Текст книги "Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня"
Автор книги: Алексей Корнеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Белая скука
Всю ночь ворочался Степан с боку на бок. Ныла простреленная нога, боль переносилась и на другую, примороженную в болотах на Белорусском фронте. Это уж, по верной его примете, к перемене погоды.
И правда что-то рано этим утром забелело в окнах. Вышел на улицу – так и пахнуло в лицо студеностью. Глазам предстало белое, как из заячьего пуха, покрывало.
– Здорово, матушка, свалилась на мою головушку! Совсем припожаловала или так, припугнуть вздумала?..
Две пролетных вороны опустились на голую лозину, на самую макушку. Зорко оглядели единственный жилой дом, над которым куделился лиловый дымок, да тут же снялись и полетели в сторону невидного отсюда Доброполья. «Птица, а тоже соображает, – заметил Степан. – Нечем поживиться, вот и подалась туда, где людей побольше, где прокормиться легче».
Однако стайка воробьев все еще кружилась возле дома, веселила хозяина бойким чиликаньем. Видно, слюбилось им место, где они вывелись.
– Жив, жив? – чиликали птицы.
– Я-то жив! – улыбнулся Степан, проникаясь сочувствием к малым птахам. – Туго вам придется теперича, ох как туго! Да уж не горюйте, одолеем вместе зимушку-стужу.
Облюбовав местечко перед домом, Степан утоптал мягкий снег, посыпал пшена и хлебных крошек. С любопытством наблюдал, как жадно клевали воробьи прикормку. Откуда-то прилетела пара синиц – чистенькие, нарядные, как щеголихи. Смело подскочили к воробьям, отведали по зернинке – не по вкусу, видать.
– Мясца бы вам или сальца, – догадался Степан. – Ладно уж, так и быть. Птица – она ить друг человека, как ее не покормить.
И метнулся в дом, вынес косточек обглоданных, повесил на нижний сук лозины сала шматок: клюйте, пока хозяин добрый…
Наглотавшись свежего, с бодрящим привкусом холодка, Степан не мешкая принялся за дела. Первым долгом задал скотине корму, потом уж про себя вспомнил. Поел наскоро горячей картошки с ветчинной поджаркой, на запивку хватил молока кружку.
Нынче ждала его нелегкая работа: давно уже не стирал белье, целый ворох его скопился. Вытянул из печки ведерный чугун с горячей водой, метнул в корыто с маху, так что пар ударил в потолок. Сыпанул туда чуть не пачку белоснежной «Новости».
– Ех, мать твою бог любил… Спасибо, порошок придумали, облегчение пришло. А то ить, бывало, трешь-трешь, а все как не стирано.
Научился он этому делу, когда овдовел. Женщине, конечно, оно сподручней, не успел бы повернуться, как готово. У него же долго это не клеилось, не раз приходилось к куме да к тетке Настасье обращаться, когда жили они по соседству. А теперь надежда на свои руки. Подумывал он машину стиральную купить, да как покинули его сын с дочерью, так и отказался от этой затеи: много ли ему, одному-то надобно?..
Зимний день, что заячий хвост: мелькнет перед глазами – и нет его. Пока перестирал, пока сходил к ручью пополоскать – время уже к вечеру. А там воды надо припасти (с такой животиной чуть не кадка уходила каждодневно), скотине корму задать, картошки на завтра помыть… И только вечер долгий освобождал его от домашних хлопот. Поужинав, он включал приемник и сидел, слушал песни да музыку, разные новости, какие у нас в России вершились да где-то далеко, в неясном для него великом мире. Он пристрастился к радио, как к живому человеку, – слушал, подпевал, если был к тому настроен, а то и спорил иной раз, негодовал. Особенно возмущали его войны и разные перевороты, которым, казалось, конца не будет. Сколько лет шли сражения во Вьетнаме, потом утихло там, а разыгралось в других местах, заговорили про Ближний Восток, про Чили, Португалию, Анголу… «Мать твою бог любил, когда же примирятся-то люди?» – спрашивал он, не понимая, отчего и зачем все это происходит. Раньше, когда пришел он с фронта, думалось ему, что войн теперь на земле никогда не будет, а выходит – нет в этом мире ни одного спокойного дня. «Из-за власти все это, из-за богатства», – рассуждал Степан по-своему кратко и просто…
В один из таких вечеров, когда он слушал последние известия, кто-то постучал в окно. Метнувшись в сенцы, Степан хотел было открыть – поджидал в гости сына, – однако чужие голоса остановили его.
– Есть тут живые люди? – послышалось за дверью.
– А кто вы такие? – спросил он, придерживая щеколду.
– Охотники мы. Заблудились, никак дорогу не найдем.
Долго расспрашивал Степан незнакомцев, перекрикивая яростный брех Дикаря, наконец решился пустить их в дом.
Пришельцев оказалось трое. По тому, как они вежливо спросили, куда поставить ружья, как бы не помешать хозяину, Степан догадался: ну да, охотники городские, вон и рюкзаки за плечами. Пожилой и полный назвался Николаем Тимофеевичем, все извинялся за беспокойство. И одежду старался сложить в уголок, чтобы не мешала.
– Да вы повесьте ее, повесьте, – уговаривал Степан. – Смотрите, какие мокрые, надо ить обсушиться.
– Ничего, Степан Семенович, не беспокойтесь, пожалуйста. Спасибо, что пустили, а то пришлось бы в потемках плутать.
– Тут у нас овраг на овраге, голову можно сломить. Ночуйте уж, места не занимать.
За столом гости вели себя по-культурному, пристойно. Сперва, как водится, помыли руки, потом уж принялись резать аккуратными ломтиками колбасу, сыр, хлеб. Завидев крутоплечую поллитровку «Столичной», Степан засуетился, принялся протирать полотенцем стаканы, тарелки: и мы-де не лыком шиты, знаем обхождение! Достал из стола последнюю селедку, пригоршню баранок, заодно и непочатую бутылку портвейна.
– Что вы, зачем? – отстранил ее Николай Тимофеевич. – У нас еще есть в запасе, вы уж поберегите свою.
От радости (хоть душу отвести с хорошими людьми!) у Степана пропали все опасения перед незнакомыми. Выпил стопку, другую и разговорился.
– Слабовато вы пьете, – заметил Николай Тимофеевич.
– Не вижу в ней довольствия, – согласился Степан. – Ежели за компанию, дак можно. А так, одному – по мне она сто лет не надобна.
– Одному все плохо, Степан Семенович. И за столом сидеть, и жить тоже. И как это вы решились остаться здесь один, среди поля?
– А я не из пужливых, – храбро отозвался Степан. – Зверей у нас хищных не водится, разбойников и вовсе, чево ж тут бояться?
Признался гостям: привык он, как птица к своему гнезду, вот и не расстанется. Зиму, дескать, перетерпит как-нибудь, а лето придет – не до скуки тогда. Даже и фантазию подпустил: пройдет-де какое-то время, спохватятся люди – глядишь, и вернутся на свои подворья.
– Говорят, в жизни ничего не повторяется, – возразил Николай Тимофеевич. – К примеру, хоть я… или вот товарищ, – кивнул он на своих спутников, которые, раскрасневшись от домашнего тепла и выпивки, согласно поддакивали. – Мы ведь тоже когда-то из деревни уехали. Квартиры, конечно, получили, профессию и все такое. Освоились, короче говоря. Ну, и что же теперь, ехать обратно в деревню?
Хмыкнул Степан на такое пояснение, по-своему рассудил:
– Нужда заставит – поедете. Вы уехали в город, другие да третьи за вами, а землю-то не бро-осишь! Земля – она такая: к ней с приветом, и она с ответом.
– Так посылают же нас по деревням, помогаем урожай собирать.
– Урожай – одно, а вот такое дело, как за скотом ухаживать, молочком да мясом народ снабжать? Што на ето скажете, а?
– Не все же уедут из деревни, кто-то должен остаться.
– А-а, то-то и оно, что не все! – торжествующе воскликнул Степан. – А ежели придет такое время, что все поразъедутся? Как вот наша деревня, от каковой один я остался. Што тогда делать-то, а? Кажный день будете из города ездить или как?
Говорили да спорили, то соглашаясь, то возражая друг другу, пока охотников и самого хозяина не потянуло ко сну…
Утром спозаранок Степан наварил картошки, развел давно уже забытый самовар: сам он чаевничал редко, запивал домашним квасом или колодезной водой, а ради гостей постарался.
Охотники, позавтракав и напившись чаю, настолько оказались довольными, что оставили хозяину карманный ножичек, и тот растрогался:
– Заходите, ребятушки, ежели вздумаете в наших местах-то поохотиться. Завсегда вас встрену, хоть середь ночи.
– Спасибо, спасибо, Степан Семенович, – благодарил его старший. – Уж если придется в другой раз, не обойдем ваш дом, есть где теперь нам остановиться.
– Жалко, ребятушки, ноги-то у меня покалечены, – вздохнул Степан. – А то бы и я ударился с вами… от скуки этакой…
Попрощались с ним охотники и зашагали прямиком по заснеженному полю. Долго смотрел Степан им вслед, будто крикнуть хотел уходившим: ребятушки, на кого же вы меня оставляете?..
Под Новый год погода заломалась, поднялся ветер метельный, белой мглою задернуло все окрест. Будто сетку с ватными хлопьями накинули сверху на землю. Скорее-скорее Степан за водой в колодезь, про запас на случай непогоды. До самых потемок таскал, сливая в кадки, пока не онемели от коромысла плечи. А к вечеру, как угадал, разыгралась такая метель, что носа из дома не высунуть.
Двое суток завывала, не стихая, вьюга, прочесывала поля, заваливала овраги и лощины. Казалось, сидит там, за окнами, волчья стая захлебывается в истошном вое, грозя растерзать все живое в полях и в доме, где отсиживается единственный человек. Голосит, скребет когтями в оконные стекла, ведьмою стонет в печной трубе.
Снилось Степану, будто медведи ломятся в избу, волки лезут в окна. Просыпался он в холодном поту, хватался, обороняясь, за чьи-то лохматые лапы и, опомнясь, спохватывался: «Да ить ето полушубок, мать твою бог любил»…
А то вдруг чудилось, словно болезнь его душит, скрючила так, что ни рукой шевельнуть, ни ногой. Пробует он помощь позвать, да некого – пусто кругом… И снова просыпался, соленым словцом поминал Лизавету, не пожелавшую разделить его долю, и себя, упрямо не покидающего родное подворье…
Так и не выходил он из дому до конца стихии. По прошествии третьей ночи глянул на часы и не поверил: стрелки шагнули на десятый, а на улице – хоть глаз выколи. «Никак совсем замело?» – подумал. Вышел в сенцы, потянул уличную дверь – и правда: перед ним оказалась стена из сплошного снега.
– Ех, мать твою бог любил, богородица ревновала! Совсем замело, на отделку. Ну, дала ты мне работки, курослепка несчастная…
Только к полудню прорыл он узкий, наподобие окопа, ход через огромный, во весь дом, сугроб. На месте окон оказались узенькие щелки вверху, а с угла сугроб поднялся под самую крышу. Чистил, чистил – как в бане взопрел.
Откуда-то из-под стрехи свалился бурый комочек с коротким клювиком, с окостенелыми коготками на тонких гвоздиках-ножках. Поднял его, подержал на ладони. Неощутимо легонький, замерзший воробышек выглядел таким жалким, что у Степана ворохнулось сердце.
Тихо, мертвенно-глухо после бури вокруг. Так и думалось: смела она все живое в глубокие овраги, похоронила там навечно. Показалось, что и он – один среди сугробов, среди пустынных полей и заметенных оврагов – мог бы тоже закостенеть, вроде этого воробья.
Огляделся – кругом волнистые, источенные поземкой поля, битком набитые овраги. От дубков на соседнем пригорке остались тускло-желтые, встрепанные ветром макушки. На месте заброшенных подворий, в саду и за домом возвышались белые горы. Посмотрел в сторону сада и руками всплеснул: заячьих следов там видимо-невидимо. И яблони, по самые плечи утонувшие в снегу, тут и там пообглоданы. «Начисто теперича обдерут», – подумал озадаченно.
Шагнул было от крыльца – по колено снегу. Где уж тут с его-то ногами! Поскреб под шапкой и стал соображать, как бы выйти из такого положения, добраться до колодезя…
Полез на потолок отыскивать заброшенные Славиковы лыжи. Осмотрел их – ничего будто, сгодятся. Затем принялся сооружать санки. Полозья выстругал из лотков от старой дубовой кадки, копыльца – из деревянных брусочков, к брусочкам прибил дощечки. Санки вышли неказистые, зато легкие, вроде детской игрушки. Поставил на них бидон и двинулся к колодезю. Идет на лыжах, подпираясь палками, за ним – аккурат след в след – санки с бидоном воды. Развеселился, глядя на собственное изобретение:
– Вот ето санки-еросанки!.. Не-е, ребятушки, Степан Агапов нигде не пропадет. Он ишо повоюет!..
Среди ночи Степан проснулся от страшного переполоха во дворе. Даже сквозь стену слышно было, как кричали, будто резали их, куры, как перепуганно кудакал петух и, вторя им, бешено хрипел в сенцах Дикарь. «Неужто зверь какой забрался?» – мелькнуло в голове спросонья. Он чуть не сорвался с печки, не мог отыскать валенки. Прошлепал босиком по холодному полу, торопливо зажег «летучую мышь». Набросив на плечи полушубок, толкнул дверь в сенцы, и слух его резанул пронзительный куриный крик.
– Кыш-кыш! – пугнул он, впопыхах открывая засов.
От света фонаря шарахнулись рассыпанные по двору куры – согнал их кто-то с насеста. Осмотрев двор, заметил в углу белую молодку: из помятого ее крыла сочилась кровь. Одной же курицы так и не досчитался. «Хорек небось, а то лиса, – подумал. – Не вышел бы вовремя, может, всех передушил бы зверюга…»
Из небольшого оконца, заткнутого с осени тряпьем, потянул морозный ветер, и Степан догадался, где пробрался хищник. Пришлось подыскивать чурбан, чтобы закрыть им оконце. «Настанет день, кирпичом заделаю».
В эту ночь он так и не заснул. Сквозь дрему чудилось ему, будто лезет зверь в оконце, шарахаются с насеста куры, и перья летят от них по всему двору. Он поднимал голову, беспокойно прислушиваясь, но во дворе было тихо.
Едва рассвело, он принялся обследовать снаружи двор. Следов тут было путано-перепутано, так что не разобраться, кто же все-таки побывал во дворе. Лишь валялись на снегу выдернутые из оконца, порванные в клочья тряпки. «Ладно, – подумал, – накормлю я тебя курятинкой, позабудешь дорожку»…
Вечером, поплотнее поужинав, он надел на себя все самое теплое, что только можно было надеть, шапку обвязал для маскировки белым платком, поверх полушубка накинул романовский тулуп. На ногах у него по двое шерстяных носков, мягкие валенки просушены, на снегу разостлана шуба. Все равно что на печке.
Из-за дальних холмов выкатилась круглая, помидорного налива луна. Мало-помалу она белела, и от этого вокруг становилось все светлее. Степан уже отчетливо различал каждый узловатый сучок на яблоне. Покажись от лощины или с поля зверь, увидел бы его издали.
Чем выше луна, тем белее снег. Под яблонями, утонувшими в сугробах до нижних ветвей, синими узорами лежали тени.
Посмотреть со стороны на сидящего – копна копной, медведь медведем. И голова повязана белым, и весь побелел от инея, как лунь. Глаза только, как щелки, да ружье на коленях чернеет.
Сколько он просидел так без движения – неизвестно.
Стало зябко. Степан попытался шевелить ногами, но сидя было неловко. Наконец не выдержал и сел на корточки. Но и это мало помогло. Осторожно, чтобы не шумнуть, он поднялся на ноги и принялся покачиваться, подергивать плечами. Движения мало-помалу согрели его, и он уселся снова, закутав шубой ноги. «Ништо, нам не в привычку, – рассудил. – Бывало, на фронте по неделям в теплый дом не заходили, дневали-ночевали на морозе. Да морозы-то были не в пример такому». От этой мысли стало веселее, он решился держаться до последнего…
Долго, ох как долго тянется ночь! Прокричал петух – один раз, другой, третий. «Сколько же раз поет он за ночь?» – спрашивает себя Степан. И усмехается, досадно ему от этой загадки: жизнь прожил, а пустяка не знает.
Не в силах больше одолеть неотвязную дрему, подымается снова, топчется на разостланной по снегу шубе. Похлопать бы рукавицами, да вдруг зверь поблизости, услышит.
Прошел еще, может, час. Степан напрягает глаза, яблони кажутся ему живыми, будто машут руками. Вглядевшись, он видит: неслышно и быстро подвигается по снегу, наискось через сад что-то живое, темное, хвостатое. «Зверь, ну да, зверь», – взволновался Степан, напрягая зрение. Тот остановился на минуту и снова бочком-бочком ближе к двору.
«Давай, давай, подвигайся», – мысленно шепчет Степан, снимая рукавицы и хватаясь за ружье. Рукава полушубка оказываются толстыми, так что не без труда прилаживает он к плечу одностволку, наводит ее на близкую уже цель. Ищет, ищет глазами мушку, а мушки не видно. На глаза набегают слезы, от напряжения ломит в плечах, цепенеют руки, сжимающие ледяной металл ствола. Чуть опустив ствол, он снова видит сидящего неподалеку зверя. Туго прижимая ружье к плечу, чувствуя щекой холодок приклада, решительно нажимает пальцем спусковой крючок.
С морозным треском ахнул сухой и короткий выстрел, закатился эхом в лощину, в пустоту полей. Шарахнулись во дворе овцы, закудахтали куры. «Дернула меня нелегкая, – подумал, – всю скотину перепугал».
Проваливаясь в глубокий снег, добрел он до места, куда ударил заряд, но зверя как в помине не было. Только снег кругом да тени от яблонь. Обойдя кругом сад, ничего не заметив, он снова зарядил ружье, приложился и ахнул в морозную даль: чтобы не повадно было никакому зверю…
А наутро пошел проверить, как это он промазал. К удивлению своему, далеко за оградой сада увидел на снегу алую звездочку, другую, третью… «Ага, поранил», – обрадовался. И тут же метнулся в дом, проворно напялил лыжи.
Не прошло и часа, как лихо, раскрасневшись с мороза, катил он обратно, а на плече у него золотисто-огненным воротником пламенел длиннохвостый зверь с клыкастой мордой и черным пятном на носу.
Потом, навещая изредка сельмаг и почту в Доброполье, будет он расписывать всем встречным, как лисицу застрелил, – кто поверит, а кто и нет, посмеется над «охотником»…
Долго-предолго, длинной резиной тянулась зима; как ни растягивай, а все не обрывается. Даже и домашняя работа не могла заглушить одиночества Степана. Выйдет на улицу – снегу ли покидать после метели, за водой ли сходить в колодезь или так просто, промеж дел поглазеть на белые поля, – сам себе удивлялся, как это решился на такую жизнь. Только и запомнилось, как Лизавета гостевала да раза три после того в Улесье ходил, намереваясь перетянуть ее к себе. Но заупрямилась бабочка, стала на своем – «Не пойду в чисто поле» – и баста.
Размышлял Степан, как уютно было в родных его выселках, когда жили они одним своим колхозом, и как повернула судьба людей к чему-то новому, не совсем понятному. Остановится это новое или дальше пойдет разливаться, захватывая и сметая малые, подобные Агаповым дворикам, деревни?
И снилось, возвращалось к нему в тягучие морозные ночи, когда дремал он на теплой печке, то давнее и недавнее, отодвинутое назад, – виделась наяву
История Агаповых двориков
Началось это вскоре после гражданской войны, когда крестьяне, не желая мириться с нехваткой земли, осточертевшей им при царском «прижиме», стали расселяться из тесных деревень и сел по вольным запольям.
…Бурлила сельская сходка. Больше всех петушился Семен Агапов. Щуплый, затерханный, он мял в руке и без того перемятый картуз, горласто выкрикивал:
– Товарищ Ленин, наш Ильич, што указывал? Землю хрестьянам? Хрестьянам! Хто над ней теперича хозяива? Мы хозяина! Не жалаем боле в тесноте!
– Не жалаем! – поддержал его длинный, как жердь, Илюха Рыжов.
– На выселки давай!
– Пиши бумагу в рик!
Деревенский грамотей Михайло Куракин тут же, прямо на улице принялся царапать под диктовку мужиков «ризилюцию» в земельный риковский отдел.
Подписались под ней пятнадцать хозяев – кто закавыками, кто крестами. Пятнадцать из девяноста хозяйств деревни Страхово захотели вольной жизни, простора на земле…
С гордо поднятой головой, с возгоревшейся усмешкой на губах шагал Семен Агапов по родному Страхову, и ничуть не тревожило его скорое прощание с этим родством. Оглядывая низенькие подслепые избенки, придавленные соломенными крышами, построенные так, что и курице меж них не проскочить, он плевался, матюжил такую тесноту в креста и бога.
– Нешто так живуть? – останавливался он посреди грязной улицы, заваленной кучами мусора, сплошь всковыренной колеями тележных колес да коровьими копытами. И смачно тьфукал при этом.
– Ты штой-то, Семен, навроде верблюда расплевался? – спрашивали его встречные.
– Сами вы… ирблюды, – огрызался он. – Не жалаю жить в такой сумяти, выселяюсь!
Степан, средний из трех его сыновей, тянул подвыпившего отца за рукав и все отговаривал:
– Хватит, папань, темнеет ить на улице. Завалишься в лужу, так и сгинешь.
Кое-как удалось ему затащить в избу отца. Пошумел-пошумел тот и скопылился…
Приехали из рика агроном с землемером. Отмерили на суземье между Страховом и Добропольем две с половиной сотни гектаров, остолбили границу. Избы решили строить на пригорках, неподалеку от каменного обрыва, под которым струился родниковый ручей: как раз тут колодезь можно оборудовать. Ниже родника по склону оврага кустились низкорослые дубки, возраст которых никто не мог определить: очень уж тупо они росли. Должно быть, оттого, что земля была тут бедной – каменистой да иссушенной. Зато лугов в достатке, будет где скотину пасти и корму в зиму наготовить.
Долго толковали и спорили, как назвать будущее поселение. Кто предлагал Новыми выселками, кто – Красным поселком, кто – Страховским.
– Да што вы, мужики, раскудахтались, как бабы! – оборвал всех зычным голосом Илюха Рыжов. – Вон за Добропольем обосновались Новопоселенки, Красный поселок. Так и запутаться недолго. Назовем Агаповы дворики – и делу конец.
Так и порешили, как Илюха сказал. Это потому, что первыми приехали на новое место два семейства Агаповых: сам хозяин с хозяйкой, старухой матерью, сыновьями Степаном и младшим Васяткой да женатый сын Павел с двумя ребятенками. За ними уже потянулись Куракины, Петрунины, Илюха Рыжов, вдова Алена Чубарова с пятью ребятами…
Постоял Агапов-старший на голом пригорке, осмотрелся. Поля были рядышком, под боком, считай, за дубками тянулся длинный луг с болотным ручьем, – это хорошо, что вода неподалеку. А лучше всего – приволье земли-матушки. Где-то за полями тесное его Страхово, Улесье, другие деревни, а тут – любуйся раздольем. Вдохнул он всей грудью, будто враз хотел вобрать освежительный воздух, и перекрестился, суровя брови:
– Ну, с богом!..
На первых порах огородили деревянные времянки, вроде сараюшек, обмазали наспех глиной с навозом. Так и прожили в них зиму. По весне примкнули к ним остальные выселенцы – Кутузовы, Наумовы, Лобановы… Двенадцать дворов обосновались поблизости от колодезя, рассыпавшись по двум пригоркам, а трое к Каменному верху отделились – лесок им по нраву пришелся.
Наставили шалашей, нагромоздили домашней утвари – будто табор цыганский заполонил пригорки. От зари до зари не разгибали спины, друг перед другом, как в артели единой, старались. Глину месили, били да обжигали кирпич – и росли, росли на пригорках красно-розовые стены. Агаповы возвели себе десятиаршинку с тремя окнами по фасаду и одним боковым – куда просторней и светлее старой избенки.
Дворы в ту осень не успели достроить, и скотина ютилась в тесноте, в сараюшках. Зато сами жили в домах, припасли вволю и хлеба и картошки (осень, кстати, выдалась богатой). Ездили по гостям в Страхово, в другие окрестные деревни, зазывали к себе на новоселье. Вольная пошла житуха в Агаповых двориках!
Но тут-то и нагрянула черной тучей нежданная беда, накрыла всю Россию. Среди зимы, морозно-лютым вечером вернулся из Страхова Матвей Петрунин. По дороге зашел он к Агаповым и ахнул, как молотом по голове:
– Ленин… помер.
У Семена на губах ухмылка застыла – не сразу дошло. А когда повторил Матвей, вскочил с табуретки – хвать его за горло:
– Я т-тибе покажу… как насмехаться… чертов брехун!
– Вот те хрест, Семен! Вот ей-бо…
Петрунин торопливо осенил себя троеперстием, но тут же и спохватился:
– Ох, штой-то я!.. Ленин-то безбожник… хучь праведный, а безбожник… Смутил ты меня…
Отмахнулся Семен и тут же послал Степана в Страхово – узнать, сбрехал или правду говорит Петрунин. А через час сбежались, как на сходку, все жители Агаповых двориков.
– Ой, лиха наша доля! Наделил нас землицей заступничек, а сам-то…
– Што же, мужики, делать-то теперича, а? Неужто буржуи возвернутся?
– Налетят пузатые, изничтожут Советску власть.
– И землю опять отберут.
– Эх, кабы знато, погодить бы нам выселяться-то…
Иван Рыжов, единственный в поселке партиец (три года назад с гражданской пришел), пробился в середку и рубанул будто саблей:
– Не хозяевать буржуям, товарищи, отошла коту маслена! А чтобы крепче была наша власть Советская, последуем заветам дорогого товарища Ленина. Будем делать, как указывал он нам. Вот!
– А как делать-то, как?
– А так вот, скажу… Есть у нас пятнадцать дворов – давай соединяться, как пролетарии всех стран. Тозом давайте жить, одним земельным товариществом.
Не было споров, не было отклонений, а были скорбные вздохи да слезы по дорогому человеку…
В тот траурный год сплотились выселенцы единой семьей, как одним домом. И сеяли совместно, и урожаи делили так, что никто не обижался. Председатель тоза Иван Рыжов хоть и горячий был по натуре, а вперед глядел и других к тому подбивал. Сагитировал купить молотилку конную, веялку и самокоску, плугов двухотвальных да борон железных. Построили ригу общественную. Поокрепли, зажили в Агаповых двориках так, что страховцы и все другие ближние соседи завидовать стали да себе про тозы поговаривать…
Невиданным половодьем разлилась, расшумелась весна тридцатого года. Как потревоженные пчелы, загудели окрестные деревни. Там раскулачивали мироедов, а мироеды из-за углов отстреливались. Так раскалывались сельчане на два враждующих стана: на голь бедняцкую да на крепеньких мужичков, для которых колхоз был что нож по горлу. Как на чашах весов шла раскачка: то сторонники колхоза перевесят, то противники их.
В Агаповых двориках все было по-другому. Ни кулаков тут, потому что выселялись бедняки да слабенькие середнячки, ни ахающих из-за угла обрезов. Правда, ходили и тут смутьянные разговоры насчет того, как будут при колхозе все мужики и бабы спать одним гуртом, на одной дерюге. А то-де поотберут последних коровенок да овечек – чем тогда жить крестьянину? Однако приутихли такие разговоришки, когда оказалось, что бабы остались в своих домах и со своими же мужьями и коровенки с овечками преспокойно стояли на родных подворьях.
К новой колхозной жизни Агаповым дворикам не надо было привыкать: пять лет подряд отжили в тозе. Разница была лишь в том, что посвели коней на общую конюшню, да коров и овечек стали заводить общественных, покупая у государства либо у самих колхозников. И земля осталась той же, и обрабатывали ее все так же, то есть плуги ставили не вверх лемехами, а вниз – как и в доколхозную пору.
Председателем колхоза выбрали все того же Ивана Рыжова, сына покойного Илюхи, бригадиром – Степана Агапова, счетоводом – восемнадцатилетнего Ванюшку Куракина, который сумел закончить семилетку. Крупными чернильными буквам на гладко оструганной дощечке, прибитой к дому Рыжовых, Ванюшка старательно вывел:
ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА «КРАСНАЯ НИВА»
В ту пору слово «красный» было самым ходовым и потому новорожденные колхозы часто назывались именно с этого слова: «Красное знамя», «Красный путь», «Красный пахарь»…
Новое свое название Агаповы дворики вполне оправдывали. Люди тут работали с неменьшим рвением, чем в год новоселья, урожаи получали такие, что завидовали соседи, а на районных выставках краснонивцам вручали похвальные свидетельства да премии. Правда, фермы у них, как и в других таких же мелких колхозах, были невеликими: двадцать лошадей, восемнадцать коров, овец три десятка, немного свиней да птицы с полсотни. Но и этого хватало, чтобы заповедь перед государством выполнять и даже с превышением. На трудодни доставалось хлеба по два, по три кило в обычные годы, а в особо урожайные – до шести, а то и до восьми. Дружные в работе, они и праздники также справляли. Первого мая и на Октябрьскую устраивали общий колхозный обед, на который звали и дряхлых стариков и всю мелюзгу. Тут все были друг другу – родня, как бы один кровный корень.
На втором году колхозной жизни Степан женился. Невесту сосватали в Страхове, из семьи небогатой, зато известной своим трудолюбием. Пелагея даром что молода, а ловкой была на всякое дело – под стать крестьянке опытной. Не сказать, что красива, но и не обходили ее вниманием. Первый раз Степан увидел ее на троицу, когда в ближней рощице собрались венки завивать. В людском кругу на поляне захлебывалась в восторге ливенка, топотали под частые ее переборы плясуны, и тут, под зеленой, пронизанной солнцем березой, поодаль от людей, посмотрели тогда друг на друга Степан и Пелагея. Женственно ладная, девушка стоя плела венок из гибких березовых веток, и в карих глазах ее, как только поднимала голову, искрились золотники.
– Чтой-то ты, малый, как на новые ворота? – опомнилась она первой, поймав на себе сверлящий Степанов взгляд.
– Так уж и поглядеть нельзя?
– А ты вон туда смотри, – кивнула Пелагея в сторону толпы, где пляска шла и хоровод водили.
– А ежели я на тебя хочу? – вызывающе проговорил Степан. И осмелел вдруг, сам себе удивляясь: – Пойдем походим по лесу, а?
– Надумал! – усмехнулась Пелагея и, круто повернувшись, направилась к хороводу…
А вечером, когда на деревенском выгоне собралась шумная улица, отыскал Степан в толпе знакомый силуэт, став неподалеку, глаз не спускал до конца гулянки. И, как только стали расходиться по домам, тенью последовал за ней. Окликнул уже перед самым ее домом. Пелагея не вздрогнула от неожиданности, не бросилась опрометью в дверь, как делали иные в подобных случаях. Она лишь спросила невозмутимо:
– Ты что, в березочках не наговорился?
– А я венок тебе принес. Вот… сам сплел…
– Во-он что! – воскликнула Пелагея не то насмешливо, не то удивленно. Однако подарок не взяла, шагнула к калитке.
Степан осмелел, протянул к ней руки, намереваясь схватить поперек, и тут же, не сообразив, как это вышло, отлетел к заградке.
– До свиданьица, – только и услышал издевательский голос, а следом и стук двери…
С того вечера до самой осени ни разу не виделся он с этой девушкой: затянула непроглядная, от зари до зари, работа, спешили построиться до холодов.
А в ясный осенний денек, по окончании всех крестьянских дел (даже и капусты нарубили на зиму), сели отец и сын Агаповы в новую телегу, рыжий меринок тоже под новой сбруей. И поехали в Страхово: была не была, от чужих ворот есть поворот…
Родители Пелагеи не отказали, да и сама девушка не ломалась. Дивился Степан такой перемене: уж не тот ли простенький, не принятый подарок из луговых цветов растрогал неподкупное девичье сердце?..
Свадьбу сыграли, вопреки старым обычаям, не на покров, престольный праздник, а на Октябрьскую. Три дня гуляли в Агаповом доме: пили, ели, горланили песни, рвали подметки под ливенку. И все три дня злой был Степан, на жениха не похожий. Не давалась ему Пелагея по ночам, оправдываясь временным недомоганием. Пробовал силой ее взять, да где там – опять, как у заградки, показала свой норов. Лишь на четвертый день, когда молодые загостевали у Пелагеиных родителей, призналась Пелагея, что мучила его из желания сделать так, как хотела – отдаться в своем доме.
