Текст книги "Германский вермахт в русских кандалах"

Автор книги: Александр Литвинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Бабушка Настя

– А я ж тебя, внучек ты мой, все жду-дожидаюсь, – на крылечко барака вышла бабушка Настя. – Что ты никнешь один-одинешенек на приступках холодных! Заходи-ка, милок, да будем вечерять. Похлебаем сырокваши с «дубовой кашей» и в люлю, спать-почивать… «Дубовая каша» – значит, перловая.

– А «сырокваша» – это что? – повеселел Валерик.

– Это сквашенное молочко сырое, не топленое и не кипяченое.

– А мамка это называет простоквашей, а тетя Гера – кефиром.

– Оно и то и другое хорошо, внучек ты мой. Бери-ка ложку да придвигайся к столу, а то уже сундук тебя ждет-дожидается.

После ужина бабушка Настя показала Валерке сундук, сняв с него покрывальце лоскутное:

– Вот ты глянь-ка, какой он старинный! Солдаты спасли от пожара да мне и отдали. Сам сундук был пустым, а в скрыне его лялька лежала, куколка детская. Я потом отдала ее девочке, сиротиночке-беженке, хоть и привыкнуть успела к куколке той самодельной… Тяжко бывает и больно, когда добрую вещь потеряешь, а когда вот подаришь с добром – на душе благодать.

– А я не дарил, – шмыгнул носом Валерик. – отняли детдомовцы.

И бабушку Настю спросил:

– А мой Бог их накажет, бабуля?

– Что ты, внучек ты мой! Что ты! Горше нет наказания, чем отца-мать потерять! Куда ж их наказывать больше, сиротинушек бедных? Нельзя! Над ними сама Богородица-Матушка ходит в заступницах.

– А что ж они бандитствуют? Отнимают да еще и плюются!

– В том вины ихней нету, внучек ты мой. Виноваты наставники ихние да горе наше военное. Мог бы и ты стать детдомовцем, да миловал Бог.

Бабушка крестится и шепотком читает «Богородицу».

– А Пахомыч зачем так умер?

– Как это, «зачем так умер?» Помер, как все, только в больнице. Его «скорая» чуть довезла. А помер… А все оттого, что Господь ему столько той жизни отмерил на белом свете гостить.

– А почему гостить, а не жить, бабуля?

– Дак живут, внучек ты мой, там, где жисть протекает вечно. Где некуда спешить. Где радость сплошная, без воздыханий и горестей. Только вот жисти такой нигде на земле теперь нету. Да и на кой она сдалась, житуха такая! Собака от жисти такой, и та от жиру бесится…

К ночи готовится бабушка Настя: вот лампадку затеплила перед иконой, занавеской оконце задернула, взяла дверь на крючок и попутно рассказывает:

– Я по бедности, внучек ты мой, робею перед ценами, а нищим да убогим подаю. А мученику нашему Евгению хотела рублик дать, дак не берет! «Я, – говорит, – милостыню не прошу. Чарку водочки, бабушка добрая, за здоровье твое – я выпью! А милостыню нищим отдай!» Во, какой гордый! – заостряет подбородок бабушка. – С копейки, – говорю, – с маленькой, капитал собирается. А он хохочет: «Капитал собирать моей жизни не хватит! Вот что государство даром сделает, так это меня похоронит, когда копыта отброшу. И все будет чин-чинарем!»

И бляху с мухою добавил.

Постелив Валерику постель на сундуке, предложила:

– Пока мамка твоя правду ищет, переходи-ка, внучек, ко мне жить. Дак вместе нам будет дружней.

И перешел Валерик к бабушке Насте на сундук ночевать, да и жить остался. И новые обязанности принял с радостью. Стал ходить за водой на колонку, что поставили перед бараками; за хлебом выстаивать очередь, которую бабушка занимала еще до часу того раннего, когда хозяйки в стадо коров выгоняют. Научился у бабушки чистить картошку, «чтоб сходила с ножа шелупаечка ленточкой тонкой, как бумажки полосочка». Научился владеть керосинкой и картошку варить к тому часу, когда бабушка с рынка приходит.

О потере своей было горько и стыдно кому-то рассказывать, но Фрицу пришлось рассказать.

– Детдомовцы? Вер из дас?

– Кто такие детдомовцы? Беспризорники бывшие, – с неприязнью поведал Валерик. – Их милиция повылавливала по вагонам да станциям разным, и теперь они в детском доме живут за забором. Шпана…

– Матка нихьт? Батька нихьт? Йа?

– Да, никого у них нету! Ни матки, ни батьки!

– О-о! Детдомовцы! – с пониманием кивает головой Фриц. – Матка нихьт, батька нихьт. Елки-палки! Жалко зачем? Другой делать?

– Нет, – замотал головою Валерик. – Никакого другого не надо.

После потери Валеркиной ребятня барачная еще потарахтела самоделками, на самолеты не похожими, и делом настоящим занялась: в лесу созрели ягоды, пошли грибы.

Ходил и Валерик с ребятами. Грибы приносил и малину, чернику и бруснику, а потом подошла и дурника. Так называлась по-местному голубика-ягода.

Бабушка Настя сушила все, что он из леса приносил.

– Зима – поедаловка жадная! Все подъест, подберет! Так подъест, что запасов тех мало окажется, – говорит, разминая картошку. – Чуешь, чем пахнет?

– Керосином, – нюхает воздух Валерик, глаз не спуская с кастрюли с картошкой.

– Что керосином – то ясное дело. Этим добром все бараки воняют. По всему свету белому дух, наверно, один… А я вот про это. Про картошку толченую. Нима знать, как толченку люблю, и нет от нее никакого спасу! Летом люблю со сметаной. Зимой – люблю с салом поджаренным да лучком позолоченным, да огуречик соленый мелко-мелко скрошить и дать припуститься ему на сковородке, чтоб он с сальцем да луком сдружился. И тогда вкуснотищу эту в картошку толченую влить да и вымешать! За ухо не оттянешь! А мне без зубов в самый раз. Съела бабушка зубы, остался язык да губы…

– А у нас картошка получается невкусная, – вспоминает Валерик. – Сверху как кисель, а в середке – сырая.

– Потому что мамка твоя больно быстро в коммунизм торопится. А надо на медленном огне. Это сначала на сильном, а как закипит, фитилек убавь, и нихай млеет. Тогда и керосину меньше спалишь, и картошка созреет как надо. И вкусной будет, и духмяной… Только главное помни: когда варишь картошку – никогда ее не соли! Иначе картошка свой вкус потеряет, а ты не прочувствуешь радости должной. Да не забудь в картошку, пока варится, головку репчатого лука положить. Нечищенного репчатого лука. Раз несколько слегка надрезать луковицу вдоль. А сварится когда – лучок убрать… Бери-ка ложку да садись: будем толченку эту есть да смаковать. Со сметаной! Смашная! За ухо не оттянешь…

– А «смашная» – это как?

– Вкусная, значит… Да вот огурчики соленые бери. Прошлогодние, правда, зато не купленные, а Коротчиха угостила. Огурцы у нее – монастырской засолки! Потому, что подвал холоднющий…

– Бабуля, а ты…

– Когда я ем, я глух и нем! Такой у нас порядок за столом! – с наставительной улыбкой обрывает его бабушка, и ложку, как свечку, держит, и глазами показывает, чтобы ел и помалкивал. – Да не хватай, внучек ты мой, не спеши: еще подбавлю.

«Это она просто так ложку держит, – успокаивает себя Валерик. – Будто вот звезданет по лобешнику! Шутит. Она бабушка добрая».

И вдруг от мысли, внезапно возникшей, жевать перестает и, запрет позабыв, со слезой навернувшейся бабушку спрашивает:

– Бабулька, а если б не ты, куда б я тогда?

– А ты ешь да ешь, сыночек ты мой, – говорит она голосом тихим. – Не робей. «Мы просто так не пропадем и на войне не затеряемся, а если Родина прикажет – мы без патронов отстреляемся!»

И глазами светится бабушка Настя, и поясняет, забыв про запрет:

– Так всегда говорили девочки-снайперки наши. Целый взвод. И все, как одна – доброволки! А красавицы были какие! Что там артистки твои! Многие погибли, Царствие им Небесное… А вот светлая память о них вместе с нами живет… И ни одна из них в плен не отдалась: или гранатой подрывались, или из наганчика застреливались…

– А зачем?

– А чтобы в плен не попадать, да мук не принимать, да чтоб хвашисты грязные не надругалися над ними… А что ихних снайперок, немецких, дак и в мешках приносили спеленатыми куклами, и так приводили. И в слезах, и в соплях! Глядеть было гадко.

– Если ты воевала, то где ордена и медали твои?

– Э-э, внучек ты мой, орденов я не навоевала, а вот только медалька одна. Это главврач, наш хирург, за труды мои… «За боевые заслуги» государство меня наградило, хоть я ни разочку не стренула…

– А что ж ты не носишь, когда на Девятое мая все носят?

– Дак они ж воевали, кто носит. Им Слава, и Честь, и Почет, заступникам нашим. А медалька моя – это память про тех, кому я помогла, как могла… Моя скорбная память о сыночках моих и Никитиче…

– Бабуля, все бараки зовут тебя бабушкой. А ты, если по-правдашнему, то бабушка чья?

– Дак если по-правдашнему, то ничья, – вздыхает она.

– А так не бывает, – в глаза ей заглядывая, наставительно шепчет Валерик. – Если ты бабушка, значит чья!

– Оно-то так, – кивает головою бабушка, – а на самом деле я бабка ничейная. По старости в бабушки вышла…

– Тогда нашей будь! – нашелся Валерик. – Я теперь всем скажу, что ты – бабушка наша.

– Ну, нихай будет так, – соглашается. И, дождавшись, когда он картошку доест, обещает: – А трошки погодя чайку попьем с подушечкой-конфеткой…

Валерик улыбается, и радость его порождает вопрос:

– Бабуля, откуда ты здесь стала жить?

– Приблудилась я, внучек ты мой, – усмехается бабушка Настя. – А если по правде сказать, то пришла сюда с госпиталем, вслед за фронтом, которым командовал сам генерал Рокоссовский, – со значением пальчик вверх заостряет. – Ежели б, внучек ты мой, не война, дак в ваших краях мне никогда не бывать… И сыночки мои – соколочки были б живы, и муж мой Никитич… Царствие им Небесное, заступникам нашим, и вечная Слава, – крестится бабушка, вплетая жгуты лоскутков в цветастое поле нового коврика, и неспешно рассказ продолжает. – За паек солдатский судна выносила из-под раненых… И мамкой для них была, и матушкой. И не по-русски обращались, дак понимала…

Она вздыхает, с легкой грустью вспоминая ушедшее:

– Госпитальный главврач особо ко мне относился. Жалел и берег, как родную мамку свою. При переездах следил, чтобы я не затерялась.

Бывало, и в машину к себе брал или в вагон, когда на поезде. А раз, дак прямо в танке ехала. Во страху натерпелась!

– Прямо в бой? – морщится Валерик, представляя маленькую бабушку в ревущем танке среди танкистов и снарядов.

– Да не в бой, – остудила бабушка его воображение, – а через речку только. Весна ж была, а немец все мосты повзрывал. А госпиталь тот – эва где! Аж на той стороне!.. И танк запомнила, как назывался: ИС. Иосиф Сталин, значит…

– ИС-2 или ИС-3, бабуля? – уточнить пытается Валерик.

– Мне сказали, что Иосиф Сталин – и все, – перешла она на таинственный шепот. – А два или три – это, внучек, тогда еще было секретом.

– А… – с пониманием Валерик соглашается.

А тем временем бабушка, свой рассказ продолжая, вспомнила светлое что-то из службы своей госпитальной, и заметил Валерик, как глаза у нее потеплели от изведанной радости в прошлом.

– А какого геройского парня я выходила! Внучек ты мой! Танкиста! – тряхнула она кулачком. – Совсем безнадежного!.. Сначала он раздушил броневую машину немецкую, а потом всю колонну стал топтать да терзать! Да так расходился, что ихним бензином сам и облился. И таким клубком покатился огненным, что немцы с ним ничего не могли поделать!

– И все погибли?

– Бывает, что и гибнут, внучек ты мой, – говорит она тихо и поджимает губы. – Все ж таки война!

И тут же голосом бодрым, будто бы посвежевшим:

– А вот смелых да отважных защитников Отечества сам Господь по полю битвы ведет невредимо! И нашего сокола Бог миловал. Дружки через нижний люк его выпихнули, да тем и не дали сгореть. А потом уже я выхаживала такого обгорелого. Дак будто бы и дружки его уцелели.

– Не дружки, бабуля, а экипаж.

– Экипаж-то экипаж, да без дружбы на фронте, да без товарищей на войне не воюется. Вот потому и Армия наша сильная, что дружба у ней настоящая. Сам погибай, а товарища выручай! Вот оно как, внучек ты мой. И что я тебе расскажу, – прерывает она себя. – Командира того, танкиста, я таки выходила! Оделся, помню, перед выпиской, красавец красавцем! При орденах да при медалях, капитаном стоит. И радостный такой, будто едет на свадьбу с любимой… Таким на войну и уехал… Как уж война его приняла – Бог его знает. Может, и не доехал… А может, до полной Победы сражался. Хотелось бы знать…

Бабушка Настя смотрит в окно, привлеченная стуком мяча: это парни меж бараков в волейбол играют.

– Хлопцы у нас больно бравые! – замечает она. – Да и девки красавицы. К ребятам крепким да ладным так и липнут глазами. Ты замечаешь?

– Замечаю, – вздыхает Валерик, толком не понимая, что надо там замечать? Но согласиться с тем, что красивыми только являются девки какие-то, а не мамка его, – он не может и добавляет:

– И мамка моя красивая, но она ни к кому не липнет.

– Не липнет, – соглашается бабушка Настя. – Потому, что ждет и надеется, что вернется твой папка.

– А он вернется, бабуля?

– Дак надо, чтобы вернулся…

– Надо, бабулечка. Знаешь, как надо!..

Тетя Гера

В самый азартный момент, когда ребятня во все стороны мчалась от калитки неправильной, где водивший малыш, в кепку спрятав лицо, считал, глотая окончания: «Двена, трина, четырна…», подглядывая, кто и куда убегает прятаться, летящего со всех ног Валерика выхватила из игры в жмурки властная рука тети Геры:

– Ну-ка, Семенцов, передохни, – негромко сказала она, остро пахнув табаком и духами. – Сказать пришла, что мамка сегодня домой не придет. Начальство послало ее дней на несколько в командировку. Она прибегала домой, да тебя не нашла. Вот такие дела.

И пальцами нежными подбородок его обхватила, и в глаза ему глянула:

– Все уловил?

Запыхавшийся мальчик лишь кивнул головой. Так близко впервые он видел глаза ее серые, с глубиною зрачков непроглядной. И красивые губы в помаде – как розы бутон до конца не раскрытый. И кожу лица, до которой ему дотянуться хотелось… И вся эта прелесть собою довольной красавицы отзывалась в Валеркином сердце ожиданием радости: тетя Гера всегда приходила с гостинцем.

«Красивая тетя Гера, – отметил Валерик и тут же себе уточнил: – Но мамка моя красивее».

Сейчас не верилось ему, что тете Гере приходилось сидеть в болоте и в уголь самой зарываться на тендере паровозном, когда была партизанской разведчицей.

– Подчиняешься с этой минуты бабушке Насте. Она уже в курсе.

И, с приятной заботой в лице, в свой портфель заглянула, зашуршала бумагой.

И самый ничейный котенок догадался бы сразу, что гостинец ему подбирается. И екнуло радостью сердце! И чтоб не просто молчать попрошайкой застывшим, он деловито спросил тетю Геру:

– А дней на несколько – это на сколько?

– Под пистолетом не скажу…

– Под пистолетом, как партизанка?

– Точно… Она тут гостинец тебе передала… Мамка твоя.

И, портфель опустив на землю, тетя Гера достала пакет, и ждущим рукам Валеркиным его обхватить помогла.

– Извини, что всего понемножку. Зато от души. Сам ешь. Бабушку я угостила.

Из пакета так празднично пахло, будто в нем уместились все праздники мира! Засветилась улыбкой Валеркина радость, и забылось, что надо «спасибо» сказать.

«Здорово как, что она не погибла и в плен не попала, как дядя Женя», – подумал Валерик, и вопрос сам собой напросился:

– А фашистские немцы почему вас не брали в плен?

– Мы их тоже не брали, – наводя порядок в портфеле, шепотом сказала она, словно все еще было тайной то, о чем они говорили, и входивший во двор дядя Ваня с Монголкой мог услышать. – Хотя офицеров из болота вылавливали… для допроса. И шисен потом, как они нас. Мы к себе их не звали, бандитов немецких.

– Тетя Гера, а партизаны имели присягу?

– А ты думал, что партизаны – это сброд блатных и шайка нищих? Ошибаешься, Семенцов! У нас клятва была такая, что похлеще воинской. Наша присяга партизанская клятвой называлась! Понял!

– Понял. А вы помните клятву свою?

– Еще как! На всю жизнь… Вот слушай клятву нашего отряда партизанского «Смерть немецким оккупантам».

Тетя Гера у ног портфель поставила, встала по стойке «смирно»: «Я, гражданка Советского Союза, верная дочь великого русского народа, вступая в ряды Красных партизан, клянусь беспощадно бить немецких бандитов и до последней капли крови сражаться и победить!»

– Вот так. Эту клятву мы сами придумали еще в сорок первом, когда мерзли и дохли от голода… Потом с «Большой земли» нам привезли другую. И не клятвой она называться стала уже, а присягой, но я ее не помню. Нам она показалась беззубой и длинной, и в ней уже не было ни «верной дочери», ни «верного сына», ни «великого русского народа»… И вместо слова «немцы» твердить стали «гитлеровцы» или «фашисты»… А зачем это знать тебе, а, Семенцов?

– Так просто… Я подумал, что воевать без присяги нельзя.

– Верно подумал, Семенцов. Родине присягают один раз и на всю жизнь. И до последнего дыхания ты должен быть ее верным солдатом и врагов не щадить. Ферштее зих?

– Йа, йа… Ихь бин ферштее зих, – серьезно сказал Валерик и вздохнул. – Дас ист зер шлехт, тетя Гера.

– А война всегда зер шлехт… Однако! – вскинула брови. – От кого ты немецкому навострился?

– От Фрица и других.

– А, это тот самый пленный? – спросила голосом вкрадчивым. Таким же голосом и тетка молодая из аптеки Валерика пытает: «Мамка замуж еще не вышла?» «Нет», – мотает головой Валерик. «А какой-нибудь дядя к вам ходит? Такой черненький, с усиками?» «Никто к нам не ходит, одна тетя Гера». «А, это большая такая, военная…» – теряет тетка интерес на какое-то время и угощает мятным леденцом.

«И зачем она спрашивает?» – ломает голову Валерик, но вопрос этот сам отпадает, как только леденец во рту растворяется.

– Этот немец действительно так похож на отца твоего? – привлеченная фырканьем лошади, тетя Гера глядит на дядю Ваню, что затертую конскую сбрую перебирает и о чем-то незлобно Монголке бурчит, да в красивую женщину ненароком глазами стреляет.

Валерик молчит, потому что понятно и так: ответа она не ждет. Делать здесь уже нечего ей. Надо лишь, перед тем как уйти, «закруглиться красиво», как любит она говорить. По-хозяйски окинув Валерика взглядом, решает, что надо б ему рубашку в штанишки заправить. А чтобы удобно ей было – перед ним приседает на корточки.

И ее сапожки хромовые, и портупея, почти новая, с морозным скрипом отозвались на ее присядку низкую, и две коленки полные из-под юбки натянутой на Валерика выставились.

«Как две лысины Голощапова», – отметил он и не сдержал улыбки.

– Мне бы вашего Фрица как-нибудь показал, – говорит тетя Гера, и Валеркин смеющийся взгляд на себе перехватывает.

– Ты это чего, Семенцов? – встает она резко и привычным движением юбку одергивает.

– Голощапова вспомнил базарного, – признается Валерик. – Милиционера. Голова у него бритая и круглая. И на солнце блестит… Когда потная.

– Фу! – тетя Гера брезгливо морщится и с прищуром глядит на Валерика. – Как мои коленки жирные?

Из-за пакета выглядывая, Валерик поджимает губы, как делает бабушка Настя, и головой кивает.

– У, бесстыдник! – сдерживая улыбку, говорит тетя Гера и, подхватив портфель, уходит со двора. – Держитесь тут с бабкой. Я еще появлюсь…

Как нежданно возникла, так и ушла не попрощавшись.

– Оч-чень плотная дамочка, – говорит дядя Ваня кобылке своей, глазами провожая тетю Геру. – Сноровистая. За просто так в оглобли не заманишь… Сама видишь, что не наш коленкор… Ну, шевелись, голуба ты моя!

И добавляет ласково:

– Едрит-твою налево…

Тетя Гера Каховская при немцах была в партизанах. В партизанском подполье, как она о себе говорила. Было время, когда Валерик не мог представить себе, как могла такая тетя большая умещаться в подполье каком-то? Ведь под полом так мало места!

Тетя Гера теперь капитаном работает в военкомате и после получки, раз в месяц, заявляется к маме, чтобы душу свою отвести. Для отвода души тетя Гера приносит в портфеле пузатом, кроме конфет, колбасы и селедки, бутылку коньяка армянского, которого всегда бывает мало, и бабушка Настя, сокрушаясь, идет в лавку за новой бутылкой, про себя бормоча о бешеных деньгах и девке распутной.

Всякий раз к коньяку мама ставит на стол небольшие кубарики из зеленого стекла. И всякий раз тетя Гера взрывается:

– Отставить!

И подметил Валерик, что голос ее, приятный и ласковый, в такие моменты шутейные грубовато-командным становится и в тесноте комнатенки мечется, сотрясая стекла оконца барачного.

И, будто бы испугавшись проделки своей, тетя Гера ладонями рот прикрывает, а в глазах ее серых ужас веселый смеется.

– Опасаюсь я искренне, Ленка, – говорит она шепотом, – что когда-нибудь я развалю твой барак своим рыком. Вот потеха получится! Тебе тут же квартиру дадут. А пока извини, по-партизански я выпью.

Смеясь, она берет обычный граненый стакан, становясь похожей на большую шалунью счастливую.

А еще тетя Гера любит с Валериком подурачиться. Неожиданно резко пригнувшись и руки расставив, как ловят обычно кур, тетя Гера идет на Валерика, чтобы сцапать:

– Семенцов! Ты, игрушка моя распрекрасная! Иди, я на ручках тебя потетехаю!

И смеется раскатисто-громко, а Валерик смущается, вылетая из комнаты пулей. И «потетехаю» стало противным ему, «насмехательским» словом!

Потом они с мамой, обнявшись, партизанские песни поют. И всегда в начале «Шумел сурово брянский лес!» Содержание этой песни диктовало исполнителям петь ее с бодрым подъемом, тишины не стесняясь, но подруги поют негромко и очень душевно. Особенно красиво получается песня о партизане, где были такие слова: «На опушке леса старый дуб стоит, а под тем под дубом партизан лежит. Он лежит – не дышит и как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит. А над ним старушка мать его сидит, наклоняясь к сыну, тихо говорит: «Ты когда родился, батька немцев бил, где-то под Одессой голову сложил. Я ж одна осталась, пятеро детей. Ты был самый младший, милый мой Андрей…»

Дальше были «Грустные ивы», «На позицию девушка…», «Землянка».

Потом они шепчутся тихо и плачут, вспоминая погибших. Не зажигая света, шепчутся до темноты.

Валерик знал, что мамка его не была в партизанах, она только в городской Управе немецкой работала, и что с тетей Герой она встречались в Троицкой церкви и какие-то ей документы отдавала…

А когда город освободили от немцев, мамку и тетю Геру на допросы стали вызывать и даже хотели обеих отправить в лагерь, но заступился командир партизанского отряда Музыченко. Он письмо написал аж самому Ворошилову, и тогда мамку и тетю Геру перестали «таскать» на допросы и на работу разрешили устроиться.

Прощаясь, мамка и тетя Гера крепко обнимаются, словно на дело опасное порознь уходят и могут не встретиться больше.

Добрая тетя Гера Валерику нравится очень. Наверно, потому, что с ее появлением в комнате к мамке праздник является: она радостно смеется, как девчоночка, а тетя Гера становится еще красивее! А когда, распрощавшись с мамкой, она уходит домой, на столе остаются конфеты и колбаса, потому что тетя Гера любит только коньяк и селедку.