Текст книги "Заботы Леонида Ефремова"

Автор книги: Алексей Ельянов

– И ты такой же, – услышал я тихий Зойкин голос.

– Какой такой?

– Как все, – сказала Зойка.

Я обиделся. Почему это я как все?

– Кто это мы все?

– Мужики, парни. Все! – холодно отрезала Зойка.

– А чем мы тебе не угодили?

– Угождать вы мастера, а вот если что...

– Что же?

– А хотя бы просто быть людьми.

– Мы и так люди. – Я знал, что Зойка имеет в виду, но решил не забираться в дебри. Сигарета моя погасла, одеяло я отбросил подальше – было жарко.

– А нужно, чтобы вы разлетелись все к черту. И не мучили. Мы уж сами как-нибудь, без вас.

Зойка сказала это резко. Я огорчился.

– Ты меня не знаешь, – сказал я. – Если хочешь, я и в самом деле сейчас уйду. Я мог бы уйти и тогда еще, ты сама оставила. Я не знаю, какой я, – может быть, как все, может быть – даже хуже. Прости, если тебе плохо. Ты слишком доверчивая.

– Откуда ты знаешь?

– Я это понял, когда ты подсела ко мне.

– Подумаешь, – сказала Зойка, – это ерунда. Я тебя тоже разглядела сразу. Уж стольких людей встречаю каждый день, не проведешь.

– А может, я прикинулся другим? Ты же сама сказала, что я – как все.

– Обиделся? – сочувственно спросила Зойка. И придвинулась ко мне, медленно провела пальцами по моему лицу.

– Конечно, – сказал я.

– Я тоже обидчивая, – едва слышно призналась она. – Бывает – жить не хочется, так все противно. Пореву, пореву, а потом подумаю, махну рукой: не так уж все плохо.

– У меня тоже так бывало, особенно в детстве, когда был пастухом.

– Ты был пастухом? – удивилась Зоя.

– Да, был. А что тут такого?

– Ничего, – сказала Зоя. – Только как-то странно в наше время.

– Ничего тут нет странного. Со мной много чего было в наше время. Детдом, беспризорничество, один раз я даже в чужой карман забрался, когда убежал из детдома.

– Расскажи.

– Ничего интересного.

– Понимаю. Воровать страшно и противно. И когда подозревают тебя. Или когда у тебя воруют, а ты случайно заметила... Я просто тогда сама не своя. Болею потом.

Зоя сказала это совсем тихо, и мне показалось, что она скосила глаза в сторону Люськиной кровати.

– А все-таки, наверно, очень трудно жить вдвоем в такой комнате, – сказал я.

– Надоело, – сказала Зоя. – Темно. Даже уроки не сделать.

– Ты учишься?

– Кончаю восьмой класс вечерней школы, – сказала она. И сразу же добавила кисло: – Двоек нахватала целый вагон. Когда тут позанимаешься по-человечески? То да се. Приходят – уходят. Люська тут устроила проходной двор, – обозлилась вдруг Зоя.

– А ты всех гони, – сказал я.

– И тебя тоже?

– И меня тоже, – подтвердил я. – Когда хочешь чего-то добиться, нужно собраться вот так, – и я сжал кулак.

– А я слабая, – вдруг сказала Зоя. Помолчала и добавила: – Женщина. – И опять помолчала и вновь сказала коротко: – Плохо одной с сыном.

– Это у тебя сын? – спросил я. – Ты замужем?

– И да и нет, – вздохнула Зойка. – Он в тюрьме. Влип за воровство. Да ну его, не хочу вспоминать. Расскажи лучше про себя.

– Нет уж, лучше ты мне расскажи о себе.

Зойка прижалась ко мне:

– А что рассказывать? Люблю своего малышку, учусь, работаю, мечтаю попасть в институт на журналистику, жду, когда переедем в новую квартиру, стоим на очереди – вот и все. Ничего у меня нет пока такого... Все жду и жду... чего-то.

Что это? Просто желание поплакаться, которое приходит время от времени ко всем? Или, может быть, я вызываю чем-то такое желание? Или в каждой женщине скрыто до поры какое-то особое, тревожное чувство? Или просто-напросто не так уж много в мире сильных, крепких, стойких людей, умеющих молчать о своих бедах и видеть жизнь в основном с радостной стороны? Или, быть может, мне по каким-то особым, неведомым причинам суждено быть близко знакомым именно с теми женщинами, у которых все не просто?

Я прикоснулся к Зойкиным волосам, они были густыми и мягкими.

– Ерунда, все у меня хорошо, все прекрасно, это я просто так пожаловалась, – заспешила Зоя, словно оправдываясь. – Дурачок ты мой необученный, – прошептала она, прижимаясь ко мне все теснее. – Приходи ко мне, когда захочешь. Ну, повернись же, повернись ко мне, дурачок, я тебя поцелую.

Выбрались мы с Мишкой на улицу, как и пришли, – на цыпочках. Провожала Люська. За нами щелкнул крючок, и снова мы оказались во дворе, и черные кошки бросились из-под ног. На душе было муторно: усталость, разочарование, и стыд, и опустошенность, и ощущение – теперь я уже не тот, и все женщины не те, и это уже навсегда. К самому себе, еще недавнему, я никогда уже не возвращусь. И ни за что не хотелось бы мне уходить вот так от той, чье имя я не смог произнести.

Молча мы шли по темным улицам, потом дворами, потом через пустырь невдалеке от привокзальной площади, потом по берегу Обводного канала к мосту, за которым было общежитие. Темно и неуютно было вокруг. Осень. Зябко. Все казалось неприветливым, холодным, а может быть, это только для меня все было таким безрадостным.

Долго тянулся высокий забор, и вдруг вырос дом на углу – наше общежитие.

– А ты хороший парень, Ленька. Свой в доску, – сказал Мишка и слегка шлепнул меня по спине.

Я ничего ему не ответил. Неправда была в его словах, неправда была между нами, неправда была в темном воздухе ночи, и Катя была неправдашной – все было случайным, временным, зыбким.

Медленно, тяжело поднимались мы по лестнице. Мишка шел впереди, я сзади. Шаг, еще шаг, еще ступенька вверх, и может быть – все к лучшему, все еще будет по-иному. Я не знал, что самое трудное испытание, оказывается, было еще впереди.

Конечно, все можно пережить, кроме собственной смерти, и почти всему можно найти оправдание. Но есть в каждом из нас какой-то сложный прибор, совсем особая часть души, и провести ее невозможно, об этом знают все, и я об этом знал, но понял по-настоящему, что это именно так, лишь когда снова увидел тебя, Катя.

Я предал тебя. Ты этого не знала, и я бы мог делать вид, что все по-прежнему, но я ведь знал про себя все и ничего не мог с собой поделать, я не мог смотреть на тебя и отворачивался при встрече.

И вот тогда Мишка (снова Мишка!) помог мне вернуть надежду, что все у нас будет хорошо, – он уговорил меня поехать в Лесопарк повеселиться на природе, пока еще не опали все листья. Я решился пригласить тебя, Катя. Ты согласилась, намекнув, что уже была приглашена кем-то из нашей компании, – за город собрались и Слава Греков, и Сергей, и их девушки.

В Лесопарк, снова в Лесопарк, в мои края, к нашему первому свиданию, – а вдруг все сбудется теперь?

Сначала все было хорошо. На верхней палубе Сергей бренчал на гитаре, а мы пели. Я громче всех. Я разошелся, вспомнил, что у моего отца был неплохой голос, и вот решил проверить «наследственность», а больше всего хотелось понравиться тебе, вернуть прежнее.

Ты сидела рядышком, защищаясь от ветра полой моего кителя, и подтягивала мне тоненько и задушевно.

Мишка сидел напротив, в окружении девушек, которых пригласили Сержант и Славка Греков. Мишка съехал на самый край скамьи, рубашку расстегнул почти до пояса, подставив ветру и солнцу загорелую крепкую грудь. Мишка не пел, он лениво щурил глаза, он был, кажется, не с нами и не с песней и лишь принимал наши взгляды, лишь терпел нашу хоровую грусть: он был красив сейчас, этот донжуан.

Вдруг он быстро поднялся и подсел к тебе, Катя.

– Что-то стало холодать! – прокричал он, обнимая тебя и меня заодно. Мы даже повалились набок от неожиданности и перестали петь.

– Не мешай, – сказала ты довольно строго, но руку его не убрала, только села прямо, поправила юбку.

Я снова предложил полу своего кителя, ты отказалась:

– Спасибо, мне уже стало тепло.

– Еще бы, – сказал Мишка, осклабившись. – Тут есть кое-что погорячее. – И он погладил твое плечо, стараясь оттеснить мою руку. Так мы и продолжали сидеть в обнимку – ты, Мишка и я.

– Ловко устроились, – заметил Иностранец.

– Как в раю, – сказал Мишка.

Я ничего не ответил, продолжая песню. Уже негромко, уже просто так, чтобы не молчать, чтобы заглушить чувство досады, тревоги, тоски. И вот пришло другое чувство – бесправие. Как я могу чего-то ждать, требовать, разрешать или запрещать – даже в мыслях, – если знаю, что сам виноват. Хоть и не был я больше ни разу у Зойки, но вот сидит рядом свидетель моего падения и бесправия.

Ты была рядом, совсем рядом, и все-таки ты была уже другая – напряженнее, строже. Ты тоже делала вид, что ничего не произошло, что Мишкина рука обнимает твои плечи просто так, по-дружески – ведь мы все тут свои люди, и вообще, противно, глупо быть недотрогой, когда нам всем так хорошо. Я это понимал и все же ничего не мог с собой поделать, никак не мог успокоиться.

Я попробовал прижать тебя к себе покрепче, но ты отстранилась. Не сразу, не резко, и все же села прямо, между мной и Мишкой. И я почувствовал, что ты наклоняешься к Мишке все ближе и ближе. И не только по его воле – ты сама так хочешь.

Он сильнее меня, думал я, решительнее, а она любит «настоящих мужчин», она охотно готова подчиниться их воле, Мишкиной воле. Но в моем Лесопарке я стану другим, и все вернется. Осенний, он стал еще красивее, я так гордился им, как будто сам посадил и вырастил все эти деревья вдоль берега и даже этот осенний, пышный их багрянец рожден моими заботами. И я начал рассказывать о Лесопарке сразу же, как только мы сошли на берег. Я вспоминал свое прошлое, водил друзей по аллеям и тропам, я хотел, чтобы ты все вспомнила...

И чтобы совсем тебя завоевать и победить Мишку, я прочел свои стихи:

 
Обычно в поздних числах октября
я в Лесопарк являюсь за рябиной —
к моей заветной, огненной, любимой
всегда влечет в конце календаря.
Сажусь я в теплоход и по Неве
везу неторопливую свободу,
гляжу на рассекаемую воду,
и солнечное что-то в голове.
Я свой, я не приезжий, я вернулся.
Здесь навсегда мои горячие следы.
Здесь столько невской выпито воды,
что просто чудо, как не захлебнулся.
Вон дом мой. Вон мое окно.
Двустворчатые ставни смотрят косо.
Ну что вы так встречаете непросто, —
не виноват, хоть не был я давно.
Не нужно так смотреть издалека,
насупленно оценивать одежки.
Мое окно, мой свет из уголка,
к тебе мои дороги и дорожки.
 

Я не одержал над Мишкой никакой победы. Когда я кончил читать, он без всякого перехода сказал:

– А не пора ли нам пора насчет картошки дров поджарить?

– Неплохо бы, – согласился Слава Греков.

– В самый раз, – сказал Сержант.

А потом мы сидели на поляне у оврага. Тонкие березы с позолоченными листьями стояли вокруг, пахло грибами, было тихо. А нам хорошо. Солнце пятнами освещало землю и нас – четверых парней и троих девчонок, самой красивой из которых была ты, Катя.

Твой «конский хвостик» был под цвет осени, цвет листьев – не кленовых и не осиновых, ярких, а таких, как у березы, – бледной, мягкой желтизны. И даже ворсистый джемпер был палевого цвета, и даже твои обычно зеленоватые глаза напоминали мне теперь больше цвет осеннего неба – густой синевы. Ты знала, что нравишься всем, что тебя любят, и, наверное, от этого у тебя все получалось с легкостью, само собой, весело. Ты была хозяйкой, заботилась о нашем столе, ты шутила и угощала всех и направляла наши разговоры в ту сторону, какая тебе нравилась. И уж не знаю, спроста или нет, ты завела разговор о чувствах, о том, что они одни не меняются вот уже тысячелетия и что только женщина может знать их силу и тайну в полной мере. И что, если бы не женщины, мужчины огрубели бы за несколько лет настолько, что превратились бы снова в пещерных жителей.

Мишка захохотал, вскочил на ноги, растопырил руки:

– Иду это я, Петя Кантропов, весь в волосах, в шкурах, а навстречу мне ты, ангел, без волос и без шкур. Хвать я тебя, – Мишка и в самом деле схватил, облапил Катю, – а ты мне и говоришь: «Фу, нахал невоспитанный».

– Отстань, отпусти, ты и вправду нахал невоспитанный, – сказала ты, оттолкнув Мишку. Он упал на спину и снова захохотал.

Сергей начал что-то негромко наигрывать на гитаре, а Славка Греков неожиданно предложил послушать такую историю:

– Представьте себе такое: кончается двадцатый век, начинается двадцать первый. На рубеже двух веков вы оказываетесь в лесу, вам хорошо. И вдруг вас потянула к себе какая-то сила. Все тянет и тянет, и уже нельзя сопротивляться ей, и вот вы рядом с каким-то странным огромным сооружением. Что это? Вдруг вспоминаете: вы слышали уже от кого-то, что человечество создало машину, такой биологический супермозг, такой сверхфеномен, что он знает все и обо всем и все может, и создан для того, чтобы все человечество прошло в двадцать первый век только через этот КПП, да-да, контрольно-пропускной пункт. И вот вы входите внутрь, в огромное помещение, а может быть, это малюсенькая комната, и слышите голос, как в сказке про аленький цветочек: «Послушайте, живое существо. Если вы хотите жить в прекрасном двадцать первом веке, докажите, что вы человек, а не докажете...» И вспыхивает телеэкран, а на нем дороги, тропы, и со всего земного шара стекаются к супермозгу люди всех рас, а после по другим дорогам и тропам от КПП уходят шакалы, лошади, ползут крокодилы, змеи, в общем, всякие земные твари и только маленькая струйка людей – нового человечества.

– Уж конечно, среди них и Вячеслав Александрович Греков, – сказала ты, Катя.

– Быть может, – согласился Греков.

– Красиво же ты думаешь о человечестве, – обиделся за всех Сержант.

– Красиво, некрасиво, а ты вот попробуй докажи просто и убедительно, что ты человек, – сказал Греков.

– А не верблюд, – хмыкнул Мишка.

– Я бы послал подальше твой супермозг, – неожиданно обозлился Сержант.

– Один ноль, – сказал Мишка.

– А я бы расплакалась, – сказала ты, Катя.

– А я бы прочитал стихи, – сказал я.

– Хорошенькая, смотрю, жизнь намечается у вас в двадцать первом веке, – саркастически заметил Мишка.

– А ты, значит, туда не собираешься? – спросил Греков.

– А что мне там делать, дураку? Вот если бы с поллитрой пустили, – пошутил Мишка.

– Убогие мы люди, – сказал Греков. Он не был сердит, он сказал это, как про что-то само собой разумеющееся.

– Кончай ты разводить тут философию, – разозлился Мишка. – Не затем приехали, черт возьми. И ведь никуда не скроешься от болтовни!

Греков был спокоен по-прежнему и все тем же тоном продолжал:

– Ты сердишься, значит, ты не прав. Думать никогда не рано, и не поздно, и не излишне. Мы учились в школе, учились в ремесленном, кончаем техникум, а толку что? Прошел год, что-то произошло, а что именно, мы не знаем, не вдумались. Хоккей, футбол в нашей башке. И так еще год, и еще, пока не умрем. Разве это по-людски? Вот вы, будущие учителя, педагоги, мастера, вы можете мне объяснить, что такое «думать»?

– Это и дурак знает: ворочать мозгами. Только не теперь, – сказал Мишка.

– Куда, зачем, в какую сторону ворочать – вот в чем вопрос.

– Ну конечно, Иностранец. Ты еще спросишь сейчас: «Быть или не быть?..»

– И спрошу. Ты кстати это вспомнил. Быть или не быть нам людьми? Быть или не быть... Это, прежде всего, вопрос, который может задать только человек. Вот один философ сказал, что думание – это преследование разумной цели разумно мыслящим человеком. А какую цель преследуешь ты, Мишка?

– Слишком много тут слов «разумно». А вот я безумствовать хочу. Жить, в общем, так, чтобы все у меня было, все подряд. А ты какую преследуешь цель? Уж ты какую-нибудь, конечно, сногсшибательную.

– Мне хоть и противно разговаривать в таком тоне, – сказал Греков, – но я отвечу.

– Что же надо тебе, интересно бы знать? – Мишка прислонился спиной к березе.

– Мальчишки, может, не стоит так далеко уходить в лес, может, помолчим в тишине...

– Да нет уж, пусть выступит, – возразил Мишка. – Послушаем...

– Я не боюсь ваших улыбочек. Раз уж обещал – скажу.

Все ждали Славкиного признания как откровения. Он был уверен в себе, он как будто говорил больше сам с собою, чем с нами. Он казался парнем вовсе не из нашей компании: студент, философ, проповедник, но никак не будущий мастер ПТУ. Он и раздражал меня этим немного, и вызывал уважение. Он стоял на коленях перед нашим «столом» на поляне.

– Я хочу совершенства, – сказал он.

Мишка тоненько свистнул.

– Да, я хочу совершенства во всем.

– Не фига себе заявленьице. Славка – Шекспир, Карл Маркс, Диоген в бочке, – и Мишка заухал, захохотал ненатурально.

Славка не обращал никакого внимания на Мишкину болтовню.

– Я хочу познать самого себя... А тебе все ясно? – вдруг спросил он у Мишки.

– А у тебя все туман? – быстро ответил тот.

– А ты, значит, всем доволен?

– А ты считаешь, что все плохо?

– А ты, Ленька, всем доволен? И ты, Сергей, и вы, девушки?

Мы от внезапности свалили в кучу много всяких междометий, но услышать отдельно каждого было невозможно.

– Суду все ясно, – сказал Мишка. – А теперь к делу.

– Помолчал бы ты, Мишка, надоело, – взорвалась ты, Катя. – Слава, не обращай внимания, говори.

– Меня не нужно выручать. Вот пусть лучше он мне ответит, что является самым страшным в наше время? Ну?!

Сержант неожиданно для нас всех оглянулся с опаской по сторонам. Греков засмеялся.

– Угроза войны!

– Верно. А пострашнее? Для мирного, конечно, времени?

– Безденежье бедного студента, – сказал Мишка.

– Тоже верно, – улыбнулся Славка. – Ты уже, Мишка, близок к цели. Бездеятельность, пассивность мысли – вот что самое страшное. Мы привыкаем думать, видеть себя отсель досель. Так проще, понятнее. Солдат, слесарь, мастер ПТУ – и только. А если вдуматься – человек разносторонен беспредельно, он может и должен быть таким, поскольку в нем есть все и он есть во всем. И когда мы рвемся за пределы понятий, норм – нам трудно, больно, давят перегрузки, и все-таки только это и есть человеческая жизнь. Совершенствуются даже цветок, муха, червь. И кто знает, быть может, эти совершенные в своем роде деревья молчат не просто так, и солнце светит не просто так, и небо над нами не просто, – природа ждет от людей чего-то великого...

– А все равно помрешь дураком, – сказал Сергей с искренним сожалением.

– Вот-вот, скепсис – тоже страшно. В себя не веришь – поверь, что другой будет жить лучше, умнее тебя. У природы есть какая-то копилка для всех, на всех... я это чувствую. В природе ничего не должно исчезать бесследно, даже вот эта тишина и эта... прана! Мы летим в бесконечное... И все бесконечно...

Славка прошептал эти слова. Сухой, бледный, с лицом аскета, он заворожил себя и нас. Даже Мишка не решился острить. Я будто бы не на поляне. Земной шарик стал вроде сивки-бурки, и я лечу... и мы летим, космический ветер колышет мои волосы. Бесконечность...

Тихо было вокруг. Чистым и голубым было небо. Деревья стояли и, кажется, тоже вдумывались в слова странного и страстного молодого человека. Вершины берез покачивались. Падали листья, кружились, с легким стуком ударяясь о ветки.

Когда-то, еще когда пас коров, я часто лежал тут на земле вверх лицом. Надо мной было огромное небо, а подо мной вся земля. Великого хотелось мне. Великой радости, великих дел и великой любви. Славка Греков вернул мне эти просторы, этот размах. И все, кажется, сейчас ощутили особые масштабы своих чувств и ожиданий. Довольно долго помалкивали, пока ты, Катя, не предложила – волейбол.

Нашли полянку попросторнее, начали играть, стало жарко. Все разделись. Девчонки остались в нарядных купальниках, в этой одежде они преобразились, особенно ты, Катя.

Но тут я должен признаться, что и Мишка был очень хорош. Широкие плечи, узкие бедра, тугие рельефы мышц, стройные сильные ноги – все было в Мишке на зависть, даже плавки у него оказались какие-то японские, с карманчиком и эмблемой.

Худой, бледный Славка Греков был просто смешон рядом с Мишкой. Да и Сержант казался нескладным. Я понимал, что рядом с Мишкой и я должен казаться тебе, Катя, хлюпиком.

Начали играть. Мишка прыгал, как молодой бог, и бил и резал профессионально. Девчонки только повизгивали от его ударов. Мишка все норовил попасть в тебя: «Ложись! – орал он. – Прибью!» Ты вся съеживалась, замирала в забавной и милой оборонительной позе, а потом выпрямлялась и кричала в ответ: «Ну, смотри, ты у меня получишь».

Я видел, тебе нравится эта игра, и Мишке тоже. Это было видно по шутливым и кокетливым твоим возгласам и по тому, с каким нескрываемым удовольствием ты следила за каждым Мишкиным движением. Это понимал и он. Был щедр на свои хохмы, выкидывал всякие штучки, и какая-то непонятная связь между вами все крепла и крепла.

Заметив это, я потерял интерес ко всему: к игре, к поляне, к березам, к солнцу. И вдруг со зла я зафитилил мяч ногой подальше в кусты. Все набросились на меня с криками, мол, совсем я сдурел. Один Мишка остался безучастным. Он повалился на траву вверх лицом и вытянул ноги. Я долго не хотел идти за мячом, сам даже не знаю почему, уперся – и все тут. Но когда к кустам побежала ты, Катя, я догнал тебя, взял тебя за руку, и тогда само по себе вырвалось у меня:

– Убежим отсюда!

– Куда?!

– Куда-нибудь в берлогу или во дворец – все равно куда, лишь бы насовсем.

– Дворцы гвоздями заколочены. – Мне показалось, что ты все знаешь о Зое. – А в берлоге в мяч не поиграешь, – улыбнулась ты.

И снова у меня сорвалось само собой:

– Всегда будешь подыгрывать Мишке?

– Это уж как придется, может быть, и всегда, – ответила ты. – А что это ты за нами так следишь? – спросила ты удивленно.

– А то, что ничего в нем не видишь, кроме...

– Послушай, Ленька, это уж мое дело. Ты, кажется, забыл, что я все выбираю сама.

– Что ж, выбирай, – зло сказал я, отошел и полез в кусты за мячом. Он застрял в колючем шиповнике, и я ободрал себе руки и ноги, но боли почти не чувствовал, лез напролом.

Ты ушла. Я возвращался один и снова ударил по мячу ногой, подбросил его вверх. Мяч бухнулся на землю посреди поляны и, подпрыгнув, упал Мишке на живот. Все засмеялись, когда Мишка ошалело привскочил с земли.

– Ты у меня схватишь! – закричал он всем сразу, и погнался за мячом, и пнул его снова в кусты, в шиповник.

А я стоял на месте и не собирался убегать, Мишка бросился ко мне и в шутку – пока в шутку, я это видел, – повалил меня на землю. Мы стали бороться, тоже пока в шутку, но чем дальше, тем больнее заламывали друг другу руки, пока я не вынужден был сдаться.

Игра расклеилась окончательно. Никому не хотелось идти за мячом, все приуныли. И тогда Мишка предложил поискать в лесу КПП. Бросили на морского, кому из парней оставаться с вещами. Выпало мне. Когда все расходились, ты, Катя, сказала:

– Не скучай, скоро вернемся.

Я долго ждал всех. Спрятал вещи под старыми ветвями и листьями и пошел тоже бродить по лесу. Но лучше бы мне не делать этого. Я увидел в лесу Мишку и тебя... Был потрясен, побежал сам не знаю куда, а потом решил взять свои вещи и удрать в Ленинград.

У пристани еще не было теплохода. Его не было так долго, что я сначала решил пойти по берегу пешком к Пятой ГЭС, а потом вернулся. Искать перевозчика тоже раздумал, не хотелось ни с кем разговаривать. Стал ходить рядом с пристанью по берегу туда-сюда, где мы уже ходили когда-то с тобой, Катя.

И как тогда, буксиры вели свои караваны, мчались моторки, заняв почти половину Невы, медленно поднимался против течения озерный белый трехпалубник.

Вода утешала, успокаивала, но я знал, что теперь долго не смогу излечиться от своей жгучей, мучительной болезни. Ну, где же он, этот «москвичок»? Идет! Наконец-то вывернулся из-за поворота. Замедлил ход. Матрос вышел на палубу, держит канат, чалку. А потом будет трап, а потом – спасение хоть на время.

Пошел на палубу, сел на жесткий полукруглый диван. Рядом курят какие-то парни. Стрельнул сигарету. Затянулся. Скорее бы винты вспенили воду. Привычно здесь, на корме.

Наконец-то дрожь под ногами. Отлегло от сердца. Как же ты подвел меня, мой Лесопарк. Прощай!

И вдруг я увидел тебя! Ты бежала по ступенькам пристани, и махала рукой, и кричала, чтобы капитан остановился. Но моторы увеличили обороты.

Ты все-таки выбрала Мишку. Или он тебя выбрал, уж не знаю. После экзаменов в техникуме ты уезжала в другой город, но вернулась... У вас скоро будет ребенок. Живите и прощайте. Я снова от вас убегаю. Вот все и закончилось, нужно успокоиться. В полутьме весна чем-то похожа на осень. Оголенными кажутся деревья, прохладно, сыро, острый запах земли. Или это запах канала? Или, может быть, дыма?

А куда я, собственно, иду? А никуда! К Зойке? Или уже поздно? Она простит. Зойка, Зоенька, почему я вспоминаю о тебе, только когда мне плохо? Это, наверно, свинство. Надо объясниться, расстаться, так честнее. Но я вспоминаю о тебе снова и снова и не могу забыть тебя совсем. Странные у нас с тобой отношения. Я часто спрашиваю себя: кто ты мне, Зойка? Что тянет меня к тебе и что отталкивает от тебя? Неужели только руки твои, твое всегдашнее прощение, неужели только это связывает нас с тобой? Муж я тебе? Друг? Уже в который раз я слышу в себе какой-то зов, требовательный и непреодолимый. Это ты зовешь меня.

Холодно стало на улице, поднялся ветер. Надо было надеть плащ. Забыл. Откуда мне было знать, что уйду на всю ночь?

Крутые травянистые откосы Обводного канала, недвижная вода внизу, а впереди черное переплетение конструкций – железнодорожный мост, давний мой знакомый. Идти дальше – там есть еще и пешеходный деревянный мост – или?.. Кружу чего-то.

Скорей, скорей отсюда, от этих мест. Завтра начнется новый день и все будет иначе. А послезавтра увижу мальчишек, расскажут, как было в «лягушатнике», как отпраздновали, посидим в мастерской, потолкуем, посмеемся, они никак не могут без смеха. И все станет по-другому. Хорошо, что они у меня есть. Ну что я делал бы без моих учеников? Да и они без меня? Они мне, а я им. Никогда не старей, Ленька.

Над головой светились звезды. Там где-то была стратосфера, ионосфера и сфера высшего разума, как сказал Греков. Чей я преемник и кто будет за мной?..

А вот и мост. Под ним темно, тихо.

– Эй, сколько времени?

Ну и хам. Не подойдет, не спросит, а так вот: «Эй!» Видят, что я один. Что за парни около забора? Трое их или четверо? Разговаривают, смеются.

– Ты что, оглох? – Это кричит маленький, совсем клоп. Идет мне навстречу. Смотрит нахально. Такие всегда бывают нахалюгами, если у них есть надежная защита.

– Ну, что тебе нужно? Время? Спроси по-человечески.

– А пошел ты... «по-человечески». Как еще тебя надо спрашивать?

Наглец! Ну и наглец!

– Мотай отсюда, нет у меня часов.

– А это мы проверим!

– Катись отсюда!

– Проверим! Эй, пацаны!

Бегут! Четверо на одного! И этот уже замахивается и шипит:

– Мы тебе щас устроим.

– А это еще посмотрим!.. Ах, гады!.. Глеб?! Это ты?! Бородулин! Стой! Куда? Стой!

Разбежались, трусливые твари. И ты с ними, Бородулин?! Неужели это ты?! Меня? Камнем по башке! За что? Или не узнал? Ну, Бородулин, спасибо тебе. Спасибо, дружище.