Текст книги "Германский вермахт в русских кандалах"

Автор книги: Александр Литвинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

«Свобода» Евгения Уварова

– Свобода пришла в Маутхаузен пятого мая. Эсэсовская охрана удрала, а поставленная вместо нее австрийская полиция драпанула, кто куда, как только узнала, что американцы подходят. Ну, мы тут же собрались и коменданта выбрали и заместителя и все, что необходимо для самоуправления. Все выбранные – наши офицеры русские. Правда, ненадолго. Пришли американцы, и наше управление лагерем сместили.

Нашли какого-то англичанина. Смех один! Одного единственного нашли среди военнопленных! Его и назначили… Потом среди наших слухи пошли, что дома нас ждет Сибирь, потому что мы не военнопленные, а предатели Родины. Кое-кто собираться на запад стал…

В пальцах окурок гася, усмехнулся Уваров:

– И тут я впервые почувствовал убожество свое, бляха-муха! Ко мне никто не подошел задумку обсудить, чтоб на запад податься. Обсудить, как это было всегда. И не важно, что нами готовилось: побег там или что, – всегда у меня собирались… А тут не пришли даже те, кто верил в меня безоглядно! Оно и понятно! На запад податься – не побег совершить из концлагеря: жизнью не рискуешь… Хотя были слухи, что кого-то уже расстреляли за это. Говорили, что будто бы англичане ребят выдавали, кто пытался на запад через ихнюю зону пройти. Ребята из нашего лагеря уходили через американцев. До момента этих побегов на запад мне доверяли… Потом я не нужен им стал, бляха-муха…Обидно мне было… Со мной в Маутхаузене были товарищи по Морицфельду. Это лагерь в Восточной Пруссии, где из нашего брата власовцы летчиков набирали себе. Кое-кого им сманить удалось… Даже героя Советского Союза одного…

– Склонить к предательству? – спросила мама.

– Да считай, как хочешь, теперь… Я раньше тоже так думал, а сейчас считаю, что к предательству тому, что было у нас в Морицфельде, толкали не власовцы, а наше правительство да наши органы! Наши ведь к офицерам из плена относились еще беспощаднее, чем просто к солдату. Пришьют тебе 58–10, и твой след потерялся навеки… А если ты власовец, то безо всякого – к стенке!

Впервые тогда во мне мысль появилась, что я – человечий огрызок. В полном смысле этого слова, бляха-муха. Не догрызли меня псы ротвейлеры… А ты знаешь, Аленка, что я понял, вернувшись домой? Открылась мне горькая истина: гитлеровская машина в размахе своем уничтожала нас физически. А всякая физическая техника обречена давать сбои. И, благодаря этим сбоям, многих она живыми выпустила. Вот меня, например… А вот наша машина сбоев не дает! Потому, что в человеке, прежде всего, убивает личность! Убивает в нем Человека и волю его! Волю к сопротивлению этой машине. Вселяется страх за родных и близких тебе людей! А против этого страха ты бессилен. Ломают моральный хребет и, тем самым, превращают человека в организм биологический. И биологическая масса эта существует, трудится в поте лица, чтобы значиться на хорошем счету у своих палачей. Возможно, среди обреченных кто-то и уцелеет, но редко кто из них сохранит человека в себе, пройдя машину наших органов.

– Женечка милый, так нельзя говорить, – остановила его мама, подушечками пальцев касаясь его болезненно-красных рубцов на руке. – Опасно это очень.

– Да я понимаю… Наших концлагерей опасаясь, многие подались на запад. Я не про то, что мне на запад хотелось! Плевать мне на него! Я за каторгу свою насмотрелся на жизнь эту западную. Настоящим русским делать там нечего. Мне только горько было, что друзья от меня отвернулись… Те из них, кто на запад хотел, – ушли. Со мной не попрощались. Они меня не стали замечать. А знаешь почему? Да потому, что кончилась борьба. Отпала потребность в единой сплоченности братства солдатского. Законы другие вступали в жизнь. Чуждые нам законы западного мира, когда каждый должен выживать в одиночку.

– Женечка милый, а что было потом?

– А потом было тринадцатое мая сорок пятого года. Нас погрузили в эшелон и отправили к нашим. Недолго так проехали, и остановка. Помню, как обрадовался, когда наших увидел! Погоны и форма другая! Мы к ним с радостью, а они к нам мордами казенными и с подозрением. Остудило нас это здорово… Они по улыбкам нашим саданули кулаком недоверия… СМЕРШевцы, одним словом…

Нас там отсортировали. Туда солдат и сержантов, сюда офицеров. Думал, домой меня отпустят. Куда там! Оставили. Других дальше погнали, а у меня раны болеть стали. Меня в лазарет при пункте этом сортировочном… Не знаю, сколько б я пробыл там и куда потом делся, не попадись на глаза одному полковнику. Важному такому, самодуру со свитой.

И там же, в свите его, и наше начальство толпилось. А я площадку подметал перед столовой…

Уваров усмехнулся чему-то и продолжал:

– Увидел меня полковник этот и вроде как оторопел. И вроде даже челюсть у него отвисла жирная, бляха-муха. «Что это?» – спрашивает тихо. И в голосе наивность детская!.. Но вижу, что притихла свита и, вроде как, неловко ей из-за меня. Не доглядели, что «это» с метлой полковнику попалось на глаза. А меня заело, что я уже не человек, а «это». Ну, думаю, гад, постой же. Я и так-то страшный, – сам себя в зеркале пугаюсь, – а тут еще рожу скорчил, чтоб попротивней было, раз дело такой оборот принимает… «Кде вы это взяли, я спгашиваю?» – допытывается и через плечо на свиту смотрит. Куражится, гад, я же вижу! А наше начальство молчит. «Кде?.. И как это попало сюда?» И все это ласковым голосом, тихим таким. А кругом тишина… Видно, знали уже самодура того и, в угоду ему, из себя напуганных корчили.

И тут я метлу, как винтовку, приставил к ноге и доложил: «Прибыл в эшелоне, товарищ полковник!» «Из плена?» – спрашивает вкрадчиво, будто не знает, что за люди тут находятся.

«Из Маутхаузена», – говорю.

«На комиссию немедленно и за вогота, если чист. Сегодня же отпгавить…» Да как гаркнет неожиданно: «Вон!» Я аж вздрогнул. Помню, даже метлу выронил. «Вон!» у него получалось отменно. Отработанно натурально… Хорошо, что бумажку мне в зубы дали, а то б еще в какой лагерь попал… Вот и все в основном. Доехал до Гомеля. Работать маляром устроился в бригаду женскую. Всей бригадой меня как ребенка жалели. Малярил на отделочных работах, пока раны не заболели снова. В больницу попал. Работать не могу, а инвалидность не дают.

В Гомеле рассчитался, хоть и не отпускали меня женщины. Звали назад приезжать. Под расчет мне ботинки вот эти дали, а то совсем было не в чем…

На прошлой неделе в город приехал своих повидать. Повидался, навидался, аж сердце заходится… Я всех повидал, а меня почти никто не видел. Не узнают потому что… Родная сестра на порог не пускала! Собачка соседская сразу признала, а моя сестренка – нет! Валерьянкой дуреху отпаивали. И как только войну такую пережила собачка та? А сестренка моя, Олюшка, до сих пор, наверно, сомневается, что я тот самый братик Женька, что ее на погоршках носил… Я из дома куда ухожу, за калитку глазами проводит, и в плаче трясется, и рот зажимает ладошкой.

Он улыбнулся, вспомнив что-то из детства, наверно. И вздохнул тяжело и намучено.

– Хороша у тебя сестричка, Женечка. Самостоятельная. После бомбежки той, когда ваши погибли родители вместе с моими в одном бомбоубежище, – выживала она в одиночестве. Правда, соседи выручали, чем могли. К себе в цех работать взяли на спичечную фабрику. И в школу вечернюю уговорили. Теперь вот в пединституте нашем учится. И какой красавицей выросла!..

…Солнце сияло вовсю, когда проснулся Валерик. После грозы вчерашней за окном было утро умытое.

Дверь в коридор была настежь открыта. Барак еще спал. Начинался воскресный день.

С распухшим носом и глазами воспаленными сидела мама за столом, а дядя Женя выбирал из банки, где вчера еще было повидло, окурки для последней самокрутки.

Валерик вспомнил, что на сегодня у них с мамой намечен поход в кино с покупкой мороженого на вафельных кружочках и «от пуза» ситра. Но дядя Женя не уходил, и это портило всю красоту намеченного праздника.

Теперь говорила мама. Старалась говорить уверенно, чтобы дядю Женю убедить, что все теперь будет иначе, потому что на его стороне и закон, и горком комсомола, и какая-то конституция, которая виделась Валерику высокой и строгой женщиной, похожей на тетю Геру, мамину подругу детства.

Дядя Женя докуривал самокрутку из окурков и тупо глядел на пустую бутылку. Левый глаз постоянно слезился, и руки его по карманам без устали шарили. Забывались и с нервным повтором снова искали что-то. Плечи его опустились, и весь его вид поникший говорил, что маминых слов он всерьез не берет. Он так и сказал, перед тем, как уйти, обернувшись в дверях:

– Никуда б не ходила, Аленка. Мне уже не поможешь. Боюсь, что себе навредишь. А у тебя еще сын, вон какой, подрастает. Ты лучше его береги и себя.

И, забыв ладонью рот закрыть безгубый, подмигнул Валерику в знак прощания. И частокол его зубов железных, как с черепа смертного, блеском холодным сверкнул. И недоброе предчувствие в Валерика вселилось, будто хорошее все и красивое, что жило с ними до сих пор, до этого момента, теперь покинет их и пропадет бесследно.

«Вот зачем он из плена вернулся? – подумал Валерик, глядя, как, шаркая ботинками, тяжело уходит дядя Женя, а мама голосом усталым говорит ему что-то вслед. – Всем теперь будет плохо, оттого что он выжил».

Утро дождливое

Каждое утро, обгоняя колонну пленных, входит в улицу сыпанина шагов с деревянным глухим перестуком, и Валерик, подхваченный радостью, за калитку несется.

Завидев Валерика, Фриц улыбается. У Фрица красивые зубы, от того и улыбка заметная, а не как у дяди Жени Уварова – передние зубы железные с черными обводами десен, а настоящие выбиты в Морицфельде, когда он летчиком власовским быть отказался.

На улыбку Фрица и Валерик улыбается, а Отто Бергер, что Ваньку-встаньку подарил, поднимает кепи над собой.

И, глядя на них, то же самое делают немцы другие, невольно вступая в игру. И жестов таких и улыбок с каждым разом все больше становится.

– Эва как величают тебя! – удивляется бабушка Настя. – Будто «фюлера», внучек ты мой! Скажи ты на милость! Вот и послал Господь немцам отдушинку. И на том, слава Богу…

И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.

Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно

И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.

А колонна притихла в молчании хмуром и глаза на сержанта наставила. А сержант папироски мундштук потискал зубами и сказал мимоходом Валерику:

– А, не связывайся!..

И Валерику сделалось легче. Не оттого, что уменьшилась шишка на лбу или вовсе болеть перестала, а что сержант наконец-то заметил его. И сочувствие в голосе слышалось, и осуждение поступка Ибрагима.

С той поры Ибрагим стал ходить по другой стороне дороги, а сержант – по Валеркиной.

Валерик говорил сержанту «здравствуйте», а тот головой кивал и подмигивал.

И охрана, и немцы привыкли, что рядом с калиткой стоит босой мальчик в коротких штанишках и всем улыбается искренне.

Но вот среди жаркого лета выдалось несколько пасмурных дней. Ночью выпавший дождь улегся в колдобины мутной водой. Была в воздухе сырость и грязь под ногами.

В манере своей понурой брели на работу немцы, и колодки, как лыжи, с машинальным бесстрастием по камням и лужам тянулись деревяшками мокрыми.

Временами на колонну падал мелкий, как мошка, назойливый дождь, наполняя ознобом до пяток промокших людей, и колонна убыстряла шаг, и куцые воротники мундиров поднимала, и на мокрые шеи повыше натянуть старалась.

И в который раз убеждались немцы, что к солдату, униженному пленом, и погода бывает беспощадна.

Но вот впереди, над кустами сирени, показались барачные крыши, и немцы в колонне высматривать стали знакомого мальчика у калитки. Но мальчика не было, и калитка мокла в одиночестве.

Хотя и понятно всем, что в дождливую морось никому не захочется выйти из дома без дела, тем более, пленных каких-то встречать.

Но часто с понятным мириться не хочется. Даже под летним дождем душа, обделенная радостью, мерзнет. Уныние вторгается без спроса. И день этот пасмурный еще угрюмей кажется, и время, как мокрая туча, стоит неподвижно.

Колонна уже поравнялась с калиткой, когда из куста сирени выбрался мальчик знакомый:

– Хх-ы! – улыбнулся Валерик сержанту.

– Ну, ты гвоздь! – крутнул головою сержант и, откинув полу плащ-накидки, пожал Валерику руку. – Силен, бродяга! Ей-Богу, ты – молодец!.. Знаешь что?.. Давай приходи к своим немцам. Разрешаю!.. Прямо щас! Прямо щас вот иди и сушись вместе с ними… А то замерзнешь еще… Выполняй!

И вместе с немцами Валерик прошел на руины завода.

Он уже успел заметить, что Бергер лучше других пленных по-русски говорит. Это ему сержант приказал, чтобы немцы костер развели в разбитой коробке какого-то цеха. И Бергер скомадовал четко с указанием, кому и что делать. И все завертелось: принесли, притащили старые шпалы, обрезки досок, сложили все в кучу большую, чтобы вокруг нее места хватило всем, полили соляркой, и роскошный костер запылал, обдавая уютным теплом сиротливо притихших людей.

Дым и лохмотья огня уносились в дыру в потолке, и в пустом над– этажном пространстве обогретое эхо смеялось.

– О! Зер гут! – оттаяли немцы, невольно огню улыбаясь. И руки потирали, будто вбежали с мороза. И на месте затопали, и песок на бетонном полу завизжал, захрустел под колодками, словно наст промороженный.

– Тепло-тепло – зер гут! Мокро-мокро – зер шлехьт! – глядя на Валерика, говорили они, радуясь теплу.

– А мокро-мокро потому, что вы ходите медленно, – негромко заметил Валерик Фрицу. – Плететесь, как черепахи. А надо быстро ходить, как ходят солдаты. Тогда не успеешь промокнуть.

– О, братишка! Дойче золдат марширт горошо, – с холодной усмешкой заметил Бергер. – Но это не есть дойче золдат на сейчас… Это беда…

И обсуждать стали немцы, что сказал этот русский мальчишка и что ему Бергер ответил.

И, на мальчика глядя с симпатией глазами потеплевшими, улыбнуться пытались чему-то. Такая доброжелательность немцев помогла Валерику быстро освоиться в среде незнакомой.

Этот русский мальчишка забавной новинкой пришелся для немцев, особенно для пожилых. С теплотой невостребованной они наблюдали за ним и вспоминали, наверно, таких же своих, что накрепко в память запали в тот горький момент расставания, в тот тяжелый момент начала разлуки большой.

Побуждала иных любознательность слушать, как он говорит, чтобы за ним повторять слова русские, стараясь понять их значение и мальчика нехитрый интерес.

– Дойче пленный плетеся черепаха! – заглушая звуки костра, для всеобщего внимания заговорил товарищ Бергера и Фрица, Пауль Шварц. – Ничефо, ничефо! Имморген, завтра поступит команда: «Шфарц, нах Дойчланд! Шфарц, нах хауз! Шфарц, домой! Домой! Домой!» Унд Шфарц делать так.

И затопал на месте Шварц, высоко поднимая ноги, и руками замахал, показывая, как размашисто и быстро пойдет он в свою Германию, под стук колодок повторяя:

– Пум-попум! Пум-попум! Пум-попум!..

С пониманием немцы смотрели на Шварца и головами кивали с неверием, что это «пум-попум!» когда-нибудь наступит.

– Фриц, а вас уже скоро отпустят домой? – тихо спросил Валерик, когда Шварц перестал шагать и неожиданно замер, будто в костер засмотрелся.

– Шфарц это знает, братишка, – снова нашелся Шварц и руки вытянув перед собой ладонями вместе, затих, прося тишины.

– Грос фюрер тофарищ Сталин…

– А товарищ Сталин не фюрер и не грос, а просто вождь, – дергая Фрица за рукав, отважился Валерик Шварца перебить. – Скажи ему, скажи!

– О, ферцаен зи, братишка! Простите, братишка! Тофарищ Сталин, кохда Фриц Мюллер марширт домой, нах Дойчланд? Тофарищ Сталин гофорит: «Скоро, скоро, скоро, скоро, скоро!..»

И при каждом «скоро» ладони Шварца все дальше отдаляются одна от другой, пока руки его на весь размах не разошлись по сторонам и не упали, безвольно повиснув.

На какое-то время говор людских голосов потух, и лишь под колодками немцев, уступавших друг другу место у костра, пронзительно скрипел песок, морозя душу.

И в этом человеческом безмолвии, как и в голодной ярости огня, где дерево сгорало в прах, выгорала жизнь этих людей, бесцельно и бездарно.

В глазах неунывающего Шварца сквозь отблески костра немцы видели до боли всем знакомую, глухую безнадежность.

И Валерик усмотрел и почувствовал, как эти люди беззащитны и как они с долей своею свыклись, что готовы и дальше терпеть это рабство в покорности и созерцании тихом, наполняясь тоской по далекой, истерзанной Родине, еще более ставшей для них Святой и Великой.

И дух протеста в мальчике заговорил против неверия этого стыдного:

– А вот бабушка Настя сказала, что скоро немцев отпустят домой!

– Вер, вер сказала? Кто сказала? – заговорил, как проснулся, всегда молчаливый и тихий Вальтер, которого Валерик считал больным, таким обиженным он выглядел всегда. Понурившись, стоял он у костра, стараясь не мешать другим, и не притопывал колодками, как все. И задубелые ладони и пальцы, что огню он показывал, казались неживыми. Сейчас Вальтер с пытливой мольбою смотрел на Валерика:

– Вер сказала? Вер? Кто сказала?

– Бабушка! Бабушка! – опередив Валерика, прокричал Себастьян по-немецки, на Вальтера палец наставив. – Смотрите! Смотрите! Ему все еще плохо в России! Ты так сюда рвался! Столько хлеба дает тебе Сталин, что одному не сожрать! Зачем тебе Фатерланд! Зачем тебе домой! С твоей женой спит русский солдат! Там без тебя порядок, и все как надо! А ты жри свой хлеб и подыхай в России! Ты Германии не нужен!

С колючими точками черных зрачков в красных бликах костра Себастьян гляделся диким. И слова его, отрывистые, громкие и не понятные Валерику, вонзались в уши.

И грустный Вальтер, которого кричащий Себастьян через костер пронзить пытался пальцем, кепи мокрое надел и, в дымящемся паром мундире, вышел под дождь.

У радостно пылавшего огня застыли люди в молчании гнетущем.

И по тому, как еще больше потускнели немцы, Валерик догадался, что сказано было сейчас что-то злое и очень обидное, что касалось не только Вальтера и Себастьяна.

Через минуту вошел сержант, а следом Вальтер.

– Стоять тут! – сержант приказал, указывая Вальтеру место у костра. Немцы тут же расступились, пропуская Вальтера к огню. – И будешь тут, пока не высохнешь!.. Это касается всех! Просохнуть, прогреться, а потом за работу… А если еще кто тут вздумает залупаться!.. Доложу начальству, чтобы в карцер упекли на хлеб и воду! Бергер, переведи…

Бергер заговорил по-немецки, а сержант взял из костра пылающий кусок доски, прикурил беломорину с жадным причмоком и, подняв ворох искр, воткнул головню в самое пекло костра.

И пошел, было, на выход сержант, да обернулся. Нашел глазами притихшего Валерика рядом с Фрицем, Шварцем и Бергером и с ободряющей улыбкой подмигнул:

– Грейся, братишка!.. Обсохни! Тут тебе Ташкент…

Немцы сняли мундиры и, распялив их на руках, стали сушить перед жаром костра.

Вальтера никто уже не трогал, и Валерику было приятно, что сержант заступился за немца, такого поникшего и беззащитного.

– Эх, елки-палки, – морщится Фриц, мундир разглядывая на просвет. Сквозь материю, не раз заштопанную и перелатанную, виден был огонь костра, отмечая места будущих прорех.

Мундиры у других имели вид не менее плачевный, и Валерик, глядя на Фрица, тоже сморщился от жалости к немцам: «Эти тряпки дядя Ваня уже и на корявки не возьмет!»

Валерик как-то спрашивал бабушку Настю, почему пленным немцам новой формы не дают?

– А какой такой новой, внучек ты мой? Если новой той самой, дак ее уже нету, наверно. А новой другой – видно, не из чего шить. Все ж и в Германии той поразбито, как и у нас. Дак мы хоть вместе в России своей, а немецкие бабы одни там кукуют. Мужики-то ихние у нас вон мордуются… Вот и ходят они, в чем их Гитлер родил… А русские наши мундиры батюшка Сталин поганить на немцах не дает.

«Поганить не дает!» Батюшка Сталин не видит, что Фриц и все другие немцы как нищие ходят! Он не видит, а мне стыдно!»

Разглядывая мундир свой на просвет, Шварц заговорил, чтоб и Валерик слышал:

– Тофарищ Сталин гофорит: «Не готели жить по-немецки, будешь жить по-софецки. Будет плохо, гофори разгофорку: «Арбайт махт дас лебен зюс!» – То значит: надо ишачить, чтобы жисть стала сладкой и много шастья было!

И, подав руку Валерику, представился:

– Ихь бин Пауль Шварц.

– Валерик.

– Зэр ангэнем, Валерик, – пожимая мальчику руку, Пауль скупо улыбнулся.

– Мне тоже приятно, – кивнул Валерик. Слово «ангэнем» он уже знал от Фрица, когда знакомился с ним.

В это время проломы в стенах коробки осветились солнцем, и немцы в обсохших мундирах, шаркая колодками, стали расходиться по рабочим местам, где их уже поджидал строительный мастер Иван Кузьмич, хозяин работ на руинах.

– А ты чего здесь? – нахмурился Кузьмич на Валерика.

– А мне сержант разрешил, – глядя на сбитые носки сапог Кузьмича, поежился Валерик.

– Разрешил, разрешил! – подтвердили немцы.

– Не положено это, вообще-то, – мастер в гармошку собрал морщины на лбу. – И какой тебе тут интерес! – пожал он плечами и тут же, словно забыв о Валерике, стал объявлять задание на день:

– Значит так, солдаты! Рушить стены сегодня не будем: трактор забрали у нас на другие дела. А будем мы все разбирать, что вчера наваляли! И все выносить на площадку к машинам! Знаю, что выносить на себе – дело паршивое, хуже коросты… Но деваться нам некуда. А все потому, что время идет, жизни нет, а жить надо… Так что сегодня у нас все, как вчера. Поехали!

И тут же немцы, кто был помоложе, не спеша потянулись к будке сержантской за инструментом. От группы Бергера пошли Пауль и Себастьян белобрысый, что обидел немца неприметно-тихого.

– Фриц, а зачем вон тот, что с Паулем пошел, обидел вон того, большого?

– С Паулем – есть Себастьян, а большой – есть Вальтер.

– А зачем Себастьян обидел Вальтера?

– Вальтер «хенде-хох» унд марширт ин русиш плен.

– Сам сдался? Молодец Вальтер!

Фриц усмехнулся одной половинкой лица:

– Геноссе Сталин говорит: «Вальтер молодец! Вальтер гороший немец. Кушай, Вальтер, Сталина хлеб, за это тебе…» Хлеб кушай за плен больше.

– Сталинский хлеб за плен? – не знал такого Валерик. – А больше – это сколько? На сколько больше?

– На больше сто грамм! – ухмыльнулся Фриц неприязненно.

– Да-а! А говоришь – «Сталинский хлеб!» Я думал, на буханку больше.

– Хо! На буханку! На буханку геноссе Сталин… О! – показал Валерику десять растопыренных пальцев. – О, скоко Вальтер! Вальтер, Вальтер, Вальтер!

– Десять вальтеров взял на буханку! И хорошо! – одобрил Валерик. Он твердо верил в то, что если товарищу Сталину надо было взять на буханку десять каких-то вальтеров, то, значит, их всегда надо брать ровно десять и не меньше!..

Другое дело Себастьян. Этот уж точно сам не сдавался, потому и спросил Фрица, без всякой симпатии к немцу белесому:

– А Себастьян не сам сдался?

– О, найн! – с подчеркнутой симпатией к Себастьяну сказал Фриц. – Себастьян золдат Берлинен армее. Себастьян держал Александерплац.

– Себастьян есть дер эрсте – первый номер пулеметного расчета МГ-41, – поясняет Бергер, складывая в штабель очищенные Фрицем кирпичи. – Маршал Жуков приказывал брать дойче золдатен у Бранденбургских ворот. Всех дойче золдатен, что держали Берлин… Унд Себастьян марширт ин русиш плен.

– Ух, ты! Себастьян видел маршала Жукова?

– Больше «нет», чем «да», – пожимает плечами Бергер.

– Отто, а почему Вальтер за себя не заступился? Звезданул бы Себастьяну по кумполу, чтобы знал!

– Нельзя, – Бергер крутит головой. – Нету момент. Момент придет, Вальтер звезданет…

– А когда он придет?

– Сталин будет знать…

Себастьян и Пауль принесли рабочий инструмент: кирки, лопаты, ломы, две кувалды. Одну кувалду, ручкой вверх, Пауль поставил перед Валериком:

– Дас ист гешенк тебе, подарок!

– Пауль, расскажи, как тебя взяли в плен, – попросил Бергер, ухмыляясь.

– Да ну его на хрен! – с неприязнью бросил Пауль подхваченное от русских выражение скандальное.

– Братишка будет хотеть, – поддержал Бергера Фриц.

– А, – отмахнулся Пауль, взял лопату и стал вместе с другими срывать завал мелкого щебня, чтобы добраться до кладки фундаментной.

Кладка такая на извести сравнительно легко, почти без потерь, на кирпичи разбиралась. Для немцев это – чистая находка: дневная норма добычи кирпичей, если повезет, могла быть выполнена без обычной каторжной долбежки, убивающей силы и нервы.

– Пауль Шварц есть радист, золдат генерала Венка, – говорит Бергер и с приятностью смотрит, как умело владеет лопатой его камрад. – Генерал американцам сдался, а Пауль ин вальд, в лес пошел.

– А в лесу партизаном был?

– Дойчланд нима партизан, – встревает Фриц и вздыхает, будто сожалеет, что в Германии не было и нет партизан. – Пауль зихь ферштекен, от русиш золдатен.

– Что ж он так плохо зихь ферштекен? Прятался плохо?

– Прятался горошо, абер кушать надо! Кушать ходил. Кукареку дибрил.

– Петуха украл?

– Шварц царап за петух и сел,

– Съел живьем!

– На костер! – хмурится Фриц. – Бауэр приходил, русиш золдатен приходил унд Шварц плен.

– А Бауэр – это кто?

– Кол-хоз-ник! – на Валерика щурится Фриц.

– Колхозник? Немецкий колхозник выдал Пауля нашим солдатам? – сомневается Валерик. – А вот наш колхозник никогда бы не выдал нашего солдата!

– А выдал бы если? – спрашивает Бергер.

– Тогда партизаны б его расстреляли.

– Бауэр есть хозяин! – на Валерика Бергер глядит назидательно и щелкает языком. – Хозяин!

– Но Пауль же ваш солдат!

– Война капут. Золдатен нету. Шварц есть диб! Шварц есть вор! – в такт своих слов кивает Бергер головой.

– И бауэра вашего не расстреляли за предательства?

– О, найн! Нельзя расстреляли! Бауэр имеет филе коров, много коров, – удивляется Бергер непонятливости мальчика и повторяет со значением, что бауэр – это хозяин!

Но понятие «Хозяин» Валерика не трогает. Оно не доступно ему в том весомом значении, которое органично сознанию Бергера, и что именно это, он пытается мальчику преподнести! Потому и не может понять, что для Валерика понятие «Хозяин» – обычное слово, звук.

Но возмущает мальчика то, что Бауэр, выдавший врагу солдата своего, не понес наказания! И мало того, этот крестьянин-предатель продолжает оставаться, как и прежде, почитаемым в своем селении! Этим самым поощряется предательство! Вот с чем никак согласиться не может дошкольник Валерик:

– И все соседи с ним здороваются?

Бергер разводит руками: дескать куда ж им деваться?

– А я бы не стал… И Толян бы не стал! И даже Ленька Пузатый здороваться с гадом не стал бы!

И с детской беспощадной укоризною добавил:

– А ваши немцы здороваются с ним!

Фриц и Бергер делают вид, что поглощены работой и на вопросы, чуждые им, отвлекаться не желают.