Текст книги "Заботы Леонида Ефремова"
Автор книги: Алексей Ельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Глава пятая
Свадьба! Длинный коридор загроможден мебелью: шкафы, трельяж, телевизор на массивной тумбе и даже полосатый матрац, его поставили «на попа». Какой-то плотный смазливый мужчина с веселыми глазами навыкате прислонился к нему, рядом с ним девушка, оба курят взахлеб и толкуют о чем-то забавном.
– Лучшие люди, – сказал Мишка. – Знакомьтесь.
– Виктория, – пропела девушка и сунула мне свои безвольные пальчики.
– Владимир Самохлебов, – сочным баритоном представился мужчина, не жалея сил на рукопожатие. «Какая сытная фамилия у этого крепыша», – подумал я, шагая дальше вслед за Мишкой.
Дым, как туман, клубится в коридоре. Душно тут, шумно, пьяно. Гремит радиола. Уж конечно, полгорода собралось к Мишке на свадьбу. Есть ли тут хоть кто знакомый?
А вон Серега-сержант выползает из ванной: челочка на глаза, а глаза уже на давнем веселе, едва приоткрываются, и все же увидел меня:
– Привет, Ленька. Здорово, друг!
И он стал меня мять, обхлопывать и расхваливать всем, кто был поблизости или проходил мимо. Я был смущен, и рад, и не знал, куда же мне скрыться от шумного внимания, которое, наверно, всегда в таких случаях в избытке достается новенькому и еще трезвому гостю.
– Все прекрасно! – шумел Сергей. – Все, как бывало на фронте, верно, Леньчик? Ах ты, корешочек ты мой ненаглядный, и как это надумал сюда прийти? Вы же с Мишкой вроде того... как в море корабли, я помню...
– Случайно, Серега. Затосковал что-то по нашим прошлым временам, вот и звякнул-брякнул. Я как чувствовал, что и тебя тут встречу.
– А как твое ничего?
– Да ничего себе мое ничего.
– Женился?
– Нет пока.
– Я тоже. Все счастья не найду с тех пор. И как это он тебя пригласил?.. – Сергей посмотрел на меня с каким-то пьяным жалостливым сочувствием.
– Ты о чем, Серега? О том, что было у нас с Мишкой? Не такой уж он злопамятный.
– Да не о том я. Худо будет тебе, Ленька, если не прошло.
– Что-то не пойму я тебя, Серега, надо бы выпить для ясности, а то конный пешему не товарищ, сам знаешь.
– Давай-давай, штрафничок, идем в комнату, – и снова он заглянул мне в глаза, снова пьяно и сочувственно собрались уже отчетливые морщины на его лице: повзрослел Сергей, даже можно сказать – постарел, это только кажется, что время идет незаметно.
– Значит, ты ничего не знаешь? Или знаешь? Тут есть одна штучка-дрючка-заковычка. Мишка ничего тебе не говорил?
– А что такое он должен был мне сказать? – с недоумением уставился я на Сергея, но так он и не ответил мне, нас кто-то подтолкнул в спину, и мы разом очутились в комнате.
Квадратная, неузнаваемая без мебели, она показалась мне огромной. Открыты настежь все три окна, самые мощные лампочки ввинчены в люстру, слишком яркий свет слепит и смущает.
Тарелки, блюда, графины, цветы – всего полно на столе. И гостей полно, и даже, вон, кажется, Федька с женой, наверно с той самой, из деревни, – похожа. А вон и Матвей, наш молчаливый горбун, заводит радиолу – все те же вальсы, вальсы. И вот уже кто-то танцует, а кто-то кричит: «Горько!» Но кому это? Кто же тут женится?
За длинным столом вдоль окон в самом центре – старик со старухой. Он прямой, бородатый, с большими немигающими глазами. А она в платочке домиком, умильная, словно бы девушка-простушка, сморщила лицо от счастья. Будто это она выходит замуж за своего старика, и ради них шумный сбор, и будто им кто-то кричит: «Горько!!» И возбужденное, осоловелое застолье подхватывает: «Горько! Горько!»
Эх, разве так нужно было бы кричать: ни то ни се, без подъема. Может, смущает всех старинный этот клич, а может, просто-напросто все устали. Еще бы: вторые сутки «гудят». Бедняги. Вот уж работа так работа! Есть, пить, орать, веселиться.
И я бы, конечно, потрудился сейчас со свежими силами: все-таки Мишка женится, один из наших, из тех еще, из могикан, и день-то какой – суббота! И весна, и случайность встречи, и Серега мне рад, и Матвей помахивает рукой, и уже какие-то девушки улыбаются, и все бы ничего, да вот не выходит из головы и сверлит, пробирается к сердцу Мишкин намек на сюрприз и Серегины жалостливые глаза, знаю ли я...
Ладно, посмотрим, что будет дальше. Все, глядишь, обойдется, разойдется на людях. Гостей тут много.
Вон, сразу видно, из деревни: крепкие, румяные, свежие лица. А глаза разомлевшие и усталые, озабоченные, наверно оставленным дома хозяйством и ожиданием еще одного действия спектакля – вот сейчас молодые будут целоваться: «Горько! Горько!»
Горожане тоже устали. И все же с упорством кричат: «Горько! Горько!»
Один лишь парень не кричит. На нем модная вельветовая куртка без ворота. Длинные волосы почти спадают на плечи. Да ведь это же Славка Греков, наш Иностранец! Он ведь не пьет и не курит принципиально. Ему тут скучно, должно быть. О, каким он стал модняцким парнем. Он, как всегда, ничему не удивляется, наш философ и всезнайка.
И откуда ему только было известно, что, скажем, поросенка подают обязательно с хреном, а рыбу едят двумя вилками, а вот дичь можно разрывать руками.
Мы называли его Иностранцем, потому что он изучал английский и немецкий языки. И когда он вдруг вставлял какую-нибудь иностранную фразу, это означало, что Славка что-то осуждает.
Как он постарел, наш принципиальный трезвенник! И все-таки похож на себя прежнего даже с этой модной прической.
Мишка разводит руками, он один перед столом посреди комнаты. Стоит и оглядывается: где же невеста? А и в самом деле, где, ну где же она, его избранница, та, перед которой я должен упасть от удивления? Может быть, в коридоре?
Мишка туда и пошел. Что-то долго его не было. Сержант уже заставил меня выпить штрафную, уже мы разговаривали на «ты» с какой-то незнакомкой; мне подмигивают со всех сторон, как своему; увидел меня и Славка и тоже подмигнул: «Ну, поехали, за молодых!» И я, как по приказу, опрокидываю вторую стопку.
Но вот появились они, самые главные тут люди: Она и Он. Мишка вернулся в обнимку с женой. Она закрывает лицо руками и упирается. А Мишка подталкивает, подтаскивает ее поближе к столу, и разжимает руки, и сияет, и покачивает головой: мол, сейчас, сейчас все будет, смотрите.
Фата съехала на затылок невесты, волосы рассыпались по лицу и плечам, руки сжимаются, как два крыла, заслоняясь от всех. И тут вдруг я понял, кто она. Неужели?!
Мишка разнял руки невесты и ткнулся губами в ее лицо, в ее губы. Катя!
Как будто мне дали по морде, как будто меня обокрали, ограбили, забрали все самое лучшее и дорогое, что у меня было. Такое появилось во мне чувство.
Катя и Мишка! Катя и Мишка – муж и жена!
Где и что болело во мне, уж не знаю. Что-то душило меня, стали дрожать руки, я выпил рюмку водки, сразу вслед за нею еще и еще, но не пьянел.
Два кресла стояли напротив меня. Для молодых. Два бокала на длинных ножках были наполнены доверху шампанским цвета свежего меда. Белые гвоздики склонили головы над граненой хрустальной вазой. Она и Он садятся во главе застолья. Белое и черное. Бледное и румяное. Измученное и полное сил.
Мишка сейчас был особенно хорош собой и свеж на удивление. И, как всегда, свой парень. Вот если бы еще снять пиджак, сдернуть галстук и вздохнуть с облегчением. Но пока надо посидеть, как положено, нужно покрасоваться, раз этого требует традиция, – вон сколько народу, родственников, друзей, приятелей. Пейте, ешьте на здоровье, а я посижу с вами, мне нельзя много есть и пить, не положено, мне положено быть счастливым! Смотрите, я и есть счастливый, вон какая у меня жена! Расстроилась она немного, переволновалась, но это ерунда. Все-таки свадьба!
А Катя бледна, глаза потускнели, на лице слишком много пудры, и ресницы она накрасила зря, только волосы, как прежде, – шелковистые, до пояса. Уж такой невеселый у нее вид, как будто не по своей воле она выходит замуж. А по чьей же тогда воле?
Но Мишка сияет, радуется, что я обалдел от неожиданности: «Вот он сюрприз, не ожидал?»
И вдруг Катя увидела меня. Не сразу поняла, что я перед ней, на секунду смутилась, потом едва заметно улыбнулась.
– Будь счастлива, Катя, – говорю я одними губами. Услышит ли?
Услышала. Рука потянулась к бокалу, медленно подняла его, как что-то тяжелое и опасное, приподнялись веки и брови, а губы стали строже, и вот уже совсем исчезли следы мгновенной улыбки, и передо мной предстала женщина, которой я, оказывается, никогда не знал.
Все вернулось. Все! И я снова становлюсь глуповато-восторженным и в то же время стеснительным и робким, как мальчишка, и вдруг пропадают у меня все слова, какими я мог бы рассказать о ней, о Кате, и обо мне, о нас.
Еще когда-то в техникуме один приятель спросил меня: «Какая она?» Я задумался. Она обыкновенная. Нет, это неверно. Ее лицо всегда живое, энергичное, наполненное каким-то порывом, желанием чего-то очень важного и необычного. Я часто видел в ее лице соединенность обликов: вместе оказывались север и юг. И вся она такая вот – надвое. То мается, мечется, места себе не находит, и тогда всем, кто рядом с ней, бесприютно; но уж если она обрадуется – на всех людей в мире хватит ее счастья. А вот все-таки – какая же она? Приятелю я ответил коротко: «Она мне самый близкий человек».
Теперь она совсем иная: усталая, подавленная, вся в себе. «Будь счастлив, Ленька», – говорят мне ее глаза. И она выпила свой бокал.
Всем это почему-то так понравилось, что снова послышалось: «Горько!» Теперь уж и в самом деле горько, только не кому-то, а мне.
Все же сволочь Мишка! Как он мог позвать меня, когда все знал? В запале, по пьянке? От счастья? Какое там счастье, я же вижу.
– Тост! Тост! Ленька, давай тост! – стал тормошить меня Сергей.
– Отстань, отстань, Серега. Не будет никакого тоста!
– Почему это не будет? Тогда я скажу. – Мишка поднял руку.
Боже мой, как он чинно поднимается, как уверенно держит бокал, как доволен собой, как распрямляются плечи, выпячивается грудь, как он кокетливо поигрывает голосом, ну просто душка, и говорит о дружбе прежних дней, о том, что мы никогда и ни за что...
– Мы все тут старые друзья. И, как говорится, старый друг лучше новых двух. Так вот, я обещаю перед друзьями, перед родителями и родственниками, перед всеми, что все сделаю, чтобы моя Катюша была счастлива...
– Ты, главное, почаще ведро выноси, – успел вклиниться Серега под общий смех.
– Принято, – сказал Мишка. – В общем, чтобы во всем она была довольна. Каждый день ей буду говорить о любви... Жизнь прекрасна и удивительна, так ведь? И все женщины прекрасны и удивительны, правильно я говорю? Но моя жена самая прекрасная из всех. Дай я тебя поцелую, Катюха!
Он начал целовать ее под аплодисменты. И целовались они не для виду, нет. Я ошибался, что Кате плохо. Все прекрасно у нее и удивительно, как сказал Мишка.
– А я еще хочу сказать, – снова заговорил он, довольный всеобщим вниманием и успехом, – есть случайности на свете. Случайно позвонил мне Ленька Ефремов, мой старый друг, случайно мы с ним встретились на улице, случайно обогнали одного чудака, и случайно оказалось, что у того тоже свадьба, и самая большая случайность – что у него в багажнике нашлась бутылка свадебного вина.
И еще – «мир тесен», – вспомнил я. Что же такое он знает обо мне?
– А может, это яд для гаишников? – не утерпел Сергей.
– Тогда пусть криминалист района взболтнет, понюхает и распознает, а врач порекомендует нам, – у нас тут за столом все профессии, от врачей до педагогов, но прежде всего мы – пешеходы. И я предлагаю выпить за всех идущих и едущих, за тех, кто в пути, короче говоря.
– Хороший тост для гаишника, – услышал я голос Грекова.
Мне тоже понравился тост, я взял в руки нашу трофейную бутылку, протянул какому-то мужчине в очках с тонкой позолоченной оправой, тот понюхал пробочку, сморщился комично, отколупнул пробку пальцем, влил густую бордовую жидкость в свою рюмку, поднес к губам:
– Ну, не поминайте лихом, – сказал он, когда замолкли шуточки, и все вдруг на секунду поверили, что в бутылке может быть яд. Криминалист района пригубил слегка, зажмурился, втянул и без того впалые щеки, глотнул.
– Потрясающая мальвазия! – восторженно выдохнул он. И сейчас же плотный молодой мужчина с вьющимися черными волосами, тот, кто мне назвал в коридоре свою сытную фамилию, Самохлебов, схватил руку криминалиста и стал громко, точно рефери на ринге, отсчитывать удары пульса.
– Ну вот, как всегда, врач появляется только для того, чтобы констатировать аут, – язвительно заметил Иностранец.
– Не умер, он жив! – крикнул Сергей. – Дайте мне сюда бутылку!
– Леньке, Леньке отдайте, – посоветовал Мишка. Он хотел, наверно, хоть как-то сгладить мое впечатление от взятки, а может, он заметил мою вытянувшуюся морду и понял, что слишком жестоко поступил, не раскрыв тайну своего сюрприза.
Я обошел вокруг стола, разливая всем густое самодельное вино торопливого шофера. «За счастливые случайности, за идущих и едущих, за всех, кто в пути...» Налил я и Мишке, и Кате. Рука моя подрагивала, и я капнул на белую скатерть, и даже одна капля попала на белое платье. Я покраснел, обозлился на себя, стал извиняться.
– Ерунда, и солнце не бывает без пятен, – утешил меня Мишка. А Катя улыбнулась как-то странно.
– Ну, пешеходы! – прокричал Мишка. – Землепроходцы!
– Землепроходимцы, – снова язвительно добавил Греков.
– Я желаю вам счастья, удачи в пути, – закончил Мишка.
– Тогда уж надо пить за Николая-угодника, – пробасил седобородый дед. – Это он перед богом в ответе за всех идущих и едущих. Ну да уж ладно, как говорится: «Бог не выдаст, так и свинья не съест». Да будет вам, молодые, мир, согласие и удача в придачу, – заключил дед.
Тост затянулся, всем хотелось что-то сказать, добавить, не удержался и я, строчки стиха появились тут же, сами собой:
Не изменяй движениям души,
Не изменяйте чувству своему.
Лишь только те поступки хороши,
В которых честь – и чувствам и уму.
– Годится, Ленька, принято, спасибо, – сказал Мишка, встав из-за стола.
– В общем, желаю вам счастья. И еще желаю, чтобы и через несколько лет вам хотелось, как в первый раз, признаться друг другу в любви.
– Слишком долго ждать, – заметил Слава Греков.
Они, в общем, поняли, что я имел в виду.
– Годится тост, – поддержал Сергей. – На золотую свадьбу набивается.
– Все ясно, – сказал Мишка, – спасибо. – Он подошел ко мне и обнял. Катя не благодарила и не поверила мне, и я начал краснеть. Все неправда. На кой черт я желаю того, чего нет в моем сердце? А может быть, я все не так понимаю, запутался? Где она – недавняя моя ясность, возвышенность, чистота? Слова! Все мы что-то говорим и говорим, а где же оно, то искреннее, чистое, прекрасное, чего мы ждали? Или я ничего не понимаю, или все тут вранье, посиделки, винные пары: скучает Греков, тоскует и напивается все больше Сергей, молчит и чавкает Федя. Уж ему-то что тут делать? Мишка всегда потешался над ним. А Матвей-горбун? Принес вальсы, самую главную свою радость, а на лице ни улыбки, оно замкнуто и отчужденно.
А старики, гости из деревни? На их лицах усталость и покорность: надо праздновать – вот и празднуем.
И вдруг слышу сбоку, справа, почти за спиной ехидный голос:
– Это она такая бледная, потому что вазочку разбила.
– Какую вазочку?
– Которая еще от прабабушки досталась. Какая-то особенная, будто бы счастье приносит, что-то вроде талисмана.
– Я верю в талисманы, – сказал другой голос. Он был густой, энергичный. – Вот у меня в коллекции есть один нож.
– Оригинально, у врача-психиатра – коллекция холодного оружия, – услышал я.
– Ничего тут странного, с детства любил. У меня всякое оружие: и палаш, и крис, и ятаган, и даже стилет. Серебряная кобура, серебряная рукоять; на узком лезвии написано: «Да поможет ему бог». Прекрасное оружие, – восторженно сказал рассказчик.
Я повернул голову. Увидел широкое лицо, вьющиеся черные волосы и большие глаза, горячие от увлеченного рассказа. Это был Владимир Самохлебов. Он рассказывал своему щуплому соседу.
– Мы все повернуты немножко, – говорил он. – Привычки, суеверия, обычаи, динамические стереотипы – всем этим люди обрастают, как ракушками корабль. Но без всех этих ракушек – нарушится психическая норма человека.
– Ну, положим, без кровной мести жить можно. Без всяких там уркаганских законов. Без криков «горько» тоже жить можно, и без прародительской вазочки, облепленной приметами. Не было бы ее, и не было бы этих слез, – возразил ему щуплый собеседник, нервно поправляя очки.
– Без кровной мести – согласен. А вот без свадеб, без дней рождения, без «до свидания» и «здравствуйте», без этих, порой самых обычных, примет и ориентиров – жить нельзя. Вот вы криминалист...
О, как солидно и многозначительно сидят очки на носу криминалиста.
– ...К вам попадают люди, казалось бы, самые обычные: руки, ноги, речь, правила вежливости – все, кажется, на месте, как у всех. Но только вот один почему-то взял и зарезал другого. И когда начинаешь копать поглубже, часто оказывается, что убийце не хватало какой-то ерунды, какой-то пустячной психологической детали, которая оказалась бы надежным предохранителем во всей сложной цепи его правил и привычек. Может быть, вот этой вазочки, которая передавалась бы из рода в род с неизменными заповедями и приметами, как передается от отца к сыну биологическая наследственность. Была бы вазочка у этого убийцы, может быть, он был бы способен и заплакать, как плачет Катюша, и, может быть, не поднялась бы у него рука на человеческую жизнь. Это ведь тоже, если хотите, вазочка с приметами. Тут надо психологам подумать насчет тонкого и точного воспитания.
– Может быть, и так, – сказал криминалист. – Но я бы все-таки время от времени счищал ракушки безжалостно.
– Каким образом?
– А очень просто. Чуть что – и к стенке.
– О, так вы далеко пойдете. Тогда я должен был бы всех моих больных отправить к праотцам.
– Да уж, насчет ваших больных – было бы просто даже гуманнее отправлять их к праотцам.
– Ну знаете ли, ваши рассуждения насчет «к стенке» – просто патология. Так же как война – разве это не патология, не массовый психоз? А поклонения культам? Да боже ты мой, ну что мы знаем о самих себе? Нет, я за эти вазочки и за эти слезы.
Врач все-таки – человек, подумал я. Согласен и насчет вазочки. Катя разбила. Я тоже. У всех она есть – эта вазочка. Только вот криминалисту подавай стенку за малейшую провинность. Ох, сколько бы мне пришлось ставить к стенке моих пацанов, да и всех пацанов мира! Надо бы познакомиться с психиатром поближе. Может быть, даже пригласить в группу, разобрались бы вместе кое в чем, а в награду я бы подарил ему самодельные финочки, которые иногда делает кто-нибудь из моих учеников. Это ведь тоже психические дебри: финочки-самоделки...
– Простите, можно спросить у вас? – обратился я к Самохлебову.
Он быстро повернулся ко мне. Смотрел он внимательно, умно и непринужденно. И не было в нем ничего «врачебного»: «я знаю, в общем, столько же, сколько и все знают о болячках, о внутренностях и психических тайнах человека, ну разве чуть-чуть больше», – говорили мне его глаза.
– Понимаете, я работаю мастером в профтехучилище. Возраст от четырнадцати до восемнадцати...
– Самое время для срывов, – сразу понял меня Самохлебов. – Если нужно кого осмотреть, посоветовать – пожалуйста. Запишите мой телефон, буду рад, или вот я вам сам напишу на спичечном коробке, дайте мне свой.
– У меня есть один ученик, он со странностями, – решил все-таки дорассказать я.
– Мы все со странностями, – снова перебил меня Владимир, – абсолютно здоровый человек – это, скорее всего, полный идиот, дебил.
– У моего парня особые странности, он уже побывал там... но туда его поместили, кажется, случайно, а душевный срыв у него остался.
– Это, конечно, разговор не наскоро. Позвоните мне, приходите, потолкуем.
Здоровье, бодрость, оптимизм были в его голосе, в лице и взгляде, и во всей крепкой, плотной фигуре. Душа успокаивалась сама собой рядом с ним. Я бы многое ему доверил.
Вдруг зафырчала, заорала радиола, все пошли в пляс, радостно привскочил и Владимир. Мне не хотелось танцевать, душно стало в комнате, шумно. Я пошел на кухню покурить.
Там, к счастью, никого, только посуда, кастрюли, еда где попало, бутылки. Выключил свет, встал у окна, закурил сигарету, прислонился лбом к стеклу. На небе еще тлела заря. Не вечер и не утро. Розовая ночь. Покой, даже не вздрагивают ветви деревьев. Только пролетают вдоль канала неяркие огни машин, ныряют под черный мост и пропадают для меня навсегда. А вон «циклоп» таращит белый глаз и наползает, накатывается на железнодорожный мост. А вот уже и последний вагон показал свою спину с тремя красными огнями. Люди-странники, вы еще, должно быть, не спите в своих зеленых вагонах. Куда везет вас поезд? Далеко, близко, а может быть, к звездам или к заре?
Зачем я здесь? Кому я нужен? И почему именно сюда я решил позвонить? А теперь – чужие лица, чужие голоса, и даже Мишкино лицо как память издалека. Нужно уметь отказываться от того, что уже не мое: я в новой жизни... Уйти бы, но почему-то не могу, кажется, что нельзя. И какая-то неправда во мне, и не сказать об этом, и не поступить иначе. Лучшие мои слова остались где-то там, за дверью, они были еще до мотоцикла, еще тогда, когда я покупал букет... Буду жениться, никого не позову: выпьем один на один и поедем на перекладных: на мотоцикле или на поезде с тремя красными огнями на последнем вагоне; укатим за поворот – и вправо, влево, на все четыре... или лучше самолетом: ярко будет заходить солнце, и я спрошу: «Кто ты?» И увижу: Она – фея в белом сиянии.
Шорох за спиной. Шаги.
Она.
– Ты что тут делаешь в темноте?
– Курю. А разве темно?
– Это мне показалось, что темно, а теперь вижу, что нет. Дай закурить. Не зажигай спичку, я прикурю от твоей сигареты. Тьфу, как горько. Никогда не думала, что так противно курить. Зачем вы только это делаете?
– Клин клином вышибаем.
– И получается?
Только теперь голос ее стал оживать, появились в нем какие-то оттенки, наш сдержанный, непрямой разговор помягчел, потеплел, но от этого стал еще более тихим и напряженным.
Катя стояла ко мне в профиль, чертила что-то пальцем на стекле, прижимаясь животом к подоконнику. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что Катя ждет ребенка. Я не сразу ответил на ее вопрос насчет курения.
– Иногда получается. Но сначала нужно отравить себя как следует этой гадостью. Вот тогда и бывает вдруг, что затягиваешься, как счастьем.
– Ты уже отравлен? – спросила Катя.
– Еще не совсем.
– А я вот совсем.
– Неужели так уж было тебе все это нужно?
– Было нужно. Был нужен. Хотела... думала. надеялась... В общем, не стоит об этом. Это только женщина может понять.
– А друг?
– Нет. Только женщина.
– Я, кажется, тебя понимал.
– Нет, нет, не нужно об этом. Я сама себя не понимаю. Скажи мне лучше, ты все один?
– Один.
– А Зойка? – спросила Катя.
– Что Зойка?! – огорчился я оттого, что она вспомнила о Зойке.
– Да так, ничего. Все ерунда. Пью вот и не пьянею. Никак.
– Невеста и не должна быть пьяной.
– Не надо, Ленька. Не надо.
– Чего не надо?
– А вот этого, всех этих «должна», «не должна». Знаю сама. Знаю, что, если хочешь жить, умей вертеться, что жена да убоится мужа, что в темноте все кошки серы, что где тонко, там и рвется, что свобода – это осознанная необходимость, что честь нужно беречь смолоду, что в огороде бузина, а в Киеве – дядька. Все знаю. А вот знаешь, чего я не знаю?
– Что ты фея.
– Я? Фея? Это что-то из сказок. Как говорится, из прекрасного далека.
– Да нет, так и есть. Вот сейчас, без электричества, при этом свете, вижу, что так и есть, ты – фея.
– А крылышки где?
– А крылышек у фей, по-моему, не бывает. Крылышки только у ангелов.
– Тогда почему я не ангел? Хочу быть ангелом.
– Нет уж, ты фея – и все. Не огорчайся, феи тоже летают. Как-то по-другому, но летают.
– Раз – и появилась, раз – и пропала, так?
– Вот-вот, именно так и было с тобой. Помнишь общежитие?
– А ты разве помнишь?
– Еще бы, я и пионерлагерь помню, и встречу зимой, и все, что потом, все я помню.
– Да, я тогда была моложе, и лучше, кажется, была.
– Фея как фея. Не хуже, не лучше.
– Была феей Сирени, а теперь – Карабос. Пусть замрет вся эта свадьба на сто, на тысячу лет – все покроется пылью и паутиной, повиснут летучие мыши на потолке, а потом явится тот...
Щелкнул выключатель, как выстрел. И сразу будто вспыхнуло белое платье и фата, и мы с Катей невольно отшатнулись друг от друга. Кухня внезапно наполнилась гостями. Стало шумно. Я стоял, делая вид, что и мне весело, а сам думал: «Зачем я здесь, в этой чужой квартире, на чужой свадьбе! Зачем я здесь?» Тревожное чувство, предчувствие беды, росло во мне. «Уходи отсюда. Сейчас самое время уйти, – думал я. – Уходи, пока не поздно». Все теперь казалось слишком шумным, фальшивым, отвратительным.
Пошел в ванную, мыл руки, лицо, а сам все думал о нашем разговоре с Катей, о нашем с ней прошлом, о том, что было когда-то возможным. И еще я думал о вечерах, вечеринках и всех шумных сборищах, на какие я только попадал, – до чего же редко бывали праздники радостными, чаще вынужденное, вымученное веселье. И вспомнил я своих мальчишек в Доме культуры сегодня на вечере и танцы под аккордеон в светлом зале. Сначала мои парни были нерешительны – вальс для них слишком «взрослый» танец, а вот когда послышались модные ритмы и можно было дать волю рукам и ногам, все такое стали вытворять... «Как обезьяны», – сказал старший мастер. Что ж, внешне, может быть, и похоже, что мальчишки кривляются по-обезьяньи, но это у них получалось так естественно и самозабвенно, что я позавидовал: как жалко, что я не умею танцевать современные танцы. Я сожалел и думал: нет, ты достаточно хорошо танцуешь, ты почти как шаман, когда перестаешь «изображать» лишь заученные движения и полностью доверяешься счастливому веселью твоих рук и ног. Вот как он, твой ученик, легкий Олег Севастьянов, и как она, знакомая незнакомка, его партнерша, застенчивая худенькая девочка и в то же время уже кокетливая женщина, знающая силу своей красоты. Он... и Она...
То был не только танец ритмов, а еще и танец чувств, танец-рассказ, признание. Она была маленькой птичкой с белыми и голубыми перьями, и ей очень нравились гладкие нежные перья, она оглаживала себя и сзади и спереди, быстро-быстро переступая веселыми ногами. Она перепрыгивала с места на место, покачивала головой. Она не знала, для чего это делает, почему ее качнуло вправо, влево, отчего она не смотрит на того, с кем танцует. Она оказывалась будто бы совсем одна.
А ему, резкому, длинноволосому, хотелось бодаться, растопырив руки. Или, быть может, сердито разгребать воздух, или изображать неуклюжий бокс. Ему, кажется, больше всего хотелось быть неуклюжим и грозным и даже немножко страшилищем. Но все равно получалось так, что она хорошо знала, какой он не страшный и не сердитый.
Он и Она – их было много в зале. Этот зал мог напоминать шабаш, или огромную сковороду, на которой извиваются грешники, или весеннюю поляну счастливых влюбленных. Это уж кто как захотел бы увидеть.
Как бы так сделать, чтобы мои ребята навсегда остались естественными, самозабвенно доверчивыми, как в танце? У них что в жестах – то и в эмоциях, что в глазах – то и в душе. Жалко, что я не остался с ними, а ведь как настойчиво клянчили: «Леонид Михайлович, пойдемте вместе, ну пойдемте хоть раз, что вам стоит сходить с нами в «лягушатник». Сидел бы сейчас в кафе и ел мороженое...
«Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюх», – запричитал какой-то полнотелый дядька возле ванной комнаты и пошел наступать на пожилую бойкую женщину. Свадебное веселье, оказывается, было еще в силе. «Уходить, уходить, немедленно уходить», – говорил я себе, незаметно открывая дверь на лестничную площадку. Но вслед за мной туда сразу же выбежал Мишка, а за ним и Катя.
