Текст книги "Германский вермахт в русских кандалах"

Автор книги: Александр Литвинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

«Бабуля, а сколько на небе богов?»

– Бабуля, а Иисуса Христоса…

– Не Иисуса Христоса, а Иисуса Христа.

– Ну, Иисуса Христа кто распинал? Фашисты?

– Не фашисты, а тож супостаты подлейшие… Царь Ирод и слуги его. А Пилат все сидел и глядел.

– А почему «Пилат» ты говоришь? Надо «пират» говорить, – поправляет бабушку Валерик.

А бабушка на это улыбается:

– Пират – это разбойник, а Пилат – это имя начальника воинского.

– Бабуля, а Иисуса Христа они как распинали? Прибивали гвоздями? Прямо в руки и ноги? Как Витю Кононова немцы?

– Так, внучек, так. Но партизана Кононова Витю на земле распяли. К земле пригвоздили штыками. И в рот ему кол забили, чтоб палачей своих немецких не пугал батюшкой Сталиным.

– А Иисусу Христу тоже забили кол?

– Нет, внучек ты мой, не забили. Бог-отец приказал одной мухе, чтобы села на лоб Иисусу Христу. Она так и села, а палач муху принял за шляпку гвоздя и не стал туда гвоздь забивать.

– Муха та молодец! А зачем тогда мы убиваем липучками мух?

– Дак теперь уже мухи не те! То были библейские мухи, старинные, – с почтением к мухам библейским бабушка пальчик вверх заостряет и со значением продолжает: – Больше наших были те мухи. Гораздо больше!..

– Бабуля, а сколько на небе Богов?

– Бог на свете один, внучек ты мой, – ласково бабушка Настя внушает и по головке Валерика гладит.

– Совсем-совсем один?

– Да, совсем один. Бог единый для всех, только в трех ипостасях: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святый!

Три ипостаси понял он как три нарядные одежды Бога и разъяснений не потребовал. Но мучило другое:

– А какому Богу тогда молится Фриц? Немецкому?

– Я же сказала, что Господь один! Один для всех! – терпеливо внушает бабушка.

– И для немцев, и для русских?

– Для всех!

– Ты с ним по-русски говоришь, Фриц по-немецки, а кто-то по-кадетски, и всех Он понимает?

– И всех Он понимает, потому что Он – Бог!

– А где ж Он учился этому?

– Зачем же учиться Ему, если Он Бог! – терпение теряет бабушка. – Заведешь ты меня во грех! Угомонись, дитенок!

– Всех Он понимает!.. – не соглашается с бабушкой Валерик. – А что ж Он немцам разрешал нашу станцию бомбить и наш город! Сколько они наших поубивали! А сколько поумирало ленинградских детей из детского сада, что домой не успели уехать, когда немцы пришли! Немцы из них высасывали кровь для фрицевских летчиков. Остался только Моцарт да Семка с Акробатом, которые в госпитале выступали. А девчоночки маленькие все поумирали.

Насупившись, бабушка Настя молчит и с особым пристрастием в мешке с лоскутами копается.

– А немец летел нашу станцию бомбить и молился, чтоб наши зенитки промазали и его самолет не сбили.

И девушки наши, зенитчицы, что в доме Сиволобихи стояли, тоже Богу молились: «Господи, помоги нам немца «фашицкого» сбить! Не дай ему станцию разбомбить! Тут эшелоны стоят на фронт и раненых поезд». Вот что делать Богу, когда все Его просят с разных сторон?

Бабушка Настя безмолвствует.

– А продавщица пивная в Голубом Дунае, когда мужики затолпятся вокруг, после бани, кричит: «У меня ж не двадцать рук! Что мне теперь – разорваться прикажете!»

А дядя Сережа-труба, что из духового оркестра, говорит: «Она специально так пыжится, чтоб мы кружки брали с недоливом под пеной».

А может, богов на небе несколько, да ты не знаешь, бабуля?

К Валеркиному удивлению, бабушка продолжает молчать. И это его укрепляет в правильности созревшего вывода:

– Один Бог немцам помогает, другой Бог – нашим, а тот Бог – американцам…

– Не дури ты мне голову, дитенок, – негромко, но твердо, без тени сомнения, бабушка наставляет. – Бог как был один для всех, так Он один и остается! Сколько б таких мудрецов, как ты, на свет ни появлялось!

– А почему тогда немцы с русскими воюют, если Бог у них один? Не разрешил бы – и все!

– Ну, дак люди – что дети неслухмыные. Шкодят и шкодят. Что немцы твои, что не немцы. И видно, зло накопилось великое, – бабушка Настя вздыхает, постепенно успокаиваясь. – И у нас накопилось, и у немцев. Как гроза! Собиралось до кучи все черное, собиралось да и грянуло! И грянуло так, что грозе той, войне – самой сделалось страшно! Вот оно, горе какое, внучек ты мой. Непотребное люди творят и думают: все, мол, простится. А Господь разумеет по-своему. И по-своему шлет наказание.

Эва! Немцы твои до сих пор шкандыбают в колодках. Так в библейские веки шкандыбали греховники разные. Это Бог им послал наказание! За гордыню послал, за невинную кровь, прости их, Царица Небесная, – крестится бабушка Настя, на икону взирая. – А ты говоришь… Они ж, немцы твои, на весь мир замахнулись! Всех прикончить хотели! А Господь и не дал!

Бабушка губы поджала и подбородок свой сухенький двиганула вперед:

– На пути супостатов Русь Святую поставил!

И вздохнула. И вспомнила, видно, что-то печально-тревожное:

– Телами да жизнями нашими мир заслонил от погибели. Вот как вышло по Божьему замыслу. А то счастье построить хотели на море кровей! Не построишь! А все потому, что Бога в душе не хранили и Божьего страха в душе не держали. А страх перед Богом – это не страх человека трусливого! Это страх во спасение! Спасительный страх! Ты живешь, отвечая за каждый свой вдох, за поступки свои да за помыслы. Перед Богом ты отвечаешь, а значит, и перед собой. При такой к себе строгости ты позорного дела не сделаешь, не замыслишь греховного, зная, что Бог за тобой наблюдает! – погрозила кому-то пальчиком, – Что Он рядом с тобой и в душе твоей царствует!.. Вот как, внучек ты мой, надо жить…

Она тихо вздохнула, перекрестилась и на икону взглянула, будто пытала у Богородицы: «Верно ли я проповедую?» И, укрепившись, продолжила:

– Вот и немцы… Земли захотелось им нашей! Ну, Господь им и дал, что хотели забрать у нас силой. Вон за городом поле громадное унавожено немцами. И места свободного много осталось!..

– А там, бабуля, уже ни крестов и ни касок. Там теперь стойло городского стада, куда бабы приходят в обед, чтоб коров подоить… Бабуля, а кто же главнее: наш Батюшка Бог или базарный лягаш Голощапов?

– Свят, свят, свят! – напуганной курицей всполошилась бабушка Настя. – Господи, Боже Ты мой! Царица Небесная, Богородица-Матушка, прости Ты дитенка мого неразумного!.. Да про такое и думать нельзя! Это ж, внучек ты мой, грех несказанный, Голощапова-пьяницу с Богом ровнять!

И глазами, и жестами показала козявистость Голощапова и высь несравненную Господа Бога!

– А что же ты с Господом Богом на «ты» говоришь, а Голощапову выкаешь?

– Ну, внучек ты мой, тут дело другое! – оттаяла бабушка. – То власть! А власть – это дело казенное и беспощадное, как топор… Ее не разжалобишь и не переспоришь. Вот и выкаю Голощапову, чтоб отвязался скорей…

А с Богом у нас разговор во спасение. Когда-сь на Руси обращение было друг с другом только на «ты». Даже нищий любой говорил царю «ты». Вот такой на Руси был порядок, как бывает в семье…

А выканье к нам завезлось из-за моря. Из неметчины разной. Да мало ли гадости разной к нам нанесло! Один табачище в какие грехи нам обходится!.. От нерусского все это. Вот и маемся до сих пор на манер чужеродный…

– А почему не живем, как Бог говорит?

– Дак греховная плоть не дает. К наслаждению тянет телесному да к богатству…

– Наслаждение – это когда тебе вкусно?

– И вкусно, и сладко… И греховно по самые уши…

– Бабуль, а почему мы так не живем, как живут казаки на Кубани? Там виноград и арбузы! И много всего!.. В кино показали.

– В кине, внучек ты мой, все красиво да гладко, а в жизни – бугры да канавы… Вот и выходит, что одно дело – думать да хотеть, а другое – делать да уметь.

В курилке

Под столбом с электрической лампочкой фронтовики соорудили курилку на армейский манер: по периметру квадрата лавочки вкопали, а в центре врыли бочку с водой.

Вечерами, когда позволяли дела и погода, тянуло в курилку бывших солдат, покурить да в компании братской о жизни текущей свое осторожное слово сказать. А то и просто так, табачком обменяться, ни о чем поговорить. И в этих разговорах «ни о чем» на первом месте стояла война.

Как правило, первым являлся дядька Микола с кисетом самосада. Его появление было сигналом для всех, кто из оконец барачных наблюдение вел за курилкой.

Рассаживались. Закуривали…

У каждого курево было свое, как и война – у каждого «своя».

– Городские наши власти решили Троицкую церковь в спортзал для школы переделать, – дядя Ваня-корявочник новость принес.

– А мы жизнями рисковали, когда спасали чужие храмы. Собор, например, Святого Стефана, – обнимая Валерика под бушлатом, возмутился Пахомыч. – А тут уцелевшее свое ломаем, будто к школе нельзя спортзал пристроить!

– У нас политика такая, богоборческая.

– Богоборческая… Богоборцев бы этих в наши окопы! Сходу бы в Бога поверили! И в Царство Небесное… И скажи ж ты на милость: никакая война не берет ни клопов, ни тараканов! Прекрасные люди погибли, а эти – выжили! Да еще у власти оказались, чтобы всеми людями рулить!

– А что ж там за собор такой, Пахомыч?

– Да ихний же собор.

– От кого спасали?

– Спасали, чтобы взрыва не случилось. Собор Святого Стефана, что в городе Вена, – красивейший собор из всех красивых, что мне довелось повидать за войну на ихнем западе! Так вот, его немцы заминировали и хотели взорвать. И все подготовили так, чтоб фугас, что они под алтарь загрузили, взорвался б, когда люди заполнят собор и служба начнется! Во «изуиты» какие! Изверги настоящие… Ну, православные наши храмы немцы взрывали да грабили – это себе объяснить я могу, хоть и сердце мое не желает принять объяснение то… Но тут же – свое! Своей веры собор уничтожить хотели и своих же людей, австрийцев, угробить!.. Ну и напихали под алтарь всяких авиабомб, да мин противотанковых, да ящиков с тротиловыми шашками. Столько смерти туда нагрузили, что если б рвануло! Ох, погибло б кругом и людей, и домов…

Пахомыч с усмешкой крутнул головой:

– Дак венцы ж не верили, что собор заминирован! Не верили даже, когда мы в ящиках стали тротил выносить. Но поверили сразу, когда авиабомбы увидели!.. Вокруг собора такая толпа собралась! А я тогда с другими стоял в оцеплении, а потом добровольно пошел тот фугас выносить и всю красоту разглядел. Этим собором теперь любуются все. И вряд ли известно кому, что русский солдат красоту эту спас для мира людей.

– Австрийцы знают наверняка, кто им подлянку такую готовил, – метнул дядя Коля спичку в бочку с водой. – Знают! А может, уже и забыли. Доброе дело русских людей в Европе не принято помнить.

– И все-таки, наша Победа многих заставила думать, – заметил раздумчиво дядя Ваня-корявочник.

– А разве думалось мне тогда, в сорок первом, что немец будет передо мной на коленях стоять и руки вверх, и голосом, уже дохлым, еле слышно сипеть: «Гитлер капут!» А в сорок втором под Сталинградом такое вот и было как раз. Голодные, полузамерзшие, полуживые немцы. Навоевались, нажрались русской земли, мать их в загривок!.. Я их не жалел ни тогда, ни сейчас. Врагами они мне были, врагами и остались, – вспомнил свое дядька Микола.

– Ну, а с пленными как ты работаешь?

– А что пленные? Горе одно… Разве это солдаты те самые? Они уже немцы другие. Хотя… Кажется мне, что не все нахлебались плена. Есть и такие, что, вернувшись домой и отъевшись сосисок и пива отпившись, опять захотят «дранг нах остен» проделать.

– Вряд ли… Они не скоро еще дойдут до пива свого и сосисок. У них руин не меньше, чем у нас: постарались братишки по классу. Американцы да англичане бомбили их со страшной силой. Уже и не надо было, а бомбили! Стирали в порошок соперника по капиталу!

– А Дрезден кому соперник? Там столько музеев было!

– Дак, может, в том и соперник!

– А на ихнем западе что ни правитель, то дикарь несусветный. Хоть бы тот же Наполеон. Это ж надо было так вызвериться, чтобы стрелять из пушки по Сфинксу Египетскому! И отбил-таки нос тому Сфинксу. Покалечил изваяние, дикарь цивилизованный. И как он еще не взорвал пирамиды?..

– На пирамиды у Франции пороху не было.

– В Успенском соборе Московского Кремля конюшню устроил, культурный француз! А Кремль вообще хотел взорвать! Кабы не дождь, да не казаки набежали, так и взорвал бы Кремль, корсиканский недоросток!.. А еще говорят, что Наполеон тот – велик и гениален!

– Мужики, а в чем же его гениальность? Ведь он же убийца!

– Да, убийца, бандит, но как разнаряжен был красиво! А какие там женщины были при нем! А солдаты как были красиво одеты! И пукали пушки, нестрашные издали! Знамена, знамена в дыму сражений! И рядами солдатики падают, падают… А поэты, прикормленные да приласканные, взахлеб воспевают убийство, что творилось по велению французика на барабане.

– Но Пушкин наш, Александр Сергеевич, подметил четко, что «гений и злодейство – две вещи несовместные».

– А, наверно, в том его гениальность, что умудрился уложить на полях сражений да в русских снегах громадные миллионы людей со всей Европы! В учебнике сына написано, что только французских солдат погибло более двух миллионов!

– Но Гитлер переплюнул всех наполеонов! И почему-то не пишет никто, что он гениальный! А ведь трупами Европу завалил!

– Не спеши свистеть! Времена в истории бывают всякие. Найдутся еще подлые писаки и «черных кобелей отмоют до бела!» Еще и Гитлера поднимут… и воздвигнут.

– Вот с каких теперь немцев спрашивать за кровавые зверства?

– Дак может их всех расстрелять… было надо? Вон их сколько по городу топчется… А по Советскому Союзу сколько их! Почти все мужики Германии у нас в плену! Они, с Гитлером вместе, представить себе не могли, что в русском плену будут землю колодками шкрабать. А может, с ними и нам поступить было надо, как они поступали с нами! Мы имеем на это право? Наверно, имеем, если по ихним законам жить: око за око, зуб за зуб, кровь за кровь!..

– Так поступить мне, например, душа не позволит… Русская совесть моя, – негромко сказал дядя Коля, Толькин отец, воевавший наводчиком противотанковой пушки.

– А как же ты бил их на фронте? Не за хрен же собачий дали две «Славы» тебе и орден «Красной Звезды»?

– Там они были с оружием! Да и гляделись иначе. Там убивать надо было, иначе б они нас… А безоружных, пленных… не могу. Мне душа не позволит руку на них поднять…. Но тех зверей, что целые деревни наши с людями, от мала до велика, живьем сжигали, – душил бы голыми руками! Хотя… в начале войны мы немцев в плен не брали…

Помолчала курилка.

– А вот бы взяли наши генералы да и приказали тебе убить пленных немцев! Этих самых, что ходят по городу? Что бы ты делал?

– А я тебе так скажу: ни у России, ни у товарища Сталина не было и быть не может таких генералов!

– Зато у нас был генерал, что гнал солдат на немецкие пулеметы. Убийство творил заведомо преступное, солдат обзывая трусами. Товарищу Сталину пришлось его в звании понизить, чтоб не лез в дела армий и фронтов.

На пару затяжек курилка умолкла. Никто не хотел былое горе из братских могил поднимать.

– А вот американцы вообще хотели немцев кастрировать. Сам Рузвельт, ихний президент, предлагал еще в сорок четвертом году всех мужиков и баб немецких поголовно кастрировать.

– Я что-то, мужики, в кастрацию эту не особенно верю, хотя немцы про это мне говорили серьезно.

– У меня среди немцев есть один рассудительный малый. Вот он рассказал, что в Америке план уже был разработан, как надлежало делать все по плану тому, чтобы в два месяца немцев всех, мужиков и баб, поголовно кастрировать. И, наверно, так бы и сделали, да Рузвельт умер скоропостижно… И Черчилля английского сняли с должности. Он тоже хотел расправиться с немцами…

– А фамилия того, кто план тот придумал, такая, как у нашего главврача больницы…

– Кауфман, что ли?

– Да, да, Кауфман! Потому и запомнил.

– А еще американцы хотели превратить Германию в одно большое картофельное поле.

– Вот, наверно, поэтому ж они, американцы да англичане, так беспощадно бомбили Германию!

– А нам замполит еще рассказывал, что будто бы Черчилль советовал всю верхушку нацистскую без суда и следствия похерить, перестрелять, как при попытке к бегству!

– Дак и похерили б! Если бы не товарищ Сталин да не мы! Не армия наша. Вот сказал тогда товарищ Сталин, что надо судить трибуналом главарей фашистских, – и все умылись! Сказал, что Германия должна быть страной самостоятельной, – и ни одна западная рожа не хрюкнула! А не хрюкнула потому, что Советский Союз был державой сильнейшей и порядок в мире держал. Так что нихай немцы помнят, кто их сохранил как нацию и Германию сберег как государство!

– Не верится мне, что немцы помнить будут все доброе, что мы для них сделали. Про свой бандитский поход на Советский Союз правду ж они не расскажут потомкам, потому что в кровавом позоре стоит эта правда в германской истории! А там и гляди, что найдутся продажные твари и Россию начнут мазать дегтем. Да еще нам в вину поставят, что уничтожили ихний фашизм! Сейчас бы царили они над Европой, а может, и миром! А мы им не дали! Костями и кровью своей им пути перекрыли…

– И все же к населению немецкому относились мы по-человечески! Не как победители беспощадные, имевшие право на мщение, а как освободители с добром в душе…

– С добром в душе, говоришь? А вот радио на днях сказало, что на западе пишут уже, будто русские варвары немок насиловали. И будто тех немок нашли, что до сих пор еще плачут!

– А что их насиловать было, когда они сами вешались на нас! Даром! За просто так! Правда, мы сами носили им мыло, тушенку, разную кашу в брикетах… Даже махорку брали. Весь запас, что был у старшины в каптерке, наши хлопцы немкам отнесли. А то, что наша кухня кормила их борщом да кашей с тушенкой, – в счет не берется!

– Я по радио слышал, как эти немки, перебивая друг друга, на весь мир заявили, что их русские постоянно насиловали, постоянно! Как это понимать?

– Однако, интересно что при таком массовом насилии, которое немки, якобы, вытерпели в прошлом, Германия не объявляет, сколько детей от русских парней родилось!

– Это их послевоенная тайна!

– Пора бы немкам алименты затребовать у Советского Союза!

– Дак ведь, скорей всего, кричат и плачут те, кто не способен был рожать. И которых, наверно, наши солдаты обошли вниманием. А им очень хотелось, потому что за рождение детей им платили и не спрашивали, кто папаша.

– Спасибо пусть скажут русским солдатам и солдатам-союзникам, что помогли таким образом кровь освежить и возродить германскую нацию здоровой.

Слушая дядьку Миколу, вспомнил Пахомыч встречи с американцами в майские дни сорок пятого года. В одну из таких встреч ребята через нашу переводчицу спросили одного американского сержанта: «Это правда, что американские солдаты насилуют немок?»

– За солдатами нашими немки буквально охотятся! – осветился улыбкой сержант. – Вы же, русские, всех мужиков забрали в Россию, а немкам что делать? Вот и хватают наших солдат! А у нас шоколад, сигареты, виски, консервы! Есть возможность немецкую женщину в клуб привести, в ресторан…. Но существует маленькое «но». Не все немецкие женщины желают с неграми встречаться. Опасаются, что приплод оказаться может с африканским загаром. Наверно, поэтому негры-солдаты насилуют немок безжалостно!

– А что значит «безжалостно?» – решила уточнить переводчица наша.

Сержант указал на негра-солдата, лизавшего глазами переводчицу, и, засмеявшись, ответил:

– Вот он – негр! Подойдите к нему, сами спросите!

Переводчица вроде как засмущалась, а негр белозубо заржал.

Пахомыч вздохнул, улыбнувшись приятному прошлому.

Концерт Победы

– А можно, ребята, я покурю вместе с вами, как на фронте бывало? – пришла в курилку Полина Григорьевна, воевавшая медсестрой. – Война до сих пор вспоминается, не спросясь у меня. Все куда-то ползу, все кого-то тащу, а в руках уже силы не стало… и просыпаюсь в поту, будто за раненым ползала под обстрелом… А то приснится, будто свой карабин потеряла или притащила раненого без винтовки и надо за ней ползти. Пытаюсь забыть все жестокое, страшное. Хочу, чтоб опять унесло меня в май 45-го года, на ту самую площадь перед Рейхстагом! Ах, какой состоялся концерт на ступенях Рейхстага поверженного! О концерте том многие слышали, а я там была! То был концерт Победы нашей! Не возражаете если, то я расскажу…

– Валяй, Григорьевна! – разрешили бывшие солдаты.

– Так вот…. Помню колонны Рейхстага, от копоти черные, побитые осколками да пулями. Под ногами куски камней и разный мусор… Над нами тучи дыма: Берлин – сплошной пожар! А мы стоим перед этим Рейхстагом все: солдаты, офицеры, генералы, девочки наши, сестрички… А на душе у меня такая радость! Господи, слава Тебе! Я дошла до Берлина! Дошла до Рейхстага и осталась живой! А сколько ж нас не дошло!..

Бывало, в те самые дни победные, когда мы немцев в их собственном Берлине добивали, подкатит к горлу комок ни с того, ни с сего да сердце так пеканет! Потому что погибшие, как живые, перед глазами стоят!.. Девочки, ребята… Господи, слава им, павшим! Самым красивым! Самым умным и смелым!..

Перед концертом выступил Жуков. Все мы хлопали яростно и кричали «ура» Так кричали «ура», что, наверно, весь мир «ура» наше слышал. Нашу радость такую невиданную!..

Потом выступал Эйзенхауэр. Тоже хлопали. Потом вышел де Голль. Хлопали. Еще кто-то потом выступал… Кто – не помню уже.

А когда на ступени Рейхстага вышла наша Русланова! Боже, что тут началось! Радость такая у всех всколыхнулась! И Русланова, Лидочка наша, заплакала… Нас там было – невидимо сколько! А баянистов собралось, наверно, со всех фронтов! А Русланова наша, красавица русская!.. Как Россия сама на ступенях Рейхстага стоит! Стоит и поет!

Господи, как она пела!.. Солдаты многие плакали… И я плакала. Да что там солдаты… Полковники и генералы не вытирали слез! А сколько ж она перепела песен! Не сосчитать! Вот как поет где-нибудь Россия в уголке своем песню, дак и ту она спела. По нашим просьбам пела. Помню эту вот… совсем забытую… Кто-то из солдат пожилых попросил: «Ехал на ярмарку ухарь-купец», дак и ту она спела. Разухабистая русская песня над Рейхстагом немецким! Кто бы подумать мог, что такое случится!.. То праздник был нашей Победы! Триумф невиданный в истории России. И счастлива я, что была на концерте Победы. Была как солдат, как творец нашей общей Великой Победы! Вот и концерт тот славный не могу уже вспомнить без слез…