Текст книги "Праздник саранчи"

Автор книги: Алексей Саморядов

Соавторы: Петр Луцик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Дядя Рябов, хочешь помогу тебе? – радостно заговорил он. – Я знаю, чего надо сделать!

Милиционер поймал его здоровой рукой за ворот, а раненой ударил кулаком по уху. Парнишка вырвался, отскочив в сторону, вытер кровь со щеки.

– Пошел отсюда, Панька! – сказал ему Рябов. – Видал? – кивнул он Мите. – Сосед мой.

– Дурак ты, дядя Рябов! – обиделся парнишка. – Я тебе помочь хотел!

Рябов проверил автомат, оглянулся на кошару:

– Мужики! – заговорил он тихо. – По сигналу бейте в окна и двери, а я до стены добегу. Прикрывайте меня!

Парнишка вдруг быстро подскочил к Рябову и схватил одну из гранат, лежавших у его ног. Низко пригибаясь к земле, он побежал назад, к машинам.

– Панька, стой! Стой, собака! – закричал Рябов.

Добежав до машин, Панька вскочил на коня, поднял его на дыбы и поскакал к кошаре.

– Черт – его коня зовут, – тихо сказал Рябов.

Конь легко перескочил через ограду, за которой лежала цепь. Из окна кошары дважды выстрелили. Панька, пригнувшись к шее коня, отвел руку с гранатой. Он выпрямился и на полном скаку красиво бросил гранату в окно кошары. Проскакав еще метров пятьдесят, он остановил коня.

В кошаре рвануло тяжело, из окна пошел серый дым. Рябов первым выскочил из-за камней и побежал к кошаре. За ним бежали мужики с ружьями.

Когда Митя подошел к кошаре, мужики уже вынесли изнутри труп, положили его на траву, лицом кверху. Принесли второй труп, тот, что лежал у «ЗИЛа» с простреленными колесами. Столпившись, разглядывали убитых.

Митя присел рядом с убитыми, внимательно осмотрел их черные мертвые лица, пощупал пульс, встал молча. Чуть в стороне милиционер гонялся за Панькой, пытаясь схватить его коня под уздцы. Панька смеялся, отъезжая от него.

– Пиши бумагу, Рябов, в Москву! – гордо сказал он милиционеру. – Пускай мне орден присылают!

– Я тебя дома высеку при всех девках, понял? – крикнул ему Рябов. – Буду сечь, пока не обоссышься! – Он плюнул в сердцах и пошел к убитым.

– Вроде и не башкиры, и не татары, – сказал один из мужиков, разглядывая трупы.

– Те и стрелять-то не умеют. Кавказцы, что ли, какие? Черт знает что за народ!

Митя Отошел к кошаре, сел на камень, глядя на мертвых.

– Двадцать четвертого числа, – диктовал Рябов мужику, записывающему на планшете, – двое неизвестных неопределенной национальности, предположительно азиатских кровей, зашли в дом к Перфильеву, спросили воды, после чего ударили Перфильева по голове табуретом, пытаясь оглушить. После чего ударили в затылок прикладом. Воспользовавшись его потерей сознания, неизвестные угнали у Перфильева машину «ЗИЛ». Так, Перфильев?

– Так, – кивнул один из мужиков с перевязанной головой.

– После чего Перфильев пришел в себя и на мотоцикле догнал угонщиков, одного из них застрелил из охотничьего ружья. Другой скрылся в старой кошаре и, отказавшись сдаться, был убит Павлом Рязановым с моего разрешения. Так, мужики?

– Так, так, – закивали мужики.

– Смерть подтверждает врач Дмитрий Васильевич Морозов. – Рябов взял бумагу, протянул Мите.

– Ранения описывать? – спросил Митя.

– Как хочешь, – Рябов улыбнулся.

Перфильев достал из своего «ЗИЛа» лопату и, подойдя к одному из убитых, стал примериваться.

– Ты чего это хочешь делать, голубь мой? – спросил его Рябов.

– Да вот, голову себе заберу, – просто ответил Перфильев.

Перестав писать, Митя с удивлением посмотрел на мужика.

– Голову? – вкрадчиво переспросил Рябов. – А на что тебе, позволь узнать, голова?

– Трофей, – отозвался Перфильев. – Я от него пострадал, я его и убил! Вот голова трофеем и будет, сувенир вроде!

Все, кроме Рябова и Мити, заулыбались.

– И что ты с ней делать будешь? – продолжал пытать Рябов.

– А что захочу, то и сделаю! – начал злиться Перфильев. – Захочу – на кол повешу, захочу – пепельницу сделаю! – И он занес лопату над мертвым.

– Ну руби, руби, – кивнул Рябов. – А я тебя посажу за надругательство над трупом, три года!

Перфильев задышал тяжело и шагнул к Рябову.

– Посадишь меня? – сказал он со злобой. – По какому закону? Коммунистов нет, Москве мы не присягали, да тебя самого, Рябов, пытать надо, что ты за человек, понял? Нет твоей власти, понял? Я сам над собой теперь власть!

– А ну осади, осади, мозги-то вышибу! – тихо, сквозь зубы, проговорил Рябов.

– Ладно вам ругаться, чего вам эта башка далась? – встал между ними мужик.

– А мне она и не нужна! – сказал Перфильев. – Я вот Рябова проверить хотел, – он усмехнулся, отходя.

Он подошел к своему «ЗИЛу» и, ни на кого не глядя, склонился, проверяя простреленное колесо. Рябов сел с Митей, вытер локтем со лба пот.

– Видал? – сказал он Мите. – Проверить меня хотел? Головы на сувениры рубить начали! Озлобился народ, что дальше будет, один Бог знает! – Поморщившись, он поправил раненую руку. – Здесь в округе я один милиционер на двадцать хуторов остался! Здесь никакой власти и нет совсем! Слыхал, он сам над собой теперь власть! – Рябов от боли скрипнул зубами. – Чую я, идет по стели что-то страшное, чего и объяснить не могу…

Митя, задумавшись, все смотрел на мертвых.

– Встречал, что ли, кого из них? – спросил Рябов, заметив его взгляд.

– Нет, не встречал, – ответил Митя. – Видел одного человека в степи, но здесь его нет.

– Тревожно стало в степи, – угрюмо заключил Рябов.

Они сидели молча у кошары, глядя на мертвых. Каждый думал о своем…

Полуденная степь звенела от жары тонким неутихающим звеном. Мотоцикл стоял у столба с почтовым ящиком. Митя, сидя, на камне у обочины, складывал из камешков пирамиду. Вдоль дороги, через равные промежутки, стояло еще шесть таких же маленьких пирамид.

Наконец, где-то вдали послышался звук мотора. На холме блеснуло лобовое стекло, и на дороге показалась Машина. Она приближалась. Митя встал, отряхнул руки.

Это был старый пыльный «уазик». Он еще издали сбавил скорость и плавно затормозил напротив Мити. Митя встал, выбрался водитель, парень лет двадцати пяти. Он потянулся и закурил, прислонившись к машине.

– В городе бабу одну знаю, – ни к кому не обращаясь, заговорил он. – Страшная блядь, но очень красивая! Любит она в красных халатах газовых по комнате разгуливать, а белье у нее под халатом черное, очень опытная в разврате женщина! Хочешь, познакомлю? Она мне так и говорит: «Приведи мне, Серега, мужчину утонченного!»

– Мне письма есть? – спросил Митя.

– Эх, Дмитрий Васильевич, было бы письмо, я бы вам еще и от себя бутылку водки купил!

Митя улыбнулся. Он завел мотор и тронул мотоцикл в степь. Обернувшись, махнул рукой. Водитель докурил. Плюнув, посмотрел на небо. Вздохнув, сел за руль.

Машина ушла. Только столб с почтовым ящиком и каменные пирамидки остались на дороге…

В доме за Митиным столом сидел старик в железных очках и белом халате. Здоровый, крепкий, с лицом садиста, он листал больничный журнал и делал в своем блокноте какие-то пометки.

– Случаев холеры больше нет? – спросил он Митю.

– Нет. – Митя, сидя на корточках, чесал за ухом собаку.

Старик отложил журнал и в упор уставился на Митю.

– Удивительное дело, Дмитрий Васильевич! – заговорил он. – Чем хуже становится, тем меньше люди болеют! Вот вы, от чего в основном лечите?

– Я? – Митя улыбнулся. – От запоев. Бывают травмы, ранения. Мне бы лекарств хоть каких-нибудь.

– Вот-вот, – обрадовался старик. – Запои, порезы, ушибы головы, ну триппер на худой конец или холера! Никаких вам надпочечников, никаких мочевых пузырей! Все, исчезли мочевые пузыри из природы, испарились! А где все эти замечательные болезни: мигрень, диабет, бронхит наконец? Да что там бронхит, где геморрой, я вас спрашиваю? – Он встал из-за стола, опираясь на палку. – Тупею я, Дмитрий Васильевич, от этих ушибов головы, практику теряю, деградирую… – вздохнув, он пошел К выходу, стуча палкой.

Митя, свистнув собаку, вышел следом.

Выйдя из дома, старик принялся ходить по двору взад-вперед, шибая палкой мелкие камешки. За воротами стояла «Нива» с красным крестом. Митя молчал, глядя на старика.

– Мне бы лекарств, Федор Абрамович, и бинты кончаются, – сказал он снова.

Старик перестал ходить, посмотрел на Митю сердите.

– Нет у меня лекарств, Дмитрий Васильевич, – сказал он. – И, наверное, не будет. Угля не будет, бензина не будет, ничего не будет! – Он достал из кармана конверт и протянул его Мите. – Вот деньги, вперед за два месяца, берите, берите, денег больше тоже не будет! – Отвернувшись, он посмотрел мрачно в степь. – У меня два доктора осталось на весь район, и то одного уже четыре месяца не видел. То ли пьет, то пи грабит. Еще старуха сестра осталась, да вот вы. Дожили, скоро роды некому принять будет! – Он оглядел двор, сарай. – А ведь тут, Митя, раньше больница была, палаты белые. За больницей самолет маленький стоял… Все загубили! Губили, губили и – сгубили!

Он замолчал. Митя тоже молчал. Старик снова сердито посмотрел на него.

– Вы в Бога верите? – вдруг спросил он.

– Не знаю, – Митя пожал плечами. – А вы?

– Нет, – резко сказал старик. – Но если он придет, он придет именно сюда, и тогда я ему кое-что скажу!

– Что?

– Я его спрошу, отвернулся Ты от русских или не отвернулся? Если отвернулся, то зачем не убил нас всех разом? Зачем оставил таких, какие мы есть?

– А если не отвернулся? – спросил Митя тихо.

– Если не отвернулся, то почему молчишь так долго? Почему не слышно Тебя? Мы вот тут стоим одни, а Тебя не слышим!

– Так и спросите?

– Так и спрошу! Обязательно спрошу! – Старик ударил палкой об землю.

– Не забудьте, – сказал Митя серьезно.

– Не забуду!

Старик махнул рукой и пошел, опираясь на палку, к воротам. Но вдруг вернулся, достал из кармана маленький пузырек и протянул Мите.

– Вот вам, забыл, американская гуманитарная помощь!

Он снова развернулся круто, пошел хромая к машине. Подняв палку, погрозил ею кому-то в степи: Хлопнув сердито дверцей «Нивы», он развернул машину и покатил по холму вниз…

Ночью Митя сидел в комнате за столом, ел вареную картошку и читал книгу. Иногда он тихо смеялся. Тогда собака, лежавшая у его ног, удивленно смотрела на хозяина. На столе перед Митей стояла фотография девушки. Временами Митя отрывался от книги и смотрел на фотографию…

Днем он стирал во дворе белье. Из маленького приемника, стоявшего на камне, по двору разносилась музыка. Митя, голый по пояс, склонившись над корытом, яростно тер воротник у рубашки, макая его в мыльную пену.

Выжав рубашку, он прополоскал ее в ведре и повесил на веревку, где уже сушились другие рубашки, носки. Услышав за спиной шум, он обернулся.

Во дворе стояла девушка лет шестнадцати, красивая, смуглая, в нарядном платье, облегавшем ее стройную фигуру.

– Вы что, сами стираете? – Она с любопытством разглядывала Митю.

– Сам. – Митя вытер руки о штаны.

– Хотите, я вам постираю?

– Спасибо, да я уж почти закончил. – Взяв с колоды рубаху, он надел ее, застегнулся.

– А у меня живот болит, – сказала она. – И спина. Вот решила заехать к вам.

Митя улыбнулся.

– Ну раздевайся, – сказал он.

– Ха, здесь что ли?

– Хочешь, под навес иди.

– Догола? – Она прикоснулась к платью.

– Хочешь, догола.

– Ха, догола. Я-то разденусь, а вы и не женитесь!

– Не женюсь, – подтвердил Митя.

– Я здесь самая красивая, на сто километров вокруг. За мной шесть парней ухаживают! Мне отец машину дает, а захочу, и совсем подарит! Вон, видите? – она показала за ворота.

Митя посмотрел туда, В степи, за воротами, стояла «Победа».

– Ну и что у тебя болит?

– Живот болит. – Девушка погладила себя по животу.

– Может, я беременная, а?

– Давай посмотрим? – Митя сделал шаг в ее сторону.

– Вы у себя посмотрите! – ответила она быстро. – Я еще ни с кем не была, только тискалась с дураком одним! Хотите, погуляем?

– Где? – удивился Митя.

– Да вот хоть здесь, – она показала на ближний холм.

– Я вам сурчиные норы покажу.

– Да я уж видел.

– А здесь есть гора, там шахта старая, там если два часа побыть, то человек через год умирает.

– Где это?

– Там, – она махнула рукой. – Их еще сто лет назад рыли. Там зверь живет, и не волк, и не медведь, а кругом кости, страшно?

– Может, лиса?

– Лиса, – она усмехнулась. – Лиса разве корову утащит? Медведь не утащит! Вы бы хоть спросили, как зовут меня.

– Как?

– Галина. У вас в доме портрет девушки стоит, это жена ваша?

Митя улыбнулся.

– Нет, это знакомая моя.

– Невеста?

– Невеста.

– А где она?

– Приедет. – Он посмотрел в степь. – Она скоро приедет.

Они постояли молча.

– Ну так я пойду, – сказала девушка. – Вы хоть проводите меня.

Они вышли за ворота. Ветер шевелил волосы девушки, задирал ей платье, показывая ее стройные ноги.

– А правда, что вы даже мертвых вылечить можете? – спросила она.

– Нет, – сказал Митя. – Мертвых нельзя вылечить.

– А я никогда не умру. – Она поправила волосы. – И старухой никогда не буду. А если бы ее не было, невесты, вы бы со мной стали гулять?

– Не знаю, – Митя снова улыбнулся. – Я уже старый.

– Да нет, не очень, – сказала она. – Я подожду. Если ваша невеста не приедет или вас бросит, я приеду. Хорошо?

– Хорошо, – засмеялся Митя.

Она села в машину, высунулась из окна.

– Смотри, – сказала она серьезно. – Буду только целоваться с ребятами!

Машина тронулась и пошла в степь. Митя, улыбаясь, смотрел ей вслед…

Он сидел на вершине холма, на камне, и глядел вдаль. Ветер шевелил ему волосы, над ним низко шли облака. Голью, выжженные солнцем холмы тянулись до самого горизонта, и нигде не было ни души.

Слабый лай собаки донесся до него. Он повернулся, посмотрел туда, где на холме стоял его дом. Белый флаг висел над домом. Собака все лаяла, заливаясь. Митя встал. Во дворе его дома стоял человек. Митя узнал его…

Задыхаясь, он вбежал на холм. Перепрыгнул через забор, остановился посреди двора, оглядываясь. Из-за дома выскочила собака, зарычала на Митю. Где-то за домом хлопнуло окно. Митя бросился туда.

Обежав дом, он снова остановился. Никого не было, только окно было распахнуто настежь. Собака зарычала на окно, потом подбежала к забору и стала лаять в степь. Митя подошел к забору. Голые холмы лежали перед ним. Где-то вдали собирались тучи, сверкнула молния.

Он вернулся в дом, прошелся, осматривая комнату. Взял со стола фотографию девушки, потрогал книги на полке, сел у открытого окна. Где-то прогремел гром. Собака по-прежнему стояла у забора, лаяла в степь…

Тьма стояла вокруг, и небо, и степь – все слилось в единое. Митя гнал мотоцикл почти на ощупь, а впереди, в свете его фары, скакал всадник. Иногда он оборачивался и снова, нахлестывая, подгонял коня. Неразличимая в ночи дорога то взбиралась вверх, то падала в овраг, перескакивала степной ручей и снова уходила вверх.

На одном из поворотов мотоцикл вдруг задрался, руль выпрыгнул у Мити из рук, и он вместе с мотоциклом упал на бок.

Всадник развернул коня, подскакал к нему, всматриваясь в темноту. Митя выбрался из-под мотоцикла. Ощупывая себя, покрутил головой.

– Чего там? – крикнул всадник.

– Да упал, – отозвался Митя.

Навалившись, он поставил мотоцикл на колеса. Завел его и снова вскочил в седло. Всадник хлестнул коня, и они снова помчались сквозь ночь. Вдали показался огонь.

В степи, под курганом, горал костер. Пастухи сидели вокруг костра, и огромные тени их плясали на кургане. Над костром, на вбитых в землю кольях, жарилась баранья туша. Рядом с костром в землю по грудь был закопан человек. Одна рука его лежала на земле, а голову его подпирали камни. Казалось, человек плыл по грудь в земле, загребая одной рукой.

Митя соскочил с мотоцикла, подошел к человеку, с удивлением разглядывая его. Всадник спешился, молча присел у костра. Митя осмотрел зрачки закопанного, взял руку, послушал пульс.

– Коровы от грома в долину побежали, – заговорил один из пастухов. – Он их заворачивал, его молнией и вдарило. Конь под ним сгорел, как спичка.

– Да он мертвый! – повернулся Митя к костру.

– Нет, не мертвый, – пастух покачал головой. – Еще отойдет. Полежит в земле и отойдет.

– Моего брата, – заговорил другой пастух, – тоже молнией било, волосы сгорели. Мы его в землю зарыли, из него все и вышло, ожил.

Митя снова осмотрел человека, торчавшего из земли.

– А руку чего не закопали?

– Это рука, где сердце, нужно ей свободу, – ответил пастух. – Иди поешь, Дмитрий Васильевич. Он, может, всю ночь так пролежит.

– Иди, садись, – позвал другой. – Барана вот молнией убило, съесть теперь надо.

Митя, озираясь на закопанного, сел у костра. Двое из пастухов сняли тушу с огня и ножами стали срезать с нее дымившееся мясо. Где-то рядом в темноте слышалось дыхание сотен коров, ворчали собаки.

Мите протянули огромный кусок жареного мяса, хлеб. Рассевшись у костра, все принялись есть, поглядывая иногда на торчавшую из земли голову.

– Покрасить, говорю, Кольку Смагина бронзовой краской, и памятника не надо! – сказал молодой пастух, тот, что показывал Мите дорогу.

– Не бреши, – ответил спокойно один из пастухов. – Со всяким может случиться.

Другой, наложив мяса в миску, встал и положил миску на землю перед закопанным. Поправил безжизненную голову, привалив камнями.

– Может, запах мяса почует и оживет, – сказал он.

– Умер он, – сказал Митя тихо. – Сердце у него стоит.

– Нет, не умер, – сказал пастух. – Человек, он не сразу помирает. Иной раз, смотришь, умер, а он нет, отходит. Полежит, полежит и – отходит.

Стадо над курганом зашевелилось сонно. Догорал костер. Пастухи дремали вокруг костра, самый молодой из них спал на овчине, положив руки под щеку, улыбался во сне. Митя все сидел, проваливаясь в сон, и глядел на голову, торчавшую из земли. Стояла глубокая ночь.

Он очнулся первым. Костер дымился, прогорев до пепле, в степи начинало светать. Митя посмотрел на голову и замер. Человеческая голова смотрела на него ясно и осмысленно, губы ее шевелились.

Митя бросился к закопанному в земле человеку, упал на четвереньки, потрогал его лицо. Склонился, прислушиваясь, к самым губам. Пастухи просыпались. Митя бегом принес ковш воды, поднес его ко рту закопанного. Рука у того слабо шевельнулась. Пастухи столпились вокруг него, стояли, улыбаясь.

– Отошел, – сказал один из них. – Жив Колька.

И они принялись его откапывать…

Голого, грязного, его вынули из земли, положили на кошму, прикрыв одеялом. Он смотрел на пастухов, чуть улыбаясь, и плакал беззвучно, не в силах выговорить ни слова…

Солнце всходило над степью. Митя стоял у мотоцикла, а мимо него, закрывая степь пылью, шло стадо. Тысячи коров мычали, дышали шумно. Кричали пастухи, лаяли собаки, а стадо все шло и шло…

В степи, на кургане, сидели вкруг мужики с хуторов, пастухи – всего человек двадцать. В кругу, на расстеленном брезенте, стояли бутылки с водкой, кружки, лежали хлеб, мясо, овощи. Вокруг, сколько хватало глаз, простирались холмы. Жаворонок пел где-то над степью.

Один из мужиков, разливавший по кружкам водку, протянул Мите кружку.

– Меду возьмите, Дмитрий Васильевич, – сказал другой.

Митя, улыбаясь, поглядывал на Николая Смагина. Тот уже отошел, сидел тихо, глядя на стол, только глаза его еще подрагивали иногда и половина лица была черной.

– Как ты? – спросил его Митя.

– Ничего, – тот кивнул.

Взяв кусок хлеба, он понюхал его. Откусив самую малость, стал осторожно, едва-едва жевать.

– Замерз в земле, – сказал он, поправив ватник, наброшенный на плечи. – Не отогреюсь никак.

– Ну как там? – спросил Смагина один из мужиков.

– Где?

– Ну там, когда помер? – Мужик даже придвинулся к Смагину. – Видал чего?

Смагин задумался. Покрутив головой, усмехнулся.

– Чего-то видал, – он снова усмехнулся. – Нету здесь ничего такого, чтоб объяснить. Да я и не понял.

– Ну хорошо или плохо? – допытывался мужик.

– Не знаю. Необычно. – Смагин снова отщипнул хлеба. – Вроде бы и не плохо.

– А видел-то чего?

– Да оставь ты его, видишь, он черный еще! – сказал другой мужик. – Ты, Колька, водки лучше выпей. Сразу к жизни воспрянешь!

– Так видел чего? – не унимался первый мужик.

– Деда твоего видел, – ответил ему Смагин. – Митрофана Романыча Сковородникова, как живой и весь в белом.

– Врешь!

– Встретил он меня и говорит: «Степка мой, паскудник небось, а?» – «Паскудник, – отвечаю, Митрофан Романыч», – «Обидно, – говорит он, – очень я на него надеялся!»

Мужики загоготали, разбирая кружки. Митя тоже засмеялся.

– Ну это ты врешь! – обиделся мужик, тот, что спрашивал. – Деда ты видел! У деда моего два ордена Славы, он место свое получше получит! Тебя туда и не пустят!

– А я так думаю! – вдруг заговорил один из мужиков, крепкий, жилистый, с черным от солнца лицом. – Смерть к каждому придет, к каждому в свой срок, как и положено! Никто мимо смерти не пройдет! А пока живы мы еще все! Так?

– Так! – закивали мужики.

– А значит и России быть, от моря и до моря, тысячу лет! Так?

– Так! – отозвались мужики.

Все вылили, и Митя со всеми выпил. Далеко разносились голоса с холма. Жаворонок пел над степью…

Днем Митя спал под навесом во дворе. Вдруг тонкая белая рука коснулась его лица. Митя открыл глаза и увидел лицо, склонившееся над ним.

– Катя, – прошептал он и протянул к девушке руки.

Он прижал ее к груди. Они лежали, обнявшись и замерев. Ветер шевелил флаг над домом, гонял по двору пыль. Собака прошла, легла в тени под забором.

Митя сидел на ступе, вытянув ноги, и улыбался. На коленях у него лежала книга, но он не читал ее. Катя в Митиной рубашке ходила по двору и вешала на веревку мокрое белье, простыни. Митя все сидел и смотрел на нее.

К воротам подкатила бричка, и во двор зашел парень, отца которого Митя прижигал железом. В руках он держал огромный куль. Катя ушла в дом, вышла вскоре уже в платье.

Парень поставил куль на стол, поздоровался с Митей.

– Это ваша девушка, Дмитрий Васильевич? – спросил он.

– Да, приехала, – ответил Митя.

– Со встречей вас! – поздравил парень. – Значит, и я вовремя. – Он раскрыл куль.

На стопе лежали несколько кругов колбасы, копченая рыба, кусок окорока, хлеб. В отдельном свертке огромный кусок свежего мяса.

– Не побрезгуйте, Дмитрий Васильевич, – сказал парень. – Спасибо вам!

Он кивнул Кате, пошел к воротам. Вдруг вернулся, держа целую охапку речных лилий. Протянул цветы Кате улыбаясь.

– Отец заехал бы, да стыдно ему, – сказал он.

Кивнув снова, парень пошел к воротам. Впрыгнул в бричку, и бричка, пыля, ушла в степь. Митя, обняв Катю, глядел ему вслед. Катя, улыбаясь, прижимала к груди лилии…

Они или степью по гребню холма. Внизу, отсвечивая на солнце, лежала река. Узкая, чуть заметная тропинка круто уходила вниз. Они стали спускаться к реке.

Под холмом был родник. Митя присел, умылся холодной водой. Напился, черпая воду пригоршнями. Набрав в ладони воды, осторожно протянул их Кате. Катя, наклонившись, стала пить из его ладоней.

– Холодная, зубы ломит, – сказала она, засмеявшись.

Митя прошел вдоль родника, внимательно оглядывая траву. Нашел несколько ягод ежевики. Съел одну, другие протянул Кате. Она взяла ягоды, съела их молча…

У реки, в том месте, где был мелкий брод, Митя разделся. Ступая осторожно, он вошел в воду, дошел до середины переката. Вода, журча, текла по его ногам, едва достигая колен. Катя, сняв платье, стояла в купальном костюме, глядела на него.

– Иди сюда, – позвал ее Митя.

Катя ступила в воду, осторожно подошла к Мите.

– Холодно, – сказала она, поежившись. – Как же здесь купаться, здесь же совсем мелко?

Митя сел в воду и, вытянувшись, лег на перекате. Только голова его торчала из воды.

– Ты просто ложись, – сказал он. – Вода сама потечет через тебя.

– Ты лежишь, как сом, – улыбнулась она. – Или как камень. Как речной валун на перекате.

Митя встал. Капли воды блестели на его теле. Он взял ее за руку.

– Ты приехала насовсем? – спросил он.

– Да, насовсем, – сказала она, откинув волосы со лба. – Ты не завел еще здесь девушку?

Митя обнял ее.

– Ты холодный, – засмеялась Катя. – Нет, ты скажи, скажи, завел девушку или нет? Я ведь все равно узнаю!

Они стояли на перекате, вода журчала у их ног. Ветер шевелил кусты на берегу…

Вечером они стояли во дворе у каменного забора и глядели в степь. Катя прислонилась к Мите спиной, на ее плечи была наброшена телогрейка. Митя, обняв ее обеими руками, тихо покачивался из стороны в сторону.

– Смотри! – вдруг сказала Катя.

Освободив руку, она показала на дальний холм.

– Там кто-то стоит. Видишь?

Митя молча смотрел туда, куда она показала. На холме стоял человек и смотрел на них.

– Это мой ангел, – сказал Митя тихо. – Он охраняет меня.

– Нет, правда, кто это? – спросила Катя.

– Ангел. Мы больше никогда не расстанемся. – Митя снова обнял ее.

– Никогда. – Катя потерлась щекой о его щеку.

– Здесь можно жить вечно, – сказал Митя. – Здесь не умирают люди. Если захочешь, ты можешь прожить здесь тысячу лет…

Они сидели по-татарски на кошме и ели разложенные на брезенте мясо, хлеб, овощи. Лампа на столе тусклым светом освещала двор, за каменным забором стояла ночь.

Маленький телевизор показывал какую-то оперу. Катя грызла огромную кость. Рядом с ней стояло ведро с лилиями. Митя кинул кусок мяса собаке. Подвинув блюдо с мясом ближе к Кате, смотрел, как она ест. Она в изнеможении отложила кость, вытерла полотенцем руки. Глубоко вздохнув, откинулась на одеяло. Митя засмеялся.

Он спал на топчане под навесом. Катя, уже одетая, сидела на краю постели, смотрела на него задумчиво. В степи только начинало светать, чистый свет медленно заливал небо над холмами.

– Митя, – позвала Катя тихо.

Митя спал, счастливый.

– Митя. – Она тронула его за плечо. – Я уезжаю очень далеко. Я приезжала попрощаться. Я вышла замуж. И ничего с этим не поделаешь. Мы больше никогда не увидимся.

Она поцеловала его и быстро пошла по двору. Митя привстал, оглянулся удивленно, еще ничего не понимая. За воротами послышался шум машины. Митя встал, подошел к забору. Легковая машина, пыля вдали, уходила по утренней степи. Митя все стоял у забора и смотрел в степь…

Всадник влетел во двор и осадил коня прямо у Митиного крыльца.

– Дмитрий Васильевич! – закричал он. – Счас к вам стреляных привезут, меня предупредить послали!

Митя вышел из дома.

– Каких стреляных? – спросил он, оглядывая степь.

– Дочку Кочубееву и с ней Сашку Снегирева!

Взмыленный конь плясал под всадником, дико косил глазами на Митю.

– Ты толком говори! – сказал Митя.

– Сашка с ней гулял, потом они поругались, и она с парнем из Камышовки пошла гулять, а он ее подстерег и застрелил в живот! – снова прокричал всадник. – А потом себе выстрелил в грудь! Счас уж здесь будут, за горой они!

– Чем стреляли? – спросил Митя.

– Из ружья!

– Пулей или картечью?

– Вроде пулей! Их тихо везут, они вот-вот помереть должны! Сашка, тот и раньше говорил, что убьет ее, если с ним она не будет!

Митя снова поглядел в степь.

– Ты вот что, – сказал он сухо. – Успокойся! Скачи к зоотехнику в Буланово, пусть сейчас же ко мне едет! Пусть все инструменты возьмет и пусть ягненка молодого из стада привезет, живого, понял?

– Понял! – крикнул всадник.

Развернув коня, он поскакал в степь.

Митя зашел в дом, остановился, не зная, с чего начать. Открыв ключом ящик стола, выложил на стол старый синий халат, хирургическую шапочку, марлевую повязку, перчатки.

Он надел чистую белую рубаху. Надел халат и шапочку. Затянув потуже пояс, достал из стола хирургические инструменты, два рулона марли. Подумав, взял пару чистых простыней…

Посреди двора стоял каменный стол, застеленный чистыми белыми простынями. Над столом на веревках висел марлевый полог, закрывавший стол с трех сторон до земли. Ветер тихо шевелил марлевые стены.

Митя поправил простыни, подошел к летней печи, на которой в ведре кипятились инструменты. Подойдя к забору, он еще раз оглядел степь. Было тихо и пусто.

Он тщательно, с мылом, вымыл руки до локтя, вытер их чистым полотенцем. Зашумел мотоцикл, и к дому подъехал Рябов. Он был в форме и портупее, на боку у него висела кобура.

– Счас будут, – сказал он глухо, не глядя на Митю.

– Раны серьезные?

– Девке в живот, а пацану в грудь навылет. Но сердце вроде не задето. Пулей медвежьей, подлец, стрелял! Любовь значит!

Они постояли молча. Митя еще раз внимательно оглядел свою операционную.

– Послушай, Рябов, – сказал он тихо. – Чего-то мне страшно. Ты уж не пускай лишних людей. Да хорошо бы никого не пускать.

– А чего страшно?

– Не знаю. Девку-то, видать, насмерть уложил.

Митя сел, ссутулившись, у своего каменного стола, поглядел на свои руки. Было тихо…

По дороге к дому медленно ехала бричка, за ней две машины. Рябов пошел им навстречу.

Бричка тихо въехала в ворота, рядом с ней шли трое мужчин и две женщины. Рябов остановил остальных людей в воротах, одного из мужиков поставил охранять вход.

Мужики осторожно сняли с брички два окровавленных тела и перенесли на каменный стол. Отошли тут же.

Парень и девушка лежали на столе рядом, рука об руку. Митя посмотрел на девушку и узнал ее.

– Галина, – позвал он тихо, склонившись над ней.

Она лежала перед ним неподвижно, бледная, с осунувшимся лицом. Одна из женщин бросилась к ней, но ее поймал Рябов. Женщина вырвалась. Подбежала к Мите, бросилась перед ним на колени, обхватив его ноги. Ее оттащили с трудом, усадили, рыдающую, у забора.

Митя взял палку и очертил круг у каменного стола.

– Не заходить! – сказал он резко. – Никому! Что бы ни случилось, только если я позову сам!

Женщина плакала тихо у забора. Другая сидела молча, как статуя. Мужики тоже все молчали, глядели на Митю.

Митя аккуратно срезал бинты с живота девушки, срезал ее белье. Сделал ей несколько уколов в вены на руках, в живот. Послушал ее пульс.

Он обошел стол, склонился над парнем. Тот был в сознании. Митя срезал бинты с его груди. Парень смотрел на него, сжав зубы.

– Терпи, – сказал Митя тихо и стал обрабатывать рану.

Парень зажмурился, заскрипел зубами. Митя работал быстро, почти автоматически. Во дворе стояла тишина, только инструменты звякали в тазу и чей-то голос бубнил где-то за воротами.

Закончив обрабатывать рану, Митя так же быстро наложил повязку, туго стянув парню плечо. Он налил в стаканчик из фляжки спирта и, приподняв парня, влил ему в рот. Тот выпил спирт как воду.

– Под навес его, только аккуратно! – сказал Митя, ни к кому не обращаясь.

Рябов и еще один мужик сняли парня со стола и быстро перенесли под навес…

Митя сидел на стуле перед девушкой, и чуть склонив голову набок, ощупывал ее рану. Он даже не глядел на ее живот, а словно прислушивался. Он смотрел на ее лицо.

У ворот раздались голоса, и во двор быстро прошел одетый в старенький белый халат старик-зоотехник. В одной руке он держал чемоданчик, а другой сжимал под мышкой белого ягненка.

– Дмитрий Васильевич, барашка-то куда? – окликнул он Митю.

– Пусть зарежут его, мне жилка нужна зашивать! – не оборачиваясь ответил Митя.

Зоотехник отдал ягненка Рябову, тот передал его одному из мужиков. Зоотехник вымыл руки, подошел к столу.