Текст книги "Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4 (СИ)"

Автор книги: Александр Амфитеатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 86 (всего у книги 91 страниц)

ГИБЕЛЬ НЕРОНА

Событиями, рассказанными в предшествующей главе, кончается летопись Тацита о Нероновых временах, приближая тем самым конец моего исследования. По крайней мере, конец, так сказать, официальный, так как объем этого тома позволяет мне лишь изложить факты последних лет Неронова правления, сохраненные анекдотическим жизнеописанием Светония и конспектом утерянных книг Диона Кассия, трудом византийского монаха Ксифилина, жившего в XI веке нашей эры и, как я уже говорил однажды, стоявшего по отношению к предмету своего изложения не в лучшем состоянии осведомленности, чем историки нашего времени, а скорее в много худшем. Как читатель увидит, факты эти, содержащие развязку грандиозной Нероновой драмы, часто смутны и неожиданны настолько, что кажутся беспричинными. Точно судьба и природа утомились бесконечным спектаклем, который, изобретательно обставляясь все новыми и новыми интересными эпизодами, никак не мог доползти до заключительной морали с наказанием порока и торжеством добродетели, а потому порешили прибегнуть к условнейшей и решительнейшей из театральных развязок, через появление на сцену Deus’a ex machina.

Именно такой странной театральной катастрофой изобразил крушение Неронова режима Ренан в своем эффективном, сверкающем переливами бенгальских огней, «Антихристе».

«Наконец, в благороднейшей части рода человеческого проснулась и заговорила совесть. Восток, за исключением Иудеи, переносил, не краснея, постоянную тиранию и даже чувствовал себя сравнительно недурно, но на западе еще не умерло чувство чести. К чести Галлии, свергнуть тирана – и теперь как не раз потом бывало – выпало на ее долю, стало делом ее рук. В то время как германские солдаты, полные ненависти к республиканцам, тупо закоснелые в принципе не рассуждающей верности, рабского повиновения, играли при Нероне, как и при всех других императорах, роль телохранителей и опричников, – аквитанец, Юлий Виндекс, потомок древних царей этой страны, первый кликнул клич восстания. Движение сразу приняло истинно галльский характер: не раздумывая о последствиях, галльские легионы (?) с увлечением примыкали к революции. Виндекс дал сигнал около 15 мая 68 года (по Шиллеру и др. – в первой половине марта, что много вероятнее). Известие о бунте быстро достигло Рима (по Шиллеру – 19 марта). На стенах города появились оскорбительные для Нерона надписи: «Он пел, – зло острили шутники, – покуда не разбудил петухов (gallos)».

Все это красиво и сильно сказано, хотя и возбуждает улыбку мстительное противоположение французом-историком семидесятых годов XIX века свободолюбивых галлов деспотолюбивым германцам: довольно дешевая отплата последним за то, что, поколотив в 1871 году галлов и содрав с них 5 миллиардов контрибуций, германцы умели основать, на костях галльских, свое национальное единство и великую империю, которая сразу стала хозяйкой европейского мира и мира.

Но красивые слова не отвечают на вопрос о машине, из которой выскочил божок восстания, должный покончить Неронову трагикомедию и убрать со сцены ее главного актера.

В книгах моих, следующих за «Зверем из бездны», – «Армения и Рим» и «Арка Тита» – я подробно буду говорить о национальном вопросе в Римской Империи и сопряженных с ним движениях. Здесь я ограничусь лишь указанием ближайших поводов, давших жизнь восстанию, которое стоило жизни и власти цезарю Нерону.

На первом плане этих поводов Дюрюи ставит один, кажущийся мне второстепенным, хотя нельзя отрицать и его влиятельности.

Во главе империи, войнами созданной и, почти на всем своем пространстве, средствами военной оккупации управлявшейся, стоял человек, не только не военный, но откровенно не любивший войну, военных и воинственность. «Нерон оскорблял знаменитейших своих генералов, подчиняя их контролю своих вольноотпущенников, и отнимал у армии как раз тех командиров, которых она любила, потому что они водили ее к победам. Светоний Паулин, победитель мавров и бретонцев, был в немилости. Плавтий Сильван, талантливый генерал-губернатор Мезии, забыт на своем посту без повышения. Два брата – Руф и Прокул – из древнего рода Скрибониев, командиры двух германских армий, были вызваны в Рим под предлогом совещания с императором о делах их провинций и, на пути, получили приказ умереть. Домиций Корбулон, – герой парфянских войн, победитель армянского царя-витязя Тиридата, популярнейший полководец, воистину «Белый генерал» этой эпохи, вызванный с театра войны в Грецию, едва ступил на землю в Кенхрейском порту (ныне Кехриес, главная гавань древнего Коринфа в Саронийском заливе), как был окружен грозными исполнителями императорских приказов. Он закололся собственным мечом, пробормотав: « И поделом мне это!» Был ли этот возглас, – спрашивает Дюрюи, – предсмертным сожалением, что Корбулон служил такому дрянному человеку, или что он не успел низвергнуть Нерона?" Дион Кассий (LXII, 19) говорит, что множество людей готовы были провозгласить Корбулона императором, а, по известию Светония (Nero, 36), Анний Винициан, зять Корбулона, был главой аристократического заговора, открытого в Бенезенте, когда Нерон гостил на играх у шута своего Ватиния. «Но следует сознаться, что мы ничего точного не знаем ни о заговоре Вини– циана, ни о том, в каком соотношении мог он стоять к смерти Корбулона» (Дюрюи). Таким образом, видя опалу и смерть лучших из своей среды, генералы Нерона – все – чувствовали себя в опасности; и некоторые, как Гальба, сами приготовлялись к гибели, как к жребию неизбежному и близкому.

Таким образом, Дюрюи представляет Нерона в положении нашего Ивана Грозного, как изобразил его гр. А.К. Толстой в трагедии своей, в знаменитой сцене со Схимником.

Иоанн.

...Престол мой

Шатается; враги со всех сторон

Меня теснят.

Схимник.

Пошли навстречу им

Твоих вождей. Довольно у тебя

Есть воевод. Они тебе привыкли

Языцей покорять.

Иоанн.

Святой отец,

Вождей тех нет, которых ты знавал.

Все казнены.

Схимник.

Как? Все до одного?

Иоанн. Все, отче, – все

Схимник. Всех погубил ты?

Иоанн.

Всех.

С этим, однако, можно очень и очень спорить. Сиверс совершенно справедливо замечает, что Нерону было далеко до такой бедности людьми – именно в провинциях. Вглядываясь в руководителей провинциального управления в эпоху Нерона, никак нельзя усмотреть в их составе центральной тенденции сажать на генерал-губернаторские посты людей ничтожных, которые, по бездарности, бесхарактерности и безволию, годятся только в пешки, движимые из центра. Вот список генерал-губернаторов Нерона во второй половине 60-х годов, когда разразилось восстание Отона.

Лузитания: M. Сальвий Отон.

Испания Tarraconensis: Сервий Сульпиций Гальба.

Аквитания: имя наместника неизвестно;

но он остался верен Нерону. (Suet. Galba. 9.)

Верхняя Германия: Люций Вергиний Руф.

Нижняя Германия: Фонтей Капитон.

Британия: Требеллий Максим.

Паннония: Т. Ампий Флавиан.

Далмация: Поппей Сабин.

Мезия: Апоний Сатурний.

Африка: Клодий Мацер.

Египет: Тиберий Александр.

Сирия: Муциан.

Главнокомандующий действующей армии на театре Иудейской войны: Веспасиан.

Если исключить из этого списка жалкую фигуру Требеллия Максима, презираемого своими собственными солдатами, в Британии и сомнительную личность Фонтея Капитона в Нижней Германии, то провинциальный административный персонал при Нероне, напротив, оказывается весьма блестящим. Отон, Гальба, Вергиний Руф, Клодий Мацер, Тиберий Александр, Муциан – все эти люди оставили более или менее глубокий след в истории своей эпохи, говорящий у одних – о таланте, у других – о порядочности и добросовестности, у третьих – об энергическом авантюризме, который, как бы его ни судить, выводит человека из дюжины. В этом списке троим суждено было сделаться императорами (Отону, Гальбе и Веспасиану), одному – основать династию (Веспасиану), а двое почли себя выше соблазнов императорского сана и уступили другим величие, которое смело могли удержать для себя (Вергиний Руф и, в особенности, Муциан).

Hic situs est Rufus, pulso qui Vindice quondam

Imperium asseruit non sibi, sed patriae...

(Здесь лежит тот самый Руф, который некогда, разбивши Виндекса, упрочил империю, но не для себя, а для отечества.)

Такую надпись приказал вырезать первый из них на своей гробнице.

Уже то обстоятельство, что губернаторы имели в последовавших смутах свои провинции за себя, а не против себя, доказывает, что выбор их был хорош, и они пользовались среди населения уважением и авторитетом, которые утверждались и системой Нерона держать генерал-губернаторов в областях их возможно долгие сроки. Так, Отон правил Лузитанией 10 лет, Гальба Испанией 8.

Армянская война, страшно несчастная вначале, покуда главнокомандующим не был назначен Корбулон, кончилась победой, но – обошлась дороже всякого поражения. Это странная война, после которой контрибуцию взяли побежденные с победителей. Путешествие Тиридата Армянского в Рим, на поклон Нерону со свитой в 3000 парфянских всадников, не считая римского эскорта, обходилось государству в 800.000 сестерциев (80.000 рублей) в день. Города Азии, Фракии и Иллирии, вошедшие в маршрут этого шествия, были совершенно разорены приемом высокого армянского гостя. В Риме он был принят с роскошью, превосходящей всякое описание, как только Нерон умел быть роскошным. Сооружались мраморные здания, золотились целые театры, – все делалось, чтобы ошеломить варваров зрелищем Рима, как жилища народа богов. Варвары, может быть, и ошеломились, но – надо думать, что армяне в арифметике, и в старину, не были плохи и умели сосчитать, что девятимесячное путешествие их обошлось государству в двести миллионов сестерциев чистыми деньгами, что едва ли не в такую же сумму обошелся их прием городам и Риму, а, отбывая восвояси, Тиридат получил от императора подарок в 100 миллионов сестерциев, как считает Светоний, или в 50 миллионов драхм, как считает Дион Кассий. Такими чудовищными расходами было оплачено удовольствие правителя принять от народа титул «императора», вознести на Капитолий лавровую ветвь и запереть эрам умиротворенного Януса, стоявший открытым со времен Августа.

Государством управлял артист, человек менее всего военный, чуждавшийся армии, избегавший командовать даже на парадах, не решавшийся крикнуть – «здорово, ребята» – из боязни охрипнуть. Из всех военных сил своего государства он знал сколько-нибудь лишь преторианцев да, пожалуй, моряков Мизенского флота. Не только Тиберий, который сам был талантливым полководцем, но даже Калигула, даже Клавдий превосходили Нерона в знакомстве с провинциальными армиями, потому что он, за исключением греческих своих гастролей, никогда не выезжал из Италии. Он верил в свою гвардию и имел основание верить. Она посадила его на трон, была крепка в суеверной привязанности к фамилии Юлиев-Клавдиев и, сперва в руках строгого и умного Бурра, потом в руках Тигеллина, всецело заинтересованного в крепости Неронова режима, падение которого было бы погибелью для него самого, была вышколена в верности династии и преданности правительству, задарена, избалована. Но армии в провинциях терпели нужду, не получали жалованья, денежные награды обещались, но не исполнялись. Во многих местностях войска должны были жить исключительно и принудительно на счет провинций, которые они занимали. Возникали злоупотребления, грабеж, летели в Рим жалобы, по которым правительство ничего не могло сделать, потому что казна была опустошена. Окраины, терпя от солдатчины, озлоблялись, а солдатчина, в свою очередь, живя впроголодь на мародерском положении, совсем неприятном и нелестном для воина, негодовала на правительство, которое нищетой своей загнало армии в такой унизительный и безвыходный тупик.

То обстоятельство, что тупик этот был проломлен именно в Галлии, объясняется тем контрастом, который эта могущественная провинция видела в отношении к себе нового правителя, Нерона, сравнительно с его предшественников Клавдием, воистину благодетелем галльского народа (см. том I). При Нероне Галлия почувствовала себя в забросе. Нерона тянуло все на Восток, в особенности к Греции, к старым цивилизациям, улыбавшимся его романтическому настроению, да и безбожно льстившим, в представительстве народов своих, его талантам – музыкальному и сценическому. На молодой, развивающийся запад, Нерон не умел найти в себе дельной точки зрения и – это уж вина его воспитания – никто ему ее не подсказал. В стране, быстро создающей новую цивилизацию, Нерон и его сотрудники продолжали, по старинному, видеть варварский край, предназначенный к обдиранию с него семи шкур в пользу цивилизованного центра. Окраина управлялась и опустошалась всевозможными «ташкентцами». В эпоху Августа один из таких администраторов придумал, для усиленного взимания податей, ввести в год 14 месяцев! Эти люди вели себя на воеводствах своих так, будто Галлия живет на полумирном положении, в исключительном порядке каких-нибудь «временных правил», и только-только что не нуждается в том, чтобы ее покорял новый Юлий Цезарь. А, между тем, именно в военном отношении страна почиталась настолько безопасной, что ее оккупационный гарнизон, в момент восстания, не превышал 1.200 солдат (Иосиф Флавий). Еще Клавдий, в знаменитой Лионской надписи, засвидетельствовал своим монаршим рескриптом, что «в течение ста лет, верность Галлии ни разу не поколебалась; даже в смутные времена, которые переживала наша империя, ее лояльность выдержала все испытания». Фюстель де Куланж считает это заявление, может быть, несколько слишком общим и преувеличенным, но маленькие и редкие исключения (мятеж Юлия Флора и Юлия Сакровира в эпоху Тиберия) не могут отрицать постоянного твердого правила. Тем отвратительнее было, что Галлию обязывали робко помнить, что она, в некотором роде, взята на щит, и заставляли ее платить, животов своих не щадя, за великодушие победителей, сделавших ей честь включить ее в состав своего государства и даровать ей гражданские права. Строительная горячка в Риме, особенно после пожара 64 года, отозвалась в Галлии усиленными поборами. Если даже легендарны и преувеличены поручения вымогательств, с которыми Нерон отправлял грабить Галлию своих уполномоченных, с цинизмом выдавая им открытые листы такого содержания, что «вы, мол, сами знаете, что мне надо» (scis, quid mihi opus est), либо – «работайте так, чтобы у них ни гроша не осталось» «hoc agamus ne qyis qu’cquam habeat. Suet. Nero.32), – то, во всяком случае, программа эта проводилась в действие и без необходимости гласно расписываться в ней низкими словами... Грабили и унижали, бессознательно подготовляя горючий материал для пожара, готового вспыхнуть от первой случайной искры.

Такой искрой явилось возвращение в Галлию (67 год) из римской побывки Юлия Виндекса, лионского (Шиллер) пропретора, из сенаторской фамилии, но галла по происхождению, потомка древних аквитанских царей. (Шиллер, впрочем, в этом царственном происхождении его сомневается, считает это показание прикрасой позднейших веков.) Мы очень мало знаем об этом человеке, и уже древние знали о нем немного. Уже Флавий Вописек (III веке) жаловался на то, что Светоний дал слишком мало подробностей о Юлии Виндексе. Принято думать, что Виндекс дал знак к восстанию после того, как был в Риме свидетелем Нероновых безобразий, в особенности, чудовищных трат по приему Тиридата. В этом предположении нет ничего невозможного, тем более, что личность Юлия Виндекса освещена в немногих эпизодах, нам известных, неизменным светом благородного политического идеализма, чуждого своекорыстных целей. (Нерон назначил премию за голову Виндекса. Последний объявил, что тому, кто принесет ему голову Нерона, он готов отдать свою собственную.) Равным образом, – характерная особенность: движение галлов, давшее сигнал к общему движению западных провинций и Африки, не было сепаратическим. Вопреки мнению Сиверса и Германа Шиллера, борьба шла не за отделение галльских провинций от Рима в самостоятельное бытие, а за право участия провинций в судьбах Рима, за право их голоса в руководстве государственным кораблем и, главное, в избрании кормчего для корабля этого – конституционного монарха. В своей речи к повстанцам Виндекс прежде всего предложил принести клятву, что целью их будет польза сената и народа римского. О независимости Галлии он не произнес ни слова (Fustel de Coulanges) и все дело сводил лишь к необходимости отделаться от Нерона и заменить это чудовище разврата почтенным Гальбой: римлянина порочного – римлянином добродетельным. Только и всего. «Падению Юлио-Клавдианской династии, – говорит Момсен, – положил начало кельтийский рыцарь посредством кельтийского восстания, но это вовсе не было попыткой низвергнуть чужеземное иго, как при Верцингеториксе или даже Сакровире (21 год хр. эры), целью движения было не устранение, а только переустройство (Umgestaltung) римского правительства. То обстоятельство, что вождь восстания указал в своей родословной на происхождение от побочного сына Цезаря как на свидетельство своего благородного происхождения, – выразительно свидетельствует о смешанном характере движения – полунациональном, полуримском». Когда же движение переползло в другие части империи, то и тут ни одна из провинций не попыталась найти себе короля или царя, но у каждой провинции оказался свой кандидат на сан римского императора. Юлий Виндекс , от лица южной Галлии, провозглашает императором Гальбу, наместника Испании; Гальбу поддерживают и испанцы, но Италия и Африка выставляют ему соперника в виде лузитанского наместника Отона. Северные галлы и германцы выдвигают Вителлия; тогда как Иллирия и весь восток провозглашают Веспасиана. Тацит справедливо замечает, что смуты, сопровождающие падение последнего Юлия-Клавдия, открыли миру секрет империи, что принцепса можно выбрать и вне Рима (Evulgato imperii arcano posse principem alibi quam Romae fieri). Тридцать лет спустя, избрание на императорский престол критянина Нервы, с наследником-испанцем в лице усыновленного Траяна, обнаружило другой секрет: что для того, чтобы управлять миром, не надо быть даже и итальянцем (Амедей Тьерри). Открыть эти секреты значило открыть путь к превращению империи в международную договорную федерацию, к которой она и устремилась двести лет спустя, в III веке. А пока – кандидата в государи провинции выбирали, как теперь они выбирают депутата в парламент: кто обещает погасить большее количество наличных местных зол и осуществить большее количество чаемых населением правовых благ. Все ставили избранным своим государям условия новых прав и иммунитетов, которые конечный победитель в смуте этой, Веспасиан, имел благоразумие по большей части исполнить. Таким образом, дрались за гражданские права и расширение автономии, а вовсе не за сепаратизм, для которого ни в Галлии, ни в Германии не было материала, как то доказало несколько позднейшее неудачное восстание Цивилиса, – восстание германцев с римскими именами (Юлий Клавдий Цивилис) и под флагами то одной, то другой стороны римского внутреннего междоусобия. Галло-германской империи Цивилису, если он и мечтал о ней, не удалось основать, несмотря на свои таланты и победы, на слабость противодействия, на имперскую смуту. Но расширения прав батавы, – национальное зерно восстания, – отвоевали себе, несмотря на распад революции и несомненный поворот конечного успеха в сторону римлян. Союзники Цивилиса, отступая от его дела, высказали мнение, которое можно принять, как общую форму тогдашних окраинных бунтов: «Это (союз с Римом на льготных условиях и правовом договоре) очень близко к свободе, и если уж надо иметь над собой господ, то почетнее нести власть римских государей, чем германских женщин»: намек на роль, которую играли в восстании жрицы национального культа и, во главе их, прославленная Веледа. Восстание было сильно, покуда руководители его притворялись, будто они только проводят к сану императора почтенного человека, Веспасиана, и рухнуло, как скоро эта цель была достигнута. «Одно племя не может сокрушить рабские оковы целого мира... Если батавы вели войну за Веспасиана, то Веспасиан уже стоит во главе империи; если же они делают оружием вызов римскому народу, то какую часть рода человеческого составляют батавы?».

Как бы то ни было, состояние провинций было похоже на ту напряженную, чуткую, тревожную ночь перед рассветом, которая, как будто, в самом деле, ждет только крика петуха, чтобы облиться кровавой зарей... И петух (gallus), – как острили римляне, – запел. «Сперва Нерон только смеялся. Роковое известие о восстании не заставило его расстаться со спектаклем, которым он в это время любовался; он не позабыл выразить свое благоволение любимому атлету и ни о чем не думал в течении нескольких дней подряд, кроме как о лире и своем голосе. Он даже заметил, что очень рад восстанию, потому что оно даст ему удобный предлог обобрать усмиренных галлов и за их счет наполнить свою казну. Он продолжал петь и развлекаться до тех пор, пока Виндекс не обнародовал прокламаций, где называл его жалким артистом. Лишь тогда, оскорбленный в своем ремесле фигляр обратился из Неаполя, где гастролировал в это время, в сенат с жалобой на оказанную ему несправедливость и приехал в Рим самолично. Словно на показ, он в эти грозные дни весь ушел в изучение каких-то вновь изобретенных музыкальных инструментов, в особенности увлекаясь водяным органом, о котором он серьезно совещался с сенатом и всадниками» (Ренан). Известие об измене Гальбы, торжественно заявленной им самим в провинциальном собрании 2 апреля 68 года, и присоединении испанского гарнизона к галльской революции пришло к Нерону в половине апреля. Застав императора за обедом, оно поразило его как громом. Он опрокинул обеденный стол, изорвал письмо и разбил со злости два драгоценных кубка, из которых пил обыкновенно. «Конец мне пришел!» воскликнул он. (Actum de se, pronunciavit). А, между тем, дело, по видимости, не должно было казаться так уж очень страшным. Под командой Гальбы в Испании (Hispania Tarraconensis) состоял только один легион, VI

Victrix. Но страшен был авторитет имени, почти провиденциального: Гальбе, еще мальчику лет 8 или 10, предсказан был императорский сан самим цезарем Августом. Страшно было сознание, – что если к восстанию решился примкнуть угрюмый 72-летний старик, то, значит, шансы революции очень серьезны. В равнодушии своем к галльской революции Нерон был прав, так как она расшиблась о сопротивление города Лугдунума (Лион), сохранившего верность императору в благодарность за денежную помощь, оказанную им лионцам после пожара, опустошившего их город в 62 году. 1.200 легионеров достаточно было, чтобы парализовать стотысячное беспорядочное скопище инсургентов Виндекса. Никаких галльских легионов, о которых говорит Ренан, у него не было. Если Виндекс и был чем силен, то – как царь Димитрий в походе своем на Бориса Годунова:

Не войском, нет, не галльскою помогой,

А мнением – да, мнением народным...

Но с Гальбой предстояли иные счеты, тут было отчего выйти из себя. Однако бесноваться-то Нерон умел, а сопротивляться – нет. Принявшись затем строить курьезнейшие проекты самозащиты, затевая разные смешные предосторожности, он обращал главные заботы, как бы в случае погрома спасти свои инструменты, свой театральный багаж и – по обыкновению – не удержался-таки, чтобы не устроить балагана: сформировал из своих куртизанок отряд амазонок, – вооружил их круглыми щитами и топориками и остриг под гребенку. Впрочем, не при нем первом, не при нем последнем, патриотки своего отечества устраивали подобные воинственные маскарады в минуты опасности государевой или для защиты отечества против вторгающегося врага. Во все века и у всех народов видали таких «кавалеристов-девиц» одинаково и войны свободы, и войны деспотизма.

«То были минуты дикого непостоянства, непрерывных переходов от глубокого уныния к какому-то мрачному шутовству, о которых не знаешь, что думать: принимать ли их в серьез, или считать за дурачество» (Ренан). До такой степени все действия Нерона в эти дни колеблются между черной злобой жестокого глупца и вызывающей иронией человека преступного и разочарованного. Что ни мысль приходила ему в голову, то – нелепость, что ни план, то ребячество. Фантастический мир искусства, в котором он жил, сделал его совершенным глупцом и ничтожеством. То вдруг он собирался идти навстречу неприятельским войскам, но не для сражения, а, безоружный, чтобы плакать перед врагами, растрогать их своим пением, заставить рыдать и покорствовать перед всепобеждающим гением искусства". Оставляя в этом проекте часть, относящуюся к чарам искусства, одинокое появление низложенного и униженного монарха перед изменившими ему войсками – так ли уж нелепо и нецелесообразно в смысле психологического воздействия? Наполеон Первый попробовал эту игру на психологии присяги в 1815 году, после высадки в Канне и – нельзя сказать, чтобы без успеха. Наш Ф.М. Достоевский считал такую возможность громадной силой. Вспомните в «Бесах» проект Верховенского:

«Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот дескать до чего меня довели!», и все повалит за ним, даже войско.» (См. прим, в конце книги.)

Нерон даже сочинял уже победный гимн, чтобы петь его вместе с покоренным войском Гальбы назавтра, по заключении мира. То вдруг затевал перерезать весь сенат, снова зажечь Рим и выпустить на народ диких зверей из амфитеатра. С особенной ненавистью относился он к галлам; он грозил истребить всех галлов, что были тогда в Риме, под предлогом их единомыслия с соотечественниками и из предосторожности – чтобы не вздумали соединиться с ними. Временами являлась у него мысль переменить столицу империи и удалиться в Александрию. Он вспомнил, что ему предсказано владычество на востоке, а именно царство Иерусалимское; переходя от бреда величия к бреду сентиментальному, мечтал, как он будет вынужден кормиться своим музыкальным талантом, и эта возможность доставляла ему тайную радость, как средство доказать фактически действительность своих артистических достоинств.

Потом он искал утешения в литературе и не без самодовольства подчеркивает приближенным исключительность своего положения: судьба его неслыханна; никогда ни один царь не терял заживо столь обширной империи. Даже в дни самого сильного смятения он ни в чем не изменил своих привычек. Он интересуется литературой гораздо более, чем галлами; он острит, ходит инкогнито в театр, пишет о себе в частном письме одному понравившемуся ему актеру: «Это ни на что не похоже – отнимать время у человека столь занятого!»

Несогласия в галльской армии, конституционная лояльность или какие-то особенные политические расчеты Вергиния Руфа, заставившие его двинуть свою верхне-германскую армию против гальбианцев под предводительством Виндекса, решительное поражение последнего при Безансоне (Vesontio), самоубийство Виндекса (Шиллер в нем сомневается, доказывая, что Виндекс просто погиб в битве), слабость Гальбы едва не отсрочили избавления мира от безумного повелителя. Но теперь настала очередь возмущения и для легионов в самом Риме. На сцену выступает темная и грязная фигура Нимфидия Сабина, товарища Тигеллина по командованию гвардией. «Видя, что дела Нерона в отчаянном положении и что он, очевидно, хочет бежать в Египет, он убедил солдат провозгласить императором Гальбу, как будто Нерона не было уже в столице и как будто он бежал. Каждому из придворных и преторианцев он обещал подарить семь с половиной тысяч динариев (30.000 сестерциев), войскам вне столицы – тысячу двести пятьдесят. Эти деньги можно было собрать в том только случае, если бы подвергнуть мир в тысячу раз большим бедствиям, нежели те, которые он вытерпел от Нерона. Его предложение тотчас же погубило Нерона, а вскоре и Гальбу. Одному изменили в надежде на награду, другого убили за то, что не получили ее» (Плутарх). Итак, обманутые новым авантюристом, преторианцы продали Нерона за призрачные динарии, подняли знамя восстания и вечером 8 июня провозгласили Гальбу императором. Роль Софония Тигеллина в этом деле не освещена историками с той же подробностью, как заслуживало бы значение первого префекта претория и первого министра погибающего государя. Но Тацит зовет его (Hist.H.72) – Neronis desertor et proditor – беглец от Нерона и его предатель: достаточное свидетельство, чтобы увидеть безграничного подлеца этого на естественном для него уровне этической красоты. О преторианцах Сиверс того мнения, что к измене Нерону, кроме денежного соблазна, привело их соперничество с германской наемной стражей, которую он завел, и раздражение слухами, будто он, не надеясь больше на гвардию, бежал или бежит в Александрию. О том, что солдаты изменили Нерону, только когда их уверили, что Нерон изменил им, свидетельствует в «Историях» Тацита (I. 30) речь наследника Гальбы, юного Пизона, обращенная к императорской гвардии, когда она колебалась, стоять ей за Гальбу или за Отона: «Слышно было иногда о возмущении легионов, но ваша верность и репутация до сего дня пребывали безукоризненными. Даже и Нерона не вы оставили, а он вас» (Et Nero quoque vos destituit, non vos Neronem).

Решительный удар нанесли режиму Нерона, однако, не взбунтовавшиеся преторианцы и, в особенности, уж конечно, не жалкий трусливый сенат, который собрался с духом провозгласить низложение Нерона только вечером 8 июня, когда в Риме все были уверены, что Нерон уже отплыл в Египет, а новый приятель сената, Нимфидий Сабин, купил преторианскую верность. Гораздо серьезнее было безденежье, в момент которого захватил Нероново правительство надвинувшийся кризис, и угроза безхлебья в городе, вследствие затормозившегося африканского подвоза. Первое лишало возможности столковаться и сторговаться с войсками. Второе ударило по самому чувствительному нерву императорской власти: по министерству народного продовольствия, префектуре анноны, первенствующая роль которого в системе римского цезаризма была уже освещена на страницах этого сочинения (см. том II). Народ, в судьбе Нерона, был все. Потерять точку опоры в народе для него значило пропасть. Как только цезарь не смог оправдать главного своего назначения – держать Рим сытым, – популярность его зашаталась. Анти-неронианская партия усиленно раздувала недовольство, искусно пускаемыми в чернь слухами – вроде того, будто подвоза хлеба нет оттого, что торговый флот занят перевозкой песка для арен в императорских цирках. Рим голодал и был в брожении. Точка народной опоры ускользнула из-под ног цезаря, – как мы видели и еще увидим, только на одно мгновение, потом она вернулась на свое обычное место, но уже поздно, рокового мгновения было достаточно, чтобы цезарь пал и умер.