Текст книги "Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня"
Автор книги: Алексей Корнеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
22 ноября.В последнее время дедушка Матвей запустил счетоводство – не в силах был один управляться. Трудодни записывал с опозданием чуть ли не на целый месяц, и колхозники не раз его за это поругивали. Тогда-то и вспомнил он про меня: а вот, дескать, мальчик грамотный, давайте мне его в помощники. Научу, мол, счетоводному делу, глядишь, и меня по старости заменит. Не знаю, что говорили ему правленцы, может, и укоряли меня газетными заметками, да только все решилось в мою пользу; назначили меня с 15 ноября в помощники дедушке Матвею. Я обрадовался, потому что зимой и взрослым не хватало работы, а таким, как я, и вовсе. Определили мне двадцать два трудодня в месяц – это два пуда хлеба, если по полтора кило на трудодень. Как же тут не радоваться?
Новая моя обязанность дается просто. В небольшую, размером в полтетрадки, трудовую книжку, разграфленную карандашом под линейку, надо записать с бригадирского «перечня», как называл Луканин свои ведомости, что делал колхозник в такой-то день, сколько сделал и что ему полагается за его работу. Вся трудность состояла в том, чтобы не спутать нормы выработки и положенные за них расценки. Если, к примеру, колхозник перевез с поля к молотильной риге 10 копен ржи, а по норме требуется перевезти 8 копен и за это начисляется 1,20 трудодня, то и рассчитывай:
1,20/8 = 0,15 X 10 = 1,50
Следовательно, требуется начислить за данную работу полтора трудодня. Совсем простая арифметика.
Труднее было в считанные дни наверстать все то, что запустил дедушка Матвей. Началась вторая половина ноября, а трудодни даже за сентябрь были недописаны, запутаны. Заходя в правление, люди спрашивали книжки, чтобы взять их на проверку, а дедушка Матвей откладывал, оправдывался. С утра до вечера я просиживал в правлении, отрываясь только на обед, когда тетя Настя, хозяйка дома, начинала греметь посудой в передней половине. Даже и вечером забирал с собою перечни и книжки, сидел над ними дома при коптюшке. Зато через каких-то пять дней записал и подытожил трудодни за октябрь и взялся за ноябрьские. Тогда только и вздохнул облегченно, впервые почувствовал себя человеком нужным, перед другими ответственным.
Сидеть рядом с правленцами, слушать их взрослые, иногда веселые, а больше всего серьезные и важные разговоры, знать, как решается судьба колхоза, – все это любопытно и занятно для меня. Отрываясь на минуту от книжек, я лупил глаза на взрослых, понимал или старался понять их разговоры, сопоставлял одного с другим, и где-то во мне внутри проявлялись, печатались их образы.
Вот явились в правление председатель с бригадиром. Козлов против Луканина маленький, голова у него не по росту большая, нос тоже большой и с горбинкой. Зимний пиджак с порыжелым воротником сидит на нем неловко и длинно, овчинная с суконным верхом шапка развязана, а уши ее отвисли, как у старого зайца. Словом, вид у Козлова такой, будто гнались за ним злые собаки, – даже и рот раскрыл, дышит запаленно и прерывисто.
– Молотить… без обеда молотить, – договаривает он, не оборачиваясь к Луканину (видно, разговор у них шел про молотьбу).
– И так, понимаешь, молотим каждый день, – отзывается Луканин.
– Молотим!.. А когда начинаем-то, в десятом?
– Так и день-то теперь с воробьиный нос, – оправдывается Луканин. – Пока печки люди истопят, позавтракают да соберутся…
Я смотрю на Луканина. Ростом он под потолок, лицом – как из бани только, нос у него, как говорят, топориком, а глаза маленькие и глубокие, словно пуговки, окрашенные синькой. Не только ростом, но и строгостью Луканин заметно превышает Козлова. Сравнивая их и так и этак, я размышляю про себя: отчего это не Луканин председатель, а Козлов? Наверное, у первого получилось бы лучше, – Луканин поразвязней и пограмотней, к тому же и с виду построже, хотя не прочь иной раз загнуть побасенку.
– Ну как мальчик, привыкает? – перебивает мои мысли Козлов.
– Привыкае-ет, – говорит за меня дедушка Матвей.
– Молодец, ежли так, – похваливает Козлов.
– Ты только перечни мои не бросай, – вставляет свое Луканин. – А то случится, понимаешь, неувязка, а проверить не по чем.
– Я все их сберегаю, – говорю, – вот они, в папке подшиты.
– Правильно, понимаешь, так и делай.
Лестно мне слышать похвалы старших, и я клонюсь над столом, старательно переношу записи с бригадирского перечня в трудовые книжки. Но в этот момент входит почтальонка, выкладывает на стол газеты, деловые послания из района.
– Что тут, понимаешь, «Голосок»-то пишет? – берет Луканин районку и начинает бегать по ней цепкими глазами.
Внезапно взгляд его замирает, глаза расширяются, а нос как бы прицеливается в одну точку.
– Мать честная, опять твоя работа, понимаешь? – оборачивается он ко мне.
Я чувствую, как медленно приливает кровь к моему лицу, стараюсь держаться и не могу, не владею собой. Подскакиваю с места, заглядываю в газету, и глаза мои опускаются.
– А ну, читай, что там намарал селькор наш сопливый, – проговорил сердито Козлов.
От этих слов меня покоробило, голова вжалась в плечи, а громовой голос Луканина будто молотом оглушил:
– «Вни-ма-ни-ю рай-зо!»
Читал Луканин издевательски громко, на критике делал особое ударение и поднимал при этом указательный палец.
– Бре-ехня! – воскликнул Козлов, когда тот кончил. И, метнув на меня суровый взгляд, напустился: – Пишешь, пискленок такой, а что пишешь-то, а? Хлеб молотим? Молотим! А ты что пишешь?
– Я писал, когда не молотили, – буркнул я в свое оправдание.
– Не знаю, когда ты бумагу свою марал, а вижу, что напечатано. Под суд за это надо отдавать!
Не помню, как высидел я перед лицом укорявших, осыпавших меня угрозами правленцев, как удержался за столом, не выскочил на улицу. А вечером, возвращаясь домой, шел с дедушкой Матвеем, и он допиливал меня, все цецекал, пожимая плечами: «Ай, малый, малый, це-це-це!»
28 ноября.Вчера прислали мне вызов из райкома партии и редакции газеты – явиться на районное совещание селькоров. Но лошадь доехать до райцентра не дали. Козлов сказал, что едет туда по делам счетовод и нечего, мол, две лошади гонять в один конец. А дедушка Матвей, уверив меня, что поедет, схитрил в самый последний момент – не поехал. Видно, побоялись, как бы не дошло до райкома или редакции про их нападки на селькора.
21 декабря.Сегодня вызвали в райвоенкомат Козлова, дядю Мишу и дядю Пантюшу Бузовых, Барского Ивана Васильевича, Антиповых Тимофея Сергеевича и Тимофея Семеновича. Дядю Мишу, дядю Пантюшу и Тимофея Сергеевича призвали на военную службу. Остальных, как постарше, оставили в колхозе. Еще у нас стало меньше на три мужика.
31 декабря.Трудным был второй военный год. Пожалуй, не легче сорок первого. Особенно под Сталинградом, на юге и под Ленинградом.
Соберутся мужики в правлении и толкуют: когда же откроют второй фронт, чего там выжидают наши союзнички?
– А того и дожидаются, – говорил Луканин, самый начитанный из наших деревенских, – чтобы немца, понимаешь, голыми руками взять. Пока поборется он с нами, поистратит свои силы, подходи потом к нему да клади его на лопатки. У них, капиталистов, свое на уме, понимаешь…
Год 1943-й
2 января.Принесли сегодня новогодние газеты. Радостные вести: под Сталинградом наши разгромили 38 вражеских дивизий, уничтожили 175 тысяч гитлеровских вояк, взяли в плен 137 тысяч и вдобавок окружили 22 дивизии. Да еще два города взяли – Великие Луки и Элисту. Молодцы наши, поднесли фашистам новогодний «подарочек»! В газете «Правда» перед Новым годом карикатуру поместили: сидит Гитлер, как главный бухгалтер, подсчитывает на счетах, сколько своих потерял, а вместо косточек – черепа да каски от убитых фрицев. Долго, наверно, придется ему подсчитывать.
4 января.Все эти дни сидел в правлении с утра до ночи, заводил на всех колхозников новые трудовые книжки. Настоящих, печатной формы, из района пока не обещают (война, не до этого), и потому я наготовил самодельных: нарезал бумаги и сшил ее тонкими блокнотиками. А из старого плаката сделал табель трудодней всех колхозников поименно. Пусть люди приходят и смотрят, кто сколько выработал. Правленцы за такой порядок похвалили, а дедушка Матвей стал доверять мне свои учетные книги, к трудодням не относящиеся, и я записываю в них по его подсказкам. В начале зимы я уже попробовал поступить на курсы счетоводов. Да не вышло: на мое заявление из райзо, районного земельного отдела, прислали бумажку с отказом – куда, мол, такого, дорасти нужно до совершенных лет. Поэтому учусь у дедушки Матвея, помогаю ему. Работы сейчас через край: он спешит составить годовой отчет и доволен моей подмогой.
А все-таки грустно видеть, как идут мои ровесники или постарше, помоложе, в школу. Мишка Антипов, Петька Родионов, Маруська Глухова, Шурка Барская, Наташка Антипова, Катька Луканина – кто в шестой, кто в седьмой ходят. Маруська Гаврилова, моя двоюродная, в Москву уехала к отцу – там учиться будет. А мне приходится корпеть в правлении, зарабатывать на хлеб. Матери не только не лучше, а хуже даже стало, боимся за нее. Так что надеяться не на кого.
6 января.Получил от крестной письмо. На конверте, вернее, на листке бумаги, который сложен пополам и заклеен с одной стороны, напечатан рисунок: елка в снегу, а за елкой два партизана с винтовками наготове – старик и парнишка молодой, наверно, внук его. Стоят в засаде и врага поджидают. А под рисунком слова: «Смерть немецким оккупантам!» Скорей бы их разбить.
Крестная и дедушка поздравили нас с Новым годом, пожелали нового счастья. А у нас и старого не было. Какое тут счастье, если война идет! И правильно крестная заметила: когда кончится эта жестокая кровопролитная война, про нее напишут много, много книг. И люди будут читать, будут долго ее помнить и проклинать фашистов.
11 января.Нынешней ночью опять у нас беда. Случилось это перед утром, когда тетя Нюра поднялась топить печку.
– Марусь, а Марусь, – позвала она мать, – подымайся, за хозяйство браться пора. Да Шурку-то буди.
Наша мать без Шурки, моей сестры, – никуда, чугунка с картошкой поднять не может. И потому тетя Нюра нередко будила сразу двоих. На этот же раз, не услышав ответа, заглянула на хоры, где спала наша мать, окликнула ее и охнула, принялась тормошить нас:
– Ребятки, подымайтесь скорее, матери-то вашей нет! Не убежала ли куда?
Такие случаи, как прошлой зимой, у нашей матери стали повторяться, и я вскочил, спросонья сунул ноги в валенки и выбежал на улицу. За мной и Шурка с тетей Нюрой. Темно еще вокруг, куда тут бежать? Рядом, в доме Кузнецовых, – огонек в окне, видно, печку затопили. И в доме Чумаковых, за нашей избой, тоже загорелся. Я в один дом, Шурка с тетей Нюрой в другой – нет, не заходила туда мать. За нами выскочила тетя Паша Чумакова. Принялись кричать, побежали под гору, где лаяла на кого-то собака.
– Вот она, вот! – заметила тетя Паша.
Подбежали, а мать на снегу лежит – босиком, в одной душегрейке. Подхватили мы ее да скорее домой.
– Утоплюсь, все равно утоплюсь, – только и твердила она.
– Сглазил кто-то вашу мать, неспроста это с ней, – говорила бабушка Улита. – В Щепотьево надо ее отвезти, лечит там одна от злого наговора.
Да что эти знахарки, подачками их только одаривай. Мать уже не раз бывала в Щепотьеве у «бабушки», поила та ее разными травами да святой водицей, заговаривала да отговаривала, а матери все хуже и хуже.
19 января.Прошлой зимой на людей грипп свалился, а нынче чесотка на лошадей. Почти все лошади болеют – то ли от недокорма, то ли зараза откуда-то пошла. Долго обсуждали в правлении, как их лечить. И поспорили, и поругались между собой. Наконец решили – развести лошадей по домам, обязать каждого хозяина лечить их так же, как, например, свою корову. А способ такой: надо завести лошадь в дом, обмыть ее теплой водой, почистить, дать время обсушиться, чтобы не простудилась на холоде, а потом уже выводить на улицу. Процедура, конечно, не из легких, и кое-кто вначале заупрямился. Но надо же спасать лошадей, без них ведь не прожить. Даже и старика Полкана решили оставить еще на одну зиму. А он уж так обчесался, что на спине и по бокам одна кожа голая – ни шерстинки. Страшный стал, как ископаемый динозавр, так и выпирают ребра из-под кожи. Лечить его передали прежним хозяевам – Чумаковым. Прихожу к ним, а те и не знают, как завести Полкана в избу. Был бы он поменьше, как, например, Казанок. А то ведь такой верзила, чуть не с мамонта, – заведи-ка его через дверь, когда и человеку приходится нагибаться.
Вот Андрей потянул Полкана за повод, тетя Паша с Дусей повисли на шее, стараясь наклонить ему голову, а тетя Поля и я стали подгонять его, подталкивать сзади в раскрытую дверь. Да уперся старый мерин – хоть убей его, ни с места. Двадцать с лишним лет прожил на свете, а такого, чтобы в избу его заводили, не приходилось еще. Не ворота в конюшню или во двор, подумал небось Полкан, пролезь-ка в такую амбразуру.
– Да но же, шкелет облезлый! – подгоняла его тетя Поля коромыслом по заду (хорошо, что смирный такой Полкан, а то бы лягнул ее в отместку).
– Ну иди же, иди, дурачок, – пробовали уговаривать лаской.
Андрей совал ему то сена клок, то хлеба в зубы и все тянул изо всей силы в избу.
– Мать вашу так… с этой лошадью, – не выдержала тетя Поля, которая могла при случае обложить кого угодно по-мужски, сплеча. – Да но же, че-ерт доходной! – и уперлась в него коромыслом.
Измучивши нас и сам намучившись, Полкан, видно, понял, что выхода иного больше нет, наклонился и сунул голову вперед. Тетя Поля и Дуся, повиснув, придавили шею так, что у Полкана колени подогнулись, мы подпихнули его сзади, и мерин, едва не рухнув на ноги, как солдат по-пластунски, просунулся в дом.
И смех и грех, а дело, считай, наполовину сделано.
– Бегите за водой, – скомандовала тетя Поля, – будем печку затапливать…
Зашел я после к Чумаковым – в доме темно от пара, как в бане. А посреди избы, под самый потолок – что-то вроде допотопного чудовища, на Полкана-то не похоже. Пар от него облаком, вода струится по бокам, по ногам, а на полу озеро разлилось – прямо наводнение. Тут же и плетушка кормовая с сеном, а позади уже куча навоза, и тетя Поля, бранясь вовсю, сгребает ее лопатой. Вода под ногами, темно и скользко, сеном пахнет, потом конским, – ну прямо лошадиная баня!
Полкан хоть смирный, а каково было тем хозяевам, кому достались Разбойница и Кусачий? Рассказывали, что иные созывали на помощь чуть не весь колхоз. И хлебом лошадей заманивали, и веревками вязали, а все-таки заводили, вталкивали, всовывали в непривычно низкие избяные двери.
По три дня, по неделе стояли лошади в избах, превращенных в тесные конюшни, и обедали рядом с ними, и спали. А тем временем в колхозной конюшне устроили дезинфекцию, чтобы жители ее, войдя в чистые стойла, оздоровели.
5 февраля.Когда собирается в правлении народ, меня просят почитать газету. И я читаю про все, что делается на разных фронтах и в тылу. Об этом каким-то образом узнали в райкоме партии и написали мне как настоящему агитатору: товарищ такой-то, просим Вас прибыть в райком ВКП(б) для беседы. Вчера в отделе агитации и пропаганды надавали мне политических брошюр, рассказали, что требуется сейчас от агитатора и какие задачи стоят перед колхозниками. Самая первая из них – помогать фронту.
17 февраля.Два дня ездил на санях по деревне, собирал подарки фронтовикам к 25-летию Красной Армии. Кто овчины дает на полушубки, кто шерсти на валенки, готовые носки или варежки, а то овцу или курицу, зерна два-три пуда, яиц десяток или два – у кого что есть. А бывший колхозный огородник, дед Иван с Зоринки (сейчас он уже старый и болеет, не работает) подарил бойцам полных два кисета самосада. Именно он и научил наших деревенских выращивать свой табак. Да крепкий такой, курнешь разок – аж слезы вышибает. Самый, говорят, желанный подарок для курящего бойца. Так что порадуем своих защитников. Это кроме того, что собрали денег не одну тысячу на постройку танков или самолетов. Таких денег, какие внес известный на всю страну колхозник Ферапонт Головатый (100 тысяч рублей!), у наших, конечно, не оказалось – помешала оккупация. Но, как говорят, чем можем, тем поможем. Сейчас об этом в газетах сообщают каждый день, по целым страницам печатают письма на имя Сталина от колхозников, рабочих, служащих и даже школьников. Один вносят по сто с лишним тысяч, по пятьдесят или по десять, другие меньше – не в этом дело. Главное – хоть чем-то помочь нашим воинам.
22 февраля.Завтра нашей славной Красной Армии 25 лет! Молодая наша Армия, а показала себя. Особенно под Сталинградом, где фашистов в пух и прах разнесли – вместе со штабами и генералами. И блокаду в Ленинграде прорвали наши, и на юге крушат немца, за Воронежем и под Харьковом – по всему фронту, считай. Ну как тут не радоваться! В честь такого юбилея от нашего колхоза послали три подводы с подарками бойцам, меня назначили за старшего. В Плавске перед приемным пунктом подвод скопилось столько, что пришлось дожидаться очереди и немного померзнуть. Люди только и говорили: не жаль ничего, лишь бы наша Армия изгоняла скорее фашистов.
24 февраля.Отвез в районную больницу мать. Перед этим она была в ближнем медпункте, в Чадаеве. Там болезнь определить не смогли и направили в больницу. В Плавске врачи сказали, что надо делать операцию, без этого не обойдешься. Мать заколебалась сначала: а вдруг, мол, совсем не подымешься после операции, на кого тогда оставить ребят? Но я уговорил ее, потому что болезнь не проходит. Из Плавска направили в областную больницу, может, там вылечат.
28 февраля.До войны самая близкая к нам мельница была в Чадаеве. Два километра до нее, только всего. А сейчас не работает из-за того, что не смогли запрудить прорванную год назад плотину. И пришлось колхозу оборудовать свою. Раздобыли два небольших жернова, и наши колхозные умельцы Федор Митрофанович Власов да Василий Кузьмич Филимонов долго подбирали, подгоняли шестеренки и разные приспособления. Наконец вчера пустили свою конную мельницу. Большое это облегчение – своя мельница. И время не будем тратить на поездки куда-то, и гарнцевый сбор не платить.
Сегодня все подростки и школьники, даже десятилетние вышли в поле делать снегозадержание. Луканин заболел, мне пришлось за бригадира, и сам работал вместе с ребятами. Глянул к вечеру – все поле как шахматы. С какой стороны ни подует теперь ветер, снег будет задержан. И влаги будет больше весной, и урожай выше.
4 марта.Получил от матери маленькую бандероль, развертываю – клей резиновый. И как это она сумела из больницы прислать, небось попросила кого-нибудь. А клей нам нужен позарез. По осени мы раздобыли у военных негодную автомобильную камеру, надо склеить из нее калоши. Настоящих калош теперь днем с огнем не сыщешь, да и дорогие они. Сейчас все носят самоклейки. Делать их не так уж и трудно, я видел это своими глазами. Сначала скроить резину по размеру валенка, потом зачистить ее края рашпилем, слегка помазать клеем, дать чуть пообсохнуть, прижать плотнее друг к другу – и все, носи и смены не проси. Иные уже вторую зиму носят.
8 марта.Бывало, в этот день всем колхозом собирались бабы и девки, обедали, а потом песни да пляски затевали. А сейчас не до этого, все работают во имя победы.
Получил нынче письмо от матери, пишет, что операция прошла благополучно. Это обрадовало нас больше праздника.
14 марта.Смолол на колхозной мельнице два мешка ржи. Мягко получилось – хоть на блины, хоть на лапшу. Теперь до мая хватит. Вернется из больницы мать – пожалуйста, ешь не хочу.
Три недели мы жили без нее, хозяйничали сами. Шурка варила обед на четверых, обстирывала нас, кормила поросенка и кур. И поняли за это время, что без отца плохо, а без матери и того хуже. Все думали: вдруг не выздоровеет после операции? Наконец-то получаю письмо от нее: встречай на станции, приеду поездом. Я тотчас же бросился к Луканину, попросил у него самую быструю и послушную лошадь – Петушка. Он понесся легко и шустро, сбавил ход только два раза – на подъеме из Среднего лужка да крутого Балабана. К вокзалу я подъехал, наверно, за целый час до прихода поезда, ходил-ходил по перрону – терпенье даже лопнуло.
Мать оказалась бледной, как мел, и легкой, как былинка: едва она сошла с моей помощью с подножки вагона.
– Ох, малый, плохое это дело – больница, – пожаловалась она слабым голосом, когда я усадил ее, прикрыл полушубком.
И стала рассказывать, как положили ее на белый стол, как дали чем-то подышать, потом закружились перед глазами белая комната, доктор во всем белом, и опомнилась она на койке еле живая.
– Ладно, мам, хорошо, что жива-то осталась, – обрадовался я. – Теперь выздоровеешь.
– Хоть бы, правда, выздороветь, – вздохнула мать. – Надоела мне моя болезнь, уж так надоела – хуже самой горькой редьки. Лежу на койке, а в голове одно: что там с вами, как вы там?
Я поглядываю сбоку на тулуп, из распаха которого, как из конверта, виден посиневший с мороза кончик ее носа, и все слушаю, слушаю… В деревню приехали в сумерках. Первое от двери окно слабо желтеет, другое еле обозначено: настолько слабосильна наша коптюшка. Я распахиваю тулуп, спрашиваю мать, не замерзла ли, и помогаю ей подняться. Потом провожаю в избу и тут же выскакиваю: как бы не умчался Петушок, надо распрячь его да поставить на конюшню.
Придя домой, я с аппетитом ужинаю, не замечаю, что оставленная мне похлебка еле «жива» и к тому же «просваталась», прокисла то есть. А мать уже на хорах, там и Мишка устроился, и Клавка к ней подмазывается, хихикает – обрадовалась! Веселее стало на сердце: что бы там ни было, а все-таки рядом мать. Больная, слабая, а рядом…
Просыпаюсь от стука, от суеты возле печки. Шурка гоняет рогачом картошку в чугуне – моет, а мать, сутулясь и постанывая, смотрит, как та справляет кухарские дела.
– Надорвешься, куда ты столько? – останавливает она, когда Шурка, охватив руками ведерный чугун, еле подымает его на загнетку. – Ты неполный-то сперва, а на загнетке бы добавила.
– Некогда тут отбавлять-добавлять, – отзывается Шурка и, подсунув каток под рогач, пытается задвинуть чугун в печку. Но рогач виляет в ее руках, чугун вот-вот опрокинется, мать протягивает руки, чтобы помочь, да какая из нее сейчас, после операции, помощница?
– Машка ты, Машка, лежала бы себе да лежала в постели, – упрекнула ее тетя Нюра, которая тоже хлопотала по хозяйству и вовремя подоспела на выручку. – Ну, кто же после операции такие тяжести подымает, а? Ложись себе да отлеживайся.
– Отлеживайся… – проговорила мать со вздохом. – За кем отлеживаться-то? Тринадцать годков ить ей, – кивнула на Шурку, – а она уж за хозяйку… вся работа на ее плечах… Выздоровеешь тут… Молоко прописали доктора, белый хлеб с маслом, а у нас что? Одни картохи с черным хлебом, да и то экономим. – И замигала, отворачиваясь…
26 марта.Перед приездом матери крестная прислала сто рублей – тоже небось последние, пожалела, что мать в больнице. Вчера был четверг, базарный день, мать дала мне еще полсотни (сэкономила в больнице), и я отправился в Плавск – купить для нее крупы и сахару. Долго торговался там, выбирая, что подешевле, наконец сходливая тетка уступила за сотню рублей пять стаканов пшена. На остальные полсотни купил четыре розовых квадратика вареного сахара – крохотные, меньше половины спичечного коробка. А с виду приманчивые – вот бы с чаем попробовать, а то и забыли, что такое сахар.
– Дорого-то нынче все, разориться так можно, – заметила мать, с невеселым видом принимая покупку.
А что там разоряться, когда и так разорились. Одна надежда на кур (они уже приносят в день одно-два яйца) да на добрых соседей, одаривающих нас по банке молока.
Утром тетя Аксинья Кузнецова принесла нам литровку молока, и мать заварила кашу. Белая она получилась, с желтой пенкою сверху, – такую до войны только ели. Правда, пожиже она вышла той, довоенной: крупы-то у нас всего на две-три таких порции. Да и эту порцию не для себя сварила мать, а поставила перед всеми – ешьте, мол, ребята, нынче праздничек у нас.
– А дальше что? – спросил я мать. – Нам-то хоть три раза по стольку, а тебе что потом?
– Потом – долотом…
31 марта.Райком с райисполкомом находятся в том же двухэтажном доме из красного кирпича, где были до войны, – после немцев дом отремонтировали. Туда я и направился обочиной старой каменки, которая пересекает весь районный поселок, являясь главной улицей. Я не раз уже сюда заходил, но вдруг оробел, когда остановился перед дверью с написанной от руки табличкой:
Райком ВЛКСМ
«Примут или от ворот поворот?» – подумал, легонько приоткрывая дверь. Сунулся сперва головой вперед, потом шагнул и остановился в нерешительности. За столами сидели молодые девчата. Одна из них показалась мне диковинной красавицей. Белолицая и темнобровая, с веселыми глазами, она улыбнулась и спросила, как прозвенела колокольчиком:
– Вы к нам, конечно? Входите, входите смелее! – и кивнула на свободный стул.
Я задел соседний, едва не опрокинул его, промямлив робко «Ладно, постою». Потом прошел и сел. Приподнялся и снова сел, чувствуя, как горят у меня щеки, как мокнет лоб.
– Ну, – подперла девушка рукою подбородок, – рассказывайте, слушаю вас. – И улыбнулась так, что я совсем растерялся.
– Я… я… пришел вот… – наконец проговорил.
– Откуда вы? – поинтересовалась она и даже подвинулась ко мне пухленьким подбородком.
– Я… из деревни…
– Из какой же? – посерьезнела девушка.
– А Воейково есть такая.
– Это где же, какой колхоз?
– «Красный путь» называется, Хороше-Полевского сельсовета.
– Слышала, слышала… Ну, и зачем же вы приехали? – опять улыбнулась. – Да садитесь же, не стесняйтесь!
– Пришел… в комсомол записаться, Да не знаю… У нас в колхозе ни одного комсомольца.
– Это хорошо, что сам пришел, – оживилась девушка, переходя на «ты». – Учишься?
– Не, я в колхозе работаю. Мать болеет, где тут учиться.
– Ну что же, работа – дело нужное сейчас. А доучиваться после войны будем.
Потом повернулась к другой, сидевшей за соседним столом, спросила у нее какую-то бумагу и протянула мне.
– Вот анкета, заполнишь все, как полагается. Год и место рождения, образование и все другое… Потом сходи в Хороше-Полево. Там есть такой Петр Сафонов, комсомольский секретарь. Ему и передашь анкету с заявлением. И на учете будешь там стоять, пока нет у вас своей организации. А для начала вот тебе поручение. – Она подошла к шкафу, забитому бумагами, протянула несколько листовок и брошюрок: – Почитаешь их колхозникам, это по месячнику чистоты. Надо добиться, чтобы в каждой деревне, в каждом доме была чистота, была закрыта дорога эпидемическим болезням. Сходи в ближний медпункт, будешь действовать вместе с медиком. Считай это первым комсомольским заданием, – и девушка мягко пожала мне руку, заставив опять покраснеть.
Так и звенело у меня в ушах до самого дома: «Первое задание… первое задание…»
Это было вчера, а сегодня, едва рассвело, я направился в сельсовет, отыскал комсомольского секретаря и вручил ему все, что наказали в райкоме. Петр Сафонов, в полувоенной форме и суровый, хотя по виду ему немногим больше двадцати (пришел после ранения с фронта и работал военруком в школе), просмотрел мое коротенькое заявление и анкету, подвел меня к председателю сельсовета.
– Дмитрий Андреевич, вот в комсомол вступает из «Красного пути». Может, дадим ему задание?
Председатель немного знал меня – видел, когда приезжал к нам в колхоз, – и потому не долго думая сказал:
– Ладно, давай. У них там ни избы-читальни, ни одного коммуниста и комсомольца. Первым делом – двинуть агитмассовую работу. Читки газет проводить, стенную печать наладить. Вот ему и задание…
11 апреля.Так и посыпались на меня «задания»: то комсомольские, то от правления колхоза.
– Мальчик, а правду говорят, будто в комсомол ты поступаешь? – спросил на днях Козлов. Посмотрел, как заполнял я трудовые книжки, полистал одну и сощурился пытливо. – А вот добавим тебе работки, что на это скажешь, а? Огородник у нас неграмотный, а Луканину на весь колхоз не разорваться. Вот и будешь за него ходить на огород, трудодни учитывать.
Польстило мне такое доверие, хоть и понимал я, что работы прибавится. Утром надо сбегать на огород, всех переписать, а там и к вечеру – что за день сделано, а там позаписать все это в книжки да в табель…
Пошел сегодня на первый огородный участок – это между мостом и колодцем под домом Барских, где выращивают рассаду да овощи ранние. Людей там немного: десятка полтора старух, девчат-подростков да огородник Василь Павлыч – вроде генерала среди них. С той поры, как зоринский дед Иван заболел, огород доверили Василь Павлычу, и не зря – заботным он оказался. Знает, когда и как вспахать, посеять лук, морковку или огурцы. И строгий к тому же: попробуй кто подпортить дело или сорвать морковку, огурец – так понесет тебя, так осрамит, что и не рад будешь. Жаль только, неграмотный Василь Павлыч, даже расписаться не может. Вся его «грамота», как он говорил, – обыкновенная лозиновая палка, на которую он наносил ножичком отметинки: столько-то, допустим, засеяли или пропололи грядок, столько-то мешков овощей отправлено с огорода.
– Ну вот, и подмога тебе пришла, – засмеялась тетя Маша Черникова, когда увидела меня с тетрадкой в руке.
– А-а, счетоводик к нам пожаловал! – ласково проговорила тетя Наташа Тимофеева. – Давай, давай, пиши побольше трудодней.
– Кабы эти не скинуть, – осек ее Василь Павлыч.
Тетя Наташа бойко метнула на него озорные черные глаза, руки в бока, даром что маленькая, и зачастила скороговоркой:
– Эт за что же, за то, что нагнувшись весь день? А не скинуть ли с тебя, со старика брехучего?
– Старик… – усмехнулся Василь Павлыч. – А кто из нас старше-то? Молодка нашлась…
Все рассмеялись, на том и кончилась незлая перепалка. Я записал на листке всех работающих, старух и девчат – своих ровесниц или помоложе, и тоже в шутку пригрозил:
– Кто норму не выполнит или плохо лук посадит – в стенгазету с карикатурой.
– Где она, стенгазета-то? – укололи меня.
– Повесим скоро, давайте заметки.
– Сам их пиши, свои заметки.
– Обижаться не будете?
– А мы тебя… видишь, нас сколько? – откликнулась бойкая на язык Тонька Варфоломеева, постарше меня года на два. – Свяжем по рукам, по ногам… потом и замуж за тебя никто не пойдет.
Заметки, заметки… Кто бы их написал? Но разве допросишься кого в такое время? Не будут же писать их в поле, например, на пахоте. Я мысленно представил себе, как идут за плугами мой ровесники или ребята помоложе. Ну, разве это не заметки? Или сеяльщики Власов Федор Митрофаныч, Антиповы Тимофей Семенович да Михаил Яковлевич, Барский Иван Васильевич, дедушка Иван Баранов… Потаскай-ка целый день пудовую севалку на шее! Ну, как не написать заметку про таких людей…
