Текст книги "Записки грибника"

Автор книги: Алексей Федосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Никодим с утра пораньше, запряг кобылку и умотал, с ним поехали Силантий и Сидор, по разговору понял, что ещё одного должны на околице подобрать. Свершилось, ну почти, поехал заработанное менять на клочок никчемной земли. Пока не решил, может завтра, а может и попозже, сгоняю, посмотрю на наше приобретение. Скрестим пальцы, Никодим заявился в тот день, почти за полночь, сыт, пьян и ус в 'табаке', довольный как два слона. Не поленился поднялся ко мне, разбудил и сообщил радостную новость. – 'Сговорились, за двадцать осемь рублев, двенадцать алтын и две деньги'

– Вместе с деревней?

– А на хрена они мне нужны? – Он пьяно икнул, – По весне он их сабе заберет.

– Чтой так дешево, как-то…

– Земля моя! – Он махнул рукой и чуть не сверзился с края кровати, – до марта по деньге с души, что у меня жить будут.

– Где? – спросонья тупил немного. Спросил, а потом дошло, деревня до весны на месте остается.

Так что остается дождаться возвращения команды и обмыть грамотку на земельный надел.

Когда мы за стол садились, я уже видел что Марфа дерганная какая-то. Понятно, простава есть, а вот закусон готовить надо. И не обойдешься, всякими там канапе, как на фуршетах, вроде еда, а микроскоп не прилагается… А что, рыбки поставить надо, беленькой и красненькой, не настругана должна быть, а нарезана ломтями. Зря, что ли двугривенный отвалили за десять килограмм, икры на гривенник вышло ещё кило, свинину и баранину, Семен привел и за сараем уже и освежевал наверно.

Марфа не хотела отпускать со мной Машку, говорила, – 'что сама ей все пошьет' отговорил её от этой глупой затеи, пока есть заработок, надо его тратить, так чтоб потом не думать о всяких мелочах. Кажется, она обиделась. Клятвенно пообещал, вернуть всех в целости и сохранности, как можно скорей. За что получил тряпкой по спине и пинок под зад, когда выставляли с кухни.

Вернулись мы где-то часа через два, два с половиной. Я хренею, пацаны цирк устроили, отказывались чтоб им такое шили, голыми коленками мол сверкать, не хотят. Пришлось давить авторитетом, и на пальцах объяснять экономику. Из одной пары исподнего можно сшить четыре пары трусов и оставшиеся деньги идут на оплату, труда швеи. Машка молодец, уперлась как бычок, – ' хочу такие'

У швеи нашелся кусок ткани другой расцветки, она предложила обменять его на мой и сшить для дивчины, – 'красные портки'

Опосля, двинулись к сапожнику, дед отвел в сторонку и отчихвостил по первое число. Было бы за что, кожи, которые принес, можно было пустить только подметки. Пришлось успокоить, и попросить пока оставить их у себя. Одну порезать на подошвы, а на другие… Другие должны стать приводными ремнями на станках, обещал вскорости дать размеры и ещё добавить материала. Оглядев детишек, он хмуро поинтересовался, – ' Обувку надоть?'

На эту зиму, только девочке были нужны сапожки, у мальчишек ещё были крепкие сапоги. Я выложил перед мастером образец новой обуви. Одно время носил мокасины, они состояли из трех деталей, подошва, мысок, задник, что здесь не добыть, это резинок, вместо них попросил сделать чуток повыше и пробить отверстия для шнурков. Сандалии решил заказать попозже, в них по снегу во дворе не набегаешься, да и фурнитура пока только на бумаге. Её ещё делать предстоит.

Дед только головой покрутил, рассматривая макет, пошитый из куска тряпки, на живую нитку. – Разумник, ты Федор…'

Оговорив с ним оплату и сроки, мы выдвинулись в сторону дома.

'Пятиалтынного как не бывало, за такие гроши можно спокойно прожить целый месяц, а с учетом того что яйцо стоит восемь копеек за сотню… Можно и закукарекать…

Четверть ржи, это примерно пятьдесят семь килограмм с довеском грамм в триста стоит сорок копеек, овса четверть, тридцать восемь кг, обойдется в тридцать копеек.

Жратва относительна дешевая как и рабочая сила, но вот заметил такой парадокс, пока продукт или товар сырой, не обработанный, за него просят копейки. Но стоит его хотя бы с места на место переложить, и цена сразу подлетает до небес…'

Там все было в ажуре, наши ещё не вернулись, Машку сразу припахала Марфа, встретив меня ворчанием, – 'Эх, Феденька, обманываешь ты меня…' Парням тоже нашлась работа, ну на четверых её не так и много было. Проследив за фронтом работ и раздав ценные указания, пошел к себе переодеться.

Только поднялся, как наша псина, охраняющая двор, залилась истошным лаем, так подвывать он мог только в одном случае, в слободу въехал Никодим.

А потом был небольшой праздник, отмеченный в узком кругу друзей. Человек так на сорок. Они приходили и уходили, поздравляли, выпивали стаканчик, говорили слово и исчезали. Уступая место другим.

Это они пили стаканчик, а мне приходилось пить с каждым… окончание, помню смутно.

Лица, лица, лавка, стены, ступеньки, ступ-п-пеньки, снова ступеньки. Огромная деревянная стена, оказавшаяся дверью, высокий порог. А вот и он, милый сердцу четвероногий друг, он никогда не предаст, нас мужчин, не обманет и, не будет ругаться, если мы чуток задержимся. Он всегда ждет нас, он очень терпелив и когда мы приходим, встречает ласково, нежно, слегка ворча пружинами, когда мы ложимся на него. Это наш любимый диван.

***

Белые блестки свежевыпавшего снега, искрились на ярком солнце. Легкий морозец пощипывал нос и холодил ступни ног, несмотря на шерстяные носки и портянки, пальцы стали подмерзать и уже подумывал, что надо соскочить с саней и пройтись пешочком. Старая кобыла лениво тащила наш транспорт, поскрипывающий полозьями. Одна из подков, кажется, левая задняя, позвякивала, когда лошадка ставила ногу на промерзшую землю, и могла вскоре потеряться. Сказал об этом своему вознице, мальчишке лет десяти, тот только головой кивнул и молча, уставился на конский круп.

Обычно мне удается разговор с незнакомыми людьми, но вот такой собеседник мне попался впервые, а по мне так совсем без разницы с кого за подкову в гривенник стоимостью, с задницы шкуру сдерут.

Всё что выяснил так это то, что его зовут Даниил, когда попробовал назвать Данилой, был вежливо поправлен, – 'Немочно, иным именем зваться' На все мои вопросы следовали односложные ответы.– 'Да или нет' Никакой ответной реакции, никакого любопытства к незнакомому человеку, такое впечатление, что разговариваю со столетним, глухим, стариком.

Сделав несколько неудачных заходов, в итоге заткнулся сам.

Я ехал на осмотр будущих владений, через своих немногочисленных и многих друзей Никодима, удалось найти подходящее место, хозяин которого испытывал затруднения с деньгами. Его сын, служивший на границе, был ранен и попал в плен, денег которые ему дали от казны на выкуп, хватало едва ли наполовину, что-то было в заначке, отложенной на 'черный день' поэтому он решил продать надел и деревеньку, чтоб выручить недостающее…

Занятый своими мыслями, пропустил момент появления на дороге, непонятных личностей, обратил внимание, только когда сани остановились…

Здрав будь, – осклабился щербатый мужик в суконном армяке опоясанный веревкой, – Хто таков?

Спросил, а сам огляделся по сторонам.

– а те зачем? – переспросил и подобрался, что-то мне не понравились эти 'лесорубы' один из подошедших, встал позади саней, другой взял лошадь под уздцы, третий остался у говоруна за спиной, вставшего напротив.

– Иудей? – главарь нехорошо прищурился, скользнув по мне взглядом.

– Нет, православный.

– Перекрестись…

Перекрестился, машинально сложив пальцы щепотью, и увидел как глаза татя, я уже не сомневался, заледенели.

На короткий миг показалось, что все обойдется, и мы разойдемся, что они обычные попутчики…

Так и не понял, какой он подал знак… Стоявший у задка мужик, бросился на меня, все, что успел сделать, это выдернуть руку из-за пазухи и нажать на курок. Раздался выстрел и, меня окатила волна кровавой каши из некогда бывшей головы. Лошадь, испугавшаяся грохота, ломанулась вперед, я вывалился из саней, едва не запутавшись в тулупе, животное опрокинуло, державшего её разбойника, навзничь, и протащило повозку по нему, это все видел краем глаза, лихорадочно пытаясь достать второй ствол. Успел в самый последний момент, они уже набегали, вожак откинул руку с зажатым в ней топором, для броска. Грохнуло второй раз, тать рухнул ничком, а второй, бросив инструмент, завыл тонким голосом и упал на колени, ухватившись за лицо. Отступив назад на пару шагов, перезарядил оружие… Мужик утробно охнул от удара картечи и засучил поршнями, загребая грязный снег

Придавленный подал признаки жизни, зашевелился и попытался сесть, через мгновение признаков не стало…

Ноги вдруг стали ватными, подкосились, я опустился на колени и согнулся сотрясаемый рвотой…

Отполз в немного в сторону, зачерпнул горсть снега и с каким-то остервенением принялся вытирать лицо, одежду, руки…

Мальчишка, кажется, сумел совладать с перепуганной кобылой, остановился и, встав на санях в полный рост, смотрел в мою сторону. Подобрав оружие, встал на ноги. Пошатываясь, призывно махнул рукой и побрел навстречу.

Рухнул в подъехавшие сани, сил хватило только прохрипеть, – Домой.

Потом всю дорогу преследовал кислый запах рвоты, сладкий, крови и вонь от сгоревшего пороха.

'Оружие спасшее меня сегодня, это толи пистолет, толи обрез, даже не знаю, как и назвать, были сделаны из бракованных стволов. Я упер их с десяток, не отправив на переплавку, на что имел полное право в порядке компенсации за испорченную оснастку. Немного повозился со ствольной коробкой, согнув из подходящей пластины, заготовки для спускового механизма были, только немного подогнал их. Больше мороки доставил механизм запирания но и с этим справился, сделал рычаг под стволом. Они получились короче чем пистоли, по весу почти равны, но мои скорострельней и более рациональная форма позволяла носить… под шубой их точно видно не будет. Калибр порядка двадцати миллиметров, гильза сделана из самодельного картона, напрессованного на медное донце, удлиненный капсюль. Испытывал за мастерской, вместо мишени поставил старую дверь в три четверти дюйма толщиной, нарисовал круг, сантиметров двадцать в диаметре. Отошел на шесть шагов, вскинул руку и нажал на спуск. Грохнуло, мама не горюй, от позора спасла шапка и то, что наклонил голову, иначе разбил бы себе все и вся. Отдача была охрененная. Ствол закинуло, едва не сломав кисть руки, он с размаху врезался мне в лоб. Мужики ржут, я на жопе, в глазах искры мелькают, картина достойная пера. Очухавшись пошел смотреть, хрень полная, из восьми картечин, в цель попало только две, остальные по двери разбрызгало, одной пробоины не нашел. Пока лазил вокруг мишени, до меня дошло, что я придурок и притом полный. Как меня не убило, не знаю. Перепутал строки, черного и бездымного порохов, оный справочник начал писать совсем недавно, надоело каждый раз высчитывать. Написал, олень!

В патрон загнал навеску своего пироксилина, вместо дымного. Когда это осознал, то тут руки у меня затряслись так что пришлось сворачивать лавочку и идти лечиться, а в ближайшей церкви ставить свечку Николаю – угоднику.

К работам по доделке самоделок смог вернуться только через пару дней. Переснарядил патроны, за деньгу плотники сварганили станок, старый остался у медника. В этот раз стрельбы прошли без проблем, только результаты огорчали. Было сделано из двух образцов по двенадцать выстрелов, картечью, на восемь дробин каждый, шесть, цельной пулей, шесть. Отстрел велся с дистанции в шесть, четыре и два метра для картечи и постоянной для пули. Стволы не чоковые, разлет, как мне кажется начинается сразу за срезом, только с двух метров, кучность была удовлетворительная, с трех приемлемая, дальше… если повезет.

Пуля дурра, штык молодец, все выстрелы положил в круг мишени. Разброс был и довольно значительный, но здесь можно сказать, что если попал, то противник точно будет выведен из строя, однозначно. Заряд из местного черного пороха пробивал две доски и застревал в третьей…'

Вся эта поездка изначально пошла через задницу. Никодим предупрежденный с вечера о том, что мне будет нужна лошадь и, что хочу взять с собой Силантия, видимо пропустил мою просьбу, мимо ушей.

Потому что когда я встал, то не обнаружил ни первого, ни второго, ни третьего. Марфа не знала, куда сорвался её благоверный, детей трясти не стал. Дожевав кашу, кстати, недосоленную, пошел к себе, споткнулся на лестнице и навернулся с неё, повезло, что поднялся всего на пяток ступеней.

Ладно, бог с ним. Исполненный отваги, поборол крутизну подъема и… И прищемил мизинец, на правой руке, дверью, разозлился и пнул ногой стену, ушиб большой палец, да так, что на глазах выступили слезы, и рев раненого бизона сотряс все строение. Весело мне.

Прыгаю на одной ноге, держу палец во рту и мычу как телка перед дойкой. Ладненько все успокоилось, начал собираться, запропастилась сбруя для пистолетов, потом нашлась, я её на самое дно сундука, под вещи не запихивал. Переживем.

Коробушка берестяная с патронами, оказалась под кроватью у самой стенки, стволы под матрасом.

Хвала всевышнему, нашлись в целости и сохранности. На всякий случай пощелкал курками. Работает.

Оделся, подпоясался. Присел на край табуретки. Поднялся и вышел за дверь. Пройти осталось всего две ступеньки, правая нога проскользнула, и я с размаху плюхнулся на зад. В глазах потемнело, не от боли, а от злости. Она плохой советчик, выскочив за ворота, поковылял в город, на торгу вызнал, где можно найти сани и возницу на целый день. Указали.

От одного отказался сам, уж больно вид у мужика показался мне подозрительным. Другой не поехал, когда узнал цену, сговорился с Даниилом верней с его отцом, отдал задаток, и мы поползли…

Совсем забыл добавить, на выезде из города, кобыла споткнулась перед воротами, на ровном месте…

– И что тебе, блаженному, дома не сиделось? – Я слышал этот вопрос, кажется уже в десятый раз. В ответ мычал что нечленораздельное. Ничего не хотелось. Совсем.

Никодим повстречал меня у ворот, когда я вылезал из саней, ему достаточно было только одного взгляда чтоб все понять. С возчиком расплатился заранее.

– Жив? Поранен?

– Да. Нет.

Прошел мимо, вошел во двор, поднялся в свою пристройку. В коморке бросил всю верхнюю одежу на пол, прямо у входа и, не раздеваясь, завалился на кровать лицом к стене. Внутри было пусто. Ни мысли. Ни желания. Бездумно рассматривал трещинки на бревнах, ворсинки мха. Попробовал закрыть глаза и тут же возник фонтан крови, летящий прямо в лицо. Вздрогнув, открывал…

Послышался скрип ступеней, поднимался кто-то грузный, у нас был только один такой, Силантий, старый стрелец, провоевавший полвека. Они все здесь воевали, кто больше, кто меньше. Никодим был пушкарем, этот всю жизнь провел по границам да строевым частям, грубо говоря, пехота. Сидор из городовых будет, тоже в разборках поучаствовал. Неужели они все испытывали такое…

Дверь без стука открылась, Силантий остановился на пороге, – '…..' это не стоит переводить и записывать.

Отматерившись, добавил более рациональные слова, – ' Пошли, Никодим зовет' в отличие от обычного, не ушел, а остался стоять и ждать. С ним шутки плохи, верней он их совсем не понимает, если не пойду, может и охреначить чем ни попадя.

Сел, опустив ноги с кровати. Сижу, сам не знаю, чего выжидаю. Он стоит и смотрит. И тоже ждет. Помолчал немного, – 'Ну…'

Это уже была угроза, подобрал сапоги и обулся. Он ухватил меня за плечо, приподнял с табурета и толкнул к выходу.– 'Иди'

За столом сидит только один Никодим, перед ним кувшин, три кружки и миска огурцов. Он указал на место напротив себя, – Садись.

Присел на лавку. Жестко и неудобно.

Силантий уместился рядом с ним, медник разлил выпивку и двинул в мою сторону, – Пей.

Выпил. Поставил пустую посудину обратно. Её тут же наполнили, – Пей.

Такое впечатление что пью горьковатую воду. Взял огурец откусил и принялся медленно жевать.

– И что тебе, блаженному, дома не сиделось?

Мычу в ответ с набитым ртом.

Мне наливают в третий раз. Выпиваю… И вроде почувствовал вкус… Вытираю усы рукавом, не замечая как они, переглядываются между собой. Один из них кивает, второй пожимает плечами.

Поставил кружку на стол и взгляд замер на пролитой капельке вина. Рубиновой, темно красной, с крохотной искоркой от горящей лампады под образами. Капля крови…

Зажмурил глаза…

'Черный вороненый ствол, вспухает на срезе яркой вспышкой, она вытягивается в длинный жгут дыма. Вижу как медленно, словно нехотя, раздвигая пороховую гарь, ползут картечинки, маленькие безобидные шарики. Ясно различаю лицо человека бросившегося на меня, оно искажено ненавистью, оскаленный рот широко открыт и кажется, что если прислушаться, смогу услышать его…

Три картечины, попадают в него, одна бьет в лоб, вторая уходит левей и сносит бровь, а третья, скользя по щеке, вспарывает её, как нож.

Сначала, раны выглядят маленькими безобидными точками, а через мгновение вспухают и мне навстречу летят капельки… Их становиться все больше и больше. Они превращаются в красную стену, с оглушительным шумом бьющую мне в лицо…'

Я сижу, привалившись к стене, прижимаю какую-то железку ко лбу. На вопрос кто из них врезал мне, Никодим и Силантий открещиваются, – 'Сам, приложился. Пялился, пялился, потом морда побелела и хренак, только стол затрещал' И протягивают очередную кружку.– 'Пей'

Потом последовала ещё одна, ещё и ещё…

Очнулся у себя в коморке, от того что жутко болит голова, а изнутри мочевой пузырь давит на горло. На столике рядом с изголовьем, стоят два кувшина, в ближайшем нашелся рассол. Отпил немного.

Пошатываясь встал, влез в чеботы, так назвал старые валенки с обрезанными голенищами и потащился на двор.

Уже возвращался обратно, когда шаловливый ветер, сорвал с крыши сарая горсть снега, закрутил её и швырнул мне в лицо, а сам покатился дальше вздымая снежную пелену. На краткий миг, он сплел из танцующих снежинок узнаваемое лицо, оно смотрело пустыми глазами, безмолвно шевеля губами. Я вздрогнул, но что-то внутри меня, воспротивилось, потянулось и… изнутри пробежала горячая волна, она обжигала… Вспышка ярости захлестнула, и захотелось ещё раз убить эту мразь, посмевшую напасть вчера на лесной дороге. С невнятным воплем бросился вперед, размахивая кулаками, но по дороге споткнулся и упал головой в сугроб. Запал злости еще не прошел, я бил свой страх, приговаривая только одно слово, – 'Тварь, тварь, тварь….'

А потом стало мокро и холодно, но вернулась способность ясно мыслить и, обнаружилось, что сижу по уши в снегу.

Вернувшись к себе, переоделся в сухое, уснул сразу, как только голова коснулась подушки…

***

Дела житейские.

Ученые будущего установят, самый сильный стресс, вызывает звонок самого обычного будильника.

Милый, добрый звоночек, где ты? Клянусь бородой, Никодима, что никогда не стану стучать по тебе разными бытовыми предметами и кидать в тебя домашнюю обувь, ронять с тумбочки. Обязуюсь прилежно заводить обе пружины и просыпаться по утрам от твоего веселого перезвона…

'Мечты, мечты. Первая заповедь мечтателя, – если мечтаешь, не отказывай себе ни в чем'

Все потому что мой нынешний будильник, носит раздолбаные сапоги, сорок последнего размера, любит вареную свинину и от него иногда пахнет перегаром. У него крепкие кулаки и луженая глотка, к счастью он в последнее время больше молчит, потому что я как собака Павлова с её условными рефлексами, выскакиваю из кровати, едва заслышу на лестнице его шаги.

Поэтому в этот раз, Силантий застает меня полуодетым. Оглядев с ног до головы и многозначительно хмыкнув, он усаживается на табурет, и ждет, когда я оденусь полностью.

Во дворе стояли сани, Никодим поправлял сбрую на кобыле, обернувшись на скрип снега, мотнул головой, – Садись. Нас ждут.

Вывел лошадь на улицу, Силантий закрыл за нами ворота, вышел через калитку и грузно опустился рядом со мной. Поводья хлопнули по лошадиным бокам, скрипнули полозья и мы поехали.

На мой вопрос, – Куда?

Силантий отогнул правую половину воротника и не поворачивая головы, ответил, – В церкву, к батюшке, опосля в избу нашу заедем, сотника упредить надо… – Помолчал немного и добавил. – И в разбойный на татей, что шалят… – дальше не расслышал что он говорил.

Оба моих нынешних соратника, Никодим и Силантий ни словом, ни жестом не укоряли меня, не хлопали панибратски по плечу и не лезли в душу, не вопрошали – ' Вы хотите об этом поговорить?'

Все происшедшее воспринималось как должное, это было, это случилось и с этим надо жить.

'Меня даже посетила мысль, что если бы я поступил иначе, отдал кошель с деньгами, дозволил себя раздеть и избить. Стал бы для них ни кем, и звали бы меня ни как. Какой ты на хер муж, ежели за себя постоять не можешь…'

Занятый своими мыслями пропустил момент появления нашего храма…

'Ещё в той, прошлой жизни, меня поражало, как наши предки выбирали место и строили церкви. Едешь по дороге, она извивается в разные стороны, ныряет в низину или карабкается на крутой холм.

Но вдруг все эти выкрутасы исчезают как по волшебству, расступаются холмы, пропадают овраги и перед нами во всей свое красе, появляется дом Господний.

Золотом блестят купола, увенчанные крестами, устремлена ввысь каменная колонна колокольни и с неё звучит божественная музыка.

Но мы в суете мирской, проносимся в своих автомобилях мимо, зачастую не замечая ничего вокруг. А тот, который отдал свою жизнь за нас и умер на кресте во имя всех нас, продолжает любить и говорить нам об этом. Остановитесь на миг, просто поверните голову, посмотрите на купола и вы увидите его огромное, горящее сердце, дарующее нам, его любовь…'

Остановились перед открытыми настежь воротами, увенчанными иконой, все трое сошли с саней, они сняли шапки и трижды перекрестились, каждый раз склоняясь в поклоне. Я проделал тоже самое, только опустившись на колени. После этого мы прошли в храм.

Видимо предупрежденный заранее, на встречу вышел батюшка, Отец Серафим.

Ещё с полгода назад во мне бродили всякие предубеждения, но все они исчезли, когда встретил этого человека. Все случившееся, заставило пересмотреть и переосмыслить ту точку зрения которую нам навязывали в течение длительного времени, а авантюры девяностых в которое пустилась церковь, только укрепили её. Может здесь и есть такие прощелыги и рвачи, но с другими не общался, да честно говоря, не имею никого желания. Я только на самом начале длинного и трудного пути…

Меня заинтересовал этот поп, так пренебрежительно его называл. Но чем больше спрашивал окружающих, тем больше становилось мое уважение к этому человеку.

В юности, потерял семью, угоревшую в избе, его самого спасло чудо, тоненькая струйка воздуха, пробивавшаяся сквозь плохо проконопаченные стены, он отделался жуткой головной болью. Это был, как он потом рассказывал, первый знак, – 'Но слеп был, ибо не зрел помыслов божьих, а токмо кару'

Вместо другого, которому выпал жребий, пошел в стрельцы, прослужил всего с полгода, когда его полусотня попала в передрягу. Однажды дикая татарва, напала на село приграничное, налетели они рано утром, когда их никто не ждал, перебив немногочисленных защитников, собрали полон и рванули обратно в степь. Не велика была банда, всего десятка три лиходеев, когда пограничники, извещенные сбежавшими детьми прибыли в селение, застали только трупы и пепел. По следам пошли догонять, и вышли к броду, лето в тот год было жаркое и много рек пересыхало, образуя новые переправы. Стража порубежная, почернела от недосыпания и валилась с ног от усталости, пытаясь перекрыть лазейки для татей. Полусотник велел двум десяткам, пойти вниз по течению на пару верст и проверить, нет ли там следов выхода на другой берег с остатними пошел дальше.

Они прошли намеченное и уже решили вертаться взад, когда молодой стрелец, Стешка Урезов заметил обломанные ветви у самой кромки воды, они пошли дальше.

Их взяли через версту. Река, обмелевшая до состояния неглубокого ручейка, едва доставала до конского брюха. Берега сузились настолько, что воины были вынуждены следовать друг за другом. Густая пожухлая листва рогоза стоящего плотной, зеленой стеной не позволяла разглядеть, что-либо в лесу. Ехавший первым Стешка, вдруг вскинул руку, привстал на стременах, пытаясь что-то рассмотреть. Дернулся, словно его укусил слепень и завалился навзничь, получив стрелу в сердце.

И над водой зазвучала басовитая музыка смерти…

Река огласилась истошным ржанием, воплями людей, стонами раненых и хрипом умирающих. Десятник только что и успел выхватить саблю да гаркнуть в полный голос, – 'Вперед', как сразу две стрелы пробили кафтан, а третья впилась в шею, обрывая крик…

Убили всех, просто перестреляв из засады. Стрелец получив стрелу в спину, чуть ниже сердца, упал в воду. Неспешное течение подхватило и понесло тело, от острой боли, не мог вздохнуть, и это, видимо, спасло жизнь. Сквозь толщу воды видел мелких рыбешек, брызнувших серебряной струйкой, мелкие песчинки и камушки на дне, водоросли, проплывающие мимо… В глазах стала наливаться чернота, но сил уже не осталось. Темнота укрыла его, но во мраке заблестела крохотная точечка, рванулся всей душой, и она стала чуть ближе. Он опять устремился к ней, и она засияла ярче. Он раз за разом прилагал все свои силы, продираясь вперед.

И звездочка превратилась в материнское лицо, оно улыбнулось ему, но когда он захотел приблизиться ещё, то услышал её голос, – 'тебе ещё рано, сын…'

Из окружающего мрака появились две ладони, обняли его за голову и прижали к груди, ощутил поцелуй и неведомая сила потащила прочь с размаху швырнула на что-то большое и твердое. От нахлынувшей вдруг боли он сделал судорожный вздох и застонал…

Это был второй знак, к которому Отец Серафим прислушался.

Его подобрали и выходили черемисы, вышедшие на ночную рыбную ловлю, когда через полгода вернулся, выяснилось, что он списан под чистую как умерший.

'Лета 145 года, сентября 7 день, по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии указу, боярину князю Олексею Михайловичу Львову, да дьякам Григорию Нечаеву, да Максиму Чиркову в памяти в Разряд. Да твоею Максимовою приписью написано:

Велети отписать в приказ Большого Дворца к тебе, боярину, к князю Олексею Михайловичу и к дьяком. Ивана Игнатьева сына Безобразова на государевой службе убили ль, и под которыми городами, и котором году убили. И в Разряде про Иванову смерть Безобразова выписать не из чево, описачные столпы в московское разоренье и в пожар 134 году погорели. А в сыску Михайло Матвеев сын Бутурлин, да дьяк Воин Трескин и дворяне: князь Гаврило Хотетовский с товарищи девять человек сказали по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии крестному целованью, что Ивана Игнатьева сына Безобразова убили в 114 году воровские люди. Да к той скаске руки свои приложили'

Настоящая справка о смерти.

Это был третий знак после оного, принял постриг и ушел в монастырь в земли северские. Много лет было прожито в тиши и спокойствии, проводя дни в труде и молитвах.

Но господу было угодно, послать рабу своему, ещё одно испытание. Случилась война со свеями, святая обитель была разграблена, часть монахов погибла, другие встали в полки под знамена, крестом и верой, воодушевляя стрельцов на подвиги ратные. Опосля тех битв и было рукоположение в сан, и Отец Серафим принял на себя заботу о слободе стрелецкой.

Сухонький старичок, с редкой бородкой, спустился вниз и остановился в ожидании. Мои спутники отстали, я в одиночестве подошел ближе, и его сухощавое лицо озарила улыбка узнавания.

– Здрав будь, Федор, – Поздоровался он со мной и замолчал в ожидании ответа.

Опустился перед ним на колени, склонил обнаженную голову и едва слышно произнес, – Грешен я, кровь людская на мне…

Он шагнул вперед, нагнулся к самому уху и прошептал, – Встань чадо, пойдем в дом господень…

Часа через два, я вышел из церкви, на душе было спокойно и… Как-то уютно, что ли.

Еще некоторое время назад смотрел на проходящих мимо людей, словно через прицел и видел только серые мельтешащие фигурки. Не различая, кто есть кто… Сейчас же мир снова обрел краски…

– Чего сидим, кого ждем? – С такими словами подошел к саням, Никодим возился с упряжью, что-то там подправляя, а Силантий, дрых как сурок, несмотря на мороз градусов семь.

Впервые за прошедшие два дня медник проявил неподдельный интерес, – Ну?

Вместо меня, ответил проснувшийся стрелец, оглядел с ног до головы и вынес вердикт, – огурец малосольный!

– Это почему?

– Зеленый и в пупЫрушку… Никодим! Хрен морковкин, у меня жопа к твоим саням примерзла, соломы пожалел…

– А хер у тебя не примерз? – Никодим уперся коленом в лошадиное пузо, подтягивая ремень, та его попыталась надуть. Получив пинок, перестала мешать, позволив спокойно поправить сбрую.

– Да ты её всю под себя подгреб, Федьке, вон, сесть не на что будет.

– Молодой, на коленках доедет

– Федь, полезай, да столкни этого увальня, он ужо целое утро дрыхнет, хоть бы помог…

Я залез в сани, и мы поехали в наш приказ, слободской, он был на другой стороне посада, а на дороге уже становилось многолюдно…

– А чо тебе помогать, эту тварь давно пора к Сидору отвести, а себе другую взять. Али тебе пяти рублев жалко?

– Жалко у пчелки в жопке… Силька, ты что набросился? Спи уж…

– Уснешь с тобой, все ямы собрал. – В это момент нас ощутимо тряхнуло, – Федя, выдерни у него соломы из под задницы, пущай ему то же будет.

– Может тебе у кабака придержать кобылку?

– Один в одиночку, ужо съездил… До дому обожду… Оно всё приятственнее будет…

Он силой натянул шапку на глаза, поднял воротник, спрятал кисть в рукав и, по-моему, через мгновение, всхрапнул засыпая.

Сани потряхивало на колдобинах, где шагом, а где и трусцой, добрались до нужного места, въехали в широко распахнутые ворота. Сторожевой стрелец, одетый в зеленый тулуп, валенки и шапку, только покосился на нас, не произнеся ни слова и не пытаясь остановить.

Обычная с виду изба, только чуток побольше, будет, вход попросторнее, сени ширше, да нет жилого духа. Вот таков приказ наш слободской.

– Здрав будь, Митрий Осипов, нам бы Михаила Фокича повидать по делу неотложному.

– Обождешь, нету его, ещё от головы не вернулся, как с вечера ушел, так и нет. С чем пожаловал?

– Упредить надобно, сродственник мой, Федор, давеча поехал землицу глянуть…

– Ту, что калужскому тракту?

– То не моя, я у Шадровитого перенял, а она недалече от тверского будет

– А-а-а. – Дьяк, покачал головой, не отрываясь от списка, – Не свезло ему.

– Аль что стряслось?

– Не ведаете, – Он оторвался от бумаг и поглядел на нас, подслеповато прищурившись, – Весточку получил, сын евонный от ран тяжких помер.

– М-да, жалко хлопца, добрый воин был, – Силантий перекрестился, – Прими господи душу раба твоего.