Текст книги "Германский вермахт в русских кандалах"

Автор книги: Александр Литвинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Соседи по бараку и заводской гудок

С того самого дня, когда мама пошла хлопотать за Уварова и домой не вернулась, – соседи Валерика сразу заметили, будто настал у него продолжительный праздник. День рождения будто бы, нескончаемый.

Кто блином угостит, а кто яблоком; кто янтарной, как стружка сосновая, полоской таранки очищенной; а кто на обед позовет, пока бабушка Настя в базарной отлучке находится.

Угощали Валерика будто бы невзначай, мимоходом. Вот как Сережкин отец, дядя Ваня-корявочник:

– На-ка вот, – пробегавшему мимо Валерику протянул карамельку в зеленой обертке. – «Дюшес» называется. Это гостинец от зайца.

– От какого?

– Да пробегал там… В поле, когда я Монголку стреноживал на ночь.

– А… Спасибо, – кивает Валерик, не зная, как ему быть с карамелькой: сразу в рот положить или спрятать в карман на минутку?

– А ты разверни карамельку – и в рот, пока сорванцы не отняли, – дядя Ваня советует. Валерик совет выполняет.

– Теперь порядок, – говорит дядя Ваня и лезет в карман за кисетом. – Теперь иди, сынок… Добегивай.

Валерик так и делает. Бегает, где ему хочется, и никто его домой не загоняет. Хоть целый день купайся в озере, хоть у Фрица на работе сколько хочешь будь. Бабушка Настя разрешает. Правда, он теперь чистит картошку, носит воду в бидончике от колонки, с утра стоит перед лавкой за хлебом, а перед сном в комнате протирает пол мокрой тряпкой и моет ноги холодной водой или купается в озере. И сколько хочешь бегать – уже не бегается.

– Молодчинушка, внучек ты мой, – не забывает похвалить его бабушка Настя. – Работящий такой да удалый. Видно, в папку пошел…

– И в мамку, – добавляет Валерик, потому что так хочется, чтобы мамка увидела, как он пол этот моет.

А бабушка хвалит Валерика, хвалит!.. И чтобы она не заметила, что у него от похвал все ликует внутри и смеется, под кровать забирается с тряпкой и себе самому улыбается, и пол вытирает с особым старанием.

– Вот мамка вернется домой и сыночка «свого» не узнает. И спросит: «Чей же это парнишка, работящий такой да удалый? Дак ти ни Валерик мой?»

– А вернется когда, бабуля?

– Я так думаю, что уже скоро…

– «Скоро» бывает долго…

– Долго для тех, кто без дела живет, внучек ты мой. А мы с тобой с делом всегда. Не сидим, сложа руки, слава Те, Господи, – крестится бабушка и молитовку шепчет короткую.

Уходя на базар, она оставляет Валерику супчик «картошешный» или картошку в «мундире», да горстку тюлек с «цибулей» и на травках настоянный, с патокой чай.

– А к обеду, Бог даст, сама буду.

Валерику с бабушкой жить хорошо. Одно только плохо, что одиноко без мамки и в комнате нечего есть. А у бабушки все по часам.

Правда, соседи барачные хоть и не часто, но замечают, когда в животе у него с невероятною силой собирается голод…

– Бабка Настя базарить ушла? – не отрываясь от доски стиральной, пытает его тетя Маня, развернув постирушку на скамейках курилки.

– Ушла, – кивает головой Валерик, наблюдая за полетом шмеля над цветочными клумбами и частными грядками.

– Побегай-ка в трусах пока, а мне штаны давай, – приказывает тетя Маня. – Постираю, и к обеду высохнут.

Валерик тут же подчиняется.

Полногрудая тетя Маня за постирушками да готовкой свой отпуск проводит. Рыпит доской стиральной и сквозь распахнутые окна с соседками перекликается, да песню строевую напевает, песню юности своей военной: «Дальневосточная, опора прочная, союз растет, растет непобедим…» Надюша! – обращается она к жене дяди Вани-корявочника. – Ты белье кипятишь когда, клей добавляешь конторский?

– А как же! – вытягивается из окна худощавая тетя Надя. – Всегда! Как закон! Иначе спецовку не отстирать! Да и так добавляю обычно…

– «…и все, что было нами завоевано, – продолжает свое тетя Маня, – мы никогда врагу не отдадим…» А что тебе бабка на обед оставила, а, Валерик?..

– Суп, – говорит он и замечает шмеля еще большего. Шмель сходу влетает в тыквенный цветок и стремительно ползет в глубину его оранжевую. – Ну, если ужалит!..

– «…стоим на страже всегда-всегда, а если скажет страна труда,

прицелом точным…» А суп какой? «…врага в упор! Дальневосточная! Даешь отпор! Краснознаменная! Смелее в бой! Смелее в бой!..»

– Суп? – переспрашивает Валерик, внимание которого поглощено ловкими проделками шмеля внутри звезды цветочной. Вот выползает из ворсистого недра с пыльцой на лапках и, гулом охваченный, тяжело отрывается и улетает. – Во дает!.. Бомбовоз настоящий!..

И только сейчас замечает, что тетя Маня доской не рыпит и даже песню свою не мурлычет, а наблюдает за ним с добродушной ухмылкой.

– А, суп! – вспохватывается Валерик и, подражая бабушке Насте, говорит: – «Картошешный».

– «Картошешный», – вздыхает тетя Маня. – Приходи-ка сегодня к нам. Как завод прогудит на обед, и приходи. Пообедаешь с моими чем Бог послал.

Валерик с благодарной готовностью кивает головой. Ему приятно обедать в семье тети Мани и дяди Вовы. В молчании сосредоточенном сидеть среди двоих парней широкоплечих, рослых братьев самой тети Мани, известных на заводе слесарей-монтажников. Сидеть и едой насыщаться, черпая борщ или суп из отдельной глиняной миски аккуратной ложкой алюминиевой.

Ложки эти алюминиевые, в заводской литейке, сформовала и отлила сама тетя Маня – для себя и всего барака.

Подпирая под локоть руку с ложкой, будто бы смотрит тетя Маня в окно увлеченно, ничего вокруг не замечая, но только мужчины заканчивают с первым, тут же картошку ставит на стол. Молодую картошку с укропом! И помидоры с огурцами и свежей капустой, помятой слегка, и вся эта вкусность живая сдобрена сметаной домашней.

– Ох, матушка моя! Вот объедение! – не скрывает восторга сам хозяин дома, худощавый и верткий, небольшой мужичок, удивлявший Валерика: «Тетя Маня такая большая… и братья. А муж ее, дядя Володя, будто не муж, а ребенок с цигаркой во рту…»

Дядя Володя рассказывал как-то в курилке: «Она ж меня выкрала у японцев. Я не чаял дожить до утра, а она: «Цить, сынок, не стогни. Спасемся, если потерпишь!» А я знай себе плачу: «Кинь меня, милая! Кинь! Сестренка, спасайся сама. Все равно я помру!..» А она так уверенно: «Я тебе вот помру! Только вздумай! И цить! На свадьбе моей плясать еще будешь!..» И как в воду глядела!.. Нам помогло, что бой рядом начался. Всю ноченьку бой тот гремел!.. И ракеты, и фонари на парашютах! И япошек погнали!..

– Ну, и плясал? – пытали мужики.

– О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.

Приглашение на обед к тете Мане является разрешением: оставленный бабушкой супчик «картошешный» с лучком зеленым и укропом немедленно съесть и долгожданным насладиться насыщением. И ложку облизать, и пальцем котелок подчистить! И за такое безкультурие приятное никто ругать не будет.

Все, что в качестве обеда бабушка оставляла, Валерик съедал с большим понятием и чувством. Не торопясь, съедал, совсем не так, как голодные люди едят в кинофильмах.

Те, киношные голодные, по мнению Валерика, никогда, наверно, и не голодали! Иначе хлеб они не щипали бы и пальцами в рот не запихивали, а кусали бы аккуратно, не теряя ни крошки и, – не жевавши почти, – впитывали целиком! Даже запаху хлебному не дали б даром улетучиться!

Вот он, Валерик, хоть сейчас показал бы, как надо есть хлебушек тот с голодухи, да и другое съестное все!

Этим своим несогласием поделился Валерик с Сережкой-ремесленником.

– Дак артистов тех заставляют раз по двадцать, а может и больше, хлеб тот жевать! Им глотать уже некуда! У людей аппетита нет, а их все заставляют! – высказал Сережка причину недостоверной игры артистов. – Режиссера б того, кишкомота, в буханку мордой засунуть! Знал бы тогда, как артистов мучить!

– А ты откуда знаешь?

– В «Комсомолке» вычитал. Артистка одна, красивая очень, рассказывала… Лидия Смирнова, кажется. Раз по двадцать – это еще мало! А то на мороз голяком, не хотел?

– Прямо девчонок голыми? – морщился Валерик сострадательно.

– А ты думал!

– А нам этого в кино дак не показывают!

Каждую субботу и воскресенье, как только стемнеет, «крутят» военные на городском выгоне бесплатное кино, растянув между двух тополей полотнище белое. Приходи хоть весь город! Только б не было дождя.

Вместе с барачной ребятней смотрел Валерик и «Кощея Бессмертного», и «Она защищает Родину», и «Сына полка», и «Радугу», и «Секретаря райкома», и «Александра Невского», и «Чапаева» и даже «Лисички» трофейные. Помимо «Лисичек», все наши фильмы были про войну, про настоящих героев. И сколько б раз ни повторялись фильмы, самым благодарным зрителем оставалась ребятня!

В бараке уютно и тихо, когда все на работе. Только примусы фурчат в коридоре, да в комнате бабушки Насти за стенкой «тарелка» поет: то голосом Лемешева, то Бунчикова, то Козловского, а то хором Пятницкого разольется.

Куда-то торопятся ходики, цепочкой вздрагивая на ходу.

– Это ж я для них и музыку, и голос оставляю, чтоб не скучали да исправней ходили, – объясняет Валерику, для чего она радио оставляет включенным, когда из дому уходит. – Дак все равно прибрехивают малость: то раньше гудок заводской загудит, то позже… назначенного часа.

– А ты их в мастерскую отнеси, – советует Валерик.

– Да Боже сохрани! – пугается бабушка Настя, будто артистка киношная. – Там их подменят! Может, и хорошие дадут, да не мои! А это ж семейная память! Вот часы остались да икона Божьей Матери Смоленской Одигитрии. Все богатство мое…

Притаенно вздохнув, она вспоминает:

– По этим часам Никитич мой с сыночками вставал. По ним на работу шли. И на войну ушли по этим вот часам. Все разом ушли. Только и видела их…

Крестится бабушка Настя и на икону с поклоном взирает:

– Царствие Небесное заступникам нашим… Было еще колечко обручальное, дак на Победу отдала, чтоб самолетов наделали. Тогда мы все посдавали, что было у кого за душой. Кто на танки посдавал, а кто на пушки да самолеты для фронта…

Да еще на облигации подписывались. На три зарплаты аж! Дак зато раздавили бандита какого! Кто б это сделал за нас?.. А ты говоришь, часы отнеси… Как же я без них останусь хоть на день? Без памяти той святой? Они ж для меня как живые! Нет, внучек ты мой, без памяти жить нельзя!..

– А у нас ходиков нету! – в тишину говорит Валерик, располагаясь с котелком за маминой тумбочкой. – Мамка не любит чаканья часов. У нас будильник громкого боя!..

Суп «картошешный» съедается быстро, и теперь до гудка заводского ничто к бараку его не привязывает.

Можно и к Фрицу слетать, и в футбол поиграть мячом самодельным. Попрыгать солдатиком смелым с высокой ивы в пропасть озерную, на глазах у студенток пединститута, и на песке раскаленном всласть поваляться, пока не грянет гудок заводской.

Гудок возникает над миром не вдруг, не как выстрел, а постепенно, с набирающим силу шипением. Белым паром по крыше котельной он течет из короткой трубы с набалдашником. Сквозь шипение то металлический звон прорастает, все усиливаясь, пока не зайдется неистовым ревом и звоном железным. И, воздух собой сотрясая и дав себе волю, гуляет под небом гудок возрожденный! Гудок настоящий! Все как положено быть при заводе таком и трубе, достающей до самого неба!

Пугался Валерик по первости и к земле приседал, если рев заставал у котельной. На корточках так и сидел, ладонями уши закрыв, боясь шевельнуться, наблюдая за облачком пара, когда перестанет клубиться.

И вот затихает гудок. И воздух, тем ревом взвихренный, еще долго, как пьяный, шатается меж бараков, цехов и сирени. И долго еще из ушей не выходит рев тот железный.

Но гудок заводской для Валерки – не просто рев из короткой трубы с набалдашником, что из крыши котельной торчит. Рев гудка – это голос котлов-великанов, что в котельной огонь поедают. Тех самых котлов, что тащили со станции «Сталинцы» мощные, надсадно небо прожигая раскаленными струями выхлопов да ребордами гусениц вминая булыжник дороги!

И под тяжестью черных махин визжали полозья бревенчатые, и серый дым из-под них сочился, пропитанный духом смоловым. И дерево белесыми мазками себя на камнях оставляло, и канаты стальные гудели, как гитарные струны!

И даже ветер с листвой перестали шептаться, когда те котлы перед новой котельной остановились!

То представление невиданное было и яркий праздник на всю жизнь для ребятни барачной!

А бабушка Настя силу гудка к заводской трубе относит:

– Вот она, матушка наша! – на трубу с почтением смотрит. – Всю войну отстояла! И выстояла! Что тебе русская баба! А сколько ж осколков в ней позастряло! Одному только Богу известно. На человека б если, дак помер бы давно. А она дымит себе, да и гудит еще как!

– Бабуля, гудит не труба, а гудок, – поправляет Валерик, которому Сережка-ремесленник все объяснил, как только пустили котельную и вся ребятня барачная сверяла точность подачи гудка по ходикам своим настенным. – И паром он гудит, а не дымом.

– Ну, не знаю, – с легким недовольством отзывается бабушка. – Не знаю, как там гудок твой гудит, а только без трубы никакого б гудка не было. Как ни спрошу, бывало, соседа, когда завод заработает, а он: «Когда гудок загудит, бабка Настя». А когда ж он загудит? – пытаю. «А когда трубу починим». О, как!..

И многозначительно палец указательный в небо заостряет. И торчит над головой у нее этот палец, как громоотвод на трубе заводской.

От такого сравнения Валерик улыбается, а бабушка Настя улыбку его по-своему расценивает. Хмурится и категорически утверждает:

– Труба, выходит, всему голова, внучек ты мой! А ты говоришь…

Фриц и ходики бабушки Насти

– Гутен так, матка! – здоровается с бабушкой Фриц и ставит на лавку ведро с водой.

– Гутен, гутен, – улыбается бабушка. – А я и думаю: куда это внучек с ведром стреканул? А оно вон что, оказывается… Ну, дак это и есть твой немец?

– Да, бабулечка, это Фриц.

– Да все они фрицы… А звать его как?

– Так и звать его – Фриц!

Фриц глядит на бабушку Настю и кивает головой.

– Он не просто Фриц, – поясняет Валерик, – а Фриц Мюллер.

– Вон оно что. Ну, Мюллер, дак и Мюллер! Спасибо, что водичку принес. А то дитенок мой когда еще наносит бидончиком, помощничек мой.

И неожиданно замечает сходство в лицах Фрица и Валерика: «Ах ты, Боже ж Ты мой, Боже! Вот тебе и знакомый! Как две капли воды!.. Пресвятая Богородица! Разве бывает такое! – шепчет себе под нос бабушка, словно молитву читает. – Ай– яй– яй…»

Справившись с удивлением, наливает в кружки компот Валерику и Фрицу:

– Угости-ка вот товарища узваром. Да и сам хлебни.

И хлеба ломтик, аккуратно отрезанный, немцу подает:

– На-ка вот. С хлебцем оно сытней.

– Найн, найн, матка, – отстраняет Фриц бабушкину руку с хлебом. – Клеб найн. Нам кармешка гут.

– Вас хорошо кормят да, Фриц? – уточняет Валерик.

Фриц кивает головой, отхлебывая из кружки узвар:

– Кармешка луче.

– А нас никто не кормит. Мы сами едим…

– Ну, лучше, дак и лучше, – поджимает бабушка губы, и кусочек хлеба под салфетку убирает.

А Фриц с интересом бабушкину комнату оглядывает, и на ходиках старых взгляд его замирает. Глаза переводит на гирю в виде шишки еловой, на которой подвешены ножницы и зеленая гильза от патрона винтовочного с торчащим гвоздем из нее:

– Матка, матка!

– А, часы! Известно, что надо ремонтировать, да где мастера взять…

– А Фриц – мастер! Правда, Фриц? Отремонтируй бабушке часы!

Фриц улыбается и кивает головой.

– Молодец, Фриц! Они хорошие, только идут не туда! А ты, бабулечка, не бойся, он отремонтирует! Он же мастер мировенский!

– Ну, раз мастер, дак и делает нихай, – соглашается бабушка с легкостью, удивившей Валерика. – Знаю, что отладит.

– Откуда ты знаешь, бабуля?

– Ну, дак видно ж… Да и тебе больно хочется.

– Хочется, бабулечка! Знаешь, как хочется!

– Покажи ему наш инструмент. Там кусачки хорошие, что монтер оставил, как подарок. Может, что и сгодится…

Хоть и заметила бабушка, с какой бесцеремонностью уверенной Фриц снял со стены часы, отцепил маятник и гирю с довесками, а с тревогой справилась не сразу. Доверила немцу, а ревность, как за дитя свое родное, в руки чужие попавшее, не покидала ее, пока Фриц колдовал над часами. На переднике руки сцепив, в немом изумлении замерла, за руками немца наблюдая. Не понимая его действий, она все же чувствовала, что немец делает именно то, что часам ее надо сделать. И только вскрикнула нежданно: «Ой, Боже ж Ты мой!», когда Фриц неожиданно быстро сунул палец в лампадку, что теплилась перед иконой, и что-то смазал в часах.

– Ничиво, матка, – успокоил он бабушку. Собрал часы, заправил цепочку с гирей без довесков прежних, повесил ходики на место и маятник качнул.

Часы пошли размеренно и четко.

– Алес гут, матка.

– Дай тебе, Господи, здоровья, сынок, – с тихой радостью вздохнула бабушка. – Да сохранит тебя Царица Небесная от всяких бед. И я помолюсь, чтоб домой ты пришел невредимым… Такие ж руки золотые сгодятся всюду!

Но Валеркина радость была настолько большой и высокой, что сказать ничего не мог из того, что хотелось. А все потому, что слезинки мешали, в глазах заблестевшие, и в горле мешало что-то. И все ж прошептал:

– Вот видишь, бабулечка?..

Ничего не ответила бабушка Настя, а лишь напоследок спросила у Фрица:

– Дома кто-нибудь есть из живых?

Фриц плечами пожал:

– Письмо нет…

– Батюшка Сталин, Бог даст, скоро домой вас отпустит. Там и отыщешь своих, если война не побила. И то хорошо, что хоть сам уцелел. А домой, видно, хочется незнамо как!

Фриц головой покивал.

– Жалеешь, наверно, что с Гитлерюгой связался?

Фриц ничего не ответил, а только в сторону глянул с усмешкой лукавой.

Бабушка поняла это по-своему:

– Эва, ты как! Мало, выходит, в колодках тут шлындаешь! Вон в каком рубище ходишь рабом подневольным, и все тебе мало… Ну, гляди, дорогой, под Богом Всевышним ходишь…

И на Фрица глянула, как на непонятое что-то и чужеродное.

Когда вышли они, бабушка взглядом их провожала с крылечка барачного, пока за кустами сирени не скрылись:

– У немца этого так и осталась походка солдатская. Не гляди, что в плену столько лет шкандыбает в колодках, а форс соблюдает! Согнулся вот только.

И спросила Валерика вечером:

– Мамка видела немца твого?

– Видела. Я показывал.

– Да что ты говоришь! – удивилась она. – И что ж она?

– Плакала очень, – не сразу ответил Валерик. – Ночью… А Фриц все равно оставаться не хочет.

– Дак не видел же мамку твою, вот и не хочет!

«Да видел он мамку! Все равно он не хочет!»

– А ты бы взял и показал бы им друг друга! Глядишь, и остался бы немец, как миленький… Хотя как же останется он, когда родина вон его где!.. Да и мамка твоя не пойдет за него… Что я, баб своих русских не знаю?

Бабушка это сказала и замолчала. И тишина навалилась звенящая, а в тишине этой ходики шли не сбиваясь. Напоминали они теперь бабушке Фрица с походкой солдатской и какой-то ухмылкой лукавой.

Белый начальник на руинах завода

Рабочий день клонился к вечеру.

Добытый и очищенный кирпич немцы складывали в штабеля, выносили щебень из руин.

Сегодняшний день у них был бы похож на вчерашний и на все прошедшие, если б не эта «Победа» белая, что так медленно, будто крадучись, – пыль чтобы не поднимать, – к ним сейчас приближалась.

Немцы без команды перекур устроили.

«Победа» вошла на площадку и встала.

– Вот это да-а! – засиял улыбкою Валерик. Теперь он без помех и сколько влезет, может разглядывать эту красавицу! К ней же в городе не дотолпиться: таких машин всего лишь две!

Но подойти к машине можно будет, когда начальство выйдет из нее. А что «Победа» привезла начальство, любой котенок мог бы догадаться!

И вот, после паузы недолгой, правая дверка машины открылась, и снизу вытянулся хромовый сапог, начищенный до блеска. Сапог завис, будто в раздумии: стоит ли пачкать сияющую праздничность свою!

«Ну, что же вы!» – поторопил Валерик пассажира.

И человек подчинился. И сапог отважно ступил на землю, по щиколотку утонув в кирпично-известковую пудру. Рядом встал другой сапог, и, крякнув, появился сам приехавший.

«Это казенный человек, раз на «Победе» разъезжает. Начальник!» – словами бабушки Насти определил Валерик человека, оглядывая галифе его и китель «командирского покроя». Не считая сапог, приехавший был во всем белом.

«Сейчас «разгон» будет давать, а может «нахлобучку!» – вспомнил он рассказы мужиков в курилке о начальниках больших и разных.

Казенный человек, руками поясницу подперев и слегка откинувшись назад, стал оглядывать пространство, очищенное от руин, и немцев, что глядели на него усталыми, потухшими глазами.

И тут появился Вальтер откуда-то и скомандовал немцам:

– Ахтунг!

Немцы нехотя шевельнулись. Глазами вялыми глянули на Вальтера: с чего он орет, как перед фюрером? И, будто бы проснувшись, на Белого начальника уставились с дежурным интересом: такого еще не бывало тут!

– Отставить! – махнул рукой начальник. На месте потоптался и со словами «А ну, разреши-ка, сынок!» легко вскочил на штабель кирпичей, у которого стоял Валерик. Со штабеля перешагнул на остаток кирпичной стены и по ней, по кирпичам выступающим, как по ступенькам, еще выше поднялся.

От начальника вкусно пахло табаком и чем-то еще непонятно-душистым, что еще больше возвысило гостя в глазах Валеркиных.

«А фуражка как у товарища Сталина! И сапоги… уже белые наполовину. И никого он не будет ругать, потому что совсем не похож на «ругачего» этот начальник Белый».

Тихо, не хлопая дверкой, из «Победы» вышел шофер и, закурив папиросу из пачки «Север», пошел «пройтись».

– А ты зачем здесь? – озирая руины, спросил Валерика Белый начальник голосом вежливым и нестрашным.

– А я Фрицу помогаю!.. Вон тому, который ломом долбает.

– Тут их много, кто «долбает», – продолжая руины оглядывать раздумчиво, будто себе самому, проговорил приехавший. – Только надо говорить «долбит», а не «долбает»… Я так полагаю, что твоего немца Фрицем зовут, верно?

– Так точно! – по-военному ответил Валерик, указывая на Фрица. – Вот он, без кепки. У него еще волосы седые…

– Седые, говоришь? – раздумчиво проговорил начальник Белый. – Они тут у всех седые…

Сказав это, он по-спортивному бодро сошел со стены, спрыгнул со штабеля и к немцам пошел, чтоб самому убедиться, чем же тут занято столько мужчин, когда город нуждается в специалистах и просто в рабочих руках.

С отставанием на полшага, следовал Вальтер за ним.

А немцы, держа глазами Белого начальника, свечками стояли по руинам.

Сверкающая никелем белая «Победа» и во всем белом этот властный человек зародили в них надежду на перемены добрые в их каторжной судьбе.

Пока Белый начальник в сопровождении Вальтера руины осматривал, немцы работу оставили и к «Победе» потянулись. И с сознанием дела оглядывать стали, и руками дотрагиваться, и кивать головами одобрительно. И совершалось это все в молчании.

И только Иоганн из Кюстрина, оглядев красавицу «Победу», высказал вслух итог своих наблюдений:

– Дас ист гут русиш авто «Победа»!

И добавил, подмигнув Валерику:

– Русский «Победой» победил опять.

И тут Шварц нашел останки немецкого солдата. Нашел сначала контуры заваленной траншеи с немецкими винтовочными гильзами. Копать стал дальше и вышел на пару сапог, лежащих рядом носками внутрь. От сапог в глубину завала уходили две истлевшие штанины серо-зеленого цвета.

Немцы, оставив «Победу», обступили траншею и, не сговариваясь, стали дружно и с такой поспешностью срывать завал, будто не прах под ним лежал, а помощи просил живой еще солдат.

Убрали глыбы. В два счета срыли мелкий щебень. Дальше все делал Шварц. Где лопаткой короткой, где голыми руками, пока на дне траншеи не проступили останки ничком лежащего солдата в каске.

Осторожными пальцами Шварц расправил погон на истлевшем мундире.

– Обер-ефрейтор! – с восхищением сказал Себастьян, а Шварц снял с головы кепку, вытянулся, как по команде «смирно», и очень душевно произнес непонятное Валерику слово:

– Камрад…

– С нами Бог – за фюрера, народ и рейх! – усмехнулся Вальтер, прибежавший узнать, почему в одном месте сразу столько столпилось! У бачка с водой он, под звук набегающей в кружку воды, произнес, ухмыляясь язвительно:

– Может, скомандовать: «Каски для молитвы снять!»

И тут Себастьян Вальтеру бросил в запальчивости на своем языке:

– Если бы все мы были такими!..

– …то лежали бы рядом с ним! – продолжил Вальтер. Брякнул кружкой по крышке бачка и побежал к начальнику.

Кто-то из пленных предложил копать дальше, потому что руки обер-ефрейтора вдоль головы тянулись вглубь завала.

Шварц покопал и нашел пулемет.

– О-о! – невольно воскликнул каждый солдат с восхищением.

– Да-а! – нежданно для немцев, сказал за спиной у них Белый начальник. – Пулемет МГ-39 я знаю…

И затоптались на месте немцы, будто застали их за делом недозволенным, однако расходиться не хотели.

– Распорядитесь, пулемет занести мне в машину, в багажник, – обратился он к Вальтеру. – А прах солдата прикажу сегодня же захоронить… Если при нем обнаружится личный знак, сообщим на родину.

Немцы на пару шагов отошли от траншеи, ставшей могилой обер-ефрейтора. Невеселые лица стали вовсе угрюмыми. Сила какая-то властная тянула к огневому рубежу павшего с оружием в руках германского солдата.

Может быть, эти немцы плененные на себя примеряли участь обер-ефрейтора? И в траншее лежащим каждый мог видеть себя?

«Он погиб как герой, потому что был верен присяге!» – может кто-то подумал. А кто-то, наверно, заметил с безысходной печалью: «Его гибель бессмысленна, если мы проиграли войну!»

У двуликой медали войны стороны резко враждебны, и каждая в отдельности имеет свой удел. Удел поверженных – печален и жесток: героев нет у побежденного народа. Погибшего героя прах зароют в общую могилу без должных почестей и без обряда…

Белый начальник собрался, было, сказать что-то важное, как в ближних руинах, где ползал бульдозер, с грохотом рухнуло что-то, и серое облако пыли взвихрилось.

– Кто мог там быть? – с тревогой спросил он, ища глазами кого-то.

Немцы, с тупым безразличием, только глянули мельком на клубы пыли и опять глаза навели на начальника. Это отчасти его успокоило, но глаза продолжали кого-то искать:

– Где же этот?.. А, вот он ты! – отыскал он Валерика рядом с Фрицем. – Немедленно марш домой! Чтоб ноги его больше здесь не было! – нашел он глазами Вальтера и пальцем погрозил. – Это приказ! Никаких посторонних на заводе быть не должно! Завтра здесь будет охрана и определенный режим!.. А вы мне нужны не здесь, а на стройках города! И все, что там заработаете, пойдет вам на сберкнижки. Живые деньги вы получите на руки перед отъездом домой!..

Немцы с тупым недоверием слушали эти слова, без интереса заметного.

«…Перед отъездом домой!» – невольной издевкой звучало в душе каждого пленного. Пожилые уже не верили, что у них хватит жизненных сил дотерпеть, дострадать до дня того светлого, когда их в дорогу отправят, чтобы вернуться домой:

«Может быть, и наступит тот день возвращения, если к моменту тому меня не сожрет дистрофия или болячка какая…»

А Валерик бежал до барака и плакал слезами обидными.

– О, Степаныч! Это ж кто тебя так огорчил? – остановил дядя Женя Валерика у калитки неправильной.

– Начальник прогнал!

– Фараоны! У них власть! – погрозил кулаком дядя Женя и, чтоб не упасть, за калиточный столб ухватился. Он был пьян и безгубого рта за ладонь не прятал.

Желтых ботинок с подковками на ногах уже не было, а что-то грязное, схваченное во многих местах проволочными скрутками и с трудом похожее на обувь было вдето на босу ногу.

– Тяну на бреющем, Степаныч, с провалом в штопор. Не могу высоту набрать, бляха-муха… Я твою мамку жду. Сказать надо, чтоб не ходила к фараонам за меня хлопотать, а то ж ее заметут, ротвейлеры подлые…

– А мамка домой не приходит! Сколько дней уже все не приходит!

И с прорвавшейся горечью, что давно уже в нем собиралась и когда-то должна была выйти наружу, с беспощадностью детской он прокричал:

– Из-за вас это все! Сами вы к нам не ходите! Понятно!

– Да? – перестал дядя Женя раскачиваться и лоб приложил к столбу кирпичному. – Правильно! Я так и сделаю щас! Будь спок, Степаныч! Чикаться не буду…

От столба оторвавшись, не разбирая дороги, заспешил он стремительно к руинам пустоглазым, оступаясь и путаясь в бурьяне. И так устремился направленно, так уверенно, будто заранее знал, что ждет его там и что потом с ним случится. Оступившись, он свалился в бурьян и затих…

«Вот зачем я такое обидное крикнул! Зачем! Вот зачем!»

Подбежал к дяде Жене, за плечо стал его тормошить:

– Дядя Женя, простите меня! Простите! Я так не хотел! Оно вышло само! Вставайте! Что вы так на земле? К нам идите. В нашей комнате будете спать. Я открою. А чего же вы плачете?

– Да ударился я, бляха-муха, – прошептал он, вставая. – Ты иди. Я теперь дотяну…

…Уже вечерело, когда, умывшись на озере, Валерик к бараку пришел, его встретила бабушка Настя:

– Молочко свое выпей, и спать. Тебе завтра в очередь надо за хлебцем вставать. Дак ложись. А как хлебец получишь, полбуханки Коротчихе-бабке отдай: я у нее позычала, когда Гера была. Наша ителлигентка всегда без хлеба является. Для виду конфеткой мусолится, а селедку рубает, как дядя ломовой. По рыбине целой да коньяка по бутылке. И смашно так все уговаривает, но не жадная: последнее разделит. Видно, горя хлебнуть довелось. А может, и смерть свою видела да ее и пересилила.

– А разве такое бывает, бабуля?

– Бывает, внучек ты мой, – бабушка Настя вздохает. – У людей смелых да праведных… Девка она честная и правильная, потому и несчастная.

– А почему, когда люди хорошие, то плохо живут?

– А кто ж его знает, дитенок ты мой. Да и рассуждать уже некогда: солнышко наше ушло на покой, значит, и нам пора в люлю. Надо теперь «Отче наш» прочитать да «На сон грядущим». А когда ляжешь, тихонько скажи: «Спать ложуся, крестом крещуся. Ангелы на боках, Пречистая Божая Матерь в головах». И будешь спать себе с Богом до самого утра.