Текст книги "Германский вермахт в русских кандалах"

Автор книги: Александр Литвинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Лунная ночь

Луной настоянная ночь явилась. И ночь уже не ночь, а сумрак голубой в серебряной печали, светлой и волшебной.

И шорохи знакомые, и звуки в ночи этой таинственными стали. И домовые с ведьмами явились, из темноты гляделками уставились и стали шарить по углам без спроса.

Вот кто-то занавеску тронул, и скрипнул форточкой открытой, и лунный луч нечаянно задел, и он запел чарующе и нежно струной незримой. И, пением охваченный своим, луч покачнулся в тишине безмолвной и оживил причудливые тени.

Вот кто-то маятник невидимой рукой попридержал у ходиков настенных. Они споткнулись, сбили шаг и заспешили, чтоб не отстать от времени, что мимо пробегало.

И в тишине прозрачной ночи внезапно гиря на цепочке вздрогнула!

И незнакомым стало все знакомое!

А ходики спешат и спотыкаются, словно нищий Алеша-танкист на ногах-деревяшках торопится. Вытянув в сивой щетине кадык, и глазами вперед забегая, и боль зажимая в оскале зубов, летит как в атаку к другому ларьку, где еще хлеб раздают развесной и должны быть довески к буханке.

Спешит, чтобы видом своим бессловесным довески те взять у людей, чтоб племянников, вечно голодных, накормить долгожданной «чернушкой».

И жарким дыханием давится, хватая воздух растопыренными ноздрями. И тощая сума из-под противогаза голодной пустотой с плеча свисает. И сотрясается она, и по шинельке ерзает заношенной, когда ее хозяин второпях, сосновыми ногами заплетаясь, в мучительном шаге-броске на костыли с размаху падает…

И Ванечка-нищий, племянник Алеши-танкиста, в лунной печали возник бессловесным, таким, как стоит у ларька.

– Ванечка, где же твой папка? – мимоходом кто-нибудь спросит, подавая мальчику хлебный довесок.

– На войне потерялся, – прошепчет он тихо и так глянет своей синевой неморгающей, будто ты виноват, что папка его с войны не вернулся…

И тут же, в сумерках лунных, глаза проявились Ванюшкины над иконой Божьей Матери, и сиянием синим заполнили ночь, и глядеть на Валерика стали немигающе-пристально.

И Валерик почувствовал виноватость свою перед Ванечкой, когда вареным раком его угостил.

В ладошки раскрытые принял Ванечка рака! С восторгом счастливым разглядывать стал, забыв обо всем на свете. И казалось, что рак на Ванюшу бусинки глаз навострил, свесив с ладошек клешни и шейку.

За все свое тяжкое детство Ванюшка, наверно, впервые так радостен был. И тут же Валерик вмешался:

– Да что ты глядишь на него! Его ж надо есть! Вот так!

И оторвал у рака шейку. И чистить стал, колупая панцирь, как Ванечка плачем зашелся беззвучным, с ужасом глядя то на шейку в руках Валеркиных, то на остатки рака в ладошках своих.

– Ему же больно! – прошептал сквозь слезы и дуть на рака стал, словно ту боль, одному ему ведомую, пытался унять. И радость былая в глазах темной синью подернулась.

– Да что ты, Ванюша! Он же вареный! На базаре бабуля купила! Да что ты ревешь! – огорчился Валерик и предложил: – Хочешь, шейку вот эту срубаем вдвоем?

Ванечка так головой закрутил протестующе, что Валерик поморщился.

– Ладно, – вину сознавая свою, вздохнул он. – Пошел я тогда.

И откуда-то бабушкин голос шепотком долетел до него: «Ну и дай ему рачка другого, что за пазухой держишь, раз дитенка обидел».

На ладонях Ванюшкиных рак другой появился, а Валерик ушел огорченный, что «таких двух рачищев отдал», пересилив себя.

А Ванечка целого рака уложил на приступку ларька, шейку расправил и клешни и что-то шептать ему стал, припав животом к земле. И улыбался даже с застывшими слезами на ресницах.

Но не было уже той прежней радости. Той самой первой, искренней и светлой, уже не было.

Случилось это у ларька, в котором уже хлеб не продавали. И не было людей, так плотно обступавших его утром. Был только Ванечка– нищий да его дядя, Алеша-танкист. Намотавшись за утро в многотрудных бросках за довесками хлебными, руки раскинув и костыли с деревяшками ног, отважный танкист дремал, изнеможением и нищетой прибитый…

Как-то мимо ларька проходила колонна немцев, и Валерик, завидев Фрица, поприветствовал его:

– Эй, Фриц, хай!

– Хай, хай, – махнул рукой Фриц. – Пока!

– Пока, пока!

– Ты что это пленного дразнишь, мерзавец такой! – Алеша-танкист, хищно вытянул шею в Валеркину сторону. – Как вот щас перепояшу костылем, будешь знать, как пленных обижать!

– Я не дразню! – отскочил Валерик. – Его так зовут!

– А… – тут же успокоился Алеша-танкист и глазами впился в хлебный довесок на буханке чьей-то, отходящей от ларечного окошка.

А потом пришла очередь всем удивиться, когда появился на улице Ванечка в новых штанах.

– Что ж ты довесков не просишь? – выйдя с хлебом из лавки, удивился Валерик, заметив стоящего Ванечку в очереди. – И штаны у тебя мировенские…

– А потому что товарищ Сталин нам помогает, – на ушко Валерику ответил Ванечка шепотом, – потому что наш папка был на войне командиром большим и в плен никогда не сдавался.

– И мой папка был… Его тоже убили…

– А моего – не убили! Он сам погиб смертью храбрых на заграничной земле! За товарища Сталина и за Родину нашу, понятно!

Ванечка радостью был переполнен, но вел себя сдержанно, видно, не верил еще до конца в перемены счастливые:

– Мамке сказали начальники, что наш Петька суворовцем будет. И я буду, когда подрасту.

Сказал и вздохнул притаенно:

– Наша мамка теперь на заводе работает и хорошо получает. А базар теперь тетка другая метет. Мамка метлу ей отдала свою, и совок, и лопату… А дядю Лешу забрали в больницу, чтоб железные ноги приделать.

Он помолчал, глядя на босые ноги свои, от цыпок отмытые, и, доверительно глядя Валерке в глаза, негромко, но твердо сказал:

– Я буду всегда как мой папка. А в школе учиться буду как Володя Ульянов. Мамка сказала, что нам теперь плохо нельзя… быть. А довески просить было, знаешь, как стыдно! О-о… Ты не знаешь…

И своим же словам покивал головой Ванюша, и глазами товарища старшего, хватившего лиха сверх меры, на Валерика глянул, по-взрослому:

– Я так боялся, что меня будут нищим дразнить… все время.

– И дразнили?

– Ого, еще как! Малышня из домов НКВДешных.

…Впечатления прожитых дней лунной ночью становятся ярче, значительней, будто сказка волшебным огнем и печали, и радости высветила, оттого и глядится по-новому все.

«Спят уже все и ночи не видят красивой и сказочно-чудной, будто в царстве Царицы Ночной… И Сережка-ремесленник спит. Голова полотенцем обвязана: так он чуб приучает лежать. И стрижется «под бокс», и в секцию ходит по бегу, потому что влюбился в Валечку, из барака соседнего. И бросил курить. Вот как трудно живется взрослым!..»

Перед иконой Божьей Матери Смоленской Одигитрии, над тумбочкой с Евангелием, уютным светом огонек лампадки теплится, оберегая бабушкин покой, и веки тяжелит дремотой ласковой.

– Теплится, а не горит, – говорит себе Валерик, засыпая.

– А так мамка моя говорила, – голос бабушки Насти из лунной дали наплывает. – Да оно и понятно, что теплится, а не вот вам горит-полыхает! Это ж не в печке дрова, а Божий огонь. Затеплен для души и для молитвы.

И в голове Валеркиной сама собой молитва шепчется, что научила бабушка. Играючи все вышло, невзначай.

– Вот лампадку затеплим сейчас, и молитовку будешь за мной повторять. А будешь молодцом, дак выучишь. И молитовки этой хватит тебе на всю жизнь…

– Такая длинная!

– Не длинная, а важная. Вот за мной повторяй: «Отче наш, иже еси на небесех».

– Отче наш, иже еси на небесех, – неуверенно начал Валерик.

– Повторять надо внятно! – строго бабушка смотрит и пальчик торчком заостряет. – Ты ж не с кем-нибудь там говоришь, а с Господом Богом самим.

Валерик вздыхает и глядит на икону с почтенным смирением, повторяя за бабушкой Настей:

– Да святится имя твое.

– Да святится имя твое.

– Да приидет царствие твое.

– Да приидет царствие твое.

– Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

– Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

– И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.

– И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.

– И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

– И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

– Аминь.

– Аминь.

– Это ж меня еще девочкой наш хороменский дьячок, мой крестный отец Никодим, научил по написанному. Я бойкая была и слету все запомнила!

И Валерик запомнил молитву и в себе ее держал, как щит, как волшебное слово, что безотказно ему помогало пересилить неуверенность, страх или робость в тот самый момент, когда все от него поступка ждали.

Валерик уверовал, укрепившись молитвой, будто сам Господь Бог, наблюдая за ним с высоты, особенно в солнечный день, ободрял и способствовал лезть по дереву скользко-мокрому до сука, что над бездной озерной навис корабельною реей. И, воздухом грудь наполнив, солдатиком смелым в черную пропасть лететь на виду у студенток пединститута, что тут же жарились на солнцепеке…

И еще в глубине ледяной улыбаться себе и Богу, поплавком из воды вылетая.

То была его победа! Самая первая с Богом в душе!

Все уже спало в ночи, когда на громкий стук в барачную дверь бабушка Настя вышла, да вскоре вернулась, крестясь и шепча молитву:

– Бедолагу нашего ищут, – прошептала она. – Голощапов и с ним еще двое каких-ся… Вот долюшка выпала мученику! Царица Небесная!

– Он в курилке опасное слово сказал. Не ругался, а только сказал. И товарища Сталина вспомнил…

– Матерь Божья! – на икону закрестилась бабушка. – Заступница усердная! Прости ты его и помилуй, горемыку несчастного.

И с болью в голосе, спросила:

– Ти пьяным был, мученик наш?

– Не пьяным. Только несло самогонкой, «чемергесом» вонючим…

– И где они эту отраву находят! Вот наказание…

Бабушка, наученная жизнью, вникать в подробности не стала, а, укладываясь на постели, сказала:

– Бог даст, не найдут до утра, дак хоть на воле выспится…

Воля! Она виделась Валерику бескрайним, как море, простором с высокой травой и цветами. А в середине простора должен был спать-отдыхать богатырь святорусский, раскинув могучие руки.

Вот только представить не мог дядю Женю на воле такой живописной: не богатыристый он был потому что!..

«Не дай Бог, заметет его «черный ворон», – как-то заметил с опаской Пахомыч. – И не покажется больше дядя Женя в курилке. И словом своим негромким не вспугнет фронтовиков бесстрашных и баб атаманистых».

А Валерику виделось, что в ночи этой лунной дядя Женя Обкусанный в развалинах прячется, а Голощапов и «с ним еще двое каких-ся» ищут его, в ночи по руинам шарят, черную темень обнюхивая.

И тут, среди ночи, барачная дверь проскрипела не в полную силу. Кто-то знающий дверь приподнял и прошел темнотой коридора до соседней двери и затих.

– Вот Господь выдал ночку, – заворочалась бабушка Настя, вставая с постели. – Замок нащупает сейчас и в крик!..

И, крючок с двери откинув и дверь приоткрыв, бабушка сказала в темноту:

– Сюда иди, Алена! На сундуке вон спит…

– А я не сплю уже! – с радостью вскочил Валерик.

– Мы с ним колхозом живем, – тихо сказала бабушка, когда Валерик в проеме двери увидел мамин силуэт.

– И как же вы тут? – спросила она почему-то шепотом.

– Да мы-то что, – вздохнула бабушка. – Где вот ты столько дней пропадала, что ни духу, ни слуху не было?

– Я у Геры была… Боялась домой идти. Если, думаю, будут брать… то пусть где-нибудь заберут, не на глазах у барака.

– Свят, свят, свят! – на огонек лампадки закрестилась бабушка Настя. – Из каких же грехов ты надумала это, девка моя? Разве можно так думать!

– Да, бабушка, да! Как врагов народа забирают ночью. Тихо берут, а знает весь город…

– Пресвятая Богородица! Сколько ж ты натерпелась от придумок своих! Садись-ка вот лучше да травок попей…

Захлопотала бабушка, забренчала кастрюлькой да чашками. Занавески раздвинула, лунную бледность впустила.

– Бабушка, что я наделала! – будто бы против воли, вырвалось из нее. – Я им такое сказала! Такое… Мне страшно теперь…

– Царица Небесная, – с тихим смирением бабушка молвила, будто в том, что сказала мама, не было причин для тревоги и страхов. – Ну, дак что ж теперь делать, раз высказала. Значит, так тому быть суждено… И цить! – повысила бабушка голос. – Разок всплакнула – и будя… Ну, дак нашла, что искала?

– Нет, – крутнула мама головой, точно так, как делает это Валерик, – Все испортила только, мне кажется. Утром снова пойду…

– Ну, не спеши страшиться, – ласково сказала бабушка. – Не за себя ж ты убивалась. Глядишь – и помилует Боже. И все повернется в пользу твою. Не унывай! А мы тут всякого напередумали…

Такой напуганной и беззащитной Валерик мамку свою не видел. Он впервые почувствовал, как она сейчас бессильна. Его всезнающая, смелая мамка, которая не боялась ни грозы, ни бомбежек, ни немцев фашистских, теперь оказалась беззащитной девчонкой, обиженной «казенными людями».

В голубовато-зеленом оттенке луны все казалось картинно-неправдашним, и верилось, что тревоги ночные исчезнут, как только засветится утро.

– Сыночек, пойдем-ка домой, а то я боюсь там одна, – попросила она Валерика неуверенным голосом, и ему стало жаль свою мамку до слез.

Уже в постели своей он долго не мог уснуть: тревога матери ему передалась.

А мать, не раздеваясь, всю ночь провела на ногах, как на дежурстве. На каждый стук случайный вздрагивала и с кровати вскакивала. А гул машины проходящей у двери пережидала, руки к груди прижимая: опасаясь, наверно, что сердце вот-вот сейчас выскочит.

Себя измотав окончательно, разбудила под утро Валерика:

– Сынок, я сейчас ухожу к тете Гере, потом в НКВД, – зашептала она, губами сухими щеки его касаясь. – Я дяде Жене не помогла… Я, наверно, ему навредила. Теперь они его в какой-нибудь колхоз погонят. Ушел чтобы с глаз… Они ему скажут еще… А ты бабушку слушайся. А я утром к начальству пойду. Достукалась я до того, что они теперь сами меня вызывают… А ты меня жди. Я, может быть, скоро…

– А скоро – это когда? Сегодня, как после работы?

– Не знаю, сынок. Ничего я не знаю теперь, – растерянно говорила и на сына смотрела глазами глубокой печали.

И Валерик теперь понимает, как ей уходить не хотелось!.. Он запомнил лицо ее строгое, губы сухие, стянутые страхом, и воспаленные глаза в пасмурном свете зари.

Мама ушла неожиданно быстро.

На щеке Валеркиной досыхала мамина слезинка, и запах маминых духов еще в комнате жил.

Лунная сказка закончилась явью печальной и пасмурной, с тяжкой тревогой на сердце.

 Самолетик

Наступил у Валерика праздник нежданный. Самый светлый и самый красивый: подарил ему Фриц самолетик! Истребитель, совсем настоящий, с золотистым пропеллером из банки консервной.

На двух шасси с колесиками-пуговичками стоял на ладони Фрица и настоящей краскою блестел. В глазах Валеркиных и радость, и неверие, и так настырно подмывает нетерпение:

– Это мне насовсем?

– Па-жа-лу-ста, – сказал Фриц, а Шварц добавил с галантным жестом официанта: – Бите зер, братишка!

А Бергер смотрел бессловесно на Валеркину радость и с теплой улыбкой кивал головой.

– Здорово! – забрал Валерик в руки самолетик. Глаза уже не отрывались от игрушки, и самому уже на месте не стоялось. Но как уйти, чтоб не обидеть друзей?

– Флиген, флиген! Летать, летать! – пришел на помощь Шварц и смешно замахал руками, будто крыльями, и на месте запрыгал. – Быстро, быстро! Шнель, шнель!.. Пока, пока унд будь здоров!

– Ауф видерзеен, братишка! – помахал рукою Бергер.

И, подняв над головой самолетик, помчался Валерик по руинам, по стежкам и тропинкам, и пропеллер рокотал в руке его радостной. А еще выше и далеко впереди летело сердце Валеркино, счастливое до слез!

А за Валериком по сторонам (откуда они только набежали!), бурьян сминая и поднимая пыль, неслась орава ребятни барачной, глазами самолетик обнимая.

Войной осиротелая, обделенная детством с игрушками, она своим воображением, фантазией своей любую железку, консервную банку превращала в игрушку желанную! А тут самолетик такой! Как настоящий!

И свой самолетик теперь начнет мастерить себе каждый, мольбой и слезами на помощь старших призывая.

Но такого, сотворенного с любовью и понятием, уже не сделать никогда и никому.

И все, что до этого было, Валерику виделось скучным и серым, будто вся его прошлая жизнь в подвальных сумерках прошла, без солнечного света и тепла. Сейчас же был полет души с фантазией правдоподобной.

– Не иначе нашел где? – бабушка Настя на игрушку кивнула, когда Валерик забежал в барак напиться.

– Это Фриц подарил.

– Не тот ли немец, что охранникам воду носил?

– Тот, бабуля, Фриц!

– Ну, дак узнал, на кого он похож?

Напившись воды, Валерик беспечно ответил:

– Нам это уже не надо!

– Ну, дак и помолись Царице Небесной, что послала тебе радость нежданную. Ишь, игрушка какая красивая!

– Потом, бабуль. А еще когда пошлет?

– Это, внучек ты мой, одному только Богу известно.

– И Фрицу, – с убеждением добавил и полетел к колодцу с журавлем.

– Храни тебя, Господь, – вслед перекрестила его бабушка. – Дитенок ты мой неприкаянный…

Ходить шагом Валерик теперь не мог: не давал истребитель. Для полета нужна была скорость.

Как-то вечером, курилку пролетая, натолкнулся на дядю Женю.

– Ух, ты! – взбодренный толчком, воскликнул дядя Женя и, бодая взглядом игрушку Валеркину, спросил с интересом разбуженным:

– Где ты «мессера» взял сто девятого, Степаныч? Точная копия ганса, бляха-муха! Такого вот самого я таранил тогда, в сорок первом!.. Такого точно! Шварц сработал?

– Фриц.

– А… Фриц твой в самолетах знает толк! Аэродромником служил или зенитчиком… А что ж он МИГа моего не сделал или нашего ИЛа? Или ЯКа? Не знаешь?

И, качнувшись к Валерику, сказал доверительно, с нескрываемой радостью:

– Потому что в печенках они у него! И будут там до гробовой доски! Бляха-муха… Но это тебе не понять, Степаныч. Пока не понять. И очень хорошо…

«Не понять – и не надо», – подумал Валерик и тут же забыл, что Уваров сказал.

И захватила игрушка Валерика! Забыл и немцев, и ничейного котенка. И так улетывался за день, что ноги забывал помыть, и едва солнце касалось домов заозерных, его уже сваливал сон. И во сне продолжая летать, светлой радостью своею улыбаясь.

А что мама его вчера не вернулась из НКВД, обнаружил лишь утром, когда проснулся у бабушки на сундуке.

– Бабуля, а мамка домой не пришла почему?

– Дак вот не пришла, как видишь, – с раздумием грустным бабушка Настя ответила. – Бог даст, может все обойдется?..

И снова рокочет пропеллер, и рвется рука в поднебесье, и старые стежки-дорожки несутся навстречу. Всем истребитель хорош! Одно только плохо, что нет на нем звезд.

И карандашиком мамкиным для тетрадных отметок нарисовал Валерик звезды. Но они получились такими корявыми, что Сережка-ремесленник даже поморщился:

– Ну и халтура! Ты намазюкал?

– Карандашик соскальзывал, – признался Валерик.

– Пошли к нам, – уверенной рукой забирая игрушку, сказал Сережка. – У меня рацуха появилась.

– А рацуха – это что?

– Рационализаторское предложение, салага, – сказал Сережка с превосходством, по слогам проговаривая слово это новое, чтобы не сбиться.

– Вот моя рацуха, – указал на календарь-плакат, прибитый гвоздями с бумажками на внутренней стороне входной двери квартиры.

Вверху плаката летело звено реактивных истребителей, и на их высоких килях красные звезды горели. Самолет на переднем плане был больше других, и больше других были звезды на нем.

– Ничего, что звездочки разных размеров, зато с настоящих самолетов, – сказал Сережка, лезвием бритвы вырезая большую звезду.

– И тебе не жалко? – с замиранием сердца Валерик спросил.

– А чего жалеть, если для дела. Так Антон Филиппыч говорит, наш мастер.

– Еще как для дела!.. А ты видел когда самолет реактивный?

– А кто ж его может увидеть? Реактивный же он – как молния: миг – и нету. Один только звук!

Поверх Валеркиных звезд карандашных Сережка с мылом наклеил настоящие звезды! И самую большую из них – на киль.

– Здорово! – восхитился работой Валерик. – А дядя Женя говорит, что это «мессер» немецкий.

– Ну и что? – звезду старательно приглаживая, сказал Сережка. – Был немецкий, стал советский!

И, довольный работой своей и каламбуром удачным, от души рассмеялся, а с ним и Валерик.

«Сережка – парень мировенский!» – с восторгом глянул он на старшего товарища, испытывая радость оттого, что такой авторитетный парень помогает ему, как равному.

И несколько дней пролетело еще, наполненных солнечной радостью, пока не нагрянул печальный тот день.

Провожая колонну пленных, с летящим самолетиком в руке, забежал Валерик на улицу Садовую, где был детский дом имени Надежды Константиновны Крупской.

Опомнился, когда окружили его детдомовцы стрижеголовые, и лететь самолетику стало некуда. И неба над ним не стало, и воздуха в груди. И руки к самолетику чужие потянулись! И Валеркины пальцы, на самолетике стиснутые, с безжалостной силой разжали.

От своего бессилия и наглости напавших он задохнулся, было, возмущением и какое-то мгновение смотрел оторопело вслед детдомовцам, убегавшим за калитку с большим пионерским значком над воротами.

Кинулся Валерик друга спасать, но у ворот дежурные детдомовцы постарше надавали ему «щелобанов» и больных подзатыльников. А когда он в сквозной глазок калиточный глянул, в него оттуда плюнули.

Уткнувшись в глухой детдомовский забор, он выплакал все свои слезы и, ко всему безразличный от потери такой, побрел, было, к дому, но от калитки с глазком его окликнули:

– Эй, ты, шкет! Подь сюда!

Он подбежал с воспрянувшей надеждой, что вот этот высокий детдомовец с повязкой дежурного самолетик вернет! Но тот деловито сказал:

– Вот ответь. Мы с тобой друзья до гроба, за одно или за оба?

– А что надо говорить?

– Ты за одно или за оба?

– Заодно.

– Грамотный шкет! – усмехнулся дылда и больно ухватил Валерика за ухо и стал трясти его, повторяя: – За одно! За одно!..

Валерик даже плакать не стал, что очень удивило дылду, и он спросил, отпуская ухо:

– Гудит, как телеграфный столб, да?

Валерик кивнул.

– А если б за оба, то гудело бы как самолет!

На него у Валерика обиды не нашлось. Смешались в нем все ощущения дня. В жизни его сознательной дороже и желанней игрушки еще не было. Не было и потери более невосполнимой.

Когда Валерик пришел к баракам, из кустов уже выглядывала ночь, а в курилке тетя Маня из литейки добивала «дурака» последнего. Она крыла картами наотмашь, как молотобоец:

– А это тебе на погоны!

И прилепила проигравшему шестерки на погоны.

– А я говорил тебе: «Не садись под нее – объегорит!» – смеялся и пальцем грозил проигравшему дядя Ваня-корявочник, никогда не игравший в карты.

Все игроки были на месте, а у столба под лампочкой вместо Пахомыча сидел кто-то другой.

– А где Пахомыч? – спросил Валерик, и все примолкли.

– Э, милок, – вздохнула тетя Маня, собирая карты в колоду. – Вспомнил когда… Я ж тебя звала с Пахомычем проститься, а ты мне крикнул: «Потом!» – и ускакал с тарахтелкой в руке. Так что вот. Пахомыч помер…

– Пахомыч помер… – не поверил он ушам своим. – Как помер?

– А так и помер. Девять дней отмечать скоро будем, Царствие ему Небесное… А ты вон когда вспомнил! Друг, называется…

«Пахомыч, миленький, прости, пожалуйста!» – прошептал Валерик, подняв к небу глаза.

«Если меня на небо заберет Господь, ты вон на те Плеяды погляди, их еще Стожарами зовут. На одну звездочку там прибавится. А я на вас оттуда гляну через звездочку, как в дырочку-щелочку. И все будет как в песне: «Мне сверху видно все, ты так и знай…» И меня не забывай. Нет-нет, да и глянь на небо. Когда хорошо тебе будет, ты глянуть на небо забудешь, а вот когда трудно!..»

– А если не заберет?

– Господь забирает к себе всех солдат и войной поврежденных… Заберет. У Него как в Уставе… Расписано все. В этом деле, браток, не бывает осечки.

– Пахомыч, миленький, мне плохо без тебя, – не замечая слез, протяжно проскулил Валерик, глядя в звездное небо.

Впервые ему не было страшно говорить и думать об умершем, наверно, потому, что покойником его не видел. Он в памяти Валеркиной живым остался. И превратился в звездочку небесную, как обещал.

Все печальным и скучным стало без Пахомыча. И даже котенок Ничейный, из кустов, подбежавший к Валерику, такой «побольшевший» уже и пушистый, не радовал.

И с паникой в душе он вспомнил, что долго так мамка домой не приходит! И одиночества холод почувствовал. И осознал, впервые может быть, что люди, тебе дорогие и близкие, могут уйти насовсем, незаметно и тихо, когда ты сам безоглядно счастлив и переполнен бесконечной радостью.