Текст книги "Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня"

Автор книги: Алексей Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Год 1945-й

6 января.Сегодня перед обедом, только лег отдохнуть после ночной смены, принесла почтальонка телеграмму. Дедушка сразу же разбудил меня, показывает, а у самого руки дрожат.

«Приезжайте хоронить свою дочь умерла третьего января». И подписи – врач и начальник торфопредприятия. Когда умерла, отчего – об этом ни слова.

– Может, не правда? – говорю я дедушке. – Может, вызывает тебя крестная по срочному делу?

Сейчас такое время, когда для проезда требуется справка, командировочное удостоверение или вот такая телеграмма – иначе билет не дадут. Так и предположили, не поверив случившемуся. Ведь крестная недавно гостевала у нас – не болела, была такая жизнерадостная. И вдруг умерла…

Но делать нечего, надо ехать. Я сбегал в сельсовет, взял справку, что дедушка и я, племянник умершей, проживаем там-то, а едем туда-то по телеграмме. Собрались и пошли на станцию. Но меня с работы не отпустили (на железной дороге порядок строгий), и дедушка уехал один. Будем ждать от него вестей…

15 января.Отработал две первых недели на «железке». Смена у нас по 12 часов, с восьми до восьми. То в день, то в ночь. После смены – сутки отдыха. Тут как на военной службе: являться без опоздания, с работы не отлучаться, распоряжения старших – закон для подчиненных. Так и говорят новичкам: железная дорога – такая же армия. Задержится поезд, и фронт недополучит оружие или продовольствие. А фашистов сейчас гонят напором. Стало быть, и поезда нужно пропускать без задержки.

Работаю я так. Если в дневную смену, то мать меня будит в половине шестого – затемно, когда поют петухи. По-быстрому собираюсь, завтракать неохота, потому что глаза только продрал. Беру с собой «тормозок» на обед – хлеба ломоть, пару-тройку картошек вареных да ветчины кусочек (хорошо, что зарезали поросенка, а то бы с «таком» пришлось). В шесть часов выхожу, на улице мороз – брр, так и пробирает после теплой избы! Дорогой ребят догоняю или они меня, а то иной раз по одному ходим. Чистым полем шагаем. Ни огня, ни черной хаты, как Пушкин писал, и даже версты полосаты не попадаются. Хорошо еще, когда метели нет, а то запуржит – хоть из дома не выходи. И так пять километров безлюдным зимним полем до самой Селезневки, а там уже огни видны над станцией (светомаскировку отменили, как немцев подальше отогнали).

Зайдешь в свою дежурку (есть такой между путями домик) и тут только вытрешь мокрый лоб, отдышишься. Часов у нас с собой ни у кого, и потому, если случалась непогода, спешили мы до станции на всех парах. Не успеешь опомниться после дороги, как поезд подходит. Беру в слесарке, боковой комнатушке, свой ящик железный, где ключи и молоток, зубило, гайки с болтами, шплинты рессорные и всякая мелочь, – на плечо его и следом за другими.

Наш старший осмотрщик дядя Леша Никольский – остроносый, сутулый в плечах, весело командует:

– Ребята, состав большой. Заходите с хвоста, а я с головы.

С хвоста, как говорят железнодорожники, значит – от последнего вагона. А «голова» поезда – это первые вагоны.

Сначала я только рот раскрывал, слушая такие мудреные слова. Спросил, почему одни вагоны о четырех колесах, а другие о восьми, а надо мной смеются:

– Привык ты, малый, в деревне: вот телега, вот телега, все четыре колеса. А у нас тут все по-другому. Не четырехколесный вагон, а двухосный. Понял? Не по колесам его различают, а по осям.

Что ново, то все кажется непонятным и в то же время любопытным. Ну, взять бы хоть эти вагонные колеса – куда до них тележным! У телеги просто: колеса крутятся на оси. У вагона же – вместе с осями, так и сделаны на заводе. А на концах осей чугунные коробки – буксами называются. Откроешь крышку буксы и увидишь там, как вращается конец оси, а на нем подшипник сидит, а на подшипнике рессора из толстых железных листов, а на рессорах держится вся тяжесть вагона. В буксах набита ветошь, пропитанная жидкой смазкой: вращается ось и смазывает себя да подшипник, чтобы не перегреться от быстрого хода. При этом крышка буксы должна закрываться так плотно, чтобы не попадал песок: иначе на ходу поезда может загореться смазка, расплавится подшипник – и тогда авария.

Постепенно я привыкаю к языку и законам железной дороги. Будку стрелочника не называю будкой, а говорю, как положено: пост второй, допустим, или третий, четвертый… И запомнил уже световые сигналы: зеленый огонек семафора или фонаря – путь свободен, желтый – тихий ход, красный – стоп. А то еще звуковые сигналы: один гудок – вперед, два – задний ход, три – остановка. Маневровый же паровоз, когда растаскивает вагоны по путям, по-своему кричит: «ту-ту-ту» – на третий путь, «ту, ту, ту-ту-ту» – на пятый. Считай гудки – и узнаешь, на какой он путь идет.

Со мною в одной смене Сергей Барский – буксы заправляет, Лешка Кулагин да Петька Морозов из Ушакова, Ленька Самсонов из Полева, дядя Ефим Суряхин и дядя Леня Кузнецов из Селезневки, Сергей Зиновкин с Чувинского поселка. Из моей же деревни двое: Ванька Бузов и Ванька Тимофеев. Некоторые семьями работают, например, Митьковы из Селезневки, Войтюки из Михайловки. И все из соседних деревень.

Как ученика, меня прикрепили к Гришке Суматохину. Он мой ровесник, худенький и бледнолицый, похожий чем-то на добрую девчонку, но работает уже по пятому разряду, вагонное дело знает туго, и все его любят – и старшие, и товарищи. Любят не только за дело, а больше за то, что он не зазнается, характером покладистый, на новичка не покрикивает, а терпеливо растолкует и поможет. Словом, счастье мне – попал я к такому наставнику. Жаль только, в Селезневке он живет и не ходим мы всю дорогу вместе.

Старшие осмотрщики носят легонькие молоточки на длинной тонкой ручке: стук-стук ими по вагонным колесам, проверяют по звуку исправность. А позади идут слесаря с ящиками да смазчики с железными банками, похожими на длинноклювых уток, – открывают крышки и льют туда масло. Одеты мы в телогрейки, и если мороз или ветер, тогда только шевелись – пробирает в такой одежке. Зато и работать в них легче, удобней…

Вот поезд замедляет ход, и Гришка заходит с хвоста, дергает на себя ручку крана. Из прорезиненного шланга (рукавом его называют) взрывом ахает сжатый воздух тормозного устройства, и Гришка заключает со знанием дела:

– Нормальное давление, хорошо насос работает.

С тормозной площадки неловко, по-медвежьи слезает кондуктор, сопровождающий поезд. Одетый в тулуп, в казенных толстых валенках, он так и смахивает на Деда Мороза.

– Здорово, старшой! – по-свойски кричит ему Гришка.

– Здорово, – отозвался тот, покашливая с холоду.

– Не замерз?

– Нам не привыкать.

Отойдя немного, Гришка говорит:

– Вот работка-то! У нас хороша, а эта еще лучше. Попрыгай-ка на сквознячке да при таком морозе. Будь здоров как проберет!

Гришка засвечивает фонарем под вагоны и осматривает тормозную систему. Заслышав иногда шипение воздуха, останавливается и замечает, где неисправность: в рукаве утечка или с резервуаром что-то неладно. Мы лезем под вагон, я слежу, как Гришка копается, оглядывает со всех сторон кажущееся для меня непостижимым тормозное устройство: какой-то резервуар вроде бочонка, от него железные тяги протянуты к триангелю – ребристому брусу, и как-то вся эта система хитро действует, прижимает к колесам (или отжимает) тормозные колодки с башмаками. В первые два-три дня у меня голова кругом шла: какие-то там колодки да башмаки, какие-то рукава, триангели. Но с каждым разом все это делалось понятнее.

– Присматривайся получше, вникай, – советует Гришка. – А то не сдашь экзамены, так и будешь ходить в учениках.

Кому-то охота всю жизнь в учениках? И я вникаю, неотступной тенью следую за ним, как за старшим. Гришка числится осмотрщиком по автотормозам, а другие, можно сказать, по общей части – рессоры осматривают, колесные пары, буксы, сцепку. Мое дело, как слесаря автоматчика, поделикатней, и потому я вдвойне ценю все Гришкины советы. Любопытно мне, как это небольшой с виду насос, установленный на паровозе, хлопает и хлопает, выпыхивая клубочки пара, гонит и гонит воздух по резиновым рукавам, по трубам и резервуарам через весь поезд. Именно сжатый воздух и останавливает на ходу десятки вагонов, целый состав, да так прижимает колодками колеса, что даже юзом они ползут. Вот силища!

Все удивительно для меня, все раскрывается как новый мир, хотя и не сразу, трудно и мучительно. Даже и слезы иной раз пробиваются. Самое простое вроде дело – колодку сменить. Но в рукавицах работать неловко, а взялся голыми руками – пальцы к металлу примерзают. Да еще, как нарочно, молотком стукнешь по пальцам – ой-ей-ей, даже искры из глаз!

– Ничего! – смеется Гришка. – Вот стукнешь так раз десять по каждому пальцу, тогда и научишься.

Ему-то, конечно, легко теперь, он прошел уже такую науку, его дело – ходить да указывать. Но Гришка только пошутит, посмеется, а потом и сам берется за колодку, начинает действовать так, что меня и в пот и краску бросает. «Неужто, – думаю, – и я вот так же когда-нибудь смогу?..»

21 января.Приехал дедушка из Электропередачи. От дочери своей Люси, моей любимой крестной. Теперь уже – от покойной…

Вернулся он сам не свой: не смотрит ни на кого, и руки трясутся. Он любил свою Люсю не меньше меня. И все ее любили – веселую, умную, красивую. Не верится, что нет ее, не порадует она письмами. И надо же такому случиться – следом за младшей и вторую дочь потерял. И обе молодые, незамужние.

А смерть случилась глупая. Пришла моя крестная с торфоразработок – наморилась, конечно, намерзлась. Истопила печку торфом, прикрыла трубу, чтобы комнату не выстудить, да спать легла… Хватились утром ее на работе – нет и нет Гавриловой. Время военное, дело не должно стоять, послали за ней человека, а квартира закрыта. Стали стучать да соседей расспрашивать, – видели, мол, была вечером дома. Открыли дверь кое-как, а она лежит у порога и руку протянула к двери: видно, в памяти еще была, хотела открыть, да сил не хватило…

7 февраля.Получил сегодня первую свою зарплату за январь. Вышло 149 рублей – половина того, что получает настоящий слесарь (ведь я же ученик). И карточки получил на этот месяц. В январе мне выдавали хлеба по 600 граммов в день, а с февраля прибавили – по 650. И теперь хлеб из дома я беру не всегда. Дня за три, за четыре получишь буханку, воды кружку да с солью – только скулы трещат. К примеру, Лешка Кулагин, даром что ростом невелик, за спором буханку в один присест съедал, а в буханке килограмма два. Да и любой бы из нас управился: ведь хлеб один – так он и будет хлеб.

С работой у меня пока нормально, привык и подвигаюсь ближе к самостоятельной. Ходить вот только плохо за семь километров. Особенно сейчас, когда метели начались. Ночью с фонарем ходим, чтобы лучше дорогу различать. Да не всегда он помогает. Однажды вышел я из дома, а метель такая – с ног сбивает. Фонарь погасило, так и пошел наугад по полю, по колено проваливаясь. Дошел до перекрестка, где лозиночкп растут – хоть назад поворачивай. Ветер с ног валит, снег колючий в глаза, за шиворот и за пазуху набивается, кости ломит – вот как продувает. Главное, думаю, в овраг куда-нибудь не завалиться, у нас их немало. А то еще волки могут повстречаться: развелось их за войну, некому стрелять, даже и днем иной раз мимо деревни пробегают. Долго шел в потемках, все прислушивался к паровозным гудкам на станции. Хорошо, что ветер дул как раз оттуда. Услышал наконец, да где-то в стороне. Эге, думаю, должно быть, не туда я иду. Потом уже, когда из сил стал выбиваться, смотрю, темнеется что-то и петух вроде пропел. Пошел на это темное – изба передо мной, потом другая, третья. Тут я сразу узнал – Селезневка. Да и рассветать уже стало. А если бы так с вечера заблудиться – и замерзнуть недолго.

14 февраля.На днях похоронили дядю Тимошу Антипова. Пришел он с фронта больной, контуженый, все пересиливал болезнь, да не всегда, видно, побарывает ее человек. Не повезло тоже этому дому: два года назад дочь у них погибла на станции под бомбежкой, восемнадцатилетняя Надя, первая на деревне красавица. Даже и младшего ее брата Саньку не обошла война: нашел где-то винтовку, попробовал стрельнуть из нее, как отец стрелял из ружья, да и остался без глаза. А теперь вот сам хозяин убрался…

Перебираю по пальцам все наши дома, и что же получается? Редко-редко какой из них обошла война: где с корнем вырвала человека, где покалечила, а где, наверно, и после окончания даст еще знать о себе.

17 февраля.Сегодня нам, как бескоровной семье, дали из колхоза телку. Еще с прошлого лета я обращался то в правление колхоза, то в сельсовет или в райисполком. И только когда дело дошло до прокурора, тот вызвал председателя и отчитал его как следует: что же это, дескать, семье погибшего на фронте, где все нетрудоспособные, не можете дать теленка на развод? Война войной, и колхозу окот дорог, но и про людей не надо забывать.

Вот и сказали нам прийти на скотный двор. Дедушка с Шуркой пошли и привели небольшую, но ладную с виду телочку буланой масти. Напоили ее, сена дали хорошего, приготовленного для овец, и стали ласкать да Зорькой кликать. Значит, будет у нас через год свое молоко, может, и выздоровеет тогда наша мать.

28 февраля.Так и продолжается трудовая моя жизнь. Отмерю до станции семь километров, отработаю там 12 часов – и обратно домой. В ночную смену работать намного хуже, И вагоны труднее осматривать, неполадки устранять, и вялость какая-то, особенно к утру. Придешь с мороза в дежурку, чуть посидишь – и в сон тебя бросает, лень наваливается. Кто к стене привалится, кто к лежанке горячей поближе. А падкие до сна, особенно новички, потихоньку удаляются в слесарку, где можно подремать за верстаком. Над самыми сонливыми устраивают разные подвохи. То ваты клок зажгут да к носу поближе, а потом крикнут: «Пожар, спасайся!» То к верстаку привяжут ногу, разбудят, когда уже поезд подходит, и вскочит тот, как очумелый, схватит ящик да вместе с ним и растянется на пороге. А то сажей разрисуют, пошлют в таком виде на вокзал к дежурному, а там девки молодые. «Ты что, жених, – захохочут, – хоть раз-то в неделю умываешься?» Ну и опозоришься, подумаешь в другой раз, дремать или до утра как-то вытерпеть.

Только старших почему-то сон не брал. Правда, случалось, кое-кто из них тоже подремывал, облокотясь о стол или сидя на скамейке. Но странно: дремота им не мешала подняться вовремя и других подтолкнуть. Даже Гришку Суматохина ни разу не видел я спящим. Наверно, все дело в привычке. Одно спасение в таких случаях – послушать, что старшие толкуют. Больше, конечно, о войне.

– Я бы этого Гитлера, – говорил дядя Ефим Суряхин, плечистый и высокий осмотрщик, – казнил бы без суда.

– Один Гитлер еще не все, – резонно вставлял дядя Вася Вытулев, смуглый по-цыгански, строгий и начитанный. – Гитлера ведь тоже кто-то выдвинул, кто-то молится на него. Не один он решает. Партию его надо громить, фашистов, – вот кто втянул в войну Германию. Опьянили народ свой дурманом, с них и спрашивать надо.

Разговор задевал и других, это оживляло нас, и ночь, наша бессонная рабочая ночь как бы отодвигалась. Оглядывая нас, чумазых по виду и зеленых по возрасту работничков, дядя Леша Никольский спрашивал:

– А за этих вот не стоит спросить? Им бы и школе сейчас учиться да спать бы на теплой печке, а они наравне с нами вкалывают. Сколько они тоже перевидели, пережили.

2 марта.Прихожу с ночной смены, отсыпаюсь, а утром берусь за другую работу – учитываю трудодни колхозников. И начисляют мне за это, как и раньше, в месяц двадцать два трудодня. Это ведь тоже подмога. А недавно кто-то сказал на собрании – другого на мое место назначить. Да правление не согласилось. Приходят ко мне бригадир Луканин, член правления Тимофей Семенович и говорят;

– Аккуратно у тебя получается, да и человека ты заменяешь. А в колхозе, известно, людей не хватает. Так что не бросай пока это дело, а там и счетоводом назначим.

Мне, конечно, польстило, что приношу я пользу колхозу. Ладно, говорю, буду стараться. Только вот счетоводом опоздали назначать, другая теперь у меня работа.

9 марта.Вчера у нас в колхозе первый раз за все военные годы праздновали 8 Марта. В честь праздника дали на трудодни понемножку мяса и пшеничной муки. Нам, например, досталось два кило мяса и три кило муки. Не так, конечно, праздновали, как до войны. И песни пели другие: про Катюшу, про синий платочек – военные, словом. И поплакали многие.

20 марта.Вот и прошло мое ученичество. Сегодня меня экзаменовали, присвоили третий разряд. С первою апреля буду слесарь-автоматчик. Полноправный рабочий человек!

29 апреля.Пришла весна, показалась зеленая травка. В колхозах вовсю пашут, сеют, закладывают новый урожай. А убирать его придется, может, после войны.

Идем вчера со станции, а возле Ключиков ребята пашут: Мишка Филимонов, Санька и Ваня Антипов, Колька Чумаков да Колька Бузов. Давно ли считали их мелюзгой, а теперь вот нас заменили.

– А-а, железнодорожники, ушли из колхоза-то! – смеются над нами.

И обидно вроде слышать такое, и не виноваты мы, что война по-своему повернула. Подошли к ребятам, дали по одному гону – даже сердце от радости забилось. Хорошо сейчас в поле: жаворонки поют, разливаются, солнце землю прогревает, и по теплой борозде можно ходить босиком. Вспомнилось, как мы тоже пахали, – так и остался бы в поле с ребятами. Жаль только, усталость после смены ночной вроде тумана в голове. А завтра чем свет опять на «железку»…

Наступает праздник 1 Мая, и праздновать его нынче будут веселее. В газетах пишут и люди толкуют, что скоро конец войне. Сейчас наши войска сражаются в самом фашистском логове, и теперь Гитлеру подходит, говоря по-немецки, капут. Все того ждут и все стараются приблизить этот час. Любопытно, что с ним будут делать, если не удерет он куда-нибудь тайком, как удрал от нас когда-то Керенский. Запереть бы его в железную клетку да и возить всем напоказ, как людоеда. Не придумать казни этому циклопу за зверскую его натуру, за кровь и муки неповинных людей.

9 мая.Конец войне!

Великий праздник!

Победа, победа, победа!

Сегодня объявлен День Победы. Фашистская Германия капитулировала! Враг разбит, победа завоевана. Наконец-то пришел на нашу улицу праздник!

О, как намучились, как настрадались люди! Когда услышали по радио (я работал как раз в дневную смену), так все от радости запрыгали – ну обниматься, целоваться да плакать. Кровопролитная битва на фронтах, черные дни оккупации, трудное время в тылу – все позади. Будем теперь залечивать раны. Много-премного у нас этих военных ран, много невозвратных потерь!

6 июня.Дни летят быстро. Приходим и уходим со станции засветло – не то что зимой.

В мае я заработал на железной дороге 306 рублей и в колхозе 23 трудодня. За двоих приходится. Немножко приморяюсь, действует на глаза, потому что записываю трудодни больше по вечерам, при свете коптюшки. В колхозе, как и в войну, трудятся все от старого до малого, и каждого надо записать в отдельную книжку, хотя иному «колхозничку» всего-то двенадцать лет от роду.

22 июня.Ровно четыре года назад прогремело над нашей Родиной грозное слово – ВОЙНА!

А сейчас – мир на земле и спокойствие. Через нашу станцию день и ночь проходят с фронта, а вернее, с западной границы эшелоны с бойцами и военной техникой. Когда они останавливаются, на всю станцию слышатся песни под гармошку или аккордеон, и все сбегаются смотреть, спрашивают, нет ли знакомых. Лица у бойцов темные от пороха, от солнца, а сами веселые, как и положено при таком великом празднике. И все почти с орденами, медалями. Смотрю на них и думаю: сколько же радости будет в тех домах, куда явятся сегодня или завтра герои-победители!

Но и слез будет много. Не ручьями, а реками! Только в наш колхоз, хотя всего-то в нем тридцать два дома, не вернутся, сложили свои головы больше двадцати человек. И молодые среди них, например, Федор Филимонов, Петр Чумаков. Кого все ждали до последних дней, кто без вести пропал, тоже, выясняется, погиб. Недавно написал нам дядя Герася, что встретил знакомого, который с Горкой воевал, – рассказал тот, как под Ельней, когда наши отступали, застрял у Горки танк в болоте, хотел он взорвать его, а что дальше было – неизвестно. Погиб, конечно, Горка, не сдался бы, он комсомолец. И Граня, моя двоюродная, узнала недавно про мужа своего, Николая Миронова: умер тот от голода в фашистском концлагере, как умирали тысячи других.

Подсчитают ли люди все жертвы войны? Ведь погибали не только на фронте, но и в тылу. Как, например, Надя Антипова или отец ее, дядя Тимоша, или крестная моя да тетя Нюра. А сколько покалеченных если не пулей или снарядом, так голодом, холодом, военными лишениями, как, например, больная моя мать! Сколько еще не доживут через эту войну!..

Смотрю, как веселятся люди и празднуют Победу, как рады, что землю свою отстояли и живы остались, и крикнул бы сейчас на весь мир: из-за чего, из-за кого, зачем погублено столько молодых, красивых, жизнерадостных? Вот так же они веселились и пели в тот ясный день, четыре года назад, и вдруг ударил гром, померкло небо – и подхватило их, понесло, рассеяло, как листья бурей…

 
С неба бомбочка упала
Прямо Гитлеру в штаны,
Все, что было, разбомбило —
И пришел конец войны, —
 

послышался, как сквозь дрему, задорно-мстительный голос. Я глянул в сторону эшелона, где собралась толпа фронтовиков и наших, станционных, и подхватил с своим ящиком через плечо туда, где разыгрывалась пляска. Подбегаю и вижу в толпе знакомую стрелочницу, одежка на ней рабочая, замасленная – не успела переодеться. Пляшет она, поет про то, как война ее милого убила, а у самой слезы из глаз так и льются: наверное, правда отняла у нее война «румяного, белого». А вкруг нее солдат волчком да вприсядку: загорелый – горел да не сгорел, весь в коноплюшках, как сноп ржаной, и рот до ушей. А другой, чубатый склонился над видавшей виды балалайкой и вот наяривает, вот ударяет по струнам.

Тут подступила к моему горлу спазма, будто хватил я пересохший ком земли, а проглотить не могу. Смотрю на балалайку и думаю: «Ну вот она, твоя консерватория!» И уплываю, удаляюсь куда-то в полузабытый – солнечный и зеленый, светлый, как этот день, мир, лечу в раскрытом настежь вагоне к матери на каникулы, на все лето, и бренчу, бренчу на своей балалайке, – легко мне и вольно, как птице…

Опомнился – стою я, рабочий человек, полуподросток, полувзрослый, – стою на путях перед победным эшелоном и плачу, рыдаю без слез. Душу мою оборвала война, живую душу! И у меня, и у матери моей, у сестер и братьев, у деда, у теток, у дядей. У каждого, наверно, оборвала. Зазвенит ли это оборванное, как звенело прежде? И сколько лет понадобится – не дней, а лет, – чтобы повторился тот ясный и веселый довоенный день, повторилась недопетая песня?..