Текст книги "Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня"
Автор книги: Алексей Корнеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
– Ну хватит тебе, хватит, успокойся, – перебила хозяйка. – Давайте вот чай пить да телевизор посмотрим.
Ее вмешательство остудило Илью. Тамара включила телевизор, и на экране замелькали, забегали фигурки футболистов.
– Болеешь? – кивнул Василий.
– А ты? – отозвался вопросом Илья.
– Даже сам немного тренируюсь.
– А я и без спорта с утра до ночи, – заметил Илья. И добавил, посуровев: – Болели бы так за природу, как за футбол или хоккей.
– Так ты думаешь, не болеем, – встрепенулся Василий. – А деньги, которые выделены на сохранение природы? А новые очистные сооружения, каких не бывало?
– Похвально, конечно, если твоя водица да на нашу мельницу. Только хотелось бы, клен зелен, чтобы каждый болел за природу.
– Не так-то просто все сразу перестроить. А тут еще обстановочка международная! – воскликнул Василий. – Эх, сесть бы всем деятелям за стол, за мирный разговор. Сколько бы средств освободилось на ту же охрану природы, на все наши нужды!
– Само собою, клен зелен, – кивнул Илья. – Да вся беда, что деятели-то на нашей планете разные: один, как лебедь, рвется к облакам, другой, как щука, в воду. А тут еще маньяки, как мыльные пузыри, выскакивают. Одного похоронили в сорок пятом – другим неймется. Вот и приходится пускаться на лишние расходы. Все это понятно, клен зелен, я ведь тоже газеты читаю да радио слушаю. Хоть и в лесу живу, – добавил он, усмехнувшись.
– Ой, да хватит же вам! – снова перебила Тамара.
Уступили хозяйке, закруглив разговор. Илья зевнул, смежая веки, встал из-за стола.
– Завтра чуть свет подниматься. Сенокос вот подступил, клен зелен, а мы лошадок держим, скотинка у рабочих имеется. Надо же на всю зиму заготовить!
– Давно я не был на покосе, – покаянно вздохнул Василий. – С превеликим бы удовольствием!
Илья усмехнулся в ответ:
– Посмотрел бы я, как потеть ты будешь, с удовольствием или без. Наломаешь бока, небось по-другому запоешь.
Он выключил телевизор и предложил Василию:
– Не хочешь на улицу, на свежее сенцо? Крепче нету сна!
– На сене? – обрадовался тот. – Экзотика! Припомню, как в деревне спали…
Они устроились, разворошив копну перед лесхозовским сараем. Лежа под теплым полушубком, Василий вдыхал и не мог надышаться пьянящим ароматом свежего сена: настолько он был сильным, что заглушил запах овчинного полушубка, отогнал куда-то дрему.
Мягкими совиными крыльями опускались над поляной светлые, как бывают только летом, сумерки. Неслышно и низко над землей носилась, смешно кувыркаясь, летучая мышь. Из леса волнами наплывала прохлада, а в небе, не успевшем поглотить дальние отсветы заката, уже пульсировали первые звезды.
Разговорясь, они вспомнили молодость, пожалели, что нет уже родной их деревни, как и многих соседних, – на месте их поднялся, вырос город. Да и те, что уцелели, совсем другими стали: ни лошадей теперь там, ни покосов прежних.
Илья приподнялся, оперся на руку так, что выказалась тельняшка, и снова завелся, повернул разговор на свое.
– Прогресс, конечно, дело заманчивое. И людям облегчение, и комфорты там всякие. Райскую жизнь, одним словом, несет нам этот прогресс. Но тут-то и выходит оборотная сторона. Выкачиваем мы из природы, что только можно, думаем, не будет предела. Ан нет, клен зелен, шалишь, говорит! Даже и атмосфера, как известно, не беспредельна: поднимется человек на семь, на восемь километров – и задыхается. Вот и подумаешь, насколько дороги нам и лес, и вода, и вся природа. Выходит, что у прогресса-то, как у палки, два конца. За один возьмешься – другой тебе по лбу.
– А надо так, чтобы не ударил он по лбу, – отозвался Василий. – Сколько уж мы построили очистных сооружений! А построим еще больше. И таких, что ни пылинки вредной в воздухе не будет, и вода в реках станет не хуже родниковой. На то и средства отпускают.
– Это понятно, клен зелен, понятно, что заботятся у нас о природе. Да жаль, что не все. Вот построили неподалеку от нас химкомбинат, смотрим – сосны стали засыхать да пчелы гибнуть. Откуда, думаем, такая напасть? Вызвали специалистов, сделали анализы, оказалось – воздух комбинат засоряет, не отладили как следует оборудование. Ну, конечно, заставили переустроить разные там пыле– газоуловители, трубу соорудили новую, повыше. И воздух стал чище. Но могли же предусмотреть все это до пуска комбината!
– Ну, и что же ты предлагаешь конкретно?
– Конкретно… – повторил Илья и совсем приподнялся. – Давно я, клен зелен, думку в голове держал, все собирался написать куда повыше… И законы у нас хорошие, и разговоров о природе много, и средства на ее охрану отпускают громадные. Даже общество есть природолюбов. Да только пока дойдет голос до нужной инстанции, смотришь – природе уже вред нанесли… Конечно, человек испокон веков кормился природой. И будет кормиться, пока он жив. Но сейчас, когда мы научились расправляться с природой, как повар с картошкой, – поразумнее бы надо с нею обращаться. Вот над чем должны мы призадуматься! А вы… – Илья как бы с упреком обратился к Василию, – вы народ ученый, с вас и спрос особый. Помогайте, клен зелен!
Он смолк и лег, натягивая на себя полушубок.
Все синее делалось небо, все ярче выделялись в глубине его звезды. Останавливая взгляд на них, Василий рассеянно думал. Ему казалось, будто звезды приближаются, все ниже опускаясь к земле, вот-вот захватят его неотвратимой силой, вместе с копною сена, с поляной и темным лесом вокруг нее, – захватят, оторвут своим притяжением и понесут в никем не измеренную бездну…
– Спишь? – сонно спросил Илья, и Василий вздрогнул, не заметил, как стал задремывать.
– Ага, – отозвался из-под полушубка. – Это от сена, от кислорода лишнего. У нас ведь как получается? Пока дышим городским привычным воздухом, вроде нормально. Как попали в лес, так пьянеем.
– И моя благоверная вот так же пьянела, когда сюда переселилась. А потом все пошло наоборот: как поедет в город, так больная становится, голова, мол, кружится от машин да от метро. А у нас тут, клен зелен, и правда – сплошной кислород.
– Завидую тебе, – проговорил Василий. – И Тамара твоя вдвойне молодец, не ждал я от нее такого. Надо же, променяла стольный град на какое-то лесничество!
– «Россия начинается с избы, Россия не кончается столицей», – продекламировал Илья.
Василий поддакнул в ответ и смолк, одолеваемый сном, как бы проваливаясь куда-то в зыбкое, тягучее.
Илье же, как ни мотался в этот день, как ни тянуло его ко сну, представилась вдруг молодость – и понесло его, подхватило, как волною, в мир воспоминаний…
III
Выскочив из конторы лесничества, он задохнулся морозным воздухом и передернулся: «Ух, и знатный будет морозец!» Глянул в сторону леса, откуда надвигались лиловые сумерки, – над молодым зубчатым ельником спелым лимоном выкатывалась луна. Значит, светлая будет ночь, можно вволю находиться с ружьем.
Целый день он сидел, не разгибаясь, над сводками и отчетами. Раньше представлял свою работу в таком зеленом цвете, будто только и дела лесному технику, что слушать соловьев да любоваться природой. А тут, оказывается, писанина, куча всяких бумаг. И оттого, что торопился покончить с ними перед Новым годом, сбивался еще больше, и пожилая строгая бухгалтерша пилила его за эту спешку, возвращала на переделку. Убедившись, что сегодня так и не сдвинуть ему своей работы, Илья выскочил из-за стола и галопом, по-мальчишечьи рванулся под гору…
Квартировал он в доме Матвеича, леснического конюха. Бабушка Настя, добрая и хлопотливая, роднее родной оказалась, и беспечально зажил он у приветливых хозяев. Направили его сюда после техникума, а получилось – будто родился в этом доме.
Морозный воздух взбудоражил Илью, ворвавшись в дом, он бросил с порога:
– Бабушка Настя, скорей поужинать!
– Иль опять на охоту? – засуетилась хозяйка.
Но только звякнула заслонкой, намереваясь достать из печки горячих щей, как хлопнула дверь в сенях, загремело там что-то. А вслед за этим хлынуло с улицы белое облако, и в дом влетела птахой девушка.
– Бабка, гостью принимай! – весело приказал хозяин, шагнув через порог, весь заиндевелый, как Дед Мороз. Переступив с ноги на ногу, убедился, что бабка принимает, и снова к двери: – Ну, я отпрягать поехал, готовьте тут ужин.
Взглянул Илья на гостью – обыкновенная, тоненькая, с легким румянцем на щеках. Одни глаза иссиня-серые запомнились да голос звонкий, завидно чистый московский говорок. Пальтишко на ней куцее, цвета осиновой коры, пушистый белый воротник уютно обвился вокруг шеи, и когда она разделась, превратясь в тростинку, Илья усмехнулся про себя: «Журавленок».
– Здравствуйте, – мимолетно сказала девушка, слегка кивнув ему белой вязаной шапочкой, плотно облегавшей голову по самые уши.
Илья так же кивком ответил ей и досадливо поморщился: «Не вовремя приехала, хоть без ужина выметайся». И правда засуетилась перед гостьей бабушка Настя, – ну раздевать ее, расспрашивать, не замерзла ли с дороги, как там, в Москве живут-поживают. И совсем, пожалуй, забыла бы о своем квартиранте, если бы тот не кашлянул от нетерпения.
– Ох, ох, старая, заговорилась я! – метнулась к столу. – Сичас, сичас… совсем запамятовала… Я вам в горницу подам…
И когда он поужинал наспех (скорее отведал, чем поел), москвичка, обратив внимание на ружье, бойко спросила:
– Вы на охоту? Ой, можно с вами, я и лыжи взяла!
– С ума ты спятила, Тамар, – заохала бабушка Настя. – Небось и кататься-то не умеешь.
– Ба-абушка! – растянуто воскликнула Тамара. – Да я же спортом занимаюсь, кросс сдавала в школе. Поэтому и лыжи захватила. – И, краснея от волнения, просительно взглянула на Илью: – Правда, возьмите, я ни разу не каталась по ночам!
Илья пожал плечами, остановился перед дверью, не зная что сказать. Вот не хватало с девчонкой связаться, да еще в такой-то мороз!
– Ладно, идемте, – махнул рукой. – Только, чур, на мороз не жаловаться. Зайцев будем подсиживать, одевайтесь теплее…
В бабушкиной шубе, узко схваченной в талии и широкой, точно колокол, понизу, в ее же валенках, покрытая шалью, Тамара повернулась перед зеркалом и звонко рассмеялась:
– Ой, на кого же я похожа! На сторожа ночного, правда, бабушка?
Метнула взглядом на Илью, тоже одетого в полушубок, и снова рассмеялась:
– А вы-то, посмотритесь в зеркало. Ка-ак часовой с ружьем!
– Поешь-то хоть… или чаю попей, – умоляюще просила ее бабушка. – Ох, ох, да куда же вы на ночь-то глядя?
– Самая охота на зайцев, – заметил Илья.
– Уж сколько вы, Илья Петрович, с ружьем-то ходите, да все впустую.
Будто водой колодезной окатила его хозяйка – глаза поднять стыдно. Скорей выметываться за порог…
Белым-бело на улице. Посмотреть через речку – до единого деревца проглядывается на взгорке лес. С бугра от конторы неторопливо шел человек в распахнутом тулупе, и не надо было напрягать глаза, чтобы узнать в нем Матвеича.
За деревней в дымно-призрачном свете простирались, точно сахаром осыпанные, заснеженные поля, слегка туманились по горизонту, сливаясь с небом. Загадочным оно казалось, это ночное небо, таинственным и бездонным. И только луна да звезды, усатые с мороза, оживляли эту необъятную, опрокинутую над головой глубину.
– Красиво-то как! – зачарованно воскликнула девушка, и в морозном воздухе слова ее прозвучали так, будто толкнул кто-то легонько молоточком о хрустальную вазу.
Лихо устремились по полю две пары лыж, звонко покатилось в морозную даль:
– Догоня-айте-е!
Не думал Илья, на что способна эта тоненькая с виду москвичка. Жарко ему стало, заколотила по спине двустволка, завихляли лыжи, разъезжаясь в стороны. Перед самым оврагом, еле догнав ее, он выкрикнул:
– Обры-ыв!
Но Тамара уже ринулась вниз, только облачко взметнулось за нею.
– Ой, прокатилась-то, вот прокатилась!
Снег в низине мягкий, пушистый, как аптечная вата. Ровной строчкой печатался на нем свежий лисий след – отчетливо, как на мелованной бумаге.
– А если пойти по этому следу, увидим мы лисичку?
Илья усмехнулся такой ее наивности, объяснил, что, во-первых, звери далеко видят и слышат, а во-вторых, не настолько они глупы, чтобы подпустить так близко человека.
– Жа-аль, – протянула Тамара.
Дальше они зашагали, нигде не останавливаясь, не тратя попусту времени на разгадывание следов. Он вел свою спутницу к заросшему осинником оврагу, так и прозванному Осиночками, – туда, где был стог сена. Задело его самолюбие, хотел доказать, что не такой уж он никудышный охотник…
Осиночки показались, как только пересекли большое поле. Вершина длинного оврага густо темнела сплошными зарослями молодых осинок вперемежку с редкими березками, а ниже, где овраг раздавался вширь, превращаясь в луговину, стоял стог сена. И когда Илья увидел рядом узорную путаницу следов, воскликнул, не скрывая радости:
– Вот уж будет у нас засидок!
Покопавшись с угла стога, опираясь на лыжи, он вскарабкался наверх и помог взобраться спутнице. Затем принялись раздергивать промерзлое сверху, плотно слежавшееся сено. Тамара взялась за дело ретиво, но тут же ойкнула, замахала руками – поколола колючим татарником.
– Не надо, я сам, – вполголоса сказал Илья.
А ей так не терпелось помочь, подула-подула на руки и снова принялась за дело.
Наконец-то выкопали две удобных для сидения ямы. Устроились, как птицы в гнездах, обложились сеном.
– Теперь ни с места, руки вот так, рукав в рукав, – наставлял Илья. – Не шевелиться, не кашлять, не разговаривать. Увидите зайца – замрите… Они такие чуткие, что и дыхание могут услышать…
Ему не впервые было сидеть на морозе, с бьющимся сердцем наблюдая за зверем. А Тамаре все это в диковинку. И лыжная прогулка по заснеженным полям, и белая ночь под синим звездным небом, и тишина такая, что казалось – от одного лишь поворота головы, от малейшего звука все вокруг расколется, рассыплется, как хрупкое стекло. Тепло и уютно сидеть вот так, в «берлоге», вдыхая острый с морозу аромат сена. Весело Тамаре оттого, что рядом спутник с ружьем. Строгий только, даже шептаться запретил. А ей так хочется заговорить! Ну хотя бы про то, какая сегодня особенная ночь. И какая луна над головой, – кажется, следы лунохода можно на ней различить.
Тихо вокруг. Так тихо, что слышно даже, как позванивает, пульсирует в жилах кровь.
Белыми дымками поднимается над головой и тут же исчезает дыхание.
Мерцают, словно крупинки самоцветов, мелкие звезды.
Кажется, оттуда, из неведомого звездного пространства, сыплется серебристая пыльца инея, оседает блескучим мерцанием на снегу. Так же, как осыпают друг друга серебряным дождиком на школьном новогоднем вечере…
Почувствовав взгляд на себе, она медленно оборачивается к Илье и вопросительно поднимает брови.
– Не холодно? – едва шелестят его губы.
Боясь нарушить тишину, она отрицательно кивает головой, и оттого, что не забыл он про нее, от его внимания ей становится теплее.
Потом он неслышно отворачивает перчатку, смотрит на часы и молча поднимает указательный палец. И Тамара также осторожно вытягивает руки из теплых рукавов, отворачивает варежку. Часы у нее мелкие, чуть больше двухкопеечной монеты, еле рассмотрела стрелки: десятый час. А показалось, будто уже полночь. О, как тянется время в этом безмолвном ожидании!..
Легкий шорох заставляет ее повернуть голову, и видит она: медленно-медленно поднимает Илья ружье, наводит куда-то в пространство. Удивленно смотрит она по сторонам, ничего, кроме снега, не замечает, думает, просто так, шутя, поднял он ружье. И вдруг, как привидение из-под снега, появляется на белом фоне светло-серая тень, скачет, смешно подкидывая задние ноги, прямо к стогу. Тамара догадывается, что это и есть то самое, ради чего они сидят, терпеливо выдерживая мороз. Дрожь охватывает ее, как осиновый листок, она так и впивается глазами в эту легкую, быстро скачущую тень.
Затем все происходит в одно мгновение: и громкий вскрик ее «Ай, заяц!», и резкий выстрел, от которого она вздрогнула, оглохла, растерялась. Охнув, Илья скатился со стога и помчался туда, где только что была и вдруг исчезла тень. Потоптался, разглядывая что-то на снегу, прошелся по следу и воскликнул потерянно:
– И надо же в такой момент! Только ружье навел, а тут – «Ай, заяц!» Да разве так охотятся?
– Простите, я испугалась… И не вернется он больше?
– Ждите, вернется…
– Правда? Тогда давайте еще посидим!
– Боюсь, забодает.
– А зайцы что – бодаются?
– Злее антилопы. – Илья взглянул на москвичку и усмехнулся ее наивности. – Ладно, пошутил я, ни одного теперь не дождемся. Напугали беднягу, так он уж за три километра умчался. Все, навостряем лыжи – и домой…
После долго сидения в стогу хорошо было согреться быстрой ходьбой. Они не шли, а летели, слегка касаясь мягкого снега. Илья все не мог примириться с тем, что упустил зайца: нечем теперь похвастать перед бабушкой Настей. Но мало-помалу «оттаял», вспомнив, как по-детски вскрикнула москвичка: то ли выстрела испугалась, то ли, правда, зайца.
Домой вернулись, побелевшие от инея, усталые, но довольные: зайца не добыли, зато принесли еловых веток. И сразу запахло на весь дом смолистым острым духом, свежестью зимнего леса.
– Что же вы таких? – спросил Матвеич. – Сказали бы, срубил бы вам хорошую елку.
– Лесник не разрешил, – со смехом кивнула Тамара на Илью.
– Ничего, у нас из таких получится, – отшутился тот, принимаясь навязывать ветки на палку.
Скоро и правда вышла у него елка, хоть и не совсем обычной формы.
– А раньше-то и вовсе не занимались мы этими елками, – заговорила бабушка Настя. – Соберемся, бывало, под Новый год да на зеркале гадаем. А чтобы елку наряжать – понятия не имели.
Радостная, сияющая, Тамара любовно обряжала елку бумажными фонариками, лоскутками, подвешивала конфеты в обертках. Ни разу не случалось ей встречать вот так Новый год – вдали от шумного города. А здесь так тихо, уютно. И пахнет хвоей, горячими пирожками (пока ходили на лыжах, бабушка успела уже напечь)…
Матвеич понюхал пирожок, втягивая теплый его аромат, и первым поднял стакан.
– Н-ну, с Новым годом, стал быть. С новым счастием и здравием…
– Дедушка, так старый же еще не прошел! – поправила его Тамара.
– А мы заодно, внучка. За старый и за новый, стал быть… Н-ну, живите да радуйтесь, – и с тем не спеша осушил до донышка, весело крякнул: – Так-то вот… по-нашенски…
Независтливо доел пирожок с капустой, отведал того-другого и тут же подался на печку: вы, мол, как хотите, а мне не грех и отдохнуть. Занялась своим делом и бабушка Настя, посоветовав молодым завести музыку.
Старенький проигрыватель еле дышал, пластинок было немного, да и те заигранно хрипели. Только и оказались сносными «Дунайские волны», «На сопках Маньчжурии» да еще два-три старинных романса. Выручил Тамарин транзистор. Глядя на черную блестящую коробочку, бабушка Настя только головой покачивала: ну и ну, дескать, занятный ящик, с виду не мудрен, да больно весел (транзисторы только входили в моду, и Тамара гордилась своим приобретением).
Одетая в лиловое платье, строго облегавшее тонкую фигурку, Тамара казалась теперь взрослее и выше. Илья неловко водил ее на маленьком пятачке между елкой, столом и дверью, водил и мысленно, с ревнивым любопытством спрашивал: «Сколько ей до полной взрослости? Одна зима, одна весна?.. И пойдет она тогда на танцплощадку. Кого она там выберет? Или ее кто?..»
О, какие это были ночи – белые ночи Нового года! Первая, вторая, третья…
Она включила транзистор, поймала мелодию джаза. Так и побежали дальше под звуки музыки: Илья впереди, Тамара, с перекинутым через плечо транзистором, за ним. Не хотел он, чтобы наивная москвичка гремела на весь лес своим транзистором, потом уступил: пусть попотешится.
Хороводом провожали их деревья. То березы – белые, словно накрытые тонким кружевом, то осины с ватными хлопьями инея на встопорщенных ветвях, то сосны с поседевшими, снизу подбитые темным, шевелюрами. Каждое дерево было по-своему неповторимо и, меняясь на глазах, поворачиваясь вслед бегущим лыжникам, как бы зазывало их под свой серебряный убор.
Справа холодной белизною сияло поле. Залитое высоким лунным светом, оно как бы дымилось, пугало неземным пространством. Впереди далеко проглядывался темный ельник. При виде его таинственного мрака, куда не проникал, казалось, лунный свет, Тамара оробело спросила:
– А нет здесь волков?
– Самое любимое их место, – сдерживая усмешку, ответил Илья. – Хотите, позову – откликнутся? – И, сложив ладони рупором, затянул низко и надрывно: – Ыв-выу-у-у-у…
– Ой, не надо, не надо!
– Напугались? – разжал он ладони.
– Услышат еще, тогда…
Но скоро опять открылось поле – просторное, вдали сливающееся с дымным небосклоном. И все это – затаившийся ельник, сияющее подлунной белизною поле, глубинно звездное небо, – все загадочно молчало, чутко прислушиваясь к тому, как скрипели лыжами, будили тишину двое идущих.
– Какая ночь сегодня светлая! – остановилась Тамара. – А что, если пойти так до самой Москвы? По звездам, по луне?..
Она оперлась на палки и стояла, очарованная морозной лунной ночью, туманно-призрачными далями. О чем она мечтала? О том, что скоро предстоит ей такая же светлая, вдали подернутая дымкой, дорога в жизнь? Что будут встречаться ей на пути овраги, глухие ельники, а выбираться из них помогут звезды?..
– Вы любите лес? – спросила вдруг она, обернувшись.
– А есть такие, кто его не любит? – отозвался Илья вопросом.
– Да нет, я не в том смысле. Любите ли вы… свою работу?
– Иначе зачем же я здесь? – ответил он снова вопросом. – Да это же на века – лес разводить! На целые века! Где лес там жизнь, нет леса – пустыня.
И принялся доказывать это с такой горячностью, словно перед ним была толпа неверящих…
Незаметно вышли на опушку, затененную высокими березами. За ними открылась прямая, в линейку, просека в соснах, – светлым коридором уходила она в глубь леса. Лишь изредка пересекали ее следы зверей – то ровными, то затейливыми пунктирами.
– А вот кто пробежал?.. А вот еще?.. – с любопытством расспрашивала Тамара. И все останавливалась, любуясь меняющимися на глазах видами леса.
Вот две тонкие березы, как неразлучные подружки, замерли, обнявшись, словно в ожидании музыки. Ноги их казались выточенными из слоновой кости, приспущенные в инее ветви сверкали кружевными узорами. Светлым-светло на поляне, лишь от берез тянулись, четко разлиновывая снег, голубые длинные тени.
– Серебряная сказка, – завороженно прошептала Тамара. – Музыки не хватает…
Включив транзистор, она ловила, ловила в сумбуре хриплых звуков, поймала наконец что-то страстное, как горячий ветер, как южное солнце, – и подхватил морозный воздух хрустально ломкие звуки, разнося их по поляне, отогревая застывшие в ожидании деревья. И в такт мелодии закачалась, улыбаясь, поводя рукою вокруг:
– Смотрите, смотрите, деревья кружатся! И елки, и березы… Давайте потанцуем?
Илья согласно кивнул, подошел к елке и, повесив транзистор на ветку, пустился отаптывать снег. Потом закружились, подхваченные музыкой.
– Ой, упаду! – ухватилась за колючую ветку: перед глазами у нее все поплыло.
– Уфф, жарко! – облегченно выдохнул Илья.
Удивительно странно было стоять в этом промерзлом до последнего деревца лесу, стоять на тихой заснеженной поляне и слушать такой близкий, волнующе торжественный звон кремлевских часов. Точь-в-точь, как на Красной площади. Будто стоит он у заснеженных башен и зубчатых стен, на заснеженной площади, а перед ним, как солдаты в строю, осыпанные инеем елки.
– Ой, на луну-то посмотрите! – воскликнула Тамара. – Правда, как белка скачет по деревьям?
– Это голова у тебя кружится, – отозвался Илья. – Оттого и кажется луна – белкой.
Вдруг почудилось ему, что девушка приблизила лицо, а губы ее раскрылись. Жаром обдало его с ног до головы, не помня себя, он сжал ее узкие плечи, нечаянно коснулся уголка губ своими…
Это было мгновение, одно лишь неосознанное мгновение. А в следующую минуту они уже стояли, отдалясь друг от друга и опустив глаза, словно совершили провинность. Затем Илья резко повернулся и принялся надевать лыжи. И Тамара, сняв с ветки транзистор, также молча стала на лыжи…
Ну что такое десять дней каникул? Мелькнули, как один короткий день – и нет их. Даже проводить не удалось москвичку: уехал на дальний обход, а вернулся – нет уже ее…
Затихло в доме, не слышно звонкого, как щебет ласточки, голоса. Отошли куда-то и белые ночи, лишь перед утром всплывала над лесом ущербно-желтая луна.
А в глазах Ильи все стояли хрустальные, как день погожий, ночи. Они являлись перед тем, когда надо было подниматься на работу, – именно в этот момент кончался его здоровый сон и начинались дивные видения. О, как злился он, когда бабушка Настя тянула с него одеяло! Как хотелось ему досмотреть видение, доцеловать Снегурочку!
Он зло пинал головой подушку, отбрасывал одеяло и вскакивал, по-армейски проворно собираясь…
Потом от нее пошли письма бабушке и дедушке, а ему приветы. А там уж так повернулось, что адресатом стал квартирант, а хозяевам, наоборот – приветы…
Она писала, что не шутя собирается в лесной институт, даже если по конкурсу провалится, все равно не отступится. Илья же, не веря девчоночьей фантазии, посмеивался про себя: «Ну, ну, посмотрим, лес тебе – не столица»…
Летом она неожиданно замолчала, на целых два месяца. И тут впервые заскребло у него на сердце: не то ревность, не то тревога за нее, а может, то и другое вместе. Пришел к выводу: изменила она своему слову, как и следовало ожидать, испугалась небось расстаться с городской удобной жизнью, от стыда и письма писать перестала, забыв про бабушку с дедушкой. Девчонка – так она и есть вроде пташки: села, пропела и дальше полетела…
А в начале осени пришло от нее наконец короткое, вроде беглой записки, письмецо: «Поздравьте меня, я студентка лесохозяйственного. Сейчас мы работаем в колхозе, убираем картошку. За молчание не ругайте, подробности после…»
Встретились они уже в институте, когда Илья приехал на зимнюю сессию. Как заочнику, ему некогда было вздохнуть, не говори уже о каких-то там свиданиях. И только после сессии сходил он с ней однажды в кино. Сходил и потом, вернувшись домой, покаялся: не надо было ходить. Садился вечером за ученье, а перед глазами стояла она…
Всему свой час. И хоть долго тянулся этот «час», а все-таки пришел. Случилось это, когда он получил наконец заветный диплом, а Тамара одолевала последний курс. Прогуливаясь на радостях по улицам Москвы, они увидели перед массивными дверями афишу с приглашением на литературный вечер.
– Зайдем? – предложил Илья спутнице.
Тамара согласно кивнула, и он втайне порадовался, что вход бесплатный (в кармане у него оставалось лишь на обед да обратный проезд).
Первые ряды оказались занятыми, но и с середины хорошо им были видны на просторной сцене живые поэты. Одни из них – убеленные сединой, с тренированными жестами, с распевными голосами. Другие, может впервые попавшие на сцену, читали свои стихи несмело, заикаясь.
Вот нерешительно приблизился к микрофону высокий парень с волнистым светлым чубом, по виду недавний деревенский: на нем дешевенький костюмишко, из распахнутого ворота глядится треугольник полевого крепкого загара. Читал он голосом негромким, чуть сдавленным от стеснения, а еще от добрых толстоватых губ.
Россия начинается с избы,
Россия не кончается столицей…
– Слышишь? – прошептал Илья, повернувшись к Тамаре.
Та молча кивнула головой.
Потом, уже на улице, Илья повторил раздумчиво:
– «Россия начинается с избы, Россия не кончается столицей»… Ну вот, Тамара, направят тебя после института, не жаль будет расставаться со столицей?
– А я уже давно приготовилась, – ответила она просто, словно собиралась в деревню на каникулы.
– И к нам бы поехала?
– Студент распредам не прикажет, – пожала она плечами.
И тут у него вырвалось само собою, откуда только отчаянность взялась:
– Приду я завтра к тебе…
Он и правда пришел. И не один, а с другом деревенской юности. Когда-то клялись они в нераставанности, потом Василий уехал в Москву, вырос до инженера. И вот снова встретились.
– Ну, это мы провернем! – подшучивал Василий, охотно взяв на себя роль свата.
Выглядел он жених женихом. И настоящего жениха, который не успел еще избавиться от периферийного вида (невелика была зарплата лесникам, не больно-то нарядишься!), выручил своим новым костюмом.
Оказалось, не так-то страшно свататься, если сват веселый и за словом в карман не лезет. После шампанского будущая теща сама повеселела и даже не поскупилась поставить чего покрепче. Проговорилась, что слышала уже про молодого человека, про Илью то есть, самые лестные слова и что из таких вот люди выходят «самостоятельные», и оттого, что сама захмелела, выложила начистоту свой прозорливый план: переманить будущего зятя в столицу или, на крайний случай, в ближний пригород, и стала бы она тогда ездить к молодым на дачу лесную, грибки да ягодки собирать…
Что затем вышло из этого ее плана, о том распространяться не стоит. Как работал Илья в своей «глуши», так и работает. Не помощником, а первым уже лицом – лесничим то есть. И живет не в деревне квартирантом, а хозяином в просторном светлом доме. Только теща как была в столице, так и осталась, пристроясь к старшей дочери. А к младшей в лесную «глушь» наведывается раз в два-три года и то ненадолго.
