Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
– С удовольствием поем, Полина Семеновна.
Няня ушам своим не поверила – так удивили ее слова и оживление самого трудного в их отделении больного.
– Да неужели поисть захотелось? Ах, голубок ты мой! Давай помогу.
– Ну, нет, Полина Семеновна. Самому пора себя обслуживать.
Увы, есть самому пока что было не таким простым делом, он быстро устал и честно в том признался.
– И на том спасибо, милочек. Сегодня пять ложечек, завтра семь, а там и пойдеть, и пойдеть…
Опорожнить тарелку все же не удалось и с помощью няни; есть хотелось, а желудок, видимо, отвык принимать такое большое количество пищи. Но уже сам факт, что он захотел есть, его самого приободрил.
За первую неделю он сделал мало, за вторую еще меньше, зато в следующую вдвое больше, чем за обе недели, вместе взятые. К концу месяца Борис из одной главы сделал три.
На переработку диссертации ушли почти четыре месяца. Рукопись перепечатали и по его просьбе отнесли профессору Резникову. Тот с Иваном Федосеевичем прислал записку:
«Борис Андреевич. Рукопись взрывная, потому, не спрашивая разрешения, я по ней прошелся. Малость притушил кое-где. Наука, если она наука, а не публицистика, не терпит жарких страстей. Хотел после перепечатки на машинке отдать вам, но не делаю этого. Лично отнес в издательство. Читают. Полагаю, рукопись весома, талантлива и очень важна политически. Надо стрелять, стрелять! А ваша рукопись,– довольно весомый снаряд.
Словом, ни пуха вам, ни пера.
Ждите дополнительных сообщений».
И дополнительные сообщения не заставили себя ждать… Рукопись приняли к публикации.
6
Опасения были напрасны: родила Женя хотя и преждевременно, но отличную, «полновесную и настоящую», девчурку, как выразился Иван Федосеевич.
– А вот ты родился дохленьким, – обиделась за «настоящую» внучку Анна Дмитриевна.
Женя рассмеялась. Она была весела и счастлива. Все у них вроде бы налаживалось. Бориса выписали из больницы, где он пролежал, по ее подсчетам, полторы сотни дней, а сейчас муж уехал в Пятигорск, в санаторий. С работой у него вот только все было как-то неопределенно, будущее его расплывалось в тумане, но для нее, Жени, это было не главное – главное, что Борис жил. Все остальное наладится и войдет в свою колею.
Правда, ей самой нелегко досталась девочка. Перенесенное потрясение едва не стоило жизни и ей самой и Лариске. Но все обошлось, все теперь позади. Лариса жива, Борис скоро возвратится в Москву, «мамулечка с папулечкой на страже» (опять изречения Ивана Федосеевича), Анна Дмитриевна не надышится на девчушку, нянчится с нею – что ей, Жене, еще нужно?
ГЛАВА ПЯТАЯ
КАЖДОМУ СВОЕ
1
Борис встретил Чулкова в Пятигорске случайно. Так бы и уехал через две недели, не зная, что Чулков в каких-то пятистах метрах от него. Возможно, что они виделись на прогулках, но признать друг друга не могли. Ведь прошло-то с октября сорок первого без малого – двенадцать лет, и каким стал теперь Денис Чулков, Борису трудно было представить. Они иногда обменивались письмами. Но фото Чулкова у Бориса не было, да и понятно, почему Денис не подумал даже прислать его – болезнь, о которой писал он Борису после его возвращения из заграницы, объясняла все…
Южная осень была в разгаре, солнце светило ярко, но не обжигало. Цветы стали еще пестрее, словно споря с красками созревших плодов, расцветивших ларьки и лотки всего города. Борису казалось, что он мог бы прожить на одних фруктах – так он их любил и так их было много. Вот и сегодня после грязевой процедуры Борис устроился на уединенной скамейке в парке «Цветник» и ел груши, хотя слово «ел» меньше всего подходило к объяснению того восторга, с которым он поглощал медовый дюшес.
Тишина и прохлада парка, терпкий дух лесной чащобы, приносимый ветром с горы Машук, тяжеловато-влажный запах, исходивший от источников и от множества высаженных цветов, и, как ни странно, откуда-то доносившийся аромат чабреца, убаюкивали, и Борис сидел расслабленный и счастливый.
Одиночество его нарушил вышедший из боковой аллеи, опираясь на палку, бледный, довольно угрюмого вида молодой человек в полувоенной форме. Человек был явно чем– то раздосадован, он не видел ни сидевшего Бориса, ни канавки, по которой стекала дождевая вода. Одну ногу он сильно приволакивал, и вот этой-то ногой парень и угодил в канавку, пошатнулся и упал бы, не подхвати его вовремя Борис.
– Совсем разладилась шарманка, – огорченно сказал парень, садясь рядом с Борисом. – Только что шел, как бравый солдат. Понервничал – и на тебе…
– Я вас где-то видел… – перебил его Борис.
Но тот, видимо поглощенный своими заботами, не услышал его.
– Опять группу инвалидности подтвердили – первую, и лечение здесь – опять продлили… – Он тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
Борис понимающе кивнул и придвинул раскрытый портфель с грушами.
– Чтоб совсем не раскисать, нажимай на фрукты – как говорит наш Хачатрян.
Парень посветлел лицом, оживился.
– А вы совсем как Хачатрян говорите. Значит, он и вас допекает.
Рассмеялись… Доктор Хачатрян лечил обоих, у Хачатряна была особенность: чем больше он симпатизировал больному– тем больше ворчал на него.
– Меня Денисом кличут, – представился незнакомец.
Борис от растерянности поперхнулся и уставился на соседа. В этом изможденном человеке он вдруг сразу увидел шестнадцатилетнего долговязого подростка в развевавшейся рваной шинели, строчившего по немцам из пулемета.
– А я… Дроздов.
Борис не отрывал взгляда от соседа.
Парень весь напрягся, глаза у него вспыхнули.
– Вы… Борис Андреич? – Чулков медленно поднимался, Борис встал, сдавил руку Чулкову.
– Ох, черт! Как же я рад, Борис Андреевич! Это же надо!
– Да что ж ты меня все Андреичем называешь, Денис? В письмах-то мы с тобой были попроще. Давай и наяву так!
Чулков едва приметно улыбнулся, кивнул головой и снова ушел в себя.
А Дроздов все еще сравнивал Чулкова с тем, каким увидел его впервые. Ничего общего, два разных человека. И все-таки что-то неуловимое, не поддающееся описанию, осталось в этом человеке.
Говорили обо всем и ни о чем, упрекая друг друга, что редко писали… Да… Так ли уж редко?.. Тут же возникла и другая мысль: почему, собственно, он так привязался к парню, чуть ли не за брата его принимая.
Ни разу не задавал себе этого вопроса. Еще там, в Подмосковье, подкупило настойчивое стремление Дениса – воевать, быть мужчиной. И матери парня он, Борис, писал потом, чтобы высказать ей уважение свое перед ее сыном.
Уважение вызывала и последующая жизнь Чулкова. Просто жизнь Бориса с его заботами и радостями протекала слишком далеко от него. Все обрело конкретность в сорок восьмом, после возвращения Бориса из Германии, только тогда он почувствовал, как нужен сейчас Чулкову. Никогда не забыть ему того состояния ужаса, который охватил его после консультации профессора. Человек в белом халате заявил тогда ему, что подобные парезы неизлечимы. Именно эта категоричность, которой, как правило, избегают медики, открыла Дроздову глубину трагедии Чулкова и заставила искать специалистов, которые работают над новыми способами борьбы с этим недугом.
Три письма тогда он отослал Денису, не дожидаясь от него ответа. Он не только хотел ободрить Дениса, но и вселить в него уверенность, желание сражаться за себя. «Организм у тебя молодой, травмы излечимы, при таком заболевании порой почти все зависит от воли и характера…» – писал он.
Вместо трех в ответ получил одно: «Спасибо. Недуг преодолею…» В Москву Чулков так и не приехал, но Борис знал, что Чулков переписывается с молодым врачом, которого он ему нашел. Из следующих писем Дроздов сделал вывод: дела у Дениса идут на поправку.
Но где же эта поправка, если парню дали ту же группу инвалидности? Перестроить себя на веселый лад Дроздову было не просто. И все-таки с неуклюжей поспешностью он полез в портфель. С наигранным пафосом изрек:
– Старинные товарищи раньше за встречу стаканы крепкого поднимали, а нам на сие табу… Навалимся, дружище, на дюшес.
– Даешь дюшес! – не очень весело подхватил и Чулков.
Ели груши, молчали, каждый думал о своем.
– Славно поработали! – объявил наконец Денис, заглядывая в пустой портфель с таким видом, будто там были патроны. – Кончились, черти…
– Авось – не в бою… – понял его Борис. – Это дело легко поправить.
С первых минут встречи у Бориса было такое ощущение, что они с Денисом знакомятся заново. А собственно, что в этом странного, перед Борисом был незнакомый ему человек, со своими привычками, взглядами, багажом познаний, о которых он, Борис, пока что ничего не знал. Лицо Чулкова было грубоватым, большой открытый лоб, крупный нос, толстые губы, выражение лица поминутно менялось. Невозможно такого человека отнести к категории безнадежно больных.
Но как тогда понимать заявление Дениса, что ему опять оставили первую группу инвалидности?
Чулков, словно прочитав мысли Бориса, порывисто положил ему руку на плечо и сказал:
– Не косись ты на меня, бога ради. Умирать, клянусь тебе, не собираюсь.
Борис не нашелся что ответить.
– Опасаешься… калекой на всю жизнь останусь? – продолжил он. – Не бойся. Это я так, психанул немного – вот меня и развернуло. А так я парень боевой. Смотри.
Чулков оперся о колени и неожиданно легко встал. Четко повернулся налево. Потом скомандовал себе:
– Шаго-ом марш!
И пошел. У поворота аллеи остановился, четко повернулся налево – кругом и двинулся в обратную сторону, едва приметно приволакивая левую ногу.
– Разрешите приземлиться, товарищ кандидат?
– Садись, артист.
Чем яростнее распирало веселье Чулкова, тем больше мрачнел Борис. Он понимал: Денис держится на нервах. Волю и характер показывает. А после этой шагистики его, поди, хоть на плечо взваливай.
– Не думай, что из последних сил… – сказал Чулков.
Денис сделал шаг к скамейке и без усилий сел.
– Как это тебе удалось?
– Все очень просто, дорогой мой кандидат. Годы лечения и тренировок. Недаром чуть ли не десяток клиник и госпиталей сменил. Последние полгода лечился в Москве. Отец погибшего моего друга, отцом мне названым стал, устроил к профессору Соболину. На высокой должности человек, удалось ему в соболинскую клинику меня запихнуть. Помог профессор, очень. Да вот здесь уже месяц в бальнеологическом институте. Теперь я герой. Если бы сегодня ВТЭК определил Чулкову не первую, а вторую группу, он бы завтра же уехал в Москву на занятия. И так три недели пропустил. А теперь вот еще пыхти здесь да потей.
Денис умолк, предоставляя возможность Дроздову переварить все услышанное.
– Что же мне-то ни полслова?
– И папаше моему названому – тоже ни полслова. Хотя он к высшей школе прямое отношение имеет. Видишь ли, Борис, все у меня не легко и не просто оборачивается, и чтобы выжить, чтобы отвоевать себе право быть полезным в этой жизни, для этого нужны силы не только физические. Нужен характер, нужны знания, нужна, уж на то пошло, какая-то профессия. Ни ты, великодушный человек, ни отец, при всем добром ко мне отношении, в этом вы мне не поможете. Каждый человек обязан это приобрести самостоятельно. Понимаешь? – и повторил по складам: – Са– мо-сто-я-тель-но…
– Понимаю, Денис. Только кричать об этом зачем?
– Если заявить вежливо, интеллигентно, выглядит как кокетство. А решительность хоть и злит, зато заставляет считаться. Разве не правда?
Дроздов не ответил, но в глубине души был вынужден согласиться с Чулковым: действительно, свой опыт жизни другому не передашь.
Чулков, оказывается, с большим трудом добился разрешения учиться в Пятигорском педагогическом институте. Инвалидам войны представлялись льготы при поступлении в вуз, но не для первой группы. В горсобесе замахали на Чулкова руками: вам надо лечиться, а не учиться. Вы еле ходите. Пришлось обратиться к врачу. С Размиком Хачатряном отправились к председателю ВТЭК. Тот пожал плечами, сослался на Министерство социального обеспечения. Теперь уже взъярился Хачатрян: человек выздоравливает, рвется к большой жизни… Учеба – это мощный положительный фактор, рывок к большой жизни. Сочинили бумагу на имя ректора. Тот сам оказался инвалидом, все понял, велел сдать экзамены. Снова у ректора института Чулков появился с четырьмя пятерками.
– Сам добился! Понимаешь, сам? – втолковывал Денис Дроздову. – А это всего дороже,
– Но почему именно в педагогический?
– Как тебе это объяснить? – задумался Чулков.– Мне кажется, что я смогу сказать ребятам немало нужного, ведь я сам мальчишкой попал на войну, многое пережил, передумал. Да и грамотешки мне надо поднабраться,– он смущенно замялся. – Я пишу. И уже давно.
В доказательство он достал вырезки из местной газеты. В восьми номерах были напечатаны рассказы из фронтовой жизни. А один рассказ опубликован даже в толстом московском журнале.
«Ай да Чулков! – подивился Борис. – Времени зря не теряет».
– Но почему ты отвергаешь мою помощь?
– Потому что в неполные восемнадцать я роту водил в штыковую. Привык отвечать и за себя, и за других. А вы с «папулечкой» меня опекать хотите. Ну да ладно!
– То-то ладно. Ишь развоевался… Скажи-ка лучше, как все это понимать?.. То с палочкой едва-едва, то почти строевым?
Лицо Чулкова вспыхнуло и тотчас засияло улыбкой.
– А все вот так и понимать. Идет процесс выздоровления, как говорит мой врач. На комиссии перенервничал, устал, поэтому едва плелся. Потом отдохнул, собрался с силами и показал, на что способен.
– Но левую все-таки заметно подволакиваешь…
– Еще бы. Болезнь – не шутка… Ты ведь сам писал: «Молодой организм», «Воля к выздоровлению», «Характер»…
Борис улыбнулся и хлопнул Чулкова по плечу:
– Так держать, гвардия!
Чулков схватил его руку, крепко сжал.
– Молодец! – вырвалось у Дроздова.
– А была тряпкой, – торжествовал Денис. – На глазах сильней становится. Тут мне случай помог.
И Чулков рассказал любопытную историю.
В госпитале инвалидов войны, в самом первом, в одной палате с ним лежал скульптор, бывший минер, одну руку ему оторвало по плечо, а вторую по локоть. Лечили его долго, раны давали свищи. Вот этот скульптор и посоветовал Денису вместо упражнения с мячиком заняться пластилином, чтобы не так надоедливы были механические упражнения.
«Может быть, у тебя что-нибудь такое и объявится, что талантом зовется. Попробуй».
Денис последовал совету и неожиданно увлекся этим занятием. Довольно скоро у него стали получаться смешные человечки, добрые и злые, смелые и трусливые.
Скульптор, когда Денис показал ему фигурки, удовлетворенно хмыкнул:
– Способности налицо. Но тебе… необходима школа. А позволит здоровье? Для ваяния нужна незаурядная физическая сила. Кроме таланта, разумеется. Нужны… мускулы.
Увлеченный новым делом, он и выписался из госпиталя. Но все-таки заработать себе на жизнь ваянием Чулков пока не мог, а пенсия была крохотная. На фронт Чулков ушел после окончания средней школы, стало быть, пенсия, определявшаяся из среднего довоенного заработка, оказалась минимальной. Добрые люди посоветовали потребовать справки с железной дороги, где недолгое время Денис работал кочегаром на маневровом паровозе. Нужные справки пришли, и пенсия его сразу же возросла почти в три раза, но и теперь она была слишком мала. Волей-неволей пришлось задуматься, как обеспечить себя в будущем. Скульптурой себя не прокормишь… Денис замолчал, задумался.
Задумался и Дроздов. Куда было проще Грише Зонову, почти ровеснику Чулкова. В годы войны Гриша хотя и работал наравне со взрослыми, и недоедал – все равно оставался мальчишкой, озорным, непоседливым, единственное, что могло его удержать от шалостей, это перспектива быть наказанным и снова оказаться в детском доме. Куда с легкой руки Константина Арефьевича его чуть и не возвратили. Борис отстоял Гришу, сказал тогда, что цыплят по осени считают, еще покажет себя и Зонов. Эти слова припомнил Разумнов, когда обмывали диплом Григория. И чего греха таить, Зонов, сам того не сознавая, повлиял даже на судьбу учителя – после той рекламационной командировки на Украину Дроздов решил получить диплом.
На другой день, встретившись с Дроздовым в условленном месте, Денис предложил:
1 Хорошо бы над портретом твоим поработать. Подбородок у тебя интересный… И лоб.
2 Борис согласился: ему хотелось посмотреть, как работает Чулков.
Чулков повел Бориса к себе в «мастерскую». Для мастерской Чулков выпросил ветхий сарай, принадлежавший институту.
Странное впечатление производили скульптурные замыслы Дениса. Все фигурки, вылепленные из пластилина, были гротескными, но было в них что-то притягательное, привлекающее остротой видения. Особенно поразил Бориса скульптурный портрет доктора Хачатряна: огромный чуб, широкий лоб, длинный тонкий нос, лицо разгневанное, а длинные руки прижимают к груди вырывающегося ребенка в образе Дениса, в галифе, гимнастерке, сапогах и даже с трубкой в зубах.
Дроздов хохотал над Хачатряном.
– Здорово схватил его… Самую сердцевину, – ответил Борис. – А Размик видел?
– А как же? Чуть мне дырку в голове не проделал за портретное сходство.
И вдруг Дроздов удивленно остановился у портрета знакомого ему человека. Особенно были знакомы рваный шрам на голове и в глазах подчеркнутая неистовость. Этого человека он знал наверняка. Почему Чулков сделал его портрет в гипсе? Гипс для него пока еще роскошь, и немалая, об этом Борис уже знал. Выходит, дорог Чулкову этот человек? Постой… Он говорил, что его названый отец «на высокой должности человек», «к высшей школе прямое отношение имеет». Так это же Зеленков Иван Иванович. Точно он. Замминистра. С ним разговаривал Борис перед несчастным случаем, он предлагал ему тогда ехать в институт в своей машине. Борис ошалело покачал головой. «Ну и стечение обстоятельств». Его нестерпимо потянуло к оставленным делам.
– А сколько все это… – Дроздов сделал округлый! жест, – займет времени?
– Все ясно. Мой друг решил под удобным предлогом отделаться от хворого и тощего скульптора. Не так ли? – Острый взгляд Дениса будто пронзил Дроздова насквозь.
Борису стало неловко.
– Нет, Денис. Дело не в этом, домой захотелось нестерпимо. Мне через две недели уезжать. Успеешь?
– Если по одному часу в день, то за неделю… Это по самым скромным запросам. И учти. Никакой гарантии, что изваяю для бессмертия. Скульптор я всего только начинающий…
– Но уже с немалыми задатками и большим самолюбием…
Борис сам умел работать – и ему нравилось, как работает Денис: с увлечением и страстью. Левая рука у него быстро уставала, как, впрочем, видимо, и левая нога, поэтому Чулков работал сидя. И раз от раза больная рука действовала все более уверенно.
Борис с удивлением заметил, как под пальцами Дениса стал вырастать его подбородок: неужто подбородок выразитель его характера? Между тем день ото дня портрет все больше прояснялся. Конечно, это был он, Дроздов, и все же настораживали и какие-то незнакомые ему черты.
Сам о себе Денис говорил неохотно, как-то отрывочно. В первую их встречу Чулков показался ему более откровенным и доверчивым, теперь будто в раковину спрятался. Борис объяснял это внутренней сконцентрированностью на работе.
И вот наконец настал день, когда Чулков с облегчением сказал:
– Ну вот, Борис Андреевич, основное я схватил. Уж извини… Замучился, наверное?
– А в чем это основное, Денис, как ты считаешь?
Денис добродушно улыбнулся, и лицо его, бледное, худое, большеносое, стало мягким, лукавым.
– Что же это вы, товарищ Дроздов, смотрели-смотрели, а так себя и не рассмотрели?
– Каюсь, товарищ Чулков. Я же первый раз с живым скульптором дело имею…
– Да какой я скульптор! Леплю, чтобы руку разработать, чтобы побыстрее оказаться среди здоровых людей.
– Не верю. И верить не хочу: будто я не знаю одержимых.
Чулков заметно изменился в лице, – так он разволновался. Буря клокотала в его душе, но чем она вызвана, было непонятно. В молчании, которое несколько затянулось, Денис сумел справиться с волнением. Почувствовав это, Борис опять насел на него.
– Так как же с моим вопросом, Денис?
– Рассказывать о своей вещи, хвалить ее или корить – автору не дозволено. Зачем же мне нарушать всеобщий закон? И другое должен заметить, уважаемый Борис Андреевич. Если даже ты не понял сути, стало быть, плохи мои дела. Просто из рук вон плохи.
На следующий день Борис уезжал в Москву. Ему не хотелось оставлять Чулкова в грустных размышлениях, а что Чулков расстроился всерьез, Борис это почувствовал.
– Вообще-то я представляю, что… вернее, о чем ты хотел сказать этой своей работой. Хотел лишь уточнить кое-что… А ты мне целую мораль…
Чулков недоверчиво взглянул на Бориса, вздохнул, но промолчал.
2
А пока Борис Дроздов набирался сил в Пятигорске, произошло событие, круто повернувшее судьбу Вальцова. Газеты, радио, кино – все средства информации в стране – заговорили о подъеме целины. Для Ивана Федосеевича это событие стало настоящим праздником, в решении этой проблемы и его, пусть и малая, заслуга. На другой же день после официального обнародования постановления о начале кампании по освоению целинных и залежных земель Вальцов попросился на прием к министру и через час, несмотря на образовавшуюся сутолоку в секретариате, был принят.
– Прошу послать меня директором любого совхоза в Казахстан или на Алтай, – сразу же после приветствия заявил Иван Федосеевич.
Министр молчал, жевал губами, чувствовалось, – он не ожидал такого оборота дела.
– Посылать вас директором совхоза, Иван Федосеевич,—наконец сказал он,—было бы непозволительной роскошью. Я хотел бы, чтобы вы заняли место одного из моих заместителей.
Вальцов удивленно поднял брови.
– После всего случившегося – меня в заместители? Я думаю, что в должности директора совхоза мне легче было бы доказать правомерность своей напористости, когда отстаивал идею освоения залежных земель, таких важных и нужных нам.
– Кто же сомневается, что вы справитесь с должностью?!
– Так что же вас останавливает?
– Я вам уже сказал свои соображения. В Центральном Комитете вопрос о вашем назначении заместителем министра пока что остался открытым…
– Лучше синицу в руки, чем журавля в небе. Уж начинать– так все сначала.
Министр поморщился.
– Не будьте злопамятны, Иван Федосеич. Ваше теперь право меня осуждать…
Разговора по душам, на который склонял Вальцова министр, не получилось: преодолеть свое недоверие к словам высокого руководителя Иван Федосеевич так и не сумел. К тому же и с женой они твердо решили уехать в Казахстан.
После разговора с министром Вальцов побывал в ЦК. И опять оказанный ему там прием удивил. После всего-то, что было… А он огорошил их заявлением: хочет поехать на целинные земли директором совхоза.
– Это что же?.. Вперед – назад. Да нет, мы не о вашей служебной карьере… О жизни вашей. Она ведь не только вам принадлежит.
– Каждый директор совхоза на целине – это командарм. От его знаний и опыта, от его таланта и воли зависит успех или провал всей задуманной операции, даже если она продумана высшим командованием до мельчайших подробностей.
– Согласен. Но таких, как вы, Иван Федосеевич, у нас очень мало. Костюмчик для вас узок, треснет он по всем швам при первой же примерке. Отпускаем вас на целину временно. Максимальный срок – два года. Но и это слово могу не выполнить.
– Надо ли сейчас гадать?
– Надо, – твердо ответил собеседник. – За это время будет подготовлена соответствующая почва для вас.
– А с работой жены на целине…
– И об этом подумаем. В Кокчетаве, скажем, или в Петропавловске с кадрами преподавателей в вузах негусто.
Расстались дружелюбно, хорошо поняв друг друга. Но каждый втайне подумал: два года – это все же немалый срок…
…Через два дня Иван Федосеевич улетал самолетом в Алма-Ату в ранге уполномоченного ЦК КПСС. До кресла директора совхоза ему оказалось ой как далеко. Вальцову предстояло проявить себя в роли организатора и руководителя куда большего масштаба. Эта задача в общем-то была Ивану Федосеевичу вполне по плечу, и все же холодком оплеснуло душу.
…Провожать Ивана Федосеевича поехали Софья Галактионовна, Женя и только что возвратившийся с Кавказа Борис. Мела первая ноябрьская вьюга. Шоссе, ведущее на аэродром, было исполосовано лентами наметенного снега. «Победа» на них подпрыгивала. Пришлось снизить скорость, тем более что временем они располагали,
– А летная ли погода, Иван? – с беспокойством осведомилась Софья Галактионовна.
– Я звонил. Сказали: летная.
Сдали багаж, зарегистрировали билет – и вдруг объявили… вылет откладывается на полтора часа.
– Вот что, други мои, закатимся-ка всей компанией в ресторан.
Идея всем понравилась. Настроение еще более повысилось от того, как уважительно и ласково их принял метрдотель, который, как выяснилось, будто бы помнил Вальцова еще в форме генерал-майора.
У Софьи Галактионовны весело заблестели глаза. Она насмешливо посмотрела на мужа.
– Вот когда обнаруживается, с кем связала свою жизнь. Надо бы поездить с тобой по московским ресторанам, может, и там бы вспомнили веселого генерала. Эх ты, гуляка!
А Вальцов искренне смутился. Он замахал на Софью руками:
– Ну вот… Нашла весельчака в генеральской форме… Ну, может быть, заходил – перекусить. А ты меня позорить.
И Софью подкупила эта его искренность.
– Ты, оказывается, и юношей можешь быть. Так оправдываются только в юности.
Софья Галактионовна ласково погладила мужа по малиново-красной щеке. А он поймал ее руку и грустно и нежно поцеловал. Софья вздохнула.
– Чувствую, не раньше весны тебе выезжать, – сказал Иван Федосеевич. – Организационный период самый суматошный. Вряд ли за это время удастся в Казахстане свить семейное гнездо.
– Вот и я о том же думаю. И знаешь, кто не дает покоя? – Софья взглянула на Бориса. – Вот этот «юноша» всю душу мою наизнанку вывернул. Как считаешь? Он на коне?
Борис живо взглянул на Вальцова, тот заговорщически ему подмигнул.
– Если из-за него, можешь хоть сегодня со мною улетать.
– А я ведь без тебя долго не выдержу… Через месяц– другой прикачу.
– А ты разве полагаешь, я стану возражать?
– Господи, такие славные слова…
– Но учти. Уюта и, как говорится «удобствий» в степи не найдешь.
– И бог с ними. Нам ли с тобой привыкать? Как, ребятки, выдержат ваши старички новое испытание?
Женя и Борис весело заулыбались.
– Тоже мне старички нашлись, – Женя с восхищением поцеловала мать. – Ты ж у меня такая прелесть! Такая еще молодая.
…Увы, полтора часа пролетели скоро. Объявили посадку.
Женя, встревоженная, вскочила.
– Не торопись, красавица. У нас еще есть кое-что в запасе. – Иван Федосеевич разлил остаток коньяка в рюмки, а рюмку Бориса опять наполнил минеральной водой. И встал. – Чует мое сердце, родные мои, что все мы стоим на пороге новой, еще неведомой нам жизни. Крутой у нас перелом. Надеюсь, что судьба и к нам будет благосклонна и принесет в наши семьи счастье. Во всяком случае, будем надеяться, что так оно и случится.
– Будем! – с нажимом повторил Борис и тоже встал.
Поднялись и Женя, и Софья Галактионовна.
И вот минута, когда надо расставаться. Иван Федосеевич помахал им с трапа. Потом терпеливо ждали, пока самолет покатится по дорожке. Дружно замахали руками, когда он взмыл ввысь.
Весной уехала и Софья Галактионовна.
3
После возвращения из Пятигорска Дроздов с жадностью окунулся в работу. Книга его должна была вот– вот выйти в свет, и Борису предстояло готовиться к защите докторской диссертации. С заводом он не хотел порывать, тут же пресекая чьи бы то ни было рассуждения, что-де человек, достигший столь высоких научных вершин, должен и служить науке.
Открыто говорили, что завод для Дроздова был материнской грудью, вспоившей его, а теперь он из младенческого возраста вышел и пора идти самостоятельной дорогой.
Очередная стычка на эту тему произошла даже с Константином Арефьевичем. Когда решался вопрос о новом назначении Дроздова, как ни странно, именно Разумнов доказывал, что пора Дроздову выходить на научные просторы, а не заниматься частными заводскими делами. Дроздов, посмеиваясь над Разумновым, над его сердитостью, намекал, что ему, Дроздову, больше подходит миссия легендарного Антея, которому нельзя отрываться от родной земли, а если этой землей посчитать завод, то от завода.
– Ты мне мозги не заливай розовым сиропом, – кипятился Разумнов. – Не хуже тебя знаю, чем и кем тебе стал наш завод. У человека два высших образования. Ему вот-вот присудят ученую степень доктора наук, а он, понимаешь ли, фокусы выкидывает. Да совесть у тебя есть, наконец? Подсчитай разницу экономической целесообразности своего труда как доктора наук и твоей инженерской деятельности. Это же убыток государству. Не мальчик уже, коммунист со стажем…
Дроздов улыбнулся.
– Константин Арефьич… Поверь мне на слово. За работу на заводе я буду биться насмерть. Другое дело, в качестве кого. Об этом надо размышлять.
– А вот коллектив вуза увидел в тебе подлинного ученого, Борис. – В тоне Разумнова на этот раз была только грусть.
Улыбка сбежала с лица Бориса. Разумнов задел больную струну в его душе. За долгие месяцы лечения он много думал о своей дальнейшей работе. Процесс подготовки специалистов высшей квалификации сам по себе достаточно серьезная проблема, останется ли у него время для научной работы? Впрочем, Протасов и Резников считаются известными учеными, хотя верой и правдой служат высшему образованию, но это не мешает и тому и другому выпускать солидные труды.
Этот горячий их разговор завершился в общем-то разумным решением. Сразу же после получения Борисом диплома инженера Разумнов доказал в министерстве необходимость введения в заводской штат инженера, который бы отвечал за внедрение новой техники. Именно тогда и родилась шутка, что Дроздова поставили «заведовать моральным износом». Но шутка обернулась миллионными доходами, а когда эти немалые суммы начали заметно уменьшаться (Дроздов лежал в это время в больнице, а потом лечился в санатории), встревожилось теперь уже само министерство.
Примерно за месяц до возвращения Дроздова из Пятигорска на заводе появился отдел по внедрению новой техники, во главе которого назначили кандидата экономических наук Бориса Андреевича Дроздова.
Однако проявил упорство и заместитель министра высшего образования Иван Иванович Зеленков: спецкурс по политэкономии остался за Дроздовым. Больше того, Борису Андреевичу предложили расширить лекционный материал и увеличили количество часов.
Эта инициатива принадлежала профессору Резникову и Алле Васильевне Протопоповой, теперь уже доктору экономических наук. Книга Дроздова, вобравшая в себя и первоначальный материал диссертации и новый, внесенный при переработке этой диссертации, расширяла преподавательские возможности Бориса Андреевича.
