечами, – странная вышла прогулка.
– Ты куда сейчас? – почему-то шепотом спросила Тамара.
– Домой, конечно. Купил самоучитель по немецкому языку. Надо страницу к завтрашнему дню перевести.
Тамара удивленно уставилась на Бориса.
– А зачем тебе немецкий?
– Как зачем? Разве не слышала, что творят фашисты в Германии? Вот-вот захапают власть.
– Ну… так что из того? При чем тут Борис Дроздов?
– Язык врага надо знать. И знать хорошо. Страшнее фашизма ничего сейчас нет. Его стихия – война!
Тамара пристально посмотрела на Бориса, грустно улыбнулась.
– Тебе в ученые бы… Вон какой головастый!
– А кого к станку?
– Мало ли… Страна наша велика. И народу в ней не так уж мало.
– Пусть кто угодно?..
– Ладно тебе придираться-то… Я вот сейчас приду к себе, нырну в постель и все воскресенье просплю, отосплюсь всласть. Вот и вся моя программа.
– Так у тебя ж свиданье с Сашей!..
Тамара исподлобья посмотрела на него, затем молча повернулась и зашагала прочь.
5
А в воскресенье, когда Борис возвратился от Жени, на его койке лежала записка:
«Заходил, могу сообщить интересные новости. До 19 буду на месте, позвони. Головастов».
Взглянул на часы. Еще не было и четырех.
Минут через сорок Борис уже входил в кабинет Головастова.
– Вы когда-нибудь отдыхаете, Виктор Семенович? – вместо приветствия задал он вопрос.
Головастов закряхтел, почесал затылок, а уж потом нехотя ответил:
– Приличные люди здороваются сначала, а уж потом задают трудные вопросы.
Борис засмеялся. Головастов рывком выдвинул ящик стола, вытащил основательно пополневшую папку и, открыв ее, показал фотографию парня в кепочке.
– Не встречал случаем?
Борис тотчас узнал его, с этим щеголем он часто сталкивался в раздевалке больницы.
– Опасный для тебя был человек, – помолчав, сказал Головастов. – Очень опасный.
– Почему был?
Об этом щеголе в кепочке теперь можно было говорить только в прошедшем времени. На днях Головастов участвовал в операции по аресту рецидивиста Заревича, известного в преступном мире как Жора Мокрушин, который полгода назад бежал из заключения, убив охранника и завладев его оружием. В перестрелке бандит был сражен наповал пулей оперативника.
Но в квартире был найден и тяжелораненый Ильин (тот самый, в кепочке), подручный Заревича, с которым успел расправиться сам Заревич. Ильин был очень слаб, понимал, что умирает, и говорил не умолкая, его, видно, сжигала обида.
Кое-что новое стало известно и о Романе Пухове, и вырастал он в довольно значительную фигуру. Воровство было всего лишь способом добычи денег для выполнения более дерзких и опасных дел. Склоняя Женю к сожительству, он обещал ей красивую жизнь за границей.
– Вот так история!.. – воскликнул Борис. – Значит, она сбежала от Романа и скиталась по Москве голодная и бездомная…
– Вероятно, так, – подтвердил Головастов.
Помолчали. Борис, озадаченный услышанным, еще до
конца не мог поверить, что клубок так сложен и запутан. И другое беспокоило, гораздо более важное для него: в какой степени все это могло относиться к Жене?
– Никак в толк не возьму, – не удержался он от вопроса,– Женя училась в техникуме, в Мазине была наездами, как она-то могла попасть в эту банду?
– Это и нас интересовало. Сведений мало, но два человека говорят одно и то же: Роман мстил приемному отцу Кондрату Пухову. А Женю он запугал, заявил, будто бы их, как детей кулаков, разыскивает милиция. Полгода назад он ворвался ночью в общежитие и увел ее. Видишь ли, спасал сестру от неминуемых Соловков.
– И Женя поверила?
– А что ей оставалось? Девчонка же… А слухов вон сколько!
– Но дирекция техникума? Может быть, с их стороны были какие-то обидные намеки?
– Проверяли. К Жене в техникуме относились хорошо. Ведь формально отец ее, Кондрат Пухов, не был раскулачен, его даже не лишили избирательских прав. Директор техникума, оказывается, лично знавал деда Жени по матери – Галактиона Алексеевича Турищева, который был известным революционером.
Борис решил, что ослышался.
– Революционером?!
– Вот-вот, и я не поверил. Сделал запрос. Подтвердилось. Турищев – левый эсер, в революционерах с молодых лет.
– Час от часу не легче! А знает ли Женя?
– Если и знала, могла скрывать. Эсер же… и потом… Турищевы – дворянского рода.
Дроздов едва не расхохотался: вокзальная воровка – внучка дворянина, революционера…
– Вот такие дела, Дроздов… Но это еще не все. Знаешь, какую месть придумал Роман?
– Что такое?! – насторожился Борис.
– Сначала опозорил сестру самим участием в воровских делах, а потом начал склонять Женю к сожительству – не родной же брат. На самое дно тянул.
– Ах, подлец!
Бориса вдруг ожгла тревожная мысль: Ильин на тот свет отправился, но Роман-то жив.
– А где гарантия, что Роман не сведет счеты с Женей? – спросил он Головастова.
Виктор Семенович положил руку на плечо Бориса, слегка встряхнул его.
– Не надо волноваться. Больницу мы держим под строгим наблюдением. Хотя людей у нас, конечно, маловато. Голод, просто голод на работников. Опираемся на массы, на вас, рабочих. Это и политически правильно, и польза, как видишь, немалая, если взять, к примеру, твою роль.
Борис махнул рукой.
– Что я?
Головастов улыбнулся.
– Полагаю, что не выдам служебной тайны… Ты у нас не один, Дроздов. Наших помощников среди рабочих становится все больше. Без них, поверь, мы бы и десятой доли не сделали, не такая это простая штука – бороться с деклассированными элементами.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ОПРАВДАЕТ ЛИ НАДЕЖДЫ?
1
Кондрат Пухов родился не в бедной семье, но и богатой ее нельзя было назвать. И все-таки женихом он был завидным. Высокий, широкоплечий, лицом пригож, плясун первый, и в играх отличался, и до веселья охоч, нахрапистый. Не одна девка сохла по нему в Мазине, а уж он не проходил мимо, если ему не отказывали. За что был бит неоднократно кольями.
Наверное, нагулявшись вволю, Кондрат женился бы на красивой, из справного дома, девахе, которая нарожала бы ему дюжину ребят, и тем продолжил бы крестьянский род Пуховых.
Но суждено было случиться в его жизни другому. Повстречалась Кондрату ягодка совсем с. другого поля. Звали ее Софьей. Отец Софьи Галактион Алексеевич Турищев владел богатым магазином и, по слухам, кое-что скопил для дочери. Девушка была хороша собой, к тому же получила столичное образование. Одним словом – барышня и не чета Кондрату, окончившему три класса церковноприходской школы «да четвертый коридор».
Увидел он ее впервые в уездном городе в базарный день. Возможно, если бы не особые обстоятельства, Софья бы и не заметила Кондрата, хотя и глазел он на нее, не отрываясь, и волочился битый час следом. Взгляд Софьи проходил как бы сквозь него, Кондрата. Одета она была в тот день в ситцевое платье с кружевом, соломенная шляпа с голубой, в тон платью и глазам, лентой, закрывала от солнца смуглое лицо, но глаза, несмотря на тень, яркие и притягательные, смущали, как заметил Кондрат, не одного его. Волосы, золотистые, легкие, выбивались густыми вьющимися прядями из-под шляпы, по девушка не могла их поправить: одна рука у нее была наперевязи, а в другой – легкая корзиночка с покупками. Сопровождала ее тихая немолодая женщина.
Они уже собирались уходить и продвигались мимо скотного ряда, когда у двух мужиков, передающих из полы в полу повод проданного быка, бык этот вырвался и, разметая все на своем пути, ринулся наутек. Бык летел прямо на Софью, а она, как завороженная, не могла сдвинуться с места, с ужасом глядела, загораживая корзинкой забинтованную руку.
Кондрат бросился к быку наперерез, схватил за рога, повис и, когда бык остановился, рванул к земле его голову и резко крутанул. Бык, взревев, упал.
Софья в обмороке лежала на земле, подвернув больную руку. Вокруг нее хлопотала та самая женщина. Кондрат, обтерев о штаны руки, подошел и, как хрупкую драгоценность, поднял Софыо и понес к пролетке. Женщина помогла усадить Софью на подушки.
Софья пришла в себя еще в дороге, поблагодарила его улыбкой. Кондрат проводил ее до самого дома, помог сойти с пролетки и теперь, помогая, обнял ее за талию вроде бы ненароком. Его пригласили в дом, угостили чаем. Узнав, что он мазинский, просили приходить, не стесняться, по-соседски.
