Текст книги "Заботы Леонида Ефремова"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Глава шестая
Теперь все сосредоточенно работают, можно и уйти. Я сошел с помоста, приоткрыл дверь, оглянулся: длинная мастерская в лучах солнца, и в солнечной дымке старательно трудятся мои ученики. Я знаю, что это старание еще кое у кого искусственное, напоказ, пока я не ушел, но все равно радостно видеть двадцать пять мальчишек, повторяющих движения, которым я их научил. Лишь заболевшего Никиты Славина да Бородулина не было вместе со всеми, их тиски так и стояли одиноко, с раздвинутой пастью.
В коридоре необычно тихо. Никого. Может быть, удастся встретить Глеба у входа, один на один? Ладно, не бегай за ним, как мальчишка. Куда собрался идти? К старшему мастеру? Узнать насчет технической выставки? Вот и топай, узнавай. Топай-топай, нечего караулить.
Ступенька – раз, ступенька – два, ступенька – три. Тяжеловато. Ступенька – четыре, ступенька – пять. И почему это все мои друзья живут на шестых или пятых этажах? Кроме Зои.
Ступенька – шесть, ступенька – семь, ступенька – восемь. И всего-то ничего прошло с того вечера, а что еще будет, кто знает. Поднимайся вот со ступеньки на ступеньку, пока снова не полетишь кубарем вниз. Вот здесь, в этом углу, прижал меня тогда «старичок»: «А ну, сымай ремень, шмакодявка». И это было в тот день, когда я только-только пришел учиться. И ведь пришлось бы мне отдать тогда свой новенький ремень со сверкающей пряжкой, если бы я не испугался и не запыхтел изо всех сил, ухватившись за пряжку, и если бы не подбежал вовремя мой дружок Володька. Хорошо он тогда крутанул «старикана» сверху вниз. Думали, тот голову разобьет. Нет, ничего, встал, отряхнулся и пошел. Даже не пригрозил, как обычно. Ошалел, должно быть, от ступенек, которые на этот раз сосчитал не ногами.
Куда это Майка так спешит? На себя не похожа.
– Майка, ты куда?
– А туда вот! К нему! Вот к этому! – Майка шлепнула ладонью по директорской двери. – Пойдем вместе, – приказала она. – Ты тоже понадобишься.
Майка схватила меня за рукав. Я не успел даже узнать, в чем дело, как оказался в кабинете директора.
Николай Иванович, а попросту Коля, потому что ему почти столько же лет, сколько Майке и мне, сидел в своем директорском современном и удобном кресле, курил не спеша, читал какие-то бумаги и как не ожидал нашего появления.
Майка с вызовом, с нескрываемым раздражением спрашивает ошарашенного директора:
– Вы мне скажите, вы думаете когда-нибудь?
– А в чем дело? – не понимает Николай Иванович. Его глаза за стеклами очков еще не дрогнули. Очки – надежная защита, я знаю по себе: несколько раз напяливал для солидности.
Но Майка разошлась. Я еще, как и директор, не понимаю, в чем дело, меня пока интересует новая мебель в его кабинете, она совсем еще свежая – недавно привезли из магазина, и, вместо добротной тяжеловесной обстановки прежних лет, все теперь здесь легкое, самый модерн, эффекта хоть отбавляй, а вот уюта ни капли.
Да и наш директор похож на свой кабинет: одет элегантно, одежда ему к лицу, но так и хочется помять его немножко, пожамкать, чтобы стал он чуть-чуть попроще. Лицо у Коли мужественное, волевое – супермен, так сказать! И как будто все на свете ясно этому человеку, все предопределено и в его поступках, и в словах, и в чувствах.
– А ты не знаешь, в чем дело? – горячится Майка, уже переходя на более прямой разговор. – Выгнал человека с работы и забыл? Что с тобой, Коля? Человек ты или администратор?
– Ты это о чем? – спросил он. – Об Акопе? Так на, читай, – и он протянул ей лист бумаги.
– Не нужна мне твоя бумага, оставь ее при себе, – отмахнулась Майка. – Я верю Акопу больше, чем всем этим бумажкам.
О неприятностях Акопа я уже знал. Он сам рассказал мне о конфликте, который произошел в гостинице какого-то города в Прибалтике. Его там обвинили в хулиганстве, хотя в действительности он, со свойственным ему чувством справедливости, заступился за незнакомого ему постояльца, которому нагрубили администратор и директор гостиницы. Потому мне было интересно, что за документ протягивает директор Майке.
Я взял листок из его руки. Это было письмо в наше управление от директора гостиницы. В левом углу письма, наискосок, размашистым почерком была начертана резолюция начальника управления: «Директору училища. Разобраться и принять меры».
– Мало ли какие приходят бумаги! – горячилась Майка. – Ты говорил с Акопом?
– Попробуй с ним поговори, – развел руками директор. – Я его не гнал. Он сам раскричался, бросил на стол заявление. Я у него спрашиваю: «Что ты там наделал?» А он говорит: «Надо было им всем морду набить, жалею, что не набил». Он так разошелся, что я думал – и мне смажет.
– Эх вы! Да как вам не стыдно, мужчины! – сказала Майка, обращаясь теперь не только к Николаю, но и ко мне. – Неужели вам в голову не приходит, что если уж наш Акоп хотел кому-то морду набить, так, значит, было за что. Сидите тут! Думаете!.. – резко оборвала Майка, повернулась и ушла, хлопнув дверью.
Мы с директором переглянулись. Закурили.
– Ну и характер, – сказал он. – Я ее боюсь больше всякой комиссии. У Акопа тоже темперамент, сам знаешь! Я с ним как с человеком хочу поговорить, а он мне вот это заявление в нос.
В заявлении Акопа было написано: «В связи с тем, что я не согласен с мнением о моем моральном облике, прошу уволить меня по собственному желанию».
– Ну вот, что бы ты стал делать на моем месте? – спросил директор. Не тот уже был Николай, который пять минут назад выглядел спокойным, волевым и всезнающим суперменом. Глаза и руки выдавали его. Как я не знал, что мне делать с Бородулиным, так и он не мог разобраться, как поступить с Акопом. Николаю и вправду нужен был мой совет. И я, кажется, впервые подумал о директоре не отстраненно – он, мол, где-то там, наверху, приказывает, распоряжается, делает разносы, и все это, так сказать, с высоты и свысока, – а вот оказывается, на самом-то деле все его приказы и разносы требуют тех же самых нервов, таких же, может быть, бессонных ночей, что и у меня.
– Слушай, Коля, – сказал я ему, – пошли ты все это подальше. Ты что, в гостиницах не бывал? Или Акопа не знаешь?
– Как не знать, – улыбнулся Николай.
– Тем более. Возьми-ка ты его заявление и ту писулю из гостиницы, рвани на четыре части и в корзину. Пройдет два дня, дело и поостынет, я уговорю Акопа, он принесет объяснительную записку, вот и все пироги. Ты согласен со мной?
– Пожалуй, что и так, – сказал Николай и тут же порвал оба листка – и письмо из гостиницы, и заявление Акопа.
– Пока. Завтра у меня собрание, может, придешь? – спросил я.
– Прости, Леонид, не уверен. Завтра у меня дел выше крыши.
– Ну и ладно, пока.
– А Майка правильно нам врезала, – сказал он, когда я уже выходил из директорского кабинета.
Возвращаясь в мастерскую, я спросил себя: а я бы мог быть директором? Приказывать, решать, распоряжаться всем училищем? И тут же посмеялся над собой: конечно, гигант мысли, тоже супермен, так сказать, в век технической революции. Ох уж эта техническая революция. Если бы не Майкино сердце да не ее смелость, никто и ничто не помогло бы Акопу. Как мне никто не сможет сейчас помочь, кроме меня самого.
Когда я вернулся в мастерскую, Бородулина там еще не было. Его тиски по-прежнему были раскрыты. А парни уже работали вовсю, – кажется, никто даже не посмотрел на меня, все увлечены делом. Раскраснелись лица, покачиваются чубчики, – люблю я это напряжение, эту радость мышц, этот энергичный деловой шум и азарт мальчишек.
А чем это увлечен Лобов? Не видит и не слышит ничего. Даже язык высунул. Хочет реабилитироваться перед завтрашним собранием?.. Что за ерунда такая зажата в его тиски? Не может быть, чтобы он так увлекся плоскогубцами! Ну, так и есть! Это же финка! Самый настоящий финский нож! Финяга!
Я рванулся к Лобову, но что-то остановило меня. Я даже нарочно вернулся к своему столу. Шел и думал: как поступить? Проще всего, конечно, подойти и отобрать, как я отбираю, бывает, игральные карты. Колоду отберешь, а сам знаешь, видишь по глазам, что бесполезно. Отобрал одну, купят другую. Отобрать – это вовсе не значит переубедить. Для чего он делает финочку? Неужели для драки? Лобов все может. И все наши ребята наверняка знают, что он делает финочку. Может быть, еще кто-нибудь занят таким же делом? Эта зараза заманчива. Помню по себе. Вот именно – по себе.
Как только поступили мы в ремесленное, как стали к верстакам, взяли напильники, сразу же я принялся за свое тайное производство. Старался изо всех сил, скрывал, прятался от мастера и даже от друзей, таким страшным и преступным казалось мне мое дело. Для чего нужен был мне нож, почему я с него начал свою слесарную учебу, даже и не знаю. Извечный ли мужской интерес к войне, к оружию, к забиячеству, или просто острота ощущений?
В общем, не помню, с чего все началось. Но помню, чем кончилось. Мастер как-то сказал: «Я удивлюсь, если окажется, что никто из вас не сделал за эти две недели хотя бы по одному финскому ножу. Сам начинал с финочки. А теперь всю вашу подпольную продукцию прошу ко мне на стол, буду ставить оценки».
Случилось чудо. Пятнадцать кривых, косых, длинных и коротких финяг, «перышек», ножей были выложены на стол мастера. Он долго рассматривал каждый, оценивал форму, отделку. Одних ругал, других хвалил и всем пожелал работать всегда так же усердно, изобретательно, как в часы изготовления наших «месарей».
Как же теперь должен поступить я, став мастером? Я недолго раздумываю. Не пропусти время! Иди и смотри Лобову в глаза – по лицу увидишь, что тебе делать. Иди. Ну быстрей же. Вот так. Он еще в запале, ему еще не до тебя. Иди.
Громко шепчут парни: «Лоб, кончай! Мастер! Мастак идет!»
Прядь волос упала, закрывает ему глаза, руки с наслаждением шлифуют длинный «месарь». Так можно увлечься только сосанием конфеток, когда тебе пять лет.
– Молодец, Лобов, – говорю я. – Хорошо работаешь.
Голова вверх. Взлетели волосы. Ошалелые глаза смотрят на меня, не осознавая, что же произошло. И вот рука дернулась к ручке тисков. Освободить, спрятать, побыстрее с глаз долой – вот смысл жеста. Но уже поздно. Я отодвигаю потного, раскрасневшегося Лобова, он не противится мне, он теперь наконец понял, чем грозит ему ротозейство, не нож, нет, а вот именно то, что вовремя не доглядел меня, вот в чем видится ему главная его беда. Теперь он полностью в моей власти. Захочу – выгоню из училища, да еще с каким треском, с какой справкой! А не захочу, тогда... Лобов еще не знает, что будет тогда. И я этого не знаю, как не знаю сейчас, что же мне делать. Я как испорченный граммофон: что-то шипит, гудит во мне. «Я должен наказать его при всех. Люто, крайне. Он делал оружие, которое может кого-нибудь убить. Ерунда! Ведь я же сам делал финку. Я знал, что никого не убью. А он? Посмотрите, как он растерян».
Все эти соображения промелькнули мгновенно. Одновременно руки мои взяли напильник из рук Лобова, потом отжали финку из тисков. Брякнулись на пол мягкие губки, кусочки алюминия. Лобов моментально поднял их, подал мне, я похвалил его за аккуратность в работе и стал рассматривать нож так же внимательно, как это делал много лет назад мой мастер. Вся группа столпилась вокруг меня. Кто-то сопел у самого уха.
– Слушай, Лобов, а не проще ли вмазать кулаком, если что? У тебя ведь лапы – будь здоров.
Усмехнулся, доволен. Чует, что опасность прошла. Защищается:
– Я просто так сделал.
– Хочется верить, что просто так. А ведь на такой «месарь» напорешься – конец.
– Я просто посмотреть, как получится, – тянет свою песенку Лобов.
А я будто не слышу его, говорю сдержанно:
– Чем только не убивают человека: стрелами, копьями, саблями, пулями, бомбами, микробами, ядом и вот этой штучкой тоже. Р-р-раз – и по рукоятку.
Я смотрел на Лобова, на ребят, окруживших меня со всех сторон, и не знал, что сказать им еще. Не хотелось занудствовать, быть «педагогом». Что толку в длинной лекции, когда у тебя в руках финка. Я разглядывал ее. Так себе финочка. Сработана без вкуса и чутья.
– А вообще-то, Лобов, стыдно тебе должно быть за такую халтуру. Разве это финка? Ты загнул ей нос, как будто выставил фигу. Тупорылая. А фасочка? Разве такой должна быть тут фаска? Или канавка? Ну скажите мне, слесари, на такой финочке вы поставили бы свое клеймо? Подарили бы ее какому-нибудь разведчику? Что ты говоришь, Андреев? Лажа? Вот и я так считаю. Если уж человек взялся за дело, выложись полностью. А это что за нож – толстобокий, канавки кривые.
– Еще только прикидка, – смущенно сказал Лобов.
– Хорошенькая прикидка. Уже ручку приготовился делать. Ты даже отшлифовать лезвие как следует не сумел: полосы во все стороны, и царапины, задиры. Вот как надо, смотри. Ну-ка, подвиньтесь немножко все. Сейчас мы ее зажмем аккуратненько. Обязательно в губки, совершенно верно, Савельев, чтобы не помять, а теперь высунем над тисками самую малость, чтобы не скрипело и не дрожало. А теперь сделаем ей носик поэлегантнее и погрознее. Лобов, каким посоветуешь напильником? Круглым? Можно и круглым, а я бы взял квадратный, как ни странно. Если умело им орудовать, он поточнее сделает нужный скос, это от круглого у тебя такая курносость. Видишь, все идет как по маслу. Тут надо не спешить, аккуратненько, а в этом месте и давануть не жалко. Сначала нужно придать форму, а уж потом шлифануть.
Со всех сторон окружали меня ученики. Я только мельком видел их внимательные глаза и лица. Знал, что сейчас нравлюсь мальчишкам. Я как будто сдавал экзамен. Я знал, что делаю напоказ, что отберу потом финочку и спрячу подальше, или, может, сломаю ее при всех. Не дай бог, узнает кто-нибудь из начальства о моем педагогическом запале. Но уж если честно признаться, мне по-настоящему захотелось показать ребятам класс работы слесаря, вспомнился прежний опыт и азарт. Все стояли, смотрели, а я работал так, что вскоре прошиб меня пот.
Вдруг хлопнула дверь. Я вздрогнул, испугался, как мальчишка. Ударил по ручке тисков, выхватил нож и попытался спрятать его за спину. Ребята рассмеялись.
– Да это же Бородуля пришел, – благодушно сказал Андреев.
Это и в самом деле пришел Глеб. Открыл дверь и остановился на виду у всех. Высокий, стройный, будто молодой олень сделал первый свой настороженный шаг на лесную поляну. Входи же, входи! Или ты не ожидал увидеть меня здесь, или тебя удивила необычная тишина в мастерской, или не решаешься шагнуть ко мне первым?
В руках и ногах, во всем теле я почувствовал легкую дрожь и знал, что не в силах с ней справиться. И все же я спросил довольно спокойно:
– В чем дело? Почему опоздал?
– Извините. Так вышло.
– И это все? Больше никаких объяснений?
Пожал плечами. Смотрит. Не лицо, а какая-то маска. Не разглядеть и полуприщуренных от солнца глаз. Стоит у дверей, не подходит. Так стоят все опоздавшие, так и сам я стоял когда-то.
– Ладно, проходи, – говорю я. – Потом разберемся.
И он пошел. Идет мне навстречу. Смотрит и, кажется, не видит меня, не желает видеть. Шагает легкой, неслышной походкой через мастерскую, мимо верстаков. Покачиваются тонкие руки, острые плечи и аккуратная красивая голова на вытянутой, еще юношеской шее. Не стоит больше смотреть на него, пусть потолкается вместе со всеми, посмотрит, как работают, а там видно будет.
Я снова стал разглядывать финку, нарочно поднял ее высоко вверх, чтобы видели все. И в это мгновение опять открылась дверь и вошел старший мастер.
Рука моя не дернулась вниз, она сама собой застыла в воздухе, показывая самодельный «месарь». И если бы сейчас вошел не старший мастер, а целая комиссия, я бы все равно не смог опустить руку: не захотел бы второй раз оказаться трусом перед учениками.
– Явился опоздавший? – громко и властно спросил старший мастер и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Околачивается тут, понимаешь ли, без дела, ходит рядом с училищем, а чего, спрашивается, ходит, сам не знает. Все давно на своих рабочих местах, а он, видите ли, на солнышке греется. Где он?
– Вот он, перед вами.
– Этот самый. Бородулин твоя фамилия? Так вот знай, что со мной шутки плохи. Попадешься еще раз, накажу как следует. Как это можно, понимаете ли? Это же самое настоящее воровство. Воруете время у государства. Леонид Михайлович, вы присмотрите за ним.
– Хорошо, присмотрю.
– А что это у вас такое в руках? Никак финка?
– Совершенно верно. Финский нож. Показываю, как нужно его делать.
Ого, как вытаращил глаза.
– Показываете, как нужно делать финский нож?! Это же черт знает, это же вы способствуете бандитизму, это же ни в какие рамки... Да вы что?
Ну, лопнет мастак. Таким багровым и надутым я еще его не видел. Хоть бы капелька у него юмора, хоть бы самая малость интуиции. А может быть, ты слишком далеко зашел, Леонид Михайлович? Из этого такой костерчик разгорится, только держись. Может быть, как-нибудь вывернуться, пока он еще не поднял шум на все училище? Ребята не продадут. Уж они-то знают, что к чему.
– Этот финский нож был найден в походе, где шли тяжелые бои, – не моргнув глазом, говорю я. – Мы решили почистить эту боевую реликвию и подарить местному музею боевой славы.
– Фу, до чего же вы меня напугали, честное слово. Я уж подумал, у вас тут целая бандитская шайка развелась с мастером во главе. А вы вон что. Это вы молодцы. Это я уважаю. Никто, так сказать, не забыт, ничто не забыто. Молодцы. Дайте-ка посмотреть на реликвию.
– Тут ручка сгнила и вообще пришлось кое-что переделать, – сказал я, подавая нож.
Мальчишки смотрели во все глаза. Сдержанное лукавство, великолепное, восторженное притворство было на всех моськах.
Старший мастер взял нож двумя пальцами, повертел его и так и сяк, умильно покачал головой:
– Надо же, сколько пролежал в земле. А ведь кому-то помог бороться с врагами! По-моему, сталь – сорок, – заключил мастер свой осмотр и возвратил мне теперь уже, можно считать, музейный экспонат. – Кто нашел?
– Вот он нашел, Лобов, – сказал я.
– Где? – поинтересовался старший мастер.
Лобов и секунды не промедлил:
– В районе Морозовских озер.
– A-а, ну как же. Знаю, знаю, – закивал старший мастер, и все поняли, что он никогда не бывал в тех местах. – Вот видишь. Тут ведь ты проявил сознательность, – вдруг заговорил он уже совсем о другом. Он вспомнил, что Лобов – это и есть тот самый Лобов, о котором завтра будут говорить на собрании. – А вот если бы ты подумал, сколько крови пролито ради того, чтобы ты хорошо учился, чтобы жил нормально, ты бы постыдился своего поведения. Неужели ты не понимаешь, Лобов, добрых слов? Уж сколько с тобой нянчатся, и все без толку. А ведь в твоем возрасте многие Родину уже защищали. Вот, может быть, и тот, кто этот нож держал.
«Эх, напрасно он сейчас говорит об этом», – с досадой подумал я. Неловко было сейчас слышать эти, в общем-то правильные, привычные, весьма педагогичные слова. Нужно переменить поскорее тему разговора, отвлечь старшего мастера.
– Скажите, а насчет технической выставки как у нас? Стенд готов? – спросил я.
Переход был довольно крутым.
– Выставка? Какая выставка? A-а, выставка технического творчества? Все в порядке. Стенд уже почти готов, принесите ваши изделия. Плоскогубцы делаете или тиски?
– Тиски, молоток, плоскогубцы – все принесем, – я радуюсь, что увел начальство от опасной темы.
– А фрезерный станок? – напомнил разобиженный моей забывчивостью Штифтик.
– А спутник? – напомнил Саня Сидоров. Про спутник я не стал вспоминать нарочно, и про станок тоже не забыл, я ждал, когда старший мастер сам вспомнит о нем – это была его идея заказать нам для всесоюзной выставки действующую модель вертикально-фрезерного станка. Именно мы, обычная учебная группа, а не кружок технического творчества, должны были выполнить эту работу.
– Да-да. Как он, кстати, поживает? – обрадовался старший мастер.
– Принеси-ка, – говорю я Штифтику, заранее предвкушая эффект, который произведет наш маленький и всеми любимый детеныш. Работы было много. Корпус было решено делать латунным (чтобы он сиял, как начищенный самовар), но мороки с этим плотным, вязким металлом хватало всем.
В разное время этим занималась почти вся группа. Охотно, можно даже сказать – с наслаждением. Кроме Бородулина. Он обиделся на меня. Сначала ему показалось, что он один справится со всей работой. Я поостудил его пыл и сказал, что есть все-таки пределы разумного и возможного для каждого человека, и это надо понимать. Но Глеб понять меня не захотел, обиделся, надулся, и лишь когда я разрешил ему одному делать крошечную модель спутника Земли, – отошел.
В другое время я непременно похвастался бы этой изящной, с любовью сделанной работой – маленьким отполированным шариком, летящим над планетой. Очень отчетливо получились контуры границ Советского Союза на отшлифованной подставке. Спутник, с длинными усиками-антеннами, приподнят над землей тщательно выпиленным надфильками словом «мир».
В полном сборе модель фрезерного станка под плексигласовым колпаком, на деревянной подставке. Штифтик несет ее бережно, как ребенка. Аккуратно опускает на верстак. Старший мастер давно знает об этом станке, видел его не раз в деталях и почти собранным, но вот в окончательном виде разглядывает впервые.
– Хороша машина, – восхищенно говорит он. – За такое надо бы всех к награде. Когда завершили?
– Недавно.
– Молодцы. И лампочку не забыли, и столик с инструментами, и мотор.
– Он еще пока не подключен, – говорю я. – Но это уже дело электриков.
– Немедленно отнесите и поставьте его в наш новый выставочный шкаф. На такую вещь должны смотреть все. Это же залюбуешься! На всесоюзной выставке получите премию, убежден.
– Навряд ли, – сомневаюсь я вполголоса. – Там умельцев много. – А сам думаю, что, конечно, неплохо бы получить премию. Станок только с виду игрушечный, а делать его надо было, как настоящий, и еще сложнее: все заново, почти все вручную – работы и заботы было для всех через край. А теперь смотришь и удивляешься: сколько было дела, а станочек-то, станочек – в четыре или в пять коробков высотой, не больше.
– А вы отправьте и нас всех в Москву на выставку, – неожиданно предлагает мой комсогруппорг.
Вот молодчина! Я бы с удовольствием поехал с ребятами, как это сделала Майка.
– За такое положено, – охотно соглашается старший мастер. Но тут же быстро сворачивает разговор, поскольку мои ребята, кажется, намертво ухватились за идею комсогруппорга – вопросы со всех сторон, предложения, требования, всем хочется знать конкретно, да или нет. А вот насчет конкретности у нашего старшего мастера обычно все «по скользящему графику», как выразилась однажды Майка.
– Ладно, работайте, желаю успеха. Я поговорю с начальством обязательно, – обещает мастер. И, уже уходя, он все-таки не выдерживает и говорит Лобову: – А ты смотри, готовься к завтрашнему собранию. Я приду. Жалеть не стану. Порядок есть порядок.
А вы, Леонид Михайлович, зайдите потом ко мне на минутку.
Захлопнулась дверь, и мы с ребятами остались одни.
– Кино окончено, – сказал я. – Расходитесь по местам. А ты, Лобов, вымоешь после работы пол в мастерской. – И, не дожидаясь ответа, направился к своему столу на возвышении, прихватив финку.
Солнце уже освещало черную доску, на которой я обычно чертил мелом рабочий эскиз, очередное задание моим ученикам. За окном все еще бегали и прыгали с мячом баскетболисты.
Нехотя начали возвращаться к рабочим местам мои ученики. Ребята посматривают на меня с полуулыбками на лице, с готовностью улыбнуться во весь рот, как только я подольше погляжу на кого-нибудь. Еще бы, мы теперь в общем заговоре, так ловко провели старшего мастера. Думается, самое время теперь поговорить с Бородулиным. Нет у меня сейчас против него злобы, нет даже раздражения, я готов услышать правду, какой бы она ни была. Это хорошо, что он даже не заикнулся насчет своего спутника.
Глеб достал инструмент, начал работу. Все как обычно. Вот он в стойке, склонился над тисками, работает, и все-таки я вижу, что он весь напряжен, ждет, когда я его окликну. А вот возьму нарочно и промолчу пока. Пойду к старшему, а Глеб пусть помается.
И я ушел. Ненадолго. Вернулся в том же настроении, и ребята еще, кажется, не забыли происшедшего, но уже не смотрят на меня. Понятно, увлеклись работой. А вот большеглазый мой Саня сделает несколько движений и поднимет голову, и взгляд его расширенных глаз так и тянется ко мне, мучается чем-то. А Глеб работает сосредоточенно, и все мальчишки старательно шваркают напильниками. Неплохие у меня мальчишки, даже Лобов ничего себе парень, как я погляжу. Он нисколько не обижен, что я отобрал у него нож и заставил мыть пол в огромной мастерской. Работает охотно вместе с другими, увлеченно, не обращая внимания ни на что вокруг. Но вот я почувствовал, что и он, и Андреев, и братья Савельевы, да и все чего-то ждут от меня. Я же хорошо вижу. Они-то думают, что поглядывают на меня незаметно, поодиночке, а я-то один перед всеми. Только вот Бородулин весь в себе.
– А ну-ка, Глеб, иди сюда! – я позвал его громко, холодно, даже сердито.
Отложил напильник, идет. Все той же походочкой. Все с теми же непроницаемыми глазами, готовый ко всему. Здесь его спросить? Или в коридоре? Лучше все-таки здесь. Только негромко. И тайна соблюдена будет, и при всех, и я на своем месте.
Подошел. Встал передо мной, внешне расслабленный, а внутри напряженный. Каждый мускул лица его мне знаком. И весь он как на ладони, и все же непонятен.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спрашиваю я. Что-то сдавливает мне горло, а я не хочу показать вида. – Глеб, ты что молчишь? Я тебя спрашиваю...
– О чем вы спрашиваете?
Боже мой, как твердо, отчетливо и уверенно он говорит, как холодно и теперь уже с вызовом смотрят его глаза. Да как он смеет так держаться и еще переспрашивать меня?!
– Где ты был в субботу вечером?
Я еще должен его спрашивать, деликатничать, выведывать? Глеб! Да ты ли это?!
– Был с ребятами, – отвечает Бородулин.
– Ну, а позже где ты был? Ночью?
– С ребятами болтался, – холодно настаивает он.
И тут у меня не хватает больше выдержки. Мое удивление разрастается в ненависть, я поражен наглостью, с которой может так разговаривать со мной ученик, да что там ученик – мой недавний друг. Он виноват, и еще оказывается сильнее меня, он держится так, будто это я его ударил по голове, а не он меня. Нет больше во мне педагога, нет возраста, разделяющего нас благоразумием, ничего больше нет такого, что не позволило бы мне заорать или даже ударить его.
– Иди отсюда, – процедил я сквозь зубы, как будто толкнул Глеба. Он промолчал. Сглотнул слюну, отвернулся и ушел. Отправился к себе. И все смотрели на него, они, кажется, что-то почуяли, опустили головы и принялись работать что есть силы. А потом все, должно быть как и я, вздрогнули оттого, что зазвенел звонок на перемену, и еще оттого, что уже в третий раз внезапно открылась дверь в мастерскую.
Евдокия Семеновна, тетя Дуся, любознательнейшая из женщин, просунула в дверь свое круглое лицо.
– Леонид Михайлович, простите, вас тут ждут.
– Пусть подождут, не могу, – сказал я резко.
– Да вот говорят, что прямо очень вы нужны.
– Кому это я вдруг потребовался?
– Жена вызывает. Она у входа. Дальше не идет. Звала – не идет.
– Жена? Чья жена?!
– Ваша, говорит.
Разыгрывает она меня, что ли, эта тетя Дуся? Уж очень глупая шутка – при всех, да еще в такой момент, что и не отшутишься как следует, не до шуток. Мальчишки притихли. Не смотрят, но, знаю, видят меня все.
– Отдохните, потом за работу. Андреев, проследи, – говорю я. – Скоро приду.
Шагаю к выходу и не могу понять, кто же из моих знакомых решился устроить мне розыгрыш.
Еще издали в нашем просторном холле у входных дверей вижу девушку с длинными рыжими волосами до плеч. Черный пояс перетягивает осиную талию. Зойка?! Какое напряженное у нее лицо. Тонкое, прекрасное и трагическое. Моя жена?!
– Зойка, что случилось, в чем дело? Здравствуй.
– Не сердись на меня. Это получилось неожиданно. Ваша тетка спрашивает: вы кто такая будете ему, жена? А я сразу как-то и не смогла ответить, кто же я тебе, кивнула головой, а она побежала, и уже глупо мне было кричать вдогонку, что я тебе не жена.
– Ерунда это, сказала и сказала, подумаешь...
Зойка была чем-то взволнована, руки невольно все время поправляли пояс.
– Ерунда, не стоит об этом. Ты зачем ко мне? Я тебе нужен?
– Так, ни за чем, хотела тебя увидеть. А что, нельзя?
– Почему же нельзя, можно.
Боже мой, что я говорю, как я говорю, какой у меня равнодушный и противный тон! Какое, должно быть, отчужденное и деловое лицо, если Зойка смотрит так удивленно и грустно. И еще в ее глазах лихорадка, упрек, беда. Но спрашивают они куда больше, чем говорят. О чем они? Я ничего не понимаю и даже не догадываюсь.
– Идем, Зоенька, идем отсюда на улицу, я могу минут на пять. Идем поговорим, уж сколько мы не виделись.
– Восемнадцать дней, – сказала Зойка и отвернулась, пошла к дверям, быстро, нетерпеливо, почти побежала.
Какая узкая у нее спина. Прямая, гордая и беззащитная. Так защити, что ж ты смотришь так долго вслед? Деловой человек, мастер-ломастер. И хоть в себе-то разберись чуть-чуть. Ты ведь не знал и не думал, что она считает, сколько дней ты у нее не был. Оказывается, считает, каждый день отсчитывает!
Мы шли и молчали. Долго молчали. Когда-то во время наших встреч с Зойкой меня не страшило молчание, оно было даже полнее и необходимее всего, что мы произносили вслух. А теперь? Молчание становилось немотой, хотя у меня было такое чувство, что Зойка вот-вот крикнет мне о чем-то. А она сказала, сдерживая себя:
– А ты, я смотрю, не рад. Знала бы – не пришла.
– Что ты, Зоенька! Я рад, честное слово, рад. Просто замотался ужасно. Все-таки двадцать семь пацанов, сама понимаешь...
– Все учишь, как жить? – с едва уловимой иронией спросила Зойка. С чего бы это она так?
– Да какое там учу! Самому бы разобраться. Голова кругом.
– Какое совпадение. У меня тоже, – сказала Зойка все еще так, что можно было подумать – она смеется надо мной и винит в чем-то, а вот по лицу и глазам я увидел, что дело тут не в словах, просто не знает она, с чего начать. И так вот и начала прямо с главного, стоя на перекрестке, почти на трамвайных путях, почти перед самым носом автомобиля:
– Письмо пришло. Он приезжает.
И тут я понял сразу, кто этот «он». И что это такое – «он приезжает». Ее муж, отец ее сына.
«Ни за что, ну никак я больше не могу с ним». Я хорошо помню это мучительное Зойкино признание: «Он мне совсем чужой. Я была глупой девчонкой, когда у нас родился сын. Я с ним жила как взаперти, я всегда боялась, мне казалось, что больше никогда не будет у меня ничего хорошего. Он все вечера проводил со своими дружками, я слова от него не слышала, чтобы без мата, он даже бил меня. А я терпела ради сына, ради семьи. А какая это семья? Он всегда мне был чужим. Я не могла его пожалеть, даже когда он сел в тюрьму. Уж лучше быть одной, совсем одной, чем так вот с ним, как было».
