Текст книги "Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня"
Автор книги: Алексей Корнеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Алексей Корнеев
ВЫСОКАЯ МАКУША
ВЫСОКАЯ МАКУША
Взойдет ли красно солнышко:
Кого под тень принять?
Ударит ли погодушка:
Кто будет защищать?
А. Ф. Мерзляков
I
Словно диво-богатырь возвысился дуб, расправив могутные плечи да упершись ножищами-бревнами в землю. Буянным островом вздымается он над лесом, подняв, как царь морской, властелин пучины безбрежной, корону с трезубцем. Ниже плеч ему прапра…внуки, младшие дубы, и даже самые высокие, самые стройные из них не в силах подняться вровень с патриархом. Всем ветрам и бурям открыта его голова с поседевшими, иссеченными буйством ветроломов кудлами. Пеший ли пройдет, конный ли проскачет, птица ль мимо пролетит – всяк невольно обратит свой взор на чудо земное: откуда клялась такая силища?..
Падет на землю буря, глухая непогодь – и затуманится мрачной хмарью лес, загудит над ним злой ветровал, играючи раскачивая вершины деревьев, охлестывая их друг о друга. И тогда приходит час испытаний старому дубу: кто выше, кто смелее – тому первый, самый страшный удар.
Вздыбится испытанный в побоищах великан, задрожит под ним, оседая от тяжести, земля, и рев пойдет на всю округу от схватки двух сил. Противостоя натиску стихии, скрипят натужно сухожилия-корни, стучат и хлещут друг о друга большие и малые сучья, упругой дрожью охвачен весь монолитный ствол. Ревет, лютует буря, пытаясь свалить старика, отскакивает в бессилии, взмывая вверх, и снова кидается с диким гоготом и воем.
Смотрят на смертную схватку молодые неокрепшие деревья и радуются: спокойно им под сенью великана, грудью вставшего на их защиту. И в этом сражении двух встречных сил слышится им древняя, донесенная из глубины веков легенда.
Послушай и ты.
Давным-давно это было. Не век одни, а целых шесть.
Росли в ту пору в здешних, никем не трогаемых лесах дубы толщиною в три-четыре обхвата и с такими вершинами, что не всякая птица могла их достичь. Под одним из них даже темно было от густых раскидистых ветвей, и стоял он над оврагом, как богатырь на страже порубежья. Немолодым уже было это дерево, в то лето появился на нем последний и единственный желудь. Запрятанный в блестящую упругую скорлупу, цепко припаянный к чашечке на тонкой плодоножке, он нежился под летним солнцем, наливаясь соками жизни. Под ним шатром раскинулась крона, сквозь которую виделось дремучее уймище с оврагом, заросшим древостоем, заваленным сухоломом, с редкими тропами, по которым спускалось в тот овраг, к невидной из-за зарослей водотечи всякое зверье. День ото дня рос и полнился желудь, твердела, словно панцирь, его скорлупа, принимая смуглую от солнца окраску.
Наступила осень. Золотом осыпало березы, липы, клены. Алыми кострами запылали осины. Лишь дубы зеленели по-прежнему, словно не было им дела до наступивших холодов. Однако и с них начали падать желуди. Наш единственный, совсем уже созревший желудь тоже готов был сорваться на землю. Что бы с ним сталось тогда? Свинье дикой или мышке лесной достался бы он? Или пронырливая птица сойка отыскала бы его в траве, раздолбила, а то припрятала куда-нибудь под пень, в трещину коры про запас? Или сгнил бы он на сырой земле, открытый дождям и морозам?
Но судьба обошлась с нашим желудем милосердно. Случилось это в ясное предзакатье, когда солнце скользило лучами по вершинам деревьев, а овраги полнились прохладным сумраком. В этот час показались из-за деревьев невиданные в здешней глухомани двуногие существа – люди. Одежда на них порвана и перепачкана, в темных и красно-рыжих пятнах, многие перевязаны кое-как, хмуры и темны лицом. Видно, на тяжком деле были – не на празднике.
Спустись в овраг, люди жадно припали к студеной воде. Затем, суровые и усталые, молча принялись разводить костер. А когда насытились, прилегли на увядшую траву. Но вот один из них остановил свой взгляд на ветке дуба с единственным желудем. Покряхтывая, человек приподнялся и, устало шатаясь, направился к дубу. Рубаха на нем что кора задубелая, багровый шрам уродовал лицо, волосы на голове серебрились, будто траву осыпало инеем. Смотрел он печальными, глубоко запавшими глазами, в которых дрожали светлые капли. У человека было горе. На битву великую пошел он с тремя сыновьями, а вернулся один. И если бы не остались малые внуки, горе было бы и вовсе безысходное. И подумал человек: «Вот и у этого дуба желудь как последний сынок, не родить ему больше от старости. Посажу-ка его в землю, небось и вырастет, придет на смену старику. Не то до смерти ему, как и мне, сиротиной стоять». И протянул вверх длинную палку с острым наконечником, стараясь достать ею желудь. «Съест меня сейчас этот двуногий», – испугался тот. Не знал он, что человек был добрым, хоть и суровым с виду, – кого же красит испытание битвой да смертью?
Человек этот был кузнечных дел мастеровой, жил мирно и растил детву. Но вот позвал людей из ближних, из дальних посадов и весей, с полевых земель и залесных глухих уголков клич боевой, призывный. От Москвы-реки, от Кремля новокаменного летел этот клич по всем владениям, где расселились русичи. Ибо надвинулась тогда с половецких степей на Русскую землю туча черная, сила злая татарова, грозила пожечь и разорить все дочиста. И отозвались люди, оставили свои мирные дела, взявшись за оружие. Собралась вокруг Кремля московского сила великая, доселе неслыханная: «Кони ржут на Москве, звенит слава по всей земле русской, трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят стяги у Дона великого».
Бурливыми потоками, как реки полноводные, двинулось русское воинство навстречу врагу. Колыхались над воинами, будто лес густой, копья и мечи, бердыши и сулицы, топоры и рогатины, горело солнце на островерхих шлемах и червленых щитах, на синих кольчугах и белых рубахах, на черном с золотом знамени великого князя Димитрия. Далеким эхом разносились по окрестным лесам походные звуки живого половодья. Ревели трубы и роги, прерывисто дребезжали варганы, вперебой заливались сопели, дуды, переладцы, взрывался хохот от скоморошьих шуток. Глухо стонала земля от топота многих тысяч коней и пеших воинов. Все живое содрогалось вокруг, как от предчувствия страшной грозы.
Среди тысяч людей шел и Федор-кузнец со своими сыновьями, такими же рослыми да крепкими, как он сам. В чистой холстинной рубахе, подпоясанной красной тесьмой, он нес на плече длинное копье с железным наконечником, похожим на ястребиный клюв, – самодельное свое оружие. «Так и подцепишь поганого татарина, как ястреб цыпленка», – шутили над ним воины. И, шутя да походя, прозвали его: Крюк да Крюк.
Гроза разразилась, несмотря на осень. Две встречные силы, две несметные лавины столкнулись на придонском поле, у Непрядвы-реки. «Затрещали копья каленые, зазвенели доспехи золоченые, застучали щиты червленые, загремели мечи булатные о шлемы хиновские…» Падали на землю, как под серпами колосья, люди и кони, «из утра до полудни» бились насмерть, сходясь стена на стену. Один одного храбрее стояли перед черной тучей русские воины. Пригодились Федору сила кузнецкая, длинное его копье с захватным острием. Он действовал без лишней суеты и так же размеренно, как бы работал в тесной кузенке, что стояла на краю его посада. Если не удавалось пронзить копьем налетевшего татарина, он ловко цеплял его крючковатым острием копья и со всею силой дергал к себе – с диким воплем летел татарин на землю, где добивали его сыновья да соседи.
Но все меньше становилось вокруг русских людей, дрогнули они под натиском несметной вражьей лавины и начали отходить – не бегством спасаясь, а лицом к лицу встречая смерть, отбиваясь из последних сил, падая и погибая не напрасно. И Федор с пораненной рукою, с рассеченным от уха до бороды лицом, страшный видом и ярый гневом, терял свои силы, даром что был кузнец. Далеко уже отошел с остатками воинов от первого, занятого рано поутру места, казалось, вот-вот сомнут, растопчут их охватившие со всех сторон татары. Да тут ударила откуда-то наша конная подмога, и с воем, с визгом кинулись вороги в бегство…
С полудня до вечера искал Федор своих сыновей. Опознал только младшего, обезображенного телом, но с чистым, хотя и мученически замершим, лицом. Других же – среди тысяч бездыханных, окровавленных, стонущих, отходящих из жизни – так и не нашел. Поленницами и буграми лежали люди – свои и враги – друг на друге. Бродили кони беспризорные, деревья в ближних дубравах «от печали к земле склонились, а Дон-река три дня кровью текла»… Затем живые предали павших земле, поклонились курганам и отправились по домам…
Так, возвращаясь неторным коротким путем через леса, Федор Крюк приметил и дерево богатырского вида и единственный желудь на нем. Сбил его концом своего копья, чашечка, в которой покоился желудь, хрустнула, и в следующий миг тот упал ему под ноги.
– Крепенькой какой вырос-то, – просветлел человек. – Видать, кормил да холил тебя родитель. Ну, а теперь со господом… ложись-кось в земельку, почивай себе до весны.
И с этими словами расковырял копьем землю, опустил туда желудь, присыпал его да притоптал ногой. Затем, осенив себя троеперстием, удалился восвояси…
Страшно стало желудю оттого, что попал он в темницу, где ни солнца, ни птичьих песен, – один лишь мрак сырой да холодный. Не жизнь, а тоска смертная. Уж лучше бы птица его склевала или свинья дикая слопала – не мучился бы по крайней мере. Подумал так желудь и незаметно стал задремывать, цепенея от холода. Сколько он так проспал, сам не мог понять.
Проснулся желудь, когда уже потаял снег, когда светило яркое солнце и на пригорке, где он покоился, весело зеленела молодая травка. «О-о, как долго я спал!» – вздохнул он облегченно, почувствовав себя опухшим от зимней спячки. Потянулся спросонья и… лопнул от натуги. Тут и проклюнулся из сочного его ядра малюсенький росток, выбился из треснувшей кожицы и полез на свет, буравя мягкую землю.
Чем выше и смелее поднимался росток, тем тоньше, морщинистей делался желудь. И радовался втайне, чувствуя, как тянется вверх его дитя – туда, где щедро греет солнце, где зеленеют травы и распевают птицы.
Медленно набирался силы тоненький росток, поднимался, выпуская первые листочки. В зарослях разнотравья было уютно и прохладно, вокруг благоухали цветы. Иногда проливался освежительный дождь – и, напоенный им, дубок поднимался все смелее, все уверенней. К счастью, сюда не заходили ни дикие свиньи, ни лоси или другие звери, которые могли бы съесть его вместе с травой или повредить, затоптать. Так что за лето дубок поднялся до нижней ветки волчьего лыка, под которой ему жилось не хуже, чем цыпленку под крылом наседки. А желудь… О бедный желудь! Пустив росток на свет и отдав ему всю свою силу, он так иссох за лето, что осталась от него одна шелуха.
Так и случилось превращение желудя в молодой дубок. И пошел тот расти да крепнуть год от году. Обогнал и травы, и кустики волчьего лыка, которые защищали его от солнца и бурь, от глаз посторонних, а теперь и сами оказались под широкими листьями молодого деревца. И тогда явился к нему тот человек, кому он был обязан жизнью, но которого ни разу не видел. Но если бы даже и видел в первый год своей жизни, все равно не угадал бы в нем того человека. Старым он стал и хилым, голова – белее холстинной рубахи, под которой остро торчали костистые плечи.
– Ты ли это, мой дубок? – произнес человек дребезжащим голосом, рассматривая слабыми глазами деревце. – О-о, как ты поднялся, обогнал меня, старика! А мы спасаться пришли под сень твоих родичей. Напали на нас вороги проклятые, опять поганят нашу землю…
Позади человека тянулось целое шествие таких же стариков, женщин, подростков и малой детвы. Мужчины же, способные владеть оружием, остались позади, чтобы защитить от врагов свою землю. Там, на порубежье княжеств верховских и рязанских, на холмистых берегах невеликой Плавы-реки, сошлись две супротивные силы: литовская – со стороны заката солнца, да русская – с восхода. Кто из них одолеет – бог рассудит, а дело покажет. А покамест, дабы уберечь детву тех воинов, их жен и матерей, надо было искать надежное убежище. Вот и припомнил Федор Крюк глухолесье с овражной ключевой водицей, где прошел он когда-то с воинством на Куликово поле и обратно, возвращаясь со страшного побоища.
Расположились по-кочевому под тенями деревьев, а по поляне, на нетоптаную траву пустили лошадей, коров, овец. Передохнув с дальней дороги и насытясь парным молоком, старики принялись обследовать овраг с убегающим куда-то ручьем. Ходили они до заката, пока не облюбовали место для поселения, где удобней было и просторней: ручеек сливался с другим ручьем, образуя речушку, а поблизости – гари недавние, не успевшие зарасти лесною молодью, богатые кипрейным цветом, разнотравьем по пояс. Вольное место для скотины, к тому же и рыбы в речушке изобильно – доброе подспорье пропитанию. Именно в таких местах, где вода была и рыбица, издревле селились люди семьями, родами, племенами, образуя веси да городища…
Так и прожили тут все лето, пока не примирилась с Москвой разбойная Литва. А к осени вернулись в свои опольные места.
Но смутное было то время, не давали порубежным русским людям жить спокойно в трудах своих мирных. Не успело угомониться литовье, как налетели татары степные. И снова пришлось скрываться в дебрях лесных. Тот же старый Федор Крюк привел своих людей на облюбованное место, где раньше укрывались (не привел, вернее, а его привезли, потому что не мог уже он ходить, совсем одряхлел).
– Ну, – сказал, – внуки мои, правнуки, да будет вам это место вечным спасом от всяких ворогов. Селитесь, живите себе, а мне помирать пора.
И были от него наказом последние слова: пользуйтесь всем, что земля да лес человеку приносят, только дуб старый – у начала ручья – да молодой дубок, посаженный в год Куликова побоища, берегите, не трогайте…
Шли годы. Разрасталось селище, прозванное в память основателя Крюковым. Не хватало выжженных, выкорчеванных под пашни земель поблизости, и люди, как отростки, стали отделяться от прежнего селища на новые угодия. А тут еще пришлые откуда-то являлись: по нраву пришлись им здешние спокойные места. Но и полесных жителей будоражили отдаленные битвы да смуты, доносились сюда боевыми кличами. И тогда, провожаемые плачем жен, матерей, детворы, облачались мужчины в доспехи воинов. Зорко стояли там, на порубежье лесов и пашен сторожевые заставы, поднимались на вражьем пути непроходимые завалы из вековых деревьев, на сотни верст протягивались стеною-крепостью засечные дубравы. И заветные два дуба – старый да молодой, что стояли над Крюковым верхом, тоже поднимали свои головы, будто воины, готовые встретиться лицом к лицу с неприятелем…
Год от года дряхлел дуб-отец, уступая место сыну. И однажды в грозу страшно полоснула близкая молния, ослепительным мечом ударила по сухой его вершине, пронизав до глубинных корней. И развалилось дерево надвое, как полешко под топором дровосека. Наутро увидели люди: торчат обугленные расщепы над землей, валяются по сторонам обломки сучьев. Молодой же дуб хоть бы что себе – стоял целехонький, обмытый вчерашним ливнем, да пуще прежнего зеленел.
– Расти же, коли так, – говорили люди, обходя его стороной, боясь потоптать траву возле него.
И пошел тянуться к небу Крюков дуб. Не мешал ему теперь старый густым шатром ветвей да распластанными во все стороны корнями, забиравшими влагу и соки земли. Живи да радуйся, простор и воля тебе!..
Длинна у дуба жизнь, однако и к нему приходит старость. Долго ли, коротко ли, а стал он сдаваться. Давно уже отгулял свои зеленые майские свадьбы, раздарил птицам и зверям свои желуди, порассеял их тут и там. Не одно уже поколение молодых его дубков сменилось вокруг. И сделался он старше и выше отца своего, разбитого молнией. Недаром же прозвали его Высокой макушей.
Чего только не перевидел дуб за долгую свою жизнь! Всему был свидетель. И сам не раз оказывался перед гибелью. И когда сверкали, касаясь вершинных ветвей, яростные молнии, готовые разнести его в щепки, как это случилось с отцом. И когда укрывались под ним бродячие люди, разводя костры с удушливым дымом. И когда владыки земель и лесов заглядывались на него, намереваясь приспособить на сваи моста, на мельницу или другие поделки (строились неподалеку фабрики, заводы, и лес рубили – аж стон стоял). К счастью, из-за глубокого оврага долго не могли к нему подступиться. А когда собрались было свалить его да распилить на части, усмотрел это сторож лесной, потомок Федора Крюка, кинулся с ружьем на самовольщиков, – хоть сам едва не погиб, а спас-таки любимца.
II
После душного вагона электрички, после битком набитого автобуса (дело было в субботу, и городской народ валом стремился «на природу») Василий наконец вздохнул облегченно: так свежо и вольно стало от зелени, от чистого лесного воздуха.
Глазам его предстала как бы врубленная в стену деревьев поляна с немногими постройками. Ближе к дороге стоял обшитый филенкой в «елочку», покрашенный в зеленое дом, вывеска на котором обозначала контору лесничества. Позади штабелями громоздились доски, ящики и прочие поделки из дерева, дальше башня водонапорная, и все это – на фоне обступивших с трех сторон высоченных лип, дубов и сосен – показалось ему, после высоких городских строений, каким-то приземленным.
«Приезжай, сколько раз тебе писал, небось задохся там, на своем асфальте. А у нас кругом зеленый рай, земляника поперла – лопай хоть от пуза. Отдохнешь тут за мое-мое, походим с тобой по лесу. Кстати, и дуб посмотришь знаменитый…»
Так и отпечаталось в памяти это коротенькое, иронически веселое послание друга.
Василий поставил чемодан на обочину дороги, залюбовался уютным видом поляны. Плечистый, покатогрудый, он выглядел сейчас беспечным отпускником, и только бледный цвет лица – примета городского домоседства – чуть-чуть гасил эту веселость. Над выразительным с горбинкой носом и у глазниц еще заметны были розовые вмятинки – следы от очков (читал дорогой по привычке), но острые глаза его живо и цепко вбирали в себя зелень, солнце и всю поляну. Миротворческая тишина ее как-то сразу успокоила, отдалила недавние заботы. В косом потоке солнечных лучей мелкие цветки на липах походили на золотистую мошкарку, танцующую воедино с пчелами, и тихий тонкострунный звон их как бы лился с высоты на землю вместе с невидимым медом. Василий вдохнул еще раз жадно, во все легкие этот живительный воздух и мысленно воскликнул: «Экзотика!..»
Людей вокруг не видно, разошлись небось по домам, кончив свои дела. Но крайнее окно в конторе настежь, оттуда доносился стукоток костяшек на счетах.
Он подошел, в распахе створок увидел знакомый профиль: прямой удлиненный нос, упрямо сжатые губы, надо лбом прядь волос цвета гороховой соломы. Клонясь над бумагами, Илья сосредоточенно хмурился, откидывал косточки на счетах, не замечая подошедшего.
– Кха! – кашлянул Василий так, что тот вздрогнул и подскочил.
– Ва-ав, ва-ва-а-а! Кого я вижу-то, кле-ен зелен!
Так, через окно, и схватились, вытягивая друг друга. Василию было удобнее снизу, подогнув ноги, он попытался всей тяжестью тела сдернуть друга с подоконника. Но тот уперся ногами – не сдвинуть. Из распахнутого ворота Ильи мелькнула полосатая тельняшка, и Василий воскликнул, смеясь:
– Дает матрос запаса! Сколько лет прошло, как на сушу списали?
– Не могу отвыкнуть, – признался Илья.
– Прочно, вижу, пришвартовался к своей пристани!
– Да и ты тоже. Сменил морскую службу на столичную, вот и хвастаешь, кто я – фон барон…
Поострили, как водится. Оглядывая Илью – худощавого, но крепкого, с волевым лицом комендора, – Василий заметил:
– Смотри, седина у тебя пробивается. Это что же так, от лесной-то привольной жизни?
– Мне-то уж простительно, клен зелен. На моей-то шее десять тысяч гектарчиков, обегай-ка их! А ты вот кресло протираешь, да и то…
– Ну, ну, подначивай давай. Говорят, пожарнику легко живется: стой себе на каланче да позевывай. Да многие ли идут на ту каланчу?
– Я бы тоже не пошел.
– Ну вот, чужая жена все кажется красивее своей.
– А что, неправда?
– Правды две: одна с лица, другая с изнанки.
Илья сунул в стол бумаги (весь день мотался по лесу, а теперь наверстывал, просматривая отчеты), накинул замок на дверь и повел Василия домой. По дороге, увидев молодого механизатора в комбинезоне, остановился и подозвал:
– Витек, не в службу, а в дружбу. Гость, вишь, дорогой ко мне нагрянул. Слетай на мотоцикле к Парфенычу, а? Тройку свеженьких карасиков, только всего.
– Будет сделано! – обрадовался парень.
Василий усмешливо взглянул на Илью и покачал головой: вот, дескать, какой ты повелитель – «по щучьему велению, по моему хотению». А тот догадливо пояснил:
– Думаешь, эксплуатирую? Да этого парня хлебом не корми – дай прокатиться на мотоцикле. Свой мечтает заиметь… А насчет рыбки у нас просто, клен зелен. Есть отсюда недалеко озерко небольшое, старик там рыбалит. В любое время на поджарку…
Войдя на терраску, Василий обратил внимание на газовую плитку, где кипело в кастрюле, жарилась, скворчала на сковородке яичница.
– А что, и у тебя здесь газ?
– Думал, тайга у нас необжитая? – хохотнул Илья. – Уж не привез ли ты нам хлебца или сухарика от голодухи спасать?
На пороге появилась хозяйка в пестро-яблочном халате. Василий не сразу узнал в ней ту, которую он помнил, – тоненькую, как тростинка.
– Знакомься, – отступил на шаг Илья, – царица Дарьяла и этого дома.
Василий галантно подхватил ее руку, трижды приложился губами, а хозяйка, смеясь, подставила щеку. Под щедрое согласие супруга «Ра-азрешаю!» гость звучно поцеловал и в щеку.
– Тама-ара! Ты ли это? И верно, царица, не узнал бы, встреться на дороге.
– Еще бы, лет двадцать не виделись, – рассмеялась «царица», выказывая ямочки на полных щеках. – Почему один явился, без семейства? – И, обернувшись к Илье, спросила: – Как, дорогой супруг, на это смотришь?
– Пожалуй, не надо бы принимать, – отвечал хозяин. – Разве только для первого раза.
– Ну, если так, то с уговором: дать телеграмму – и чтобы жена явилась.
– А я развелся с ней, – оправдался Василий.
– На время отпуска?
Рассмеялись. Тамара подошла к плите, и Василий, оглядев ее, снова воскликнул:
– Тама-ара! Что дальше-то с тобою будет?
– А ничего, такой и останусь, – отозвалась она со смехом.
– В жизни, Вася, так оно и бывает, – резонно вставил Илья. – Вытягивает из тебя последние соки, а сама…
Пока хозяйка готовила ужин, Илья водил гостя по комнатам, знакомил его со своим бытом. Вот кухня, дескать, зал просторный, спальня с детской… Окна только поменьше городских. Зато воздух какой-то особенный, легкий: из открытых окон так и веяло вечерней свежестью зелени, от стен, оклеенных цветочными обоями, – сухим сосновым духом.
– Экзотика! – позавидовал Василий. – На все лето бы сюда.
– А что тебе мешает?
– Известно что, работа да забота. Отдохну вот с недельку, а там за диссертацию.
Хозяин, выставляя посуду на стол, обратился к жене, показавшейся на пороге:
– Тамара, слышишь, что говорит? На неделю всего приехал.
– Пусть обратно едет, сейчас же, – принимая серьезный вид, откликнулась хозяйка.
– Во-во, я тоже так думаю, клен зелен.
– На этом спасибо окажите, – отшутился Василий.
Илья пожал плечами, иронически заметил:
– Да и правда, что с таких спросить. Оне-с люди ученые, не то что мы, темнота лесная.
– А что же вы-то к нам? – встрепенулся Василий. – Или, правда, за тыщи верст живете, в тайге дремучей? Подумаешь – две сотни от столицы!
Тут и хозяева пристыженно смолкли. Правда, в столице Илья бывал, когда надо было купить, к примеру, колбасы копченой, апельсинов да прочих деликатесов, или что-то из модной одежки-обувки. Намотавшись с непривычки по шумным улицам, по магазинам, ночевать там не оставался, хотя и было где – у жениной родни. А друг его жил за городом, и так выходило, что съездить к нему не хватало времени. И у Василия так же получалось: буднями работа, по выходным дела семейные или прогулка на природу поблизости, а в отпуск – на юг или еще куда-то по путевке. А там за кандидатскую взялся. И пошло, завертелось без просвета. Словом, люди стали чрезмерно занятые, и потому расстояние да нехватка времени нередко разлучают их, несмотря на дружбу давнюю, нерасторжимую.
– Я думал, ты уж докторскую одолел, – шутя поддел Илья товарища.
– Попытайся! – отпарировал Василий.
– Где уж нам уж выйти замуж… – усмехнулся Илья. – А тема-то какая твоей диссертации?
– Тема? – переспросил Василий. И рассмеялся: – Натощак не выговоришь.
– А все-таки?
– «Влияние промышленных и бытовых отходов на окружающую природу и совершенствование системы очистных сооружений».
– Ух ты, клен зелен! – воскликнул Илья, рассмеявшись в свою очередь. – Дай бог, чтобы дошло до кого-то!
– Хочу показать, как город уживается с природой, – не понял шутки Василий.
– А сам-то хорошо знаешь, как она – уживается?
– Похожу тут у вас, посмотрю, как и что.
– Давай, давай. В наше время это модно – наблюдать природу. Вроде все ее нынче любят, только как. Одни на травку выползают – цветочков порвать, костерчик разложить, чтобы дым под небеса. Этим что там деревца или травка, зверюшка или птаха – плевать им на все такое. А другие… другие только ахают да возмущаются.
За окном послышалось тарахтенье мотоцикла. Выглянув, он метнулся на улицу. И Василий вышел следом, с любопытством рассматривал карасей – этаких ядреных и важных князьков, разодетых в красновато-бронзовые кольчуги. Выпростали их из авоськи, пустили в ведро с водою, и те ожили, зашевелились в непривычной посудине.
– Быстро слетал! – похвалил Илья паренька, у которого от возбуждения блестели крупные горошины на лбу.
– Приехал, а у него в садке, – скороговоркой пояснил Витек. – Да их и руками можно из пруда ловить, они как пьяные.
– Ладно, клен зелен, попробуем, какие они пьяные, – крякнул Илья и, выхватив из ведра самого солидного, подержал на ладони: – Ого, экземплярчик! А вот сейчас мы его…
– Илья Петрович, можно еще покататься? – воспользовался Витек удобным моментом.
– Ладно, валяй, только недолго. Да на асфальт смотри не выезжай.
– Что вы, я по проселочной! – обрадовался парень.
Откуда-то, должно быть, на треск мотоцикла, прибежал мальчишка – шустрый, копия отца.
– Пап, а кто это помчался на мотоцикле? – живо затараторил он, не обратив внимания на Василия.
– Витек поехал.
– А меня он покатает?
– Сам как следует не может.
Завидев карасей в ведре, восторженно ринулся туда руками:
– Пап, откуда такие? Вот так ры-ы-бины!
– Из пруда, откуда. – И пристыдил, кивнув на гостя: – А здороваться кто будет, где твоя вежливость?
– Ой, здравствуйте, я и забыл, – бойко повернулся к приезжему мальчишка.
Тот с улыбкой протянул ему руку:
– Будем знакомы, дядя Вася.
– А меня Егором зовут.
– Здравствуй, здравствуй, Егорка!
– Я Егор, а не Егорка, – с достоинством поправил мальчишка.
Василий усмехнулся и тут же искупил свою оплошку:
– Виноват, исправлюсь, Егор Ильич.
– Это когда я старый буду, тогда и зовите меня – Егор Ильич.
– Извини, брат Егор, быть по-твоему!
И когда мальчишка скрылся в доме, Илья улыбнулся ему вслед:
– Видел, клен зелен, какие растут? От горшка два вершка, а взрослым правят мозги.
Пока жарилась рыба, Василий выкладывал гостинцы из объемистого, желтой кожи, польского чемодана (купил перед поездкой в ГУМе) и все оправдывался:
– Чем, думаю, угостить дорогих моих периферийников, каким деликатесом? Взял пару батонов самых белых, да высмеял меня хозяин – своих, мол, вдоволь. И сладостей небось у вас навалом, хотя наши, говорят, авторитетней… Захватил вот кой-чего, не обессудьте… Колбаски сухой, первого качества… И вот этого у вас небось не водится, – заметил Василий, выставляя аккуратные стеклянные баночки с паюсной икрой.
– О-о, – воскликнула Тамара, – на таких-то гостинцах разориться можно!
– Польстил нам гостек, польсти-ил! – поддержал ее хозяин.
Бережно, по чайной ложечке положила хозяйка каждому на ломтик, и все посматривали на эти масляные черные икринки, смаковали их, придерживая на языке бегучие, как ртутинки, соленые зерна.
– Хорош деликатес, да мал на вес, – пошутил Илья, растягивая удовольствие.
– На граммы, на граммы считаем икорку-то, – подхватил Василий.
– Да-а, клен зелен! Как бы не пришло такое время, когда не только паюсной икры, а хека с килькой, может, не попробуешь. Куда сейчас кое-кто отходы производства и всякую подобную всячину сбрасывает? В овраги да в реки! А реки куда? В моря да в океаны! Будет ли от этого рыба?
– Между прочим, послушайте, что говорят на этот счет поэты, – вспомнил Василий из книги, от которой не отрывался всю дорогу. И, подняв глаза в потолок, прочитал нараспев:
Омулька-а
Из Байка-ала
При еде и закуске-е
В наше время не ста-ало
Да-аже…
Даже в Иркутске-е!
Тамара ойкнула, вспомнив про жаркое, кинулась на терраску. Вернулась оттуда с шипящей сковородкой, полной румяно-золотистых, похожих на оладьи карасей.
Илья даже причмокнул от удовольствия:
– Вот это деликатес! Что там твоя икра, аппетит только дразнить.
– Экзотика! – согласился Василий.
Но только поднесли ко рту, как сморщились все. А Егор бросил кусок обратно, зажал рот и выскочил из-за стола:
– Ой, керосином-то пахнет!
– И правда, – вскинулся Илья. – Где он, этот Витек малахольный? А ну-ка, Егор, позови его!
Скоро перед окнами затрещал мотоцикл, и звонкий голос мальчишки ошеломил катальщика:
– Иди сюда, папка велел. Он тебе покажет!
– А что я, что? – отозвался тот. – Я ничего, он мне сам разрешил.
И с этими словами Витек переступил порог, остановился, не решаясь пачкать пол запыленными кирзами.
– Что, Илья Петрович, я ничего, – повторил он, недоуменно пожимая плечами.
– В чем ты рыбу вез, – оборвал его Илья, – в бензобаке, что ли?
– Как – в чем? В авоське!
– В авоське… А почему же, клен зелен, соляркой она пропахла? На, попробуй вот, – и протянул на вилке кусок.
Но парень только головой тряхнул да осклабился невинно:
– Так я же говорил, они пьяные!
– Кто это – они?
– Караси, кто же еще? Сам Парфеныч сказал. Бросил кто-то и воду бочку из-под солярки, вот и окосела рыба.
– А кто именно, не узнал Парфеныч?
– Небось мелиораторы. Там они болото осушали, вот и сбросили бочку. Или помыть задумали да упустили.
– Стой, стой, – наморщил лоб Илья, припоминая, как недавно «срезался» он с мелиораторами и дело дошло до районных организаций. – А ведь правда, наверно, они сотворили. В отместку, что не дал им озерко спустить. Понимаешь, клен зелен, – повернулся к Василию, объясняя. – Пойму взялись осушать, а там болотце с гулькин нос. Уж как мы бились, доказывали, что ни пользы, ни вреда им от того болотца. Ну ладно, отвоевали кое-как. Так вот же тебе, клен зелен, бочку назло пустили! А потом сами же завопят: где у нас рыба?
