Текст книги "Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня"
Автор книги: Алексей Корнеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Отправил он на следующий день письмо и с нетерпением стал дожидаться, когда к нему явится
Гость дорогой, желанный
Утром Славик сошел на знакомой станции, откуда десять лет назад проводили его в армию, потом встречали тут же, и с этой же станции увез его однажды поезд в город.
Он перешел пути, глянул на простор полей за станционным поселком, – и защемило у него в груди, как от предчувствия чего-то невозвратного. Оттого, наверное, что увиделся ему за опустевшими полями дом родной и отец одинокий, как бы сросшийся вот с этими полями. Припомнилось, как безусым допризывником бороздил их на тракторе, как после армии, глядя на товарищей, махнул на все это и подался в другую жизнь…
Славик вскинул на спину тяжелый рюкзак, подхватил набитый до отказа чемодан и направился к сельповскому магазину, где, бывало, поджидал попутку. На этот раз, сгорая от нетерпения скорее попасть домой, не дождался и двинулся пешком. «Догонит – подбросит, а нет – и так дотопаю».
Чем дальше удалялся он от станции, тем чаще останавливался. Рюкзак сдавливал грудь, тесня дыхание, чемодан оттягивал руки, и в конце концов Славик не выдержал, растянулся в первом же лугу на мягкой освежающей траве. «Ничего, доплетусь к вечеру. Зато батю обрадую. Вот сколько гостинцев ему, не обидится батя…»
С такими мыслями поднялся Славик и снова бодро зашагал пыльным проселком. Сзади послышалось гудение машины, он оглянулся, увидел догонявший его, весь серый от пыли бензовоз.
– Чей такой? – высунулся из кабины пожилой незнакомый шофер.
– Агаповы дворики слышали? – ответил вопросом Славик.
– Да от них уж пустое место. Живет там один чудак, вроде отшельника…
Славик поперхнулся при этих словах, однако смолчал. «И правда отшельник мой батя. Вытягивать его надо оттуда, вытягивать, пока не одичал»…
Длинным ожерельем, в двух местах разрываемом овражками, показалось с холма Доброполье. В центре его, рядом с кирпичным трехоконником, где на памяти Славика находились сельсовет и правление, выросли новые постройки, бугрились навалы кирпича, бревен и досок. Значит, правду писал отец: строится Доброполье, растет колхозный центр.
У сельсоветского дома Славик выбрался из кабины, хотел было направиться на полевую стежку, по которой ходил когда-то в Доброполье, но шофер остановил:
– Не пройдешь там, давно запахали. Вот туда иди, лугом в обход.
Славик только плечами пожал: верно, некому теперь ходить в Агаповы дворики. И направился мимо речки, огибавшей пахотный клин, а там свернул налево и подался лугом.
В последний раз он был на родине три года назад. После шумного города, после многоэтажных зданий четыре остатних, отдаленных друг от друга домика показались до того сиротливыми, что у Славика сжалось сердце. Будь он постарше, может, и пролил бы слезу при виде такого запустения. Но Славик еще молод, он привык уже к городу и заводу, где скоро будет инженером, и потому родной дом показался ему каким-то неестественно жалким, как бы придавленным к земле…
Вот изнутри дома приплюснулось к окну бледное пятно, метнулось там, и скоро щелкнула задвижка в двери, на пороге показался невысокий старик с заросшим щетиной лицом.
– Славик, сынок!.. – не то всхлипнул он, не то вскрикнул.
Замахнулся на взбешенного пса, засуетился перед гостем, пропуская его вперед. Славик, пятясь подальше от собаки, скользнул на крыльцо и, напрягая глаза в темных сенях, ощупкой отыскал дверь в избу.
Тесной, низкой, неуютной показалась ему родная изба: совсем отвык. На столе посуда немытая, пол не то дощатый, не то земляной, возле печки чугунки с картошкой и разлиты лужи.
– Ну, батяня, порядочек у тебя! – не удержался.
– Дак што, сынок… што поделать-то? Без хозяйки и дом сирота.
– Писал ведь я не раз: бросай свою халупу, перебирайся ко мне.
– Ништо, сынок, поживем ишо, подождем у моря погоды.
Принимая от сына всякую всячину – колбасу двух сортов, рыбу копченую, банки с консервами, батоны белые, – укорял его:
– Волок на себе не знам откуда! Ну, што ты надрывался? Да у нас свово тут сколько хошь бери, до сельмага только дойдить.
– А где он, сельмаг-то? – заметил Славик. – Пока проходишь туда, полдня потеряешь.
Растаял Степан от гостинцев и подарков сына, даже и батареи к приемнику тот не забыл.
– Вот угодил-то, вот спасибо-то, Славик!
Суетился, выставляя на стол незатейливую закусь, чистую, как хрусталинка, поллитровку «Столичной». И все приговаривал: Славик да Славик. Для Степана сынок любимый единственный как был Славиком, так и остался. И в десять лет, и в тридцать. Да и как таким не погордиться? Давно ли мальцом был конопатым, а теперь не кто-нибудь, – инженер, считай. Подивился только, когда тот замотал головой, отказываясь от «Столичной».
– Нешто совсем не потребляешь? – Степан метнулся в горницу к буфету, принес бутылку вермута. – А вот красненького, послабее да помягче.
– И от этого отвык, – признался Славик. – Как пошел учиться, так и баста. Не идет с ним в голову ученье.
– Ну, ну, нешто я не верю. Трезвая голова и рассуждает по-трезвому…
Возбужденный встречей с долгожданным гостем, Степан и не заметил за разговором, как засумерило в окнах. Спохватился: пора и про скотинку вспомнить.
– И что ты, батяня, развел такое стадо – не понимаю. Много ли тебе надо одному?
– Дак жалко, Славик, скотины-то лишаться! Продай, к примеру, коровенку, а молочка где возьмешь?
– Ну ладно, допустим, молока тебе нужно. А быка-то с теленком зачем, овец да свиней? Сколько с ними хлопот!
– Ех, Славик, Славик, для хозяйства все ить надобно. Пускай сибе отгуливаются на вольной травке. И боровку хватает корму – картох навалом. Не без хлопот, конешно, приходится. Зато и мясцо у меня круглый год, и молочко с яичками. Всякое довольствие, одним словом. Да скажу тибе, сберкнижку завел, лишние денежки кладу.
– Здоровье дороже денег.
– Ништо, сынок, мы, старики, к труду привышные. И не жадность мине одолевает, как думают иные. А просто пропал бы я тут без дела, без хозяйства. Со скуки пропал бы…
На другой день подался Степан в Доброполье. Вернулся оттуда на крепеньком рыжеватом меринке, запряг его в соху. Увидели такое «дачники», явились с поклонной головой: прими-де в компанию, твоя соха – наши руки. А Степану того и надо: миром работать – дело спорится.
Славик остановил отца на первой же борозде: давно не брался за соху. Однако к вечеру так намотался, что за ужином из ложки суп расплескивал – рука не держала.
И так три дня – от солнца до самых потемок. Дивился, оглядывая вороха картошки, которой забивали погреб, терраску, сенцы.
– Ну куда тебе, батянь, такую массу?
– Ништо, сынок, – отвечал Степан, проворно делая свое дело. – Зима-то длинная, все подберет. А ежели и останется – не беда, продать можно. Весной-то сами приедут – только скажи…
На радостях, по окончании такого тягостного дела Степан захмелел с первой же стопки. Напала на него словоохотливость, принялся изливать перед сыном наболевшее.
– Ех, Славик, жить бы только в деревне-то, а? Налоги скостили, деньгу все получают, как в городе. Воздохнул, одним словом, хрестьянин. Жалко только, крышка приходит малым деревням… Ты, сынок, ученый теперича, газетки там разные читаешь. Скажи мне, охламону старому, – к чему ведет такая арихметика, а?.. А ежели совсем разорится деревня, што тогда делать? Не будут ить люди асфальты да железо глодать!
– Все, батяня, делается к лучшему, – спокойно отозвался Славик.
– Дак где же тут, мать твою бог любил, к лучшему, ежели деревня разоряется?
– Разоряются такие, как наши дворики. Перспективы у них нет, вот и приходит им конец.
– Ишь ты… пир-спи… спи… тьфу, не выговоришь! А сгонят десять деревень в одну, будет тибе пир-спи… спи…
– Порядок будет, батяня. Затем и строют центральные усадьбы, чтобы жили в колхозах не хуже городских. Тогда и в город меньше будут уезжать…
– Ишь, ишь чиво захотели! – вскочил Степан из-за стола. – Удобствия вам подавай, ванные да тувалеты… Все бы вам подать… Построют один пятиэтажный, запрячут туда весь колхоз – и сиди в коробочке. А я хрестьянин природный, мне огородец был бы, да скотинка во дворе, да сад перед окнами. Што на это скажешь, а?
– От огорода, от скотины ты и сам откажешься. Будет в магазине всего – зачем они тебе?
– Будет… От ково это будет-то, а? Опять же от нашего брата, хрестьянина?..
И так и сяк доказывал Степан свою правоту, но сознавал – не в силах сына переспорить. И все ж таки не мог от своего отрешиться, так сразу отрубить – и баста…
Всего недельку пожил в отцовском доме Славик. Картошку помог убрать, сарай над погребом поправить, старую лозину на дрова распилил. И не выдержал:
– Эх, батянь, ну и скучища у тебя! И как ты привык один? Я бы на твоем месте хоть куда уехал. Не в город, так в Доброполье хотя бы.
– Дак верно, сынок, веселого тут мало, – признался Степан. – Летом ишо терпимо, а зимой, хоть, правда, беги.
– Сплавляй-ка ты свое хозяйство да ко мне перебирайся. Заболеешь – и воды подать некому.
– Вот ежели бы ты, Славик, возвернулся, зажили бы мы тут.
– Нет уж, батянь, привык я в городе. Да и жаль терять специальность.
– Ну, ну, тибе видней, – безрадостно согласился Степан. – И я тоже погожу покидать свои дворики, посмотрю у моря погодки…
В дорогу навязал он гостинцев сыну – хоть машину нагружай. Увесистый окорок, меду полпуда, масла топленого, яиц сколько хочешь, варенья разного. Трех петушков опалил да хотел еще валуха зарезать: бери, дескать, сынок, не жалко.
– Да что ты, батянь, ишак я, что ли? – возмутился Славик. – Если понадобится, и в городе купим. Или на весь год хочешь снабдить?
– А мне куда девать? – не отставал Степан…
Проводил он сына до самого Доброполья, сам и на попутную усадил. Наказал начальство свое почитать, с женою в мире жить да деток растить. А чмокнулись – замигал, замигал, смахивая корявой ладонью наскочившие слезы. И долго, пока не скрылась машина за бугром, махал и махал ему рукой.
Скоро после Славика убрались, словно птицы залетные, все «дачники», все гости городские. И телят колхозных угнали на зимние стойла.
Тишина опустилась над Агаповыми двориками. Замелькали хмурые, сдавленные низким подстуженным небом, осенние дни. И снова наступило для Степана бобылье зимовье, опять он остался
Один на один
Так прошел год, другой, третий. Летом Степану тосковать было некогда: по ночам присматривал за колхозным скотом, днями по хозяйству хлопотал, да и городские наезжали – все веселее. Трудней приходилось в зимнюю пору, когда выбирался он только в Доброполье или прохожие охотники забредали случайно. После неудачного сватовства в Чермошнах попытался он сойтись с женщиной из Голагузовки, что жила, как и он, в разъедином доме, поодаль от других деревень. С мужем она давно развелась, на лето к ней приезжали мать да сын из города, а зимой из-за страха уходила ночевать в соседние деревни. Да не заладилось с ней у Степана: вроде тунеядки бабочка-то оказалась. Узнал он от Настасьи, что давали ей квартиру на центральной усадьбе, лишь бы работала в колхозе, да отказалась она, благо алименты на сына получала и хозяйство к тому же развела.
Изредка приезжал к нему на несколько деньков Славик – то один, а то семейкой всей, звал к себе в город. И дочь писала издалека, из неведомого Казахстана, где вышла замуж, как уехала на целину, – тоже звала хоть в гости, хоть насовсем. Да напрасно звали, не думал Степан, пока в силах был, менять на что-то свою привычную жизнь. Приободрялся он, слушая по радио, как повернулось внимание к нечерноземной стороне, как не жалеет государство на это средств. «Спасибо, дочка, своя, выходит, целина-то у нас, – рассуждал, обнадеживая себя. – Может, скоро все наоборот пойдет: то из деревни уезжали, а то из города поедут в деревню. Погодите, настанет время, не каждого и в деревню-то примут»…
Однако ожидания Степана оставались ожиданиями. Да к тому же не в его пользу: прошлым летом не приехали в Агаповы дворики старуха Куракина да Агафья Чубарова – совсем, видно, остарели, – а нынче и вовсе не было ни одного «дачника». То хоть поговорит, бывало, с кем-нибудь, а теперь разве только с пастухами: дневными да случайными захожими. Вдвойне скучнее стало ему теперь, потянуло к людям…
За неделю до покрова праздник новый подошел – День работников сельского хозяйства. Новый, а – крестьянский. Любопытно Степану, как там будут справлять. «И што я, – подумал он, – навроде медведя в берлоге засиделся? Пойду-ка в Доброполье, на людей посмотрю да сам покажусь».
Доброполье к празднику похорошело. Перед правлением и новым клубом пестрели размалеванные красками щиты с призывами и цифрами, над дверьми плескались флаги. Чуть поодаль от них, выдвинувшись в поле, свежо белели под шиферными крышами новые дома с террасками под стеклами, один из них двухэтажный – в Доброполье такой первый.
Людей собралось в клубе – хоть стены раздвигай, еле пробрался Степан. Нарядные все, веселые. Над сценой красное полотнище с лозунгом. И трибуна тоже красная, и стол накрыт красным. В черном костюме и белой рубашке при галстуке, председатель стоял за трибуной и словно бы рисовал картину жизни. Вот пройдет, дескать, каких-то пяток – десяток лет, и станет Доброполье вроде городка, где людям будут всякие блага. И новые дома с городскими удобствами, школа с интернатом, столовая и детский сад, и даже автобус свой помчится по асфальту до станции и обратно…
Слушал Степан и мысленно похваливал: «Молодчина, Лексанушка, ишь как ловко выходит! А ить, верно, заживут в деревне не хуже городских. Жалко только, дворики наши на разорение пошли»…
Потом зачитывали, кто премируется за хорошую работу. На сцену выходили ударники, баянист резво растягивал блестящий, весь из пуговок баян, и все одобрительно хлопали. И Степан тоже хлопал. Особенно когда назвали куму его Нюшу и Федора-пастуха, с каким давно сдружился.
– …Агапов Степан Семенович, – объявил председатель, – за добросовестную охрану телят в ночное время.
Услыхав свою фамилию, Степан опешил, не поверил сначала.
– Просим, Степан Семенович… сюда, сюда, – закивал председатель, отыскав его быстрым взглядом.
Опомнился он, когда на сцене закрылся занавес и народ, густо теснясь у двери, хлынул на улицу. Тут кто-то ухватил его за плечи, потянул назад. Оглянулся – Серега Анисов.
– Здорово, дядя Степан! Ну, как там у тебя – зимовье на Студеной?
В другой раз Степан послал бы насмешника куда подальше, а тут сдержался: вспомнил, что нужен ему Серега, вот как нужен со своей машиной!
– Здорово, Сергунь! – отозвался. И, понизив голос, кивнул в сторонку. – Поди на пару ласковых, а?
– Машина понадобилась?
– Знамо дело, бычка в расход пускаю. Завернешь после праздника?
– Единоличный сектор меня не интересует, – хохотнул Серега.
– Хвать те зубы-то скалить!
– Ладно, – сдался Серега, – так и быть уж, последний раз. А больше ни-ни, крест на твою Чукотку.
– Премного благодарен, как раз вот и в магазин есть с чем зайдить, – похлопал по карману, намекая на премию.
– Ладно, сперва ко мне завернем, – сказал Серега. – Посмотришь, как в новом доме живу. Может, променяешь свою Чукотку на такой же.
– Ну, ну, – согласился Степан, – погляжу, что за дом…
Они прошли три первых одноэтажных, не в пример деревенским старым, просторных и с большими окнами, остановились перед четвертым. С виду дом и правда внушительный. С обоих концов голубые терраски со стеклами: каждому хозяину отдельный ход. Перед окнами, в оградке из свежего штакетника – молодые яблоньки, смородинные кустики. Дом понравился Степану, однако не преминул он заметить:
– Садок-то жиденький.
– А зачем большой? – возразил Серега. – Теперь и так яблок навалом, дешевле картошки.
Степан старательно почистил сапоги о железную решетку, ступил на порожек. В коридорчике, где блестел, как полированный, пол, оглядел еще раз свою обувку и со словами «Ишь, полы-то у тебя!» проворно скинул ее, пошлепал в шерстяных носках.
– Вот кухня у нас, – водил, объясняя, Серега. – Видишь, газовая плита? Только спичку подставь, в любое время жарь и парь.
– А газ откуда?
– Газ балонный, вон в ящике на улице.
– И ванная есть? – полюбопытствовал Степан.
– Есть и ванная, от газовой колонки… Так-то, дядя Степан. Плюнь ты на свою Чукотку да сюда перебирайся. Глядишь, и тебе дадут такую же квартирку.
Степан оглядывал все по-хозяйски, расспрашивал, трогал новенькую, на городской манер, мебель.
– Да-а, малый, тут у тебя и правда всякие такие удобствия. Плохо только, скотинку негде водить – ни двора тебе, ни выгона.
– А вон сарай-то за домом. Пожалуйста, и поросенка держи, и птицу всякую.
– А корову, скажем?
– Что ей делать, коровой-то, день и ночь на нее работать? Было время, убивались из-за этой коровы. А теперь и без нее обходимся. Надо тебе молока – сходи на ферму да возьми…
Странные колебания зарождались у Степана, пока он вел разговор с Серегой да оглядывал его квартиру. Невольно усомнился в себе: может, и правда поставить крест на отшельное свое житье?..
От Сереги вышел он захмелевший. Сумерки густо наплывали со всех сторон. Пока миновал Доброполье, чтобы попасть на луг, стало темно, как в погребе. А тут посыпалась холодная морось. Однако, несмотря на потемки, на зябкую мжицу, настроение у Степана было бодрое. Он даже затянул во всю глотку, размахивая в такт шагам:
Смела-а мы в бой пайде-ё-ом…
Невидимый в темноте ручей обозначил себя близким журчаньем. Теперь надо было отыскать знакомый переход на другую сторону. Степан прошелся туда-сюда по берегу, попробовал на ощупь ногами – камни не попадались. И тогда он стал выбирать наугад, где мелко: не залить бы в сапоги. Изготовился, намереваясь преодолеть ручей одним махом, и…
– Уфф, черт те дери!.. Ы-ыхх! – содрогнулся от ледяной воды, хлынувшей за голенища.
Пока выбрался из трясины, вылил воду из сапог, в озноб ударило. Ощупал авоську с покупками – все мокрое, в липкой грязи.
– Мать твою бог любил… надо же так угодить!
Степан отдышался, пополз наугад вдоль полынной гривки. Осталось обогнуть крутой каменистый обрыв, спуститься в лощину. Ему казалось, что ползет он целую вечность. А когда наконец выбрался на пригорок, донеслось до него, как из-под земли, завыванье Дикаря.
– А-а, мать твою бог любил… стосковался по хозяину… А хозяин-то…
Заскулил, заметался пес, почуяв своего. Казалось, готов был дверь расцарапать в щепки, только бы облегчить участь хозяина. Да где там – крепка больно дверь, из досок вершковых.
Кое-как подтянувшись на порожек терраски, Степан отомкнул замок, кулем перевалился через порог. Дикарь так и бросился к хозяину, завизжал не то от радости, не то от бессилия ему помочь. Ощупкой, придерживаясь за стену, Степан добрался-таки до дивана. Пока снял сапоги, десять потов сошло, слезы ручьем пролились. Подлизавшегося было кота – тот хотел потереться о сапог – так огрел, что кот отскочил мячиком.
С полчаса, наверное, трясло его, как в лихорадке. А согрелся – тотчас же забылся…
Проснулся Степан – в доме светлым-светло. Припомнил вчерашнее, потрогал ногу – хоть на крик кричи. И плечом не ворохнуться. Что же теперь, в больницу, выходит? Если не считать фронтового госпиталя, ни разу не валялся Степан на койке больничной. И теперь эта мысль испугала его, озадачила. Кое-как приподнялся он, опираясь о стену, добрался до подпечка, вытянул оттуда рогач. Приладив его под мышку, запрыгал вроде спутанного теленка. Где ненароком заденет ногу – крякнет, матюкнет сплеча, а дело делать приходится. Надо же скотинку обиходить да самому покормиться: живой по-живому и судит.
К вечеру, наломавшись, он совсем занемог, раскиселился. Хотел на печку взобраться и не смог, так и заснул на диване, укутавшись шубой… Всю ночь ему виделась всячина: то собрание в клубе, то музыкой в ушах отдавало. А то ползет он будто по обрыву над речкой, ах! – и в омут бездонный летит… Просыпался то в жару, то в ознобе, охая от боли, и снова забывался…
А наутро хоть совсем не вставай. Глянул на ногу – как бревно разнесло. Попробовал подняться – в глазах круги плывут. Не на шутку струхнул, припомнив госпитальный случай гангрены, когда хотели ему отсобачить ногу по самое некуда, да спасибо, хирург подвернулся сочувственный.
До обеда провалялся Степан в постели, надеясь отлежаться. Понятливый Дикарь то скулил, а то затянул протяжным воем: почуял, видно, что с хозяином неладно. А у хозяина от такого завыванья мурашки побежали с головы до пяток.
– Ты што же ето, Дикарушка, по покойнику, што ль, затянул? – бормотал Степан. – Ну, нет уж, братушка, помирать-то нам рановато.
Решительно сбросив с себя одеяло, он ступил было раз, другой, да тут же и повалился, как сноп…
Барабанный стук в окно заставил Степана встрепенуться. Охнул он, разомкнув тяжелые веки, видит, как в тумане – приплюснулся кто-то с улицы, дренькает по стеклу.
– Кто там? – простонал, не понимая: сон это или явь?
Стук настойчиво повторился. За дверью удавленно хрипел Дикарь, надрывался, зачуяв чужого. Степан шевельнулся, на карачках пополз к двери: боялся, как бы не ушел человек. Но торопливость его была так медлительна, что тот уже кричал нетерпеливо:
– Эй, да жив ли ты там?
Наконец хозяин дотянулся до щеколды. На пороге перед ним оказался пастух Федор.
– Да что с тобой, Семеныч, а? На тебе лица ить нету!
– Ой, малый, пропадаю, – замотал тот головой. – Совсем пропадаю… Убился прошлой ночью… Нету больше моченьки…
Боком, боком, опасаясь люто рвавшегося кобеля, Федор затащил хозяина в дом, осмотрел его ногу и воскликнул:
– Да что ж ты добивал-то до сего момента? В больницу надо скорее, сейчас же… верхом на лошади, а? Ну жди, я мигом. – И метнулся на улицу, даже напиться забыл, хотя и явился за этим…
Дальнейшее происходило как во сне. Смутно помнил Степан, как рвался и взвывал Дикарь, почуяв расставание с хозяином, как усаживал его Федор на лошадь, придерживая сбоку. Одна только сверлящая тревога втемяшилась Степану в голову:
