Текст книги "Германский вермахт в русских кандалах"

Автор книги: Александр Литвинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Спецмероприятие «Большой вальс»

Из подъезда вышел Иоганн из Кюстрина, что из бригады электриков. Чтобы не пачкать новый комбинезон, он выпросил у Кузьмича черный фартук и теперь, сняв его на виду у всего двора, аккуратно складывал и прятал в боковой карман…

– Ну, вы там все доделали? – с лавочки напротив спросил его Кузьмич. – Или опять не хватило выключателей и розеток?

– Не хватило, – с печальной миной на лице признался Иоганн.

– Ребята домой уносят, – пояснил Суровикин, присаживаясь рядом с Кузьмичом. – Что выключатели, что розетки – белые аккуратные, новые. В магазине нарасхват… Иоганн, главное – крепите розетки намертво, чтоб зубами не выдрать было… Да иди с нами посиди. В ногах правды нет. А до гудка еще несколько минут…

Иоганн подошел и сел рядом с Кузьмичом.

– Мне тут один немец, из приехавших сегодня, сказал, что видел тебя в Москве в 44-м году, – обратился Кузьмич к Иоганну. – Было такое?

– Было.

– И что ты делал в Москве? – оживился Суровикин.

– Долго, долго ходил…

– Эва чего! – удивился Суровикин. – На экскурсии по Москве?

– Да, на экскурсии по Москве с пешим и конным конвоем.

– А, дак ты был участником спецмероприятия «Большой вальс», – догадался Кузьмич. – «Правда» печатала о том, как пленных немцев прогнали по улицам Москвы во главе с полковниками и генералами. И я запомнил, что было вас там аж 57 тысяч. Так дело обстояло, Иоганн?

– Так, – кивнул Иоганн. – Мы, немцы, это называем «Сталинским вальсом».

– Ты все по-немецки да по-немецки с нами, а сейчас по-нашему заговорил. Откуда так русский знаешь?

– Мама у нас была русская. Гувернанткой служила у богатого немца. А папа был польский ксендз, в костеле города Легница. В Кюстрине, под бомбами, они погибли вместе…

– А тебя где взяли в плен?

– Под Минском.

– О! Это ж наша операция «Багратион»! Рокоссовский там сделал «кыркыдык» вашей группе армий «Центр».

– А я помню, что были тогда разговоры, – достал Кузьмич пачку папирос «Север» и желтым, обкуренным ногтем расколупал ее, достал папиросу за мундштук, – будто большая колонна немцев во главе с генералом каким-то попыталась вырваться из окружения…

– Пачку папирос надо открывать с другой стороны, чтобы папироску брать не за мундштук, который ты в рот суешь, а за табак, дорогой ты мой Иван Кузьмич, – подсказал Суровикин назидательно. – Тогда табачок и размять можно хорошо. Или, как сейчас, губами бери из пачки, а не грязными руками! Вашему брату «махорочнику» тяжко приходится к папиросам привыкать!

– Заноза ты, Василий. Не перебивай… И будто бы наши, против этой колонны, вывели на прямую наводку полк «катюш» и дали залп. Что ж там осталось от колонны той! Или писаки газетные прибрехнули насчет «катюш», или с прорывом было что-то не так.

– Да, попытка прорыва была…хотя нам и без «катюш» приходил капут… И как только я уцелел, – пожал Иоганн плечами. – Не верится даже… А к прорыву нас подтолкнула сама обстановка в Минском котле. Леса под Минском были забиты нашей техникой, остатками разбитых дивизий, окруженными, напуганными, голодными…Тогда нам показалось, что основная армия русских ушла вперед, и появилась надежда, что нас еще не сегодня убьют…Но русские держали нас в окружении, хотя бои уже ослабли. Чтобы с голоду не умереть, мы отважились по ночам подходить к лесным деревенькам, что были внутри котла, и просить чего-нибудь поесть… Хлеба, картошки, чего дадут. Люди сначала боялись нас, таких грязных, обросших, дурно пахнущих и вооруженных…Вши заедали нас…Но крестьяне в деревнях были добрыми и нас подкармливали, делились последним. Война их сделала нищими…

– Эта ваша война, и вы, немцы, сделали их такими, – перебил Иоганна Суровикин.

– Василий, не мешай человеку высказываться. А ты, Иоганн, крой дальше правду-матку.

– А дальше нас все больше стало подходить и просить, а у крестьян уже нечего было давать нам, и тогда наши солдаты стали отбирать силой все, что они хотели взять. А потом и насиловать женщин стали и девушек… и малолетних девчушек… От безнаказанности наши солдаты зверели! Стали убивать, кто им мешал. Делали это холодным оружием, чтобы не было шуму, как им казалось…И я перестал подходить к деревенькам…Я понял, что обычным пленом этот разбой не закончится: русские нам отомстят!

– Как же так… Не верится даже! Под носом у наших войск! – не сдержался Кузьмич. – Проглядели, выходит. И что же наши, в конце-то концов?

– Власти в Минске узнали, что немцы выходят к населению, грабят и зверствуют. Власти призвали партизан, вернули им оружие, и партизаны вошли в кольцо окружения и пошли по знакомым лесам, где воевали…Кто еще лучше знал леса! Пошли партизаны охотиться на нас, как на зверей… И то оказалось для нас самым страшным! Они прочесывали лес, каждый кустик и каждое древо, каждый танк, каждый броневик, каждый автомобиль, – лес наполнен был нашей техникой. Автоматные очереди сливались с эхом в единый рев. Партизаны вели огонь на поражение. В плен они не брали… Они беспощадными были к нам. Насмотрелись партизаны на разбой наших солдат…Их можно было понять. Но нам-то хотелось жить!

– Вот же сволота! Бандит, насильник, убийца, а жить, зверюга, хочет! – ядовито усмехнулся Суровикин. – Вот что их толкнуло на прорыв из котла! Убийцам жить захотелось! И кто ж их организовал и повел?

– Василий, у них же, в лесах под Минском, генералов было до хреновой бабушки. И все отъявленные главари, и потому высоких званий!

– Уже в плену я узнал, что прорыв организовал командир 78-й Баден-Вюртенбергской пехотной дивизии генерал-лейтенант Траут, любимчик фюрера. Остатки своей разгромленной дивизии он сделал костяком «прорывной» колонны. Но прорыв захлебнулся в собственной крови. Русские хорошо нас встретили…

– Дак ты и в эту «прорывную» колонну умудрился попасть? – с укоризной спросил Суровикин. – Бедный ты, бедный Иоганн. И действительно, как ты еще уцелел!

– Видно, кто-то за тебя молился усердно, – тихо сказал Кузьмич.

– Моя маленькая Эльзочка…

– Ухажерка, наверно, твоя, – пошутил Суровикин.

– Жена…

– А, это которую поляки палками убили за то, что она взяла вещей сверх меры! – вспомнил Кузьмич. – Мне ж то письмо, что прислали тебе дети об этом самом, Бергер пересказал… До сих пор не могу вразумить, сколько вещей можно в детскую коляску положить, чтобы оказалось сверх меры? Сверх какой меры?

– Видно, у тех поляков давно на немцев руки чесались! – подсказал Суровикин. – Но зачем при детях убивать! Это ж голый фашизм!

– А может, поляки хорошо запомнили, как их когда-то выгоняли немцы с польской земли, из родных домов, – заметил Кузьмич.

Помолчали.

– Я вот сегодня у Мюллера Фрица, – Кузьмич легонько толкнул Иоганна плечом. – спросил у Фрица: что тебя удивило у нас? И Фриц мне ответил, что его удивило. А тебя что-нибудь удивило у нас? Что-то ж, наверно, упало на душу?

– Упало на душу, Иван Кузьмич, и удивило. Удивили меня сами люди. Как они от пайка, что по карточкам получают, нам кусок хлеба отламывают… В лесах под Минском люди тоже делились с нами последним… Но там, может быть, из страха перед нами, вооруженными! Но сейчас мы никто! Мы бывшие ваши враги! А у вас дети, что всегда хотят есть. И вы знаете, что нас кормят лучше, но не верите этому.

– Люди не верят, что пленных могут кормить лучше. Наши пленные в ваших лагерях сотнями тысяч с голоду гибли. Вот и не верят… Да и не только поэтому. Вера у нас другая, человеческая! И сам Бог у нас по-человечески наш!..

– Да что ты ему толкуешь, Кузьмич! К немцам понятие пришло не от наших слов, а от кулаков наших крепких, да от нашего всепрощения. Хотя наше это самое всепрощение они принимают за нашу слабость… И не только немцы, а вся Европа так считает. Себя, разумеется, они ставят выше нас! А все потому, что гонору у них больше, чем сами весят…

– А во мне еще с тех самых пор вопрос торчит как заноза: почему у вас банки консервные почти у каждого на поясе бренчали?

– Потому, что у нас котелки отобрали.

– Котелки отобрали? – удивился Кузьмич.

– А ты думал, откуда они вдруг появились у нас! – усмехнулся Суровикин. – Наши прежде всего у них котелки отбирали. Тесаки мы еще отбирали у них, а так…больше брать было нечего.

– А как это вышло у вас, Иоганн? Тут Василий не к месту встревает…

– Когда мы сложили оружие, нам приказали сложить и свои котелки в отдельную кучу. В другую кучу мы побросали свои ранцы и что в них было. А как питаться без котелка? Крышка котелка служила нам кружкой. В котелке осталась ложка… Мы стали собирать банки консервные, обжигать их на костре…Это еще там, в лесу, под Минском. А на стадионе «Динамо» нас кормили из тарелок и кружек. Покормили нас хорошо. Дорогой, в эшелоне, нас кормили как попало…А на стадионе дали кашу с мясом, сало, хлеб, кофе и сигареты. Утром снова дали кашу с мясом, с тушенкой, сало, хлеб, кофе и сигареты. Было теплое солнечное утро и красивая Москва! А нам твердили, что Москва в руинах… Потом кое кто из нас обнаружил в себе присутствие поноса Их оставили на стадионе, а всех остальных построили и вывели к Белорусскому вокзалу. В 10 часов мы начали движение по главным улицам Москвы. Было это 17 июля, в понедельник 1944 года.

По бокам нашей колонны пошли солдаты с примкнутыми штыками на винтовках и конные казаки с шашками наголо… Правда, шашки они потом убрали в ножны… Бредем мы огромной толпой и не в ногу. Как попало идем и глазеем по сторонам. И наваждение напало на меня. Как потом оказалось, не только на меня. Слова фюрера в голове моей возникли и его же голосом заговорили.

Хоть и не стал Иоганн вслух произносить слова фюрера, но ему пришлось помолчать, пока сам фюрер звучал в голове: «Солдаты, перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами. Вы прошли по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться. Покажите ей силу вашего оружия. Пройдите по ее площадям. Москва – это конец войны! Москва – это отдых! Вперед! Да здравствует победа!»

– И как по команде, у нас в колонне начался неудержимый понос. Понос жесточайший при непрерывном движении! Мы испражнялись на ходу… А на тротуарах дети, девушки, красивые женщины и красивая Москва под солнцем… Последним рядам в колонне нашей идти по мостовой было скользко от наших испражнений…Правда, те из нас, кто был в сапогах или у кого штанины снизу были подвязаны, какое-то время вышагивали, неся испражнения…

– А я понять не мог, для чего за колонной немцев пустили поливо-моечные машины, – признался Суровикин и усмехнулся. – А теперь Иоганн разъяснил.

– В конце нашего пути стояли пустые эшелоны. Мы погрузились, и нас развезли по лагерям.

С явным облегчением закончил свой рассказ Иоганн и вздохнул.

– А дети твои где сейчас? – погасил Кузьмич окурок и папиросу умудрился достать из пачки губами. Суровикин с ухмылкой отвернулся, чтоб не смущать прораба. – И кто там за ними сейчас доглядае?

– Они в государственном детском доме.

– Домой тебе надо, парень… Детей растить. Судьбу свою строить.

– А может, ему еще трошки хочется! – пошутил Суровикин.

– Что хочется? – не понял Иоганн.

– Повоевать тебе еще, наверно, хочется!

– Это мне очень больно, Василий… Так говорить…сегодня.

– Ему это больно сегодня! А когда нам было больно, вы орали свое и не слышали нас! Вот когда вы дозрели, немцы! Вот как надо было вас мордой тыкать в ваше собственное говно и в вашу собственную кровь! А в 41-м ваши бандиты сжигали наши деревни и села! Заживо сжигали с бабами, детями, стариками! А вы саперными топорами, что с длинными ручками, рубили наших раненых солдат! Прямо на земле рубили! На куски рубили! По живому! Танками давили! Гусеницами по земле раскатывали раненых, еще живых солдат! А на Орловщине детей малолетних за ножки хватали и били обо что попало и в колодец бросали! Изощренно убивали для наслаждения кровавого! Ребеночка надо было не просто убить, а за ножки и обо что-то ударить! И обязательно в колодец! Вот бы ты попался в руки тех матерей, что детей своих доставали потом из колодцев!.. Вот бы попался!..

Стараясь успокоиться, Василий встал:

– И что обидно! Сейчас уже находятся такие, что не верят в то, что творили у нас немецкие бандиты. Особенно не верят те, что вернулись с «экуации»: «Не могли немцы малолетних деток убивать и бросать в колодцы! Жуть какая-то! Даже подумать страшно!» А вы поднимите Акты, что составлялись по приказу Государственного Комитета Обороны! Как только Красная Армия освобождала от немцев город или какой-то населенный пункт, сразу же составлялся Акт злодеяний немецко-фашистских бандитов за время оккупации. Акт составлялся подробный, с указанием имен и фамилий уничтоженных наших людей: расстрелянных, сожженных, повешенных, угнанных в Германию. Указывались номера и названия воинских частей германского вермахта, кто исполнял эти зверства. Указывались разрушения, и подводился итог убыткам… Кто не верит мне, пусть почитает те Акты. Они в каждом городе и районном центре хранятся… В местных газетах те Акты печатались…

– Старуха моя сберегла газетку с Актом, – вздохнул притаенно Иван Кузьмич. – Хранила для сына и дочки, когда вернутся с войны. А пришел один я.

А Суровикин Василий молча ушел, только рукою махнул в сердцах да в сторону сплюнул.

– А ведь ему еще нет и тридцати, нашему Василию, – негромко, будто себе самому, проговорил Кузьмич, толкнув Иоганна плечом. – А он уже белый, как лунь…

На озере

В обеденный перерыв они подошли к тому месту озерной заводи, где под метровой толщью воды бомбовая воронка зияла черной пропастью непроглядной. В этом месте никто не купался.

– Здесь баб нету, можно и без штанов! – раздевается Валерик.

– Баб нету – нигорошо, – вздыхает Фриц и раздевается тоже.

И видит Валерик на спине и ногах его давние шрамы, как у дяди Жени.

– Русиш бомба, – поясняет Фриц, тыкая пальцем в шрамы. А шрам на боку гладит бережно: – Русиш штык.

– Наш солдат тебе врезал штыком? Ух, как сильно! А ты ему что?

– Ништо, – с лицом виноватым Фриц подернул плечом.

– Наш солдат убежал? Вот это да! – с интересом смотрит Валерик на шрам. – Значит, кого-то еще штыком саданул! И тебе было больно, да, Фриц?

Для Валерика было привычным видеть наших фронтовиков, войной покалеченных. Но ему и в голову не приходило, что среди немцев-солдат есть калеки такие же и с не меньшей жестокостью поврежденные войной. По его пониманию, немцев сразу убивало наповал, в точности, как было в кино.

И твердо уверен был, что отметины плена на теле имеют как наши пленные, чудом выжившие в немецких концлагерях, так и пленные немцы.

Но, тело Фрица оглядывая, Валерик не находил того, что на себе показывал Мишкин отец.

– Фриц, а где твое клеймо? Тебе где его поставили? Номер твой где?

– Вас, вас? – топчется Фриц по песку, не понимая: что это ищет братишка на теле его?

– Клеймо твое где? – продолжая оглядывать Фрица, Валерик хлопает кулаком по ладошке. – Печать твоя где?

– А, штемпель! – Фриц догадывается и тут же возмущается: – Штемпель – нигорошо! Штемпель – на скот! Ихь бин золдат! Ихь бин дойче золдат! Ихь бин менш! Ихь бин че-ло-век! Елки-палки!..

– Мишкин отец тоже человек, – не замечая раздражения Фрица, говорит Валерик, пытаясь ягодицы его рассмотреть, но тот не дается, прикрываясь одеждой.

– Я только глянуть хотел, куда тебе штемпель поставили! И что наши тебе написали там! А ты зажилил и не даешь посмотреть. А вот Мишкин отец все показывал нам. Ему на самый зад штемпель поставили немцы ваши, а на руках цифры и буквы «ОСТ». Острым ножом делали и заливали тушью, чтоб никогда не стерлось…

Насупившись, Фриц в землю смотрит и молчит.

– А ты знаешь как немцы «ОСТ» переводят на русский? А-а! Не знаешь! А это значит: Остатки Сталинских Тварей! Понял? Мишкин отец рассказал и дядя Женя. А тебе это делали наши?

– Не делали штемпель никак, – глухо говорит Фриц, тиская в руках комбинезон. И видом своим обиженным показывает, что расхочется ему купаться, если Валерик не отстанет сейчас же.

– Ну, не делали и не делали, – словами бабушки Насти говорит Валерик примирительно. – Купаться давай, а то Вальтер не любит «опоздателей».

Фриц вошел уже в воду по колено, как из динамика заводского грянула песня знакомая.

«Не уйдет чужеземец незваный, своего не увидит жилья…» – пел хор имени Пятницкого, и Валерику показалось, что Фриц под этими словами пригнулся даже.

– Йа, йа…Дойче золдат не увидит жилья, – печально смотрит он в сторону завода, откуда доносится песня. – Не увидит Дойчланд…

– Ты увидишь, – успокаивает Валерик и тащит в воду за собой. – Ты хороший, потому что…

– О! Гороши… Война нет – алес гут. Все гороши!

При слове «война» в Валеркиной памяти невольно встают горящие руины, дрожащая под бомбами земля и похороны скорые, чтоб успеть прибраться до налета нового. И беженцы из разных областей: старые люди да женщины, а с ними томятся дети, недоеданием прибитые, с застывшим ожиданием в глазах.

И нищие у каждой лавки, где хлеб по карточкам дают.

– Фриц, а в Германии нищие есть?

– В Германии все есть унд очень хуже есть…

– А почему хуже?

– Мюллер тут, Бергер тут, Шварц тут… Плен, плен, плен! Ах, майн Фатерланд… бабка, дедка, ребятенка…

– И вы придете домой, как Мишкин отец пришел. Он тоже был в плену. На немецком заводе каком-то работал. Худой-худой пришел. Одни кости без зубов. И дядя Женя Уваров был в плену. Там его ротвейлеры обгрызли. Их немцы баландой кормили. Всех пленных баландой кормили…

Сказал и на Фрица глянул:

– А баланду тебе дают?

– Найн, – крутит он головой и плечами пожимает, словно жалуется, что не дают ему русские отведать какой-то ему неизвестной баланды. – Дают рыбу, рыбу, рыбу!

– Ого! Везет же вам!

С удовольствием вспомнил Валерик несколько «вкусных» дней, когда заводская округа отоварила карточки рыбой соленой. И не какой-нибудь рыбой, а настоящей треской!

Все бараки тогда рыбу жарили! И тушили ее с помидорами! С луком! На примусах готовили и прямо во дворах на костерках, подставив пару кирпичей под сковородку. Во объедаловка была!

А бабушка Настя ела треску прямо соленую, не вымачивая. Ела и батюшку Сталина благодарила, что «народов своих не забывает».

Такого праздника Фрицу не понять.

К Валеркиной радости, Фриц по-русски поплыл саженками. И в воронку нырял, в ту самую, что из воды черным глазом уставилась в небо.

Немногие из заводской округи кидали себя в эту бездну холодную. Не струсил и Фриц! Он даже, к Валеркиной радости, в кулаке достал песку со дна воронки. Здорово как! Только жаль, что никто из ребят не видит геройства его.

Накупавшись, в блаженном ознобе, они улеглись на песке.

– Фриц, а вот на тебя пикировщики бомбы бросали прицельно или так… с высоты прямо сыпали?

Фриц понимающе кивает головой, садится и на тыльную сторону ладони набирает камешков. И ладонь в самолет превращается: отставленный палец большой и мизинец отставленный изображают крылья самолета.

И вот самолет-ладонь с камешками-бомбами летит:

– У, у, у… Иду, иду, иду, – гудит самолет и медленно летит, приближаясь к Валерику. Сдерживая смех, тот крепится в ожидании чего-то веселого впереди.

– Кляйне швайне. Ви хайст дас аух русиш? – спрашивает Фриц.

– Кляйне швайне? Как это называется по-русски? Поросенок.

Фриц кивает головой, и самолет продолжает лететь:

– Иду, иду, иду, поросенок несу!..

– Поросят несу, несу… Их же много! – поправляет Валерик.

– Поросят несу, несу, несу! – продолжает лететь самолет. – Дас ист зенитка! – кивает Фриц на указательный палец другой руки, направленный на самолет с земли, ставший стволом зенитки:

– Кому? Кому? Кому? – дергается палец Фрица, изображая откат ствола зенитного орудия при выстреле. – Кому? Кому? Кому?

В это время самолет делает крен, и с характерным воем сирены, камешки-бомбы на зенитку падают:

– Вам! Вам! Вам!

И довольные, оба валятся на песок.

Отсмеявшись, некоторое время молчат.

– А самолет сбили? – еле слышно спрашивает Валерик.

– Йа, йа… Капут. Алес капут. Самолет капут. Зенитка капут, – вытягиваясь на горячем песке, блаженно жмурится Фриц, не придавая значения словам своим.

– Фриц, а самолет был наш?

– Йа, йа… Наш, – машинально отвечает Фриц и закрывает глаза.

– Это твой «наш», а наш – это наш! – говорит Валерик с горечью.

– Йа, йа, – соглашается Фриц. – Наш – это наш…

– А зенитка была твоя?

– Твоя, твоя… – шепчет Фриц и засыпает.

Валерик какое-то время смотрит на раскинутого Фрица на песке, худого и мускулистого, и говорит еле слышно, только себе:

– А в самолете был папка мой… А ты из зенитки его…

Валерик вздыхает потерянно, собирает одежду свою и уходит.

Фриц открывает глаза и в небесную высь глядит немигающе-пристально. И чувствует он, как повязаны прошлым душа и мысли, и тяжко стянуты путы эти, до горючих шрамов на совести и теле.