Текст книги "Заботы Леонида Ефремова"

Автор книги: Алексей Ельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Ну почему ты молчишь?! Скажи мне, ради бога, кто я тебе? Почему мы не можем жить вместе? Чем я тебе не нравлюсь? Я поступлю в институт. У тебя всегда будет дом. Твой дом! Ну скажи ты мне что-нибудь, Ленька!

Все похолодело во мне. Потом бросило в жар. Что-то стало гореть, яриться и корчиться внутри. И как нарочно, назло или в отместку за что-то, или в насмешку, какие-то злые силы именно теперь напомнили мне, как я признался Кате в любви, как писал ей письмо ночью в кабинете электротехники, как шел с букетом гвоздик на свидание и как потом, мучаясь ревностью и стыдом, пришел сюда.

– Успокойся, Зоенька. Зачем так? Не нужно. Я тебе сейчас объясню...

Она перестала плакать. Оттолкнула меня, надела халат.

– Что тут объяснять? Ну что ты хочешь мне объяснить? Что я, дура? Кто я тебе? Все вы такие! Все! Вам только бабу подавай! А кто она, что она – вам все равно. Да зачем ты мне нужен? Ничего ты мне не сделал хорошего. Ничего. Можешь уходить от меня. Не держу.

Я медленно поднялся.

Зоя ходила по комнате от стола к окну и снова к столу с белой скатертью, с бутылкой вина и нетронутым ананасом; его кожура, похожая на панцирь черепахи, лоснилась и отражала (а может быть, это проступал спелый желтый сок изнутри) свет яркой лампочки под оранжевым абажуром. Я подумал о том, что все повторяется: мой первый приход и последний... Зоя еще тогда говорила, что мы, мужики, все похожи друг на друга... Она правильно делает, что гонит меня.

На площадке за дверью кто-то истошно заорал. Так может плакать только ребенок. Венька!

– Веньчик, что с тобой? Почему ты такой грязный?! Ссадина на лбу!

– Ананас! Они мой ананас! Мальчишки! Они убежали! – кричал Венька, размазывая по лицу грязь.

– Подумаешь, ерунда! Пойдем вымоемся. Дома у тебя есть еще целый ананас. Давай-ка возьму тебя на руки. Вот так. Пойдем к маме.

Какой же я все-таки дурак и подлец: Зойка гонит меня так потому, что любит! А как же Венька?!

– Оставь его! Не бери на руки!

Зоя вырывает из моих рук сына и несет его в ванную. Я слышу шумный водопад и Венькино фырканье. Обычно Зойка ворчит, а сейчас молчание. Тяжело, тяжело мне от этого молчания.

Умытый и вытертый Венька идет в комнату, мать за ним, сзади. Малыш увидел ананас, обрадовался.

– Вот он, мам! Дядя Леня – вот он! – Венька радостно обнял ананас.

– Ты о колобке знаешь? Помнишь, мы читали, как он катился-катился...

– Вот-вот, он от дедушки ушел и от бабушки ушел... – тяжело вздохнула Зойка.

Я подошел, обнял ее за плечи. В этот момент я готов был на все, лишь бы не видеть ее такой. Ладно. Будь что будет.

– Зойка, Зоенька. Я решил, я хочу, я все понял, Зойка.

– Не приходи! Так будет лучше. Не приходи больше.

– Зоя! О чем ты говоришь! Прости мое дурацкое... я все понял, я решил. Я еще раньше...

– Не нужно ничего решать. Мне снисходительность не нужна. Не любишь, вот и все. И прощай.

Ее глаза, эти зеленые Зойкины близнецы, два зеленых мира, два омута, смотрели на меня с мукой и болью. Она любила меня и, мучаясь, карала за нелюбовь к ней.

Это наказание за нерешительность, за раздвоенность, за «будь что будет», за весь мой обман. Это мне по морде. Сначала Бородулин, теперь она. Вот как жизнь учит тебя, величайший педагог всех времен и народов, душевед, мастер-ломастер.

Часть третья
И правда, и кривда

Глава первая

Скоро восемь, а солнце уже высоко, остро ощутим запах распаренного асфальта и липкая свежесть молодых тополиных листьев; и, как обычно в безветрие, – дымка. Она успела подняться над домами, давно проснувшимися и вроде бы всполошенными скрежетанием тормозов, поскрипыванием шин автомобилей. Все, весь город уже куда-то несется, не жалея ни ног, ни колес, ни моторов. Даже едва оперившиеся тополя наклонились в сторону бега и вот-вот сорвутся с места.

И я мчусь, хотя мне сегодня не к спеху. Быть может, все еще убегаю от вчерашнего. Прощай, Зойка. Хватит моих «ни то ни се».

Работа, работа. Уже в который раз спасающая меня от всех неприятностей работа нужна мне сегодня позарез. Спал я немного, а в мышцах скопилась сила, я ее чувствую. А главное, я знаю теперь, что не отвертеться сегодня от меня Бородулину и Лобову, всех возьму в руки и еще до начала занятий, на десятиминутке в мастерской, дам понять, что никому не будет снисхождения: не в детском садике – взрослая жизнь, завод на носу!

Шагаю и невольно поворачиваю голову влево. Куда бы я ни шел, ни ехал, стоит мне оказаться здесь, в этом районе, на углу незаметной улицы и широкого проспекта, не могу я не посмотреть на высоченные окна и на аккуратную парадную дверь. Тут я работал. Сюда, на завод, изготовляющий точные приборы для морских судов, направил меня мастер сразу после ремесленного училища. Как первая любовь, говорят, бывает чаще всего неудачной, так и эта первая работа шарахнула меня, что называется, по мозгам, сбила спесь, щелкнула по носу. Но я не обижен ни на что и ни на кого. Хорошая это была для меня школа. Хорошее это место для настоящего слесаря-механика. Неплохо бы пристроить сюда Андреева, Штифтика, Саню. А почему бы и нет? Попробую.

Радостно было найти на прежнем месте хорошо знакомого человека с его прежней бодростью, энергией, с прежним желанием смотреть открыто в глаза.

– Здравствуйте, Федор Васильевич! Узнаете? – спросил я.

– Тебя-то?! Да ты входи, входи. Вот уж сказанул. Или ты забыл, как пришел ко мне шкетом, как ты тут с двумя дружками покрикивал на меня и требовал: «Что мы, зря учились три года? Давайте настоящее дело». Было такое?

– Было, Федор Васильевич.

– То-то же, Ленька. Как тебя теперь по батюшке?..

– Да ну, вот еще. А у вас, я смотрю, все по-прежнему, и выглядите вы как тогда...

– Все как тогда... Только волос поменьше да брюхо потолще, а так ничего, никаких перемен. А вот уж ты, Леня, изменился. Стал посолиднее, в плечах раздался, и ростом вроде повыше, и под глазами трещинки появились. Пьешь? Куришь?

– Как все.

– Где работаешь?

– Окончил техникум. Теперь мастером в ПТУ.

– Солидно, ничего не скажешь. Одобряю. Молодняк нужно учить людям, знающим дело. А тебе и карты в руки. Кого готовишь-то?

– Слесарей, конечно.

– А ко мне зачем пожаловал? Подожди, не отвечай, кажется угадываю. Пристроить кого-то надо. Выпуск.

– Точно. Хотя бы человек пять.

– Пять многовато. Рук не хватает, да с жильем у нас трудно.

– А если так, то хотя бы троих ленинградских. Парни хорошие. И работают неплохо, и с головой. Не пожалеете.

– С каким разрядом ты их выпускаешь?

– С третьим.

– Немало, совсем немало. Им ведь сразу подавай заработок, а вот что они делать могут? Ты меня, конечно, прости, Леня, я против тебя ничего не имею, но скажу: ремесленные учат людей в отрыве от производства. Вот фабзавучи были – дело конкретное. Несколько месяцев – и человек вошел в ритм завода и цеха. А вы долго учите, год, два, а то и три, вот и получается – академия. Он оттуда-отсюда верхушек поднабрался, и не подступись к нему, а придет работать – всему заново надо переучивать. Тут в нашей системе надо что-то додумать. Много вы делаете вхолостую.

– Вы, Федор Васильевич, рассуждаете по-своему справедливо. Вам нужно делать дело, выполнять план. У вас конвейер. Один человек изготовляет болты, другой гайки, третий еще что-то, и в результате получается прибор. Вы как начальник берете прибор в руки, любуетесь, какая приятная, чистенькая, точненькая штучка. Умно сделано, талантливо, за такую работу людей уважать охота. Так-то оно так. Но вы знаете – утомительнейшее дело быть частью конвейера, самому пришлось постоять. С утра до вечера делать одни и те же гайки – сегодня, завтра, послезавтра. За спиной у тебя горы гаек, а ты все их делаешь, делаешь... И все мысли сохнут, мельчают – дальше некуда.

– Ну уж, Леня, ты и нарисовал картинку. По-твоему выходит, что стоит рабочий у верстака и вместо дела думает о мировых проблемах, так, что ли?

– О мировых не о мировых, но о том, как бы заменить однообразное клепание гаек, он будет думать, и должен. Узкий специалист быстро приспосабливается к автоматизму и шпарит себе, сколько надо, – лишь бы заработок его устраивал. А человек, который узнал и про то и про это, пусть даже по верхушкам, начнет воевать с однообразием и скукой. Ему не захочется быть всю жизнь рабом конвейера. Вот и начнет он что-то изобретать. Разве не так я говорю?

– Да, в общем, так. Приводи своих ребят, а там посмотрим, на что они способны.

– Спасибо, Федор Васильевич. Разрешите, я пойду посмотрю, что теперь и как тут, в нашем цехе?

– Походи, походи. Изменений мало. Два станка поменяли, верстаки после ремонта, стены покрасили, – иди, посмотри.

Цех и вправду мало изменился, стал разве только посветлее да поуютнее, а так все те же ряды верстаков, и перед каждым рабочим местом все те же маленькие журавлики – железные светильники на тонких ножках; все тот же шумок в воздухе – кто-то что-то пилит, кто-то что-то зачищает шкуркой, кому-то потребовалось просверлить отверстие, а кому-то – постукать молоточком. Все заняты делом. Стоят, сидят, мозгуют с потухшими папиросами в зубах. А дело у них все то же, что и много лет назад. Конечно, лаги да вертушки да всякие там приборы для кораблей нужны, как всегда: кто-то строит корабли, а кораблям нужна оснастка. Конвейер? Конечно, конвейер. А как же? Конвейер создает машины, города, и у каждого из нас, работающих у конвейера, свой болтик, своя шпилька, своя какая-нибудь дырочка в металле, которую сверлишь изо дня в день.

Так-то оно так.

Но вон тот носатый парень сверлит свои дырочки с таким отвращением и яростью, как будто мстит кому-то. Воткнет сверло и давит, давит до скрипа, до скрежета, до того, чтобы дым пошел из-под сверла. Скорей, скорей – ни точности тут не нужно, ни аккуратности, никакого творчества – шпарь почем зря, в конвейере все сгодится, лишь бы поскорее прогнать под сверлом эту гору деталей, лишь бы успеть заработать за этот день свои деньги, а там конец смены – и привет, за воротами завода другая жизнь. А может быть, у него все не так, может быть, он работает со злостью по другой причине, по той, по которой и я?..

Вон мое рабочее место, в закутке, лицом к стеночке – ни уюта, ни простора. Лампочка, как у всех, ящик с инструментами, стул. Сосед справа молчит, занят своим делом. То шкурит медные трубочки, то паяет, то цифры наколачивает на корпус прибора, и ни-ни в мою сторону. У каждого своя работа: как умеешь, так и делай. В приятели, мол, не навязываюсь, а если нужна помощь, сам попросишь. Но куда там, разве я мог тогда попросить помощь. Чуть ли не самым лучшим учеником считался в «ремесле», дали пятый разряд по старой тарификации, а такое бывает редко. Пришел в цех король королем. Давайте мне работу по разряду, а не какую-нибудь ерунду. Но дали ерунду – пацан, еще проверить надо. Дали сверлить, и сверлить, и сверлить. Насверлился дней за пять – тошно стало. Пошел к друзьям, с которыми вместе поступил на работу, – тоже сверлят. Отправились к начальнику цеха. К Федору Васильевичу Лапину. Вошли в кабинет, встали по ранжиру, как привыкли, бывало, стоять на линейке в ремесленном: первым – Дьячков, бывший наш комсогрупорг, плечистый, сильный, солидный; вторым – Володька, мой друг, для которого я не Ленька, а Лёпа, и последним – я, самый маленький, но самый возмущенный. Почему? Три года учились, готовились к настоящему делу, и вот дырки, дырки и дырки!

– Во-первых, не дырки, а, выражаясь все-таки научным языком, отверстия, – сказал начальник цеха и уставился на нас, как, должно быть, смотрит цыган на коней. Мы тоже уставились.

– Значит, вы хотите работу пошикарнее? Так я понял?

– Не пошикарнее, а просто какая должна быть по нашему разряду.

– По разряду, говоришь? – начальник прищурился. – Значит, я должен поставить тебя, и тебя, и тебя на такие места, на которых работают у меня люди уже по десять – пятнадцать лет? А не жирно ли будет, мальчики? Ваши разряды – это пока аванс. Понимаете, аванс, или, как говорят, штаны навырост. А вы для меня еще темные лошадки. Кто из вас на что способен – не знаю. Вижу пока только гонор, ясно?

– Ясно, – сказали мы не очень-то стройным хором и пошли работать.

Месяц работаем, другой, – не нравится. Все не нравится – работа, обстановка. И сосед не нравится. Молчит себе, сопит и никакие мои разговоры не принимает. Нет так нет, сиди тут и сверли свои дырочки всю жизнь, а я пойду к начальству правду искать.

И снова мы с друзьями, возмущенные, вошли в кабинет, выстроились по ранжиру.

На этот раз Федор Васильевич закурил, помолчал, предложил сесть.

– Ну как, что же мне с вами делать? Я и вас понимаю, а с другой стороны – мне нужны люди больше всего именно на тех операциях, которые вы уже освоили. А вам нужен рост, интересная работа, денежные перспективы и прочее такое – тоже понимаю. И вот что я придумал. Один из вас – пока что только один – пойдет работать в экспериментальный цех, это лучший цех завода. Мне предложили послать туда кого-нибудь из лучших слесарей, из своих. Так вот, выдержит он там экзамен на мастерство – тогда упрошу начальство, и остальных переведут туда. А уж кто пойдет из вас – выбирайте сами. Согласны?

– Еще бы! – сказали мы теперь уже довольно стройным хором и, как говорится, удалились на совещание. Совещались долго. Решили бросить жребий. Выпало мне. Вот тут-то все и началось.

Я понимал, какой выпал мне счастливый жребий, гордился и никак не мог не прихвастнуть. Всем знакомым и даже малознакомым я рассказывал, что меня направляют в экспериментальный цех. Одни удивлялись, другие поздравляли, желали удачи, третьим, например моему соседу Костику, было все равно, или он делал вид, что ему все равно.

Чем-то я ему не понравился с первого взгляда. Может быть, тем, что сунулся ему подсказывать, как лучше паять мелкие детали, или тем, что все время ворчал на свою работу. Так получилось, будто Костику работа в самый раз – он молчит и делает что надо, он нигде не учился, прямо из школы в цех, и работает здесь уже лет восемь, а то и больше, и все на тех же операциях; ему все в самый раз, а вот мне, обученному, все тут простовато. Не для пятого разряда – дырки сверлить да паять всякую ерунду. И вообще – разные мы.

Он по утрам приходит тютелька в тютельку, а я или раньше, или с опозданием. Он как заладит напильником «швыр» и «швыр», так и будет швыркать от и до, пока смена не кончится или пока не сделает все до последней детали. А я рванусь вначале, будто гонится кто за мной, вспотею, обгоню всех на какое-то время, и когда останется до конца всего ничего, детали две или три, тут уж я больше не могу, не хочу, ненавижу, противно даже думать о работе, и вот волыню и волыню – дальше некуда.

Костик – сама точность, педантизм. Раздражал он меня этим ужасно. Все инструменты у него всегда на месте, под рукой, всегда лежат на каких-нибудь специальных подставочках или каждый в своем ящике, все сверла воткнуты, как иголки у заботливой хозяйки в подушечку – в специальный металлический сверлохранитель, торчат из квадратной алюминиевой колобашки, каждое сверлышко в своем гнезде. А у меня все нужно искать, или в самый острый момент приходится идти в инструментальную кладовую и обменивать номерок на сверлышко или на что-то такое, что у Костика наверняка есть в его личном пользовании. Он мне сразу отказался давать хоть что-нибудь из своих запасов. «Ты уж сам заводи, – сказал он. – Я к своему инструменту привык».

Все у нас было разное, и даже обедали мы по-разному. Как только приходило время обеда, он разворачивал газетку, доставал здоровенные бутерброды с колбасой, вынимал из ящика алюминиевую кружку, клал туда четыре куска сахару, шел к титану, возвращался вперевалочку, помешивая в кружке ложечкой, садился на высокий табурет перед верстаком и начинал шумно и с наслаждением есть. Жует, бывало, медленно, вдумчиво, только скулы похрустывают. А я ем на скорую руку, как и где придется.

Нет, не сошлись бы мы с Костиком, если бы не тот случай... Вернулся я из экспериментального как побитая собака и думал, все на меня набросятся после моей неудачи, засмеют, а особенно мой бывший сосед. А он встретил меня так, будто и не было ничего, не было никакого моего перехода туда-сюда...

– Привет, Костя, как ты тут? Все на том же месте?

– Привет, Ленька, все на том же.

– И все те же дырочки-заковырочки?

– Все те же.

Костя смотрит как будто издалека, как будто узнает и не узнает. Поглядывает на мой галстук. Я теперь не свой, пришел откуда-то оттуда... Начальник. А вот он как сидел на своей табуреточке, так и сидит, как сверлил свои дырочки, так и сверлит. Он всегда здесь был, есть и будет, а я вроде беглеца, вроде искателя удачи. А может быть, мы просто оба так изменились, что нужно начинать все заново? Заново доверчивость, признание, заново все. Обидно, что он нисколько не обрадовался встрече со мной. Ну посмотри мне в глаза! Ну улыбнись!

Посмотрел, смягчился. Спрашивает:

– А ты как?

– А вот работаю мастером в ПТУ. Выпускаю группу, нужно пристроить.

– Давай сюда парочку.

– Насчет троих договорился.

– С Василичем?

– Ну да.

– Подсади кого-нибудь ко мне. Твое место пустует.

– А что так?

– Неудобно, говорят, тут, темно. Ты тоже поныл немало. Помнишь?

– Еще бы. Дай-ка посижу, как бывало. Ух ты, удобно-то как! И чего я ныл?

– А тебе, Ленька, все тогда не нравилось. И работа, и заработок, и я, и мастер, и вот эта лампочка на верстаке.

– Неужели я был таким занудой? Хороша рожа у меня была, когда я снова сюда пришел?

– Я, Ленька, на художественные сравнения не мастак. Рожа у тебя была – хуже некуда. Казалось, что еще немного – и разревешься.

– Так и было, Костик, честное слово. Если бы ты мне тогда не сунул вовремя папиросу, не знаю, что и получилось бы. Ну, пока, – прощаюсь я. – У меня еще дел полно.

– Пока, Ленька, заглядывай. Промыть детали всегда чем-нибудь найдется.

Решил все-таки заглянуть в экспериментальный.

Экспериментальный... Новые приборы. Разведка. Ты не в конвейере, ты сам по себе. Только ты, и никто другой, высверлил такую дырку. Пусть самую простенькую, но она твоя, неповторимая. Каждая минута работы казалась мне самой важной, самой горячей. Ты не в конвейере. Твой первый шаг потом повторят многие. Экспериментальный, это же только подумать, куда ты попал сразу после ремесленного! И я покажу, на что я способен.

Никогда не забуду, как вошел в цех с коробочкой для инструментов под мышкой.

– Здравствуйте, я новенький, к вам. Мастер здесь?

– Тут все мастера, – сказал пожилой рабочий, крепкий, плечистый, с сединой в волосах. Он осмотрел меня с ног до головы и отвернулся.

Что говорить, что делать дальше – я пока не знал.

– Садись вон к верстаку, сейчас придет Михаил Александрович, – сказали мне. – Он у нас сразу в двух лицах – и мастер и начальник цеха.

Я взобрался на табурет, начал оглядывать цех: какой там цех – мастерская. Тишина. Нет-нет шваркнет напильник, и снова тихо. Дом отдыха, а не работа. Всего пять человек в экспериментальном, и это на весь завод. Ну и повезло мне. Здесь даже курить можно. Вон сидят двое с папиросами во рту.

В уютном цехе лениво плавал в солнечных лучах синеватый табачный дым. Кот жмурился на окне, поглаживал широкой пушистой лапой волосатое оттопыренное ухо.

Рядом со мной сидел ссутулясь слесарь в берете и в очках, он ковырял ногтем какую-то деталь, изредка выпуская в мою сторону густую струю дыма. Я тоже хотел бы закурить, но не решался. Старикам все можно, а мне тут нельзя, мне многое нельзя будет делать здесь, я гожусь всем рабочим в сыновья и даже внуки. Я тут долго еще буду не в счет.

Слесарь в очках обратил на меня внимание, посмотрел и спросил, слегка покашливая:

– Ремесленник?

– Да, из ремесленного.

– Какой разряд?

– Пятый.

Слесарь ухмыльнулся, сделал затяжку:

– Ну, и как думаешь работать?

– Как сумею, так и буду.

– Ну-ну, пробуй, посмотрим, что выйдет. Работа у нас веселая: станешь запарывать – штаны продавать придется.

Не ожидал я такого. Мой разряд не принимают всерьез эти старые зубры. Наверно, им, много лет работающим в экспериментальном цехе, лучшем цехе завода, стало обидно, что с ними рядом парень прямо из училища. Что ж, поработаем, посмотрим.

Наконец-то пришел мастер, все в том же халате, какой был на нем в день первой нашей встречи, и все так же он сумрачен, суров. А может, все мне теперь кажутся невеселыми, настроенными против меня? Я вгляделся в его глаза, они были усталые, с красными прожилками.

– Пришел? Поздравляю. Вот, мужики, вам и пополнение. Присмотритесь, помогите, если потребуется. Вам скоро на пенсию, а он подменит. Ты, главное, не спеши, – обратился уже ко мне мастер. – Нормы времени у нас тут божеские, зарплата хорошая, кумекай побольше, что и как сделать! Идем-ка, вот пока приверни шильдики.

И мастер повел меня снова через механический цех, по коридорам, во второй этаж, в складское помещение, где ровными рядами стояли аккуратные деревянные ящики, покрашенные в темно-синий цвет – это оказались защитные, упаковочные коробки для приборов, от них пахло свежей сосной и масляной краской.

Мастер протянул мне легкие алюминиевые шильдики: таблички с надписями «верх», «низ», «выход», «вход», дал отвертку, насыпал в ладонь штук пятьдесят шурупчиков с никелированными головками, показал, в какие места я должен привернуть мягкие пластинки-указатели.

– Только, пожалуйста, не сорви шлицы, – попросил он и сам примерил, подходит ли отвертка к вырезам шурупов.

Да что они все – сговорились? Опять работа для детского сада, и еще поучают, наставляют с умным видом. Ладно, тут уж нечего обижаться, простенькую работу мне дали на первый случай, – через день, через два, или пусть даже через месяц придут и ко мне настоящие заказы. А пока осмотрюсь, привыкну, и ко мне приглядятся. А мастер мой вроде хороший мужик, это только с виду он – не подступись.

Приворачивать шильдики одно удовольствие, шурупы мягко входят в смолистое дерево. Незаметно окончился рабочий день, быстро пролетел и следующий, и еще один, и еще...

В цехе я уже примелькался. После шильдиков мастер принес какие-то алюминиевые кругляшечки с пазами посередине, мне нужно было лишь просверлить отверстия.

– Вот наряд, – сказал он. – Разметишь и высверлишь.

Я посмотрел эскиз. Работа простенькая, вроде прежних моих гаек, но на этот раз я не обиделся. Отказываться тут нельзя было ни от чего.

Маленький скоростной сверловочный станок работал бесшумно. Тонкое длинное сверлышко плавно впивалось в серебристый металл. Иногда его уводило вбок, пришлось поменять призму, взял более удобную, с разными желобками, чтобы деталь улеглась понадежнее. И все-таки нет-нет да и уводило сверло от центра, пришлось сверлышко переточить, чтобы поровнее были его скосы. И пошло как по маслу.

Кусочки хрупкой стружки прыгали в сторону, попадали на пальцы, неожиданно обжигали, словно кололи иголкой, и сваливались на станину и на пол. И чем больше становилось готовых деталей, тем аккуратнее я складывал их рядом.

В каждом моем движении появились легкость и плавность. Я то вдруг начинал напевать, то неожиданно ощущал прилив доброты и любви ко всем на свете и даже к угрюмому слесарю, не поверившему в меня при встрече. Я поворачивался к нему и готов был поговорить о погоде или просто улыбнуться. Я чувствовал, что не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра этот слесарь, да и все четверо стариков, будут разговаривать со мной на равных, станут, может быть, даже друзьями.

И вот уже принимает мастер мою работу, замеряет штангенциркулем и откладывает одни детали в одну сторону, другие – в другую.

Я смотрю на кота, он жмурится, подмигивает мне с окошка и наблюдает за руками мастера. И что он так долго, так въедливо проверяет эту ерундовскую работу? Еще одну отложил, еще, – вот уже последняя брошена на верстак справа от моего наряда.

– Вот эти еще ничего, – показывает мастер на маленькую кучку слева, – а вот эти все запорол, – негромко, почти шепотом говорит он. Но тихий голос его вдруг начинает шириться, расти, гудеть, он заполняет весь цех, врывается в уши криком: «Все запорол».

– Я же тебе говорил, не спеши. Входное отверстие на месте, а выходное с перекосом – значит, призмочку не так подложил, не проверил, не удостоверился несколько раз. Отверстие должно быть там, где положено, а не где вздумается. Теперь исправляй как знаешь, химичь как хочешь, других таких заготовок у меня нет и не будет, а работа из-за тебя остановится.

И мастер ушел, хлопнув дверью. Я потянулся к наряду, подрагивающими пальцами взял листок, на котором были написаны моя фамилия и разряд, перевернул лист, сел на стул и опустил голову.

В цехе стало-еще тише, и ни одна голова не повернулась в мою сторону. Это было похоже на приговор. Отчаяние во мне сменялось тупым чувством безразличия. Сидел и думал: «Ну и пусть, даже к лучшему... Чертовы гайки подвели, привык давить, не думая и не глядя – десяток, сотню, тысячу, ну и пусть теперь смеются надо мной, или издеваются, или злорадствуют, мне все равно...»

– На, закури, бывает, – услышал я голос моего соседа в очках. Ко мне протянулась его рука с надорванной пачкой «Беломора». И эта пачка «Беломора» согрела, обрадовала меня чуть не до слез.

– Теперь слушай, – сказал Иван Никифорович. – Высверли отверстие побольше, нарежь резьбу в запоротых деталях, сделаешь пробки из алюминиевого прута и высверлишь все заново. Это, конечно, не совсем то, что нужно, но тебе ничего не остается делать.

Три дня я возился с переделкой, оставался после работы. В наказание мне все это за спешку, в испытание... Боялся еще раз напортачить, не уверен был даже в тех случаях, когда знал наверняка, что все идет правильно. Противное это чувство – неуверенность, но еще противнее сознавать себя бракоделом: никому не посмотреть в глаза, ни с кем не пошутить, не расслабиться хоть на минуту, с одним только Иваном Никифоровичем легко. Жизнь испытывает всех, в любом возрасте. И самые худшие испытания – это когда болит душа, вот как сейчас у меня.

Предчувствие каких-то новых испытаний не оставляло меня, и к новому заданию я приступил с чрезвычайной осторожностью.

Надо было вырезать по размерам, согнуть и склепать дюралюминиевые листы. Каждое движение я продумывал, взвешивал, прежде чем решиться на исполнение, – даже удары киянкой, легким деревянным молотком, моя рука совершала с недоверием к прежнему опыту, а ведь когда-то я гнул свободно любые листы в любую форму. Такая моя осторожность нравилась и не правилась мастеру, да и мне самому она была не по душе, неестественной, – слишком напряженно я себя чувствовал. Работать все-таки надо весело, непринужденно, даже когда приходит трудное дело.

Я затянул мою очередную работу, так затянул, что и для экспериментального цеха, с его относительно свободными нормами времени, это было чересчур. Мастер остался доволен моей работой, но сроки его рассердили, и, поручая мне новое дело, он сказал:

– А теперь даю тебе самое серьезное задание. Надо и опиливать, и сверлить, и прессовать подшипники, в общем полная сборка – все тут есть. Уж постарайся теперь показать, на что ты способен. Что не ясно – сразу ко мне. Не затягивай, приступай немедленно.

Прибор, измеряющий высокие температуры, с виду напоминал большой утюг на подставке. Ко мне пришла целая партия. Сначала надо было опилить каждый корпус, потом разметить по чертежу, потом сверлить, прессовать подшипники, валики, шестерни – одним словом, заниматься сборкой.

Если бы я в самом начале получил такую работу, я, наверно, запрыгал бы от радости или напыжился бы от гордости и побежал всем хвастаться. Теперь, конечно же не без гордости и радости, но все-таки спокойно приступил я к своему новому ответственному делу. Начал с опиливания.

Опиливать я любил всегда и, как только принялся за дело, вспомнил училище, услышал голос нашего мастера: «Начинайте, поехали!» – и знакомый, ровный шум. Вперед-назад, вперед-назад. Тот, кто ни разу не брал в руки напильника, не представляет, что это за жесты, как работают мышцы всего тела – от ступней до шеи. Руки только удерживают напильник, направляют его ход, ощущают толщину снимаемого слоя металла, руки – рычаги, к которым прикладываются усилия всего тела работающего человека. И властное, энергичное, осмысленное это качание над деталью, зажатой в тиски, всегда было мне по душе. Я радовался работе каждой мышцы, каждой косточки, я удивлялся сам себе, слаженности всего организма, и мысль и сердце мое работали в такие минуты веселее, точнее, ярче обычного. И когда, бывало, мастер хвалил мои руки, я принимал эту похвалу как заслуженное на самом деле.

Но верно говорят, что беда не приходит в одиночку. Вначале я ничего не замечал, все шло складно. Делал все по порядку. Опиливал, размечал корпуса приборов, высверливал, где надо, и все подготовил для того, чтобы запрессовать подшипники. Запрессовал, а когда произвел полную сборку валиков и шестерен, мой брак выполз наружу – шестерни было не прокрутить. Вращались с трудом, с недозволенным усилием, – значит, при центровке я допустил перекос. Незначительный, чуть-чуть, но ведь в точных приборах в этом «чуть-чуть» все дело. И значит, снова нужно «химичить», пересверливать, подгонять.

Что за ерунда, почему работа моя получается нормальной только через раз? Невнимательность? Или, может быть, усыпил меня недавний успех? Черт возьми, в чем же дело?! Почему эти мои хваленые руки так подводят меня? Или что-то не то в голове? Спешу, увлекаюсь, влезаю по уши в одно, забывая о другом? Куда, зачем спешу? Тут ведь не конвейер. А может быть, все дело в чутье? А может быть, не воспитана во мне ответственность за каждый жест? Вон старики... годами они тут, опытнейшие, а ковыряются, обглядывают, обнюхивают каждую мелочь, прежде чем приступить к исполнению своего задания. Ну чего стоит мое вдохновение, если оно кончается так кисло, и чего стоит мой разряд, если я буду пороть брак во всяком новом деле? Что-то во мне проглядел мой мастер. Да при чем тут мастер, я сам в себе многое прозевал, и все теперь надо начинать заново.

Долго я никому не говорил, ни рабочим, ни мастеру, что плохи мои дела. Мастер цеха, кажется, сам начал догадываться, подходил, спрашивал, а я темнил и бился, маялся, пытаясь спасти работу.

А время шло неумолимо, и надо было заканчивать, но конца не было видно. И, собравшись с духом, я решил пойти к мастеру, выложить все начистоту. Но как только я представлял себе этот разговор, ноги подкашивались, мутило, хотелось исчезнуть, провалиться куда-нибудь, пропасть, сгинуть. Я тянул сколько мог, но долго это продолжаться не могло.

Как-то после обеда я застал мастера перед моим верстаком, он внимательно изучал мою работу, лицо его было мрачным. Еще бы!