Текст книги "Заботы Леонида Ефремова"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Глава третья
Любовь, единственная и самая счастливая встреча, – кажется, не было когда-то и дня, чтобы в нашей комнате не говорили об этом. И мечты и самые невыносимые мучения – все было связано с девушками. Порой мне казалось, что вообще нам всем хочется по-настоящему только одного – любить и быть любимыми.
А разве не так? Разве семья – не главное? У меня есть товарищи, работа, к которой я стремился, есть у меня и жилье, комната, пусть чужая, напрокат, но она мой дом, и разве я не испытал уже не раз, как бывает в ней пусто и одиноко, потому что я все еще «одинокий бизон», как называл себя когда-то Мишка.
Он-то бывал одиноким лишь на время, не хотел ни с кем связываться надолго, считал это не модным и лишней обузой, высмеивал всех, кто, по его словам, «влип в затяжную историю». Таким был Федор.
Да уж, Федя был женихом, можно сказать, старомодным, или, лучше, традиционным. Он мечтал жениться сразу после окончания техникума. Уехать в деревню к невесте и там отпраздновать свадьбу.
В Фединой натуре чувствовалась деревенская основательность. Мишка, посмеиваясь над Федором, все не мог понять, как это его полюбили – такого неуклюжего, косолапого, медведеподобного парня. Ему было легче разгрузить вагон угля, чем решить самую несложную задачу по математике. Он и говорить-то не умел, как все: шепелявил, неправильно делал ударения, любил всякие вспомогательные словечки. Все казалось в нашем Феде грубым, неотесанным, прямолинейным, и парни потешались над целой дюжиной его пластикатовых галстуков, над фетровой шляпой. Федя помалкивал или добродушно отшучивался. Но однажды Мишка хихикнул, разглядывая фотографию Фединой невесты. Фотокарточка всегда стояла на тумбочке. В картонке с подставкой, – она была в виде сердца, с голубком и голубкой в двух верхних углах замысловатой виньетки. Деревенский фотограф к тому же еще подмалевал губы и щеки девушки, приятной, милой, с добродушной улыбкой на лице и с косой через плечо. Тут уж Федя ощетинился. Он поднес к Мишкиному носу свой здоровенный кулак и прошептал: «Ты хоть и самбист, а рожу я тебе расквашу, понял?!» И Мишка понял.
Федор высылал посылочки матери и невесте. Он это делал аккуратно, каждый месяц, готовился заранее. Днем учился, а вечером ходил на Московский вокзал разгружать вагоны, там за это неплохо платили. Ящик для посылки Федя загружал при всех нас – это были торжественные и веселые минуты. Федя показывал каждую вещь, которую он собирался отправить, говорил, кому она предназначалась: матери, сестре или невесте, а потом вспоминал, где он купил свой подарок, как стоял в очереди и как трудно было успеть сбегать за деньгами. Федя наполнял фанерный ящичек платками, косынками, конфетами и всем прочим так бережно и любовно, что, как бы ни относились мы к этому, у каждого, должно быть, появлялось уважение к Фединой верности и какой-то особой надежности его чувств и правил жизни. В такие минуты даже наш Славка Греков, не жалевший ради красного словца ничего на свете, шутил с осторожностью.
В нашей комнате хорошо была известна каждому печальная история обманутой любви Сереги, сержанта, уже отслужившего армию.
Сергей родом из небольшого районного центра. Уходил в армию, как все, с шумной отвальной, и, прощаясь со своей любимой, поручил опекать ее самому лучшему своему другу. Были и клятвы, и обещания, и все-все, что происходит в таких случаях, а потом... Потом Сергей узнал, что два самых близких ему человека – он и она – полюбили друг друга. Что делать в таких случаях, никто не знает, каждому приходит в голову свое. Приехать, набить другу морду – вот что не терпелось сделать Сергею. Но кто отпустит его домой по такому поводу?..
И вот конец службы. Сергей идет по знакомой улице с чемоданчиком, с шинелью через руку и встречает их – ее и его. Они уже муж и жена, его друг детства и первая в жизни любовь.
Кажется, давно это было, пора бы уже и забыть, но не получалось. В глазах его всегда была грусть. Часто он брал в руки гитару, подходил к окну, ставил ногу на стул, запевал безголосо и задушевно: «Я по тебе соскучилась, Сережа», и мы понимали, что он скучает о ней...
– Она меня переменила, перекорежила, – признался мне однажды Серега, когда мы с ним ходили по весенним улицам, вот в такое же время, как сейчас. Просвечивали на солнце первые листья, еще с ноготок. И все казалось омытым, очищенным.
– Она ведь не просто обманула – из-за спины, с подковыром, с ножом, – убеждал меня Сергей. Я понимал его боль и все-таки не хотел полностью соглашаться с ним, я всем сердцем желал ему вылечиться как можно скорее от его «болезни», а себе желал, чтобы миновала меня его беда.
– Уж лучше действовать, как Мишка, – поставил тогда точку Сергей.
«Не то, не то он говорит. Все не то...» – думал я тогда и пытался разубедить приятеля. И мое предчувствие «не то...» подтвердилось вскоре.
Однажды Мишке удалось незаметно провести в нашу комнату какую-то свою очередную «деву» и оставить ее до утра. Рано-рано незнакомка поднялась с постели, повернулась ко всем спиной и начала заправлять койку, разглаживать одеяла, простыни, пока Мишка курил и ждал, позевывая, – скорее бы все кончилось.
Утро застало незнакомку врасплох. То утро и нас всех тоже застало врасплох, и, кажется, не только тех, кто был в комнате, а как будто во всем мире всех мужчин и женщин застал, «застукал» рассвет, и мы оказались виноватыми и беззащитными друг перед другом.
Большая душная комната была жильем мужчин и только мужчин: высовывались из-под одеял волосатые ноги, коротко остриженные головы, вовсю сопели носы, висели на спинках стульев и кроватей брюки, и даже краска на стенах была сурового цвета. Скорее бы незнакомка покинула комнату! Она уходила на цыпочках. Как вздох облегчения был скрип закрываемой двери.
Желание, зависть, ужас, стыд и отвращение – все перемешалось тогда во мне. Но самым сильным было чувство надежды, что у меня все будет не так, иначе, чище и лучше. Я был уверен, что не только я один так думаю и жду чего-то иного, а и другие ребята, и даже сам Мишка.
Не забыть мне одного раннего осеннего утра, когда все в комнате еще спали, а я открыл глаза и сразу почувствовал себя бодрым и увидел белую люстру на потолке и переплетенные, как паутинные сети, трещинки на штукатурке. Вот возьму и подойду к ней и скажу: «Здравствуйте, не удивляйтесь, я давно вас люблю...» Нет, не так: «Катюша, мы должны быть мужем и женой. Мне кажется, я знаю вас давным-давно, я люблю вас. А вы?» Я встал, подошел к окну. Увидел пасмурное небо, прокопченный апрельский снег, раннюю электричку, похожую на гусеницу, – она переползала через черный железнодорожный мост над Обводным каналом, хорошо было слышно, как постукивают колеса; увидел я на берегу канала старые дома, косые, унылые крыши, озябшие, чахлые деревья и огромного черного пса, – он бегал, тыкался мордой в снег, а невдалеке от него стоял хозяин, подняв воротник пальто и спрятав руки в карманы. Ему, наверно, было холодно и неуютно. Я даже попробовал мысленно влезть в пальто незнакомца, нет, в его кожу, а этого не стоило делать. Я так был переполнен собой, своими радостными чувствами, что столкнулся с холодом и неуютом, как сталкивается с водой прыгающий с вышки.
Виляя хвостом, собака подбежала к мужчине, ткнулась мордой в его колени, привстала на задние лапы и быстро лизнула в лицо своего повелителя и друга. Мужчина не оттолкнул собаку, он потрепал ее уши, погладил по спине, а потом обхватил, обнял собачью морду и припал к ней головой, и замер так, и черная большущая псина не вырвалась, даже не попыталась освободиться от объятий, она все поняла. И я как будто что-то понял.
Вдруг все стало иным: и снег, и дома, и небо, и крыши, и люстра под потолком, и двенадцать коек, тесно прижавшихся одна к другой.
Вот лежит на тумбочке Мишкина электробритва, новинка, которую он долго никому не хотел давать, а теперь ею бреются все.
А вон спит Матвей Захаров, горбун. Долго мы все думали, что он сумрачный человек. Матвей копил деньги, отказывал себе во всем, не покупал даже хлеба с колбасой, как делали все после несытного ужина в техникуме. «На что же он так упорно копит деньги?» – думали мы и не могли догадаться, и не догадались бы никогда, потому что никому не могло прийти в голову, что Матвей собирается купить на свои сбережения проигрыватель и набор пластинок, чтобы в нашей комнате было не хуже, чем у других, чтобы и у нас вальсировало, фокстротило, твистовало вовсю.
А вот скрючился на своей кровати худущий и непоседливый Игорек Николаев. Он как-то накормил меня сочным репчатым луком и домашней ветчиной. Накормил с улыбкой, с удовольствием.
А подальше спит Ваня Никифоров. Он просидел однажды со мной всю ночь, выправляя мои чертежи.
Я стоял у окна, разглядывая товарищей по комнате, будто впервые их видел, и думал о том, что когда-нибудь, когда мы станем совсем взрослыми, и устроится наша жизнь, и каждый найдет свою любимую, и свой дом, и свое дело по душе, мы, быть может, встретимся вновь. И тогда обязательно бросимся друг другу навстречу и обнимемся, не сможем не обняться, потому что мы четыре года жили в этой комнате, дышали одним воздухом, зубрили по одним учебникам и набирались жизненного опыта для себя и для своих будущих учеников.
Многое у нас было общим и одинаковым, но только не характеры. И все же, мне кажется, мы успели передать друг другу нечто такое, что осталось в каждом из нас на всю жизнь...
Вот бы встретиться нам всем на Мишкиной свадьбе. Поговорить, повспоминать. А может быть, я что-то преувеличиваю, чересчур расчувствовался: весна, белый букет в руке и ждет меня сюрприз, вроде того, что устроил мне Мишка когда-то...
И вовсе, может, не стоило бы мне идти к нему, уж сколько раз мы сходились и расходились, – мы разные. Даже очень разные. Но, может быть, именно эта непохожесть влекла нас, бывало, друг к другу, а теперь... у нас есть общее прошлое, и, как говорится, старый друг лучше новых двух.
Глава четвертая
Орет радиола. Окна настежь, пусть слышит вся улица, весь город: Мишка женится!
А на лестнице тихо. Дверь обита дерматином – крест-накрест утоплены в мягкое рыжие шляпки еще новеньких обивочных гвоздей.
Я не успел нажать кнопку, как дверь распахнулась сама собой и вышел он, жених. В черном костюме, в белой рубашке с галстуком, волосы на пробор, лицо потное, глаза торжествующие и чуть-чуть обалдевшие.
– О-о! Приффет! Ты с букетом! – Мишка полез обниматься.
– Будь, – сказал я.
– Буду, – сказал он.
– Чтоб любовь до гроба, – сказал я.
– До белых тапочек, – подтвердил Мишка, все еще обхлопывая меня. – Ты входи, входи, я сейчас.
– А куда ты?
– Водочки, боюсь, маловато, я быстро.
– Давай лучше я. Жениху не положено.
– Сегодня очереди. У меня тут свои.
– Тогда вместе. Пробежимся хоть напоследок вместе.
– Зачем бежать? У меня мотоцикл.
– Какой мотоцикл?!
– Ерунда, женихи пьют только шампанское, не бойся, на моем мотоцикле никто не спросит.
– Стал начальством?
– Ну, не очень, но все-таки. Устроился в ГАИ. Вон тачка. Там, во дворе, у сарая.
Казалось бы, мотоцикл как мотоцикл – два цилиндра, три колеса и три большие буквы: ГАИ.
Мишка подошел к мотоциклу, стал зачем-то копаться в зажигании, – должно быть, его мотор с секретом, чтоб не угнали.
– Мишка! Как же так?
– Ты о чем?
– Да вот удивляюсь, что ты стал гаишником.
– А что тут удивляться? Зарплата, положение. Все, что надо.
– Так-то оно так, но ты ведь... – я не договорил. Зачем же было столько учиться на механика и педагога, а потом так круто изменить своей профессии, да и своей натуре, – Мишке, по-моему, больше было свойственно нарушать всякие правила и обязанности, а тут на тебе – король дорог, страж порядка.
– Не удивляйся, Ленька, ты еще, я смотрю, так и не раскусил жизнь. Многие из наших пошли кто куда. «Рыба ищет, где глубже, а человек, где... рыба» – так ведь говорится?
Я промолчал. Смотрел на приятеля, и росло во мне чувство дистанции – он и я, прошлое и настоящее, наши бывшие мечты и реальность. Наверно, я напрасно удивляюсь, Мишка всегда хотел быть на коне...
– Ну, вот и поехали, – сказал он. Два раза качнул кигстартером вхолостую, а потом еще разок, – мотор глухо и мощно заурчал.
– Работает как часы, – сказал Мишка.
– Еще бы, – подтвердил я. – Уж кто-кто, а мы с тобой в моторах поковырялись.
– Ты думаешь, я сам ремонтирую? Вот еще! Теперь мне любая мастерская, любой гараж сделает все – только намекни.
– Ну и лафа у тебя теперь, – сказал я радостным и даже восторженным голосом. Слишком радостным и восторженным.
– И вообще, Ленька, теперь у меня все немного по-другому. Командовать – не подчиняться, сам знаешь. Я хоть и небольшой, но офицер, куда ни войду – почет и уважение. – Мишка сказал это с полуулыбкой, мол, знаю, что хвастаюсь.
– У тебя то же звание, какое нам присвоили в техникуме? – поинтересовался я.
– На звездочку побольше. Для симметрии, – опять улыбнулся он. – Я сейчас, – он вошел в гараж и вскоре появился в плаще с погонами. – Без формы на этом мотоцикле не положено, – объяснил Мишка. – Застукают, влепят выговор. А я тут после дежурства оставил свою одежду.
В милицейской форме Мишка стал внушительным и грозным. Правая бровь, рассеченная когда-то в драке, придавала его лицу даже некоторую свирепость – уж такой не отпустит...
Мишка положил руки на руль, прибавил газу, мотор взревел и затих, и снова его заставили завыть и зачихать на высоких оборотах.
– Не нравится мне, как он работает на малых, – в сердцах сказал Мишка. – Не люблю грубой работы. Тут надо, чтобы все было тик в тик. Гаишнику стыдно на плохом моторе...
Я улыбнулся, мне показалось, что Мишка нарочно привередничает. Он заметил улыбку.
– Поездил бы с мое, и ты бы стал разборчивым.
Что-то все больше раздражало меня в Мишке. Он был и прежним и новым. В его обычном, в общем-то свойском тоне появились нотки развязности и какого-то особого кокетства, как будто он разговаривал не с товарищем, а с обласканным подчиненным или, вернее, с каким-нибудь водителем автомашины, который хоть еще ничем не проштрафился, но все впереди, а наказание или помилование будет зависеть от Мишки. Он и смотрел на меня так, словно думал о другом или чего-то не договаривал. Ни он, ни я теперь не знали, что делается в наших душах, когда мы произносим слова, в чем же мы одинаково твердо уверены.
– Я сейчас, я быстро, – сказал Мишка и резким движением открыл багажник, достал сумку с инструментами. Сумка была из добротной коричневой кожи, с большими застежками, с удобными клапанами для ключей, напильников и отверток. Такую сумку я видел впервые, взял ее в руки:
– Хороша. Всем выдают?
– Досталась случайно. Подобрал. Разбился один «Москвичок», а багажник вывернуло. Смотрю, лежит эта штука. Ну и взял. Все равно бесхозная.
– А водитель?
– Насмерть.
Я представил себе развороченную машину, погибшего водителя, распахнутый багажник и Мишку. Он догадался, что мне все это и страшно и противно.
– Все мы рискуем, – сказал он. – Нас тоже судьба не жалеет. Почти каждый день какие-нибудь приключения. Ездить надо, сам понимаешь, с ветерком, дело требует.
Я положил сумку на землю. Мишка отрегулировал работу мотора, и мы поехали.
Мотоцикл рванулся с места, словно захотел подняться на дыбы. Поворот вправо, влево, меня швыряет то в одну, то в другую сторону, это мы обогнули сквер, и вот уже подкатили к проспекту. Мне показалось, что Мишке стоило только взглянуть на бегущие машины, как они притормаживали.
Да уж, так может ездить только хозяин дороги: свободно, нетерпеливо обгоняя всех, соблюдая и в то же время пренебрегая строгостью правил. Больше всего Мишке не нравилось пережидать желтый свет. Он нервно поигрывал газом и выползал на пешеходную дорожку или перекресток несколькими мгновениями раньше, чем успевал загореться зеленый свет светофора. Там, где стояли регулировщики, Мишка был еще более нетерпеливым, проезжая, он кивал милиционерам, а те козыряли в ответ и улыбались ему.
Когда мне было лет семнадцать, помню, взял меня на прогулку один парень. Он считался самым авторитетным на нашей улице. Все пацаны первыми с ним здоровались, протягивали руки, а он их едва-едва пожимал, бросая небрежно обо мне: «Это мой кореш!» И я, хотя в общем-то и понимал несолидность своего положения пристяжного, все-таки был горд, даже важничал, невольно принимая чужую власть за свою. Так и теперь, когда я ехал с Мишкой, я сам как будто становился инспектором ГАИ.
Мимо нас на большой скорости промчалась «Победа».
– Ну и нахал! – крикнул Мишка. И ветер засвистел у меня в ушах. Мы даже выскочили на трамвайные пути левой стороны улицы. По булыжнику мотоцикл затрясся, как в ознобе. «Победа» уходит. Нет, мы нагоняем ее. Мишка еще наддал, и теперь уже страшно стало сидеть в бешеной колеснице.
– Оставь его. Скользко! – закричал я.
– Мы ему сейчас сделаем! – крикнул Мишка.
И мы ему «сделали». Еще несколько минут бешеной гонки, и вот мы уже на хвосте у «Победы». Мишка пошел на обгон. Мы бросаемся машине наперерез. Скрип тормозов, нас протащило юзом, слегка развернуло. Мишка сидит, как сидел, и не оглядывается на машину; она здесь, он знает, что она теперь прилипла, засохла, увяла. Мишка лениво стаскивает с рук краги.
Водитель «Победы» – немолодой, лысый толстяк, и не подумаешь, что такой любит отчаянную езду.
– В чем дело, товарищ лейтенант? – В голосе недоумение и почтительность. А Мишка помалкивает, важничает, неохотно слезает с мотоцикла. Ну и выдержка!
– Под каким вы проехали знаком триста метров назад? – спросил Мишка тоном хитроумного экзаменатора и при этом смотрел на меня, а не на растерянного водителя.
– Триста метров назад, говорите?
– Да, именно триста, а не пятьсот и не тысячу, – строго сказал Мишка, все еще не глядя на водителя – смотрел на пешеходов, на пробегающие машины, себе под ноги.
– Триста метров... это, что ли, там разве где-то... может быть, я чего не заметил, только навряд ли, а в общем, не знаю...
– Ваши права, – простодушно и даже как будто ласково сказал Мишка.
– Товарищ лейтенант, ну черт его знает, ей-богу не заметил. Оштрафуйте уж лучше.
– Ваши права, – еще простодушнее и более ласково повторил Мишка, впервые удостоив водителя взглядом.
Тот насупился, начал шарить по карманам. Медленно забирался то в один, то в другой. Наконец вытащил небольшую книжечку. Мишка взял права, не спеша раскрыл их, прочитал слева страницу, справа, проверил талон:
– Две дырки уже есть, будет третья, – сказал Мишка.
– Товарищ лейтенант, – взмолился водитель. – Да уж лучше штраф какой угодно. Там в книжечке лежит, возьмите.
– Это что, взятка? – строго спросил Мишка.
Водитель молчал, не зная, что ответить. Он только переминался с ноги на ногу.
– Я спрашиваю, взятка?
– Товарищ лейтенант. От чистого сердца. – Он сложил руки на широченной своей груди.
– Все ясно, гражданин. Я с чистым сердцем забираю у вас права. Вы превысили скорость и предлагаете взятку инспектору. Будем разбираться в ГАИ.
– Товарищ лейтенант! – чуть не закричал толстяк. Голос его, и без того тонкий, срывался теперь на писк. – У моей дочки свадьба! Спешил, понимаешь, подарки ей привезти. Что же я теперь буду делать без прав?
Мы с Мишкой переглянулись. А толстяк продолжал:
– Пятнадцать лет за рулем, и все с одними правами. А тут вот, дурак два уха, не заметил, ну ей-богу не заметил я этот знак, будь он неладен. С этой свадьбой не то что знак, голову проглядишь. Вот станете, молодой человек, папашей, поймете мое самочувствие.
Мишка помолчал.
– Свадьба – дело уважительное, – дружески сказал он, возвращая права.
– Скоро он поймет ваши чувства, – заметил я обрадованному водителю. – Сегодня как раз женится.
– Да ну! – театрально растопырил руки толстяк. – Поздравляю, от чистого сердца поздравляю. И чтоб всякие у вас были: и серенькие, и беленькие, и в полоску. С детишками трудно, а без детишек еще труднее. Подождите-ка, я сейчас. – Водитель торопливо подошел к своей «Победе», порылся там и понес к нам, сияя от благодарности и удачи, бутылку вина.
– Товарищ лейтенант, не побрезгуйте. От чистого сердца. Я это сам делал. Из вишни. Настойка как раз для молодоженов. Берите, у меня еще есть. Я к свадьбе готовился основательно. Берите, берите.
Мишка взял бутылку. Взболтнул ее, постоял, подумал, передал мне.
– Спасибо, – сказал он. – Но все-таки нарушать правила не советую. А то по дороге все бутылки раздарите.
– Что вы! Я уж теперь поползу черепахой, – заверил водитель, влезая в машину. Упитанное его лицо благоговейно улыбалось, но в глазах было еще и такое, что появляется, когда упадешь и нужно отряхиваться на людях.
Мишка подошел к мотоциклу, тот все еще подрагивал на малых оборотах.
– Видишь, какая у меня работа? Перегнешь палку – плохо. Недогнешь – тоже плохо.
– А взятки часто предлагают?
– Да когда как. Только это ни к чему. Уж если по-человечески, вроде как сейчас. Тут ведь не возьмешь – обидится. Зачем старику настроение портить? Так я говорю?
– Да вроде так.
– Сам пойми, закон законом, а жизнь жизнью, тут как повернешь. Мне ведь ничего не стоило его наказать. – Мишка проводил взглядом медленно уезжающую «Победу». Шофер кивал и улыбался. – Но я думаю, лучше человека сначала припугнуть, а потом помиловать. Он и урок этот запомнит, и сердце у него на месте. Он теперь знаешь как будет обо мне вспоминать? Ему теперь все гаишники покажутся братьями.
– А может быть, лопухами? – не удержался я.
– Ну, знаешь! Мы хоть и проходили с тобой педагогику, но ты, я смотрю, не педагог. Вспомни-ка Скрип-скрипа.
– Павла Ивановича?
Я хорошо его помнил. Сухой, высокий, сумрачный с виду, он долго ходил перед черной доской, не обращая внимания на нас, первокурсников. Он припадал на правую ногу, и при каждом шаге был слышен скрип протеза. Что-то пугающее было в этом. Павел Иванович подходил к окну, минуты три разглядывал стайку воробьев, а потом слышали мы голос, чем-то тоже похожий на скрип протеза:
– Ну что, будущие педагоги, воспитывать людей, учить их честности, добру и порядочности – это вам не станки собирать. Это самая трудная наука на свете, так что от меня пощады не ждите. Имейте это в виду.
«Ого-го! – подумали мы все. – Запугивает!»
Прошло четыре года, и снова ходил перед нами, припадая на правую ногу, изможденный старик. И долго молчал и смотрел в окно на воробьев, а потом улыбнулся нам доброй отцовской улыбкой и сказал:
– Ну вот и закончился ваш курс наук. Это еще были цветочки – впереди жизнь. Теперь придется потрудиться. Всякие вам встретятся ученики – будут среди них и мерзавцы, и негодяи, и хулиганы, а вам нужно будет превратить их в порядочных и честных людей. Учтите, трудная предстоит борьба, пощады в ней не ждите, не будет ее никому и никогда.
«Ерунда, – подумали мы, – запугивает, как в первый день».
Странно, что мы стоим тут на улице, рядом с мотоциклом, и все собираемся сесть да поехать, а не получается, как будто удерживает нас недоговоренность, из-за которой мы не знаем, отправляться нам дальше вместе или нет.
– А что, Скрип-скрип был мудрец, – сказал я. – Главное – не врать самому себе. Не станешь обманывать себя – не захочешь вкручивать и другим, чтобы все по совести, так ведь он говорил.
– Все это, Ленька, лирика, полива, – почему-то вскипел Мишка. – Не нами сказано: «Хочешь жить, умей вертеться». Все бежит, все катит на тебя, а ты на перекрестке. Тут уж, знаешь ли, место не для лунатиков. Чуть что – авария. А ты, кстати, где работаешь? – спросил Мишка.
– В училище, мастером.
– Представляю, как тебе тошно.
– Да нет, все нормально. Сначала было тошно, а сейчас...
– Врешь ты все. Что я, не был ремесленником? Не знаю, в чем там дело? Да и зарплата не ах.
– Зарплата и в самом деле не ах. Но вот в чем там дело, ты, Мишка, все-таки не знаешь. Быть ремесленником – это не то же самое, что быть их учителем.
– Ладно, мастачок, не хвастай. Попадались мне нынешние ремесленнички. Между прочим, я кое-что и о тебе знаю. Что-то я не заметил, чтобы твои воспитанники поумнели.
Что это он обо мне знает? От кого, откуда? Но спрашивать было трудно.
– Педагоги, видишь ли, Мишка, разные. Есть и такие, вроде тебя, – сказал я. – У одного винишко возьмут, у другого инструментик, третьему дырку в талоне делают за просто так.
Я смотрел на Мишкино самодовольное, властное лицо, и ярость пробуждалась во мне. В нем тоже.
– Ты это брось, Лирик. Не кусайся понапрасну, ты меня знаешь. – У Мишки даже голос сел.
– А ты меня не кусаешь понапрасну? Или мой перекресток не слишком видный? Или тебе уже теперь все одно, что машины, что люди? Почему этот улыбчивый сразу тебе взятку предложил?
– Что это значит?
– А то значит, что берет кто-то один, а предложить водитель уже готов любому. Ты вот взял бутылочку от чистого сердца. А было ли чистое у того – не знаю. Он ведь расскажет соседу, как ловко отделался. Это твоя педагогика? Ты знаешь, на чем это все замешано и чем пахнет?
– А ты что, святой? – спросил Мишка язвительно.
– Святой не святой, но пацаны мне верят. Понимаешь, верят. И я этим горжусь. – Неприятно мне стало, что расхвастался, и все-таки продолжал: – Я знаю, что учу их не только работать. Жить я их учу. По правде и по совести. Но пока они у меня – это одно. А вот выедут на мотоциклах к тебе на перекресток – могут оказаться совсем другими.
– Да что ты на меня прешь?! – развел руками Мишка. – Кончай ты, все-таки у меня свадьба, – улыбнулся он.
– Прости, – сказал я. – Завелись мы, как два дурачка. Поехали, а то еще подумают, что ты убежал из-под венца.
Я далек был от высокомерия или пренебрежения к Мишкиной работе, я понимал, что дело не в том, как называется работа, а в том, как живется со своим делом. Понимал еще, что на Мишкином перекрестке слишком много безоговорочной власти.
Снова ветер в лицо, мы обгоняем кого-то, и нас обгоняют.
– Ты в том же училище, куда хотел?! – крикнул Мишка на ходу.
– В том же! – крикнул и я в самое ухо.
– На Петроградской?!
– Там же, в моем бывшем! А что? Устроить кого надо?
– Нет! Просто мир тесен!
– Что имеешь в виду?
– Да так просто!
О чем он, елки-палки?!
Повороты, машины, ветер, тряска, надо бы помолчать. При такой скорости охнуть не успеешь. Что и говорить, Мишкина работа не из простых. Тут нужен характер, и сила, и уверенность в себе. Водителей тысячи, и каждый не прост.
А в чем моя сила? В моей группе двадцать семь учеников. Пока я главный в их жизни.
Да уж, мастак, ученички твои народ ой-ой. Какими отчаянными они бывают, когда дело касается их самолюбия, какими изворотливыми, хитроумными, когда что-то им не на руку, невыгодно, против шерсти. Что же делать тебе, мастер, какими способностями и талантами нужно обладать, чтобы властвовать над бузливой оравой? Рукоприкладство – нельзя, срываться на крик тоже никуда не годится. Жаловаться начальству – недостойно. Развлекать трепотней, занимательными историями? Нет, загубишь дело.
Педагогических запретов и ограничений – не счесть. Так в чем же, мастер, твое главное – то, на что ты рассчитываешь?
Если ты хороший специалист, ребята это поймут и станут тебя уважать. Но одного только знания дела мало. Ты должен красивее всех других мастеров одеться, когда идешь на училищный вечер отдыха; должен быть умнее и лучше всех на собраниях; ты должен быть и спортсменом, и затейником, и радиоконструктором, и мечтателем, и философом, и футбольным болельщиком, и боксером, иначе тоже можешь потерять уважение. А когда тебя отчитывает начальство при всей группе, ты должен так держаться и так отвечать, чтобы никто не назвал тебя трусом или подхалимом, – иначе все, крышка! И если кто-то кого-то поколотит, постарайся разобраться как сам царь Соломон. Никто не должен усомниться в твоей справедливости.
Не задавайся, Ленька, каждому свое, и всякий по-своему мастер.
