Текст книги "Весёлые и грустные странички из новой жизни Саньки М."

Автор книги: Александр Машков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Я помылся. Неохота на полу возиться, – я снял кеды и завалился поверх одеяла.

Ребята, сначала один, потом и все остальные, расселись. Кто сел на мою койку, кто на соседнюю.

– Расскажи что-нибудь? А то мы уже всё друг другу рассказали, скучно.

Я подумал, и решил рассказать что-нибудь доброе, из этой, и прошлой жизни.

Даже в горле пересохло. Хорошо, во фляжке ещё вода была. Маленькие тоже захотели пить. Тут открылась дверь, и к нам внесли табурет, на него поставили оцинкованный бачок с краником, и наполнили его водой из вёдер.

– Пользуйтесь! – сказал мужик в синем халате, потрепав по лысой голове подвернувшегося под руку мальчика.

Обед я пропустил, а на ужин был рис с соусом и чай. На обед выпускали всех юных узников, ожидали своей участи здесь ещё человек двадцать. Выводили на прогулку, где мы могли немного побегать и поиграть. Что ни говори, а маленькое тело требует постоянного движения, время у ребёнка идёт быстрее, поэтому ему всё кажется медленным, тягучим. Ребёнку приходиться постоянно бегать, чтобы везде успеть. Я уже привык к такому ритму, весь час, что мы были во дворе, мы ни разу не присели, постоянно крутясь в спортивном уголке.

На турнике я подтянулся всего тридцать раз. Это уже был тревожный звоночек, я теряю навыки, надо тренироваться, что-то я совсем забросил заниматься спортом и развитием гибкости.

С этими приключениями не до спорта! Взяв круглый камешек, начал перекатывать его в руке, разминая пальцы. Решил взять его с собой.

На меня обратил внимание один парнишка лет двенадцати. Поговорили между собой, по некоторым словечкам, принятым только в определённых кругах, я понял, что он обучался по такой же системе, что и я. Парнишка спросил, что я умею, показал некоторые незнакомые мне приёмы скрытого изъятия предметов. Мне стало интересно, я спросил, в какой камере он содержится, договорились, вечером встретится.

– У вас там можно спокойно поговорить, потренироваться? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами Пашка, – так его звали, – в нашей палате в основном самоучки, никакой школы. Грубые, дикие пацаны.

– Ты давно здесь? – спросил я.

– Уже неделю. Что-то застрял, наверное, не хотят забирать назад, – усмехнулся парнишка, – а ты?

– Я только сегодня. Приходи вечером. Или за тобой зайти?

– Саам приду, – мы пожали особым образом руки, улыбнулись друг другу, и разошлись.

Вечером малышей отвели в игровую комнату, ребят постарше собрали, кто хотел, в классе. Оказывается, во время школьных занятий здесь проходят уроки.

Малыши хотели играть со мной, но я отпросился у них, решив посетить класс, надеясь взять там книжку, и почитать. Однако получилось ещё лучше! Пашка тоже пришёл, мы сели за одну парту, и стали обсуждать, какая техника лучше подходит для развития кистей рук. Он принёс тонкую шёлковую нить, и мы долго завязывали на ней узелки, одной рукой. Потом развязывали.

Я предложил покатать между пальцами голыш. У Пашки здорово получалось! Голыш буквально испарялся у него из ладони, в то время, как у меня проваливался. Мы так увлеклись, что не заметили, как пришло время расходиться по местам, уже десять часов.

Придя в свою палату, я разделся и улёгся в чистую постель. Минут через пятнадцать к нам пробрался Пашка.

Заперев за собой дверь, он, при свете ночника нашёл меня.

– Подвинься, – залез он ко мне под одеяло. Мы прошептались с ним половину ночи. Пашка рассказал свою невесёлую историю, я ему свою. Ребята в палате не спали, слушали. Думаю, в их короткой жизни тоже было мало сладкого, но наша жизнь, наполненная постоянными тренировками и болью, потрясла даже их. А я вспоминал о родном доме с любовью и ностальгией. Жила память о Лиске, как она заботилась обо мне, утешала, смазывала ссадины зелёнкой, не смеялась над моими слезами.

– У меня не было сестры, – вздохнул Пашка, – только старшие братья. Ты знаешь, что это такое?

– Знаю, – согласился я. Пашка попал в детдом, почти как я. Все в розыске, скрывались. Пашку взяли тёпленьким, дома. Он дДумал, никто не знает, что он живёт один, без старших..

– Да нормально было, – говорил Пашка, – дрался, был битым, собралась команда, весело жили, потом уже на деньги дрались. Пока не пришёл новый директор. Порядки скотские завёл. Все, кто мог, разбежались. Несколько раз возвращали. Теперь, думаю, за колючку посадят.

Я промолчал. У самого будущее в тумане. Так и заснули. Утром он вышел, когда позвали на завтрак.

Больше я его не видел. Наверное, нашли, куда поселить на ПМЖ.

Я уже стал привыкать к размеренному образу жизни. Попросил у начальства позволения бегать во дворе по утрам, заниматься на детской площадке.

Нас вообще можно было не закрывать, территория была огорожена, на заборе колючка.

Немного освоившись, водил ребят после отбоя в туалет. Дежурный смотрел на это сквозь пальцы, ему спокойнее.

Сначала хотели навесной замок повесить, потом махнули рукой: единственный выход проходил через дежурного, а решётки на окнах везде одинаковые.

Но всё когда-нибудь кончается. На третий день моего пребывания в распределителе нашёлся сопровождающий, которому надо было ехать в наш город по делам. Заодно и меня доставит, куда надо.

На этот раз это была крупная женщина, лейтенант милиции. На меня она даже не смотрела.

Приняла, как груз, по накладной, посадил меня в машину вооружённый милиционер. На этот раз в заднее отделение, где перевозят задержанных преступников.

Привезли на вокзал, милиционер провёл нас в купе, лейтенантша открыла свой чемоданчик, достала оттуда… настоящие кандалы.

Я, конечно, видел кандалы только в кино, эти были больше похожи на наручники с цепью, примерно полметра длиной. Парень приказал мне сесть на лавку и положить ногу на стол.

Когда я положил ногу на стол, он застегнул один конец кандалов за щиколотку, второй – за стойку, которая поддерживала столешницу. Козырнув моей сопровождающей, милиционер вышел.

Я снял свой рюкзак, поднял лавку и сунул его внутрь. Цепь позволяла вставать, немного двигаться, можно было даже лежать, головой к двери.

Моя сопровождающая тоже устраивалась. Сняла китель, оставшись в одной форменной рубашке и юбке, я, к примеру, был одет в те же шорты и футболку, жарко было. Остальную одежду, чистую и выглаженную, я осторожно сложил в рюкзак.

Моя сопровождающая, тем временем достала из чемоданчика какую-то книгу, уселась поудобнее и погрузилась в чтение. На меня она не обращала никакого внимания.

Подумав, я решил пока посмотреть на пейзаж за окном, потом можно будет поспать.

Пейзаж мне скоро наскучил, я достал свой рюкзак, потому что до подушки мне было не добраться, осторожно положил его на лавку и лёг, прикрыв глаза.

Никто мне не мешал, не досаждал разговорами, мне даже понравилось.

Ближе к вечеру женщина оторвалась от книги, покопалась в чемоданчике и разложила на столике различную снедь. Я ощутил запах жареной курицы, в животе заурчало. Не глядя на меня, лейтенантша разложила всё это на столе, но ни к чему не притрагивалась.

Моё недоумение развеялось, когда к нам в купе зашёл молодой капитан милиции. Закрыв за собой дверь, он вынул из-за пазухи бутылку коньяка, поставил на столик.

– У тебя тут сесть негде, – осмотрелся он.

– Закинь его на верхнюю полку, – лейтенантша подала капитану ключ от кандалов.

Капитан наклонился, отцепил от стойки цепь, ни слова не говоря, взял меня на руки и положил на верхнюю полку, головой к окну. Прицепив цепь к кронштейну, на котором крепилась полка, кинул мне рюкзак и сел на моё место.

– Ты что, его не кормишь? – спросил капитан.

– Меньше срать будет, – ответила моя сопровождающая.

– С голоду не помрёт? Какой-то он худой.

– В детдоме накормят. Тут езды дня два, или три.

Я слушал, и удивлялся. Она что это, всерьёз? Потом в детдоме, на хлеб и воду.

– Воды хоть ему дай.

– Воду пусть пьёт, я не жадная! – хрипло засмеялась лейтенантша.

– Тебе его не жалко? – удивился капитан.

– Что их жалеть? Они же бандиты, волчата мелкие, – она с ненавистью посмотрела на меня.

Я понял, что для меня наступила чёрная полоса.

Капитан взял кусок хлеба, намазал его маслом, украсил сверху тонкими ломтиками колбасы и подал мне. Я благодарно кивнул и впился зубами в бутерброд.

– Бутылку ему не давай, – буркнула конвоирша, когда её спутник вскрыл зашипевшую бутылку «боржоми».

– Почему? – удивился капитан.

– Ты ещё никогда не получал бутылкой по затылку? – милиционерша достала из чемоданчика складной пластиковый стакан и протянула капитану. Тот налил воды в стакан и протянул мне.

Я поблагодарил кивком, запил сухой кусок шипучей водой.

Проникаться любовью к милиционеру я не спешил, не верил в злого и «доброго» полицейского.

Накормив, таким образом, подопечного, мои новые знакомые сели пировать.

Запахи съестного хоть и раздражали моё острое обоняние, но не так сильно, как могли, если бы не бутерброд. Хуже стало, когда они выпили спиртное. Сам коньяк пахнет хорошо, но когда его выдыхают вместе с пережёванной пищей… Бр-р.… Брр!

Наконец, они задымили в два смычка. Всё это время менты о чём-то разговаривали, перемежая речь совершенно непечатными выражениями. Мне стало скучно, и дышать стало нечем.

Потом капитан приоткрыл окно. Дым быстро вытянуло, зато стало немилосердно дуть прямо на меня. Капитан снова сел, продолжая свой трёп с расслабившейся женщиной. Я же мёрз, потирая голые руки и ноги, покрытые мурашками. Свернуться калачиком мешала цепь.

Всё же я сдвинулся поближе к выходу, свернулся там, согревая живот и грудь.

Наконец, вспомнили обо мне:

– Леня, своди щенка в уборную, ты мужчина, всё-таки, – Лёня хмыкнул:

– С каких это пор ты стала стесняться?

– Я не в том смысле.

– А-а… – нескоро дошло до «джентльмена». Он встал, разминая затёкшие ноги и спину, отстегнул от моей лодыжки цепь.

– Пойдём, что ли? – обратился он ко мне.

– Подожди, – лениво сказала моя конвоирша, – возьми наручники, пристегнёшь его там.

– Думаешь, не откроет? – усомнился Лёня.

– Не откроет. Спецзаказ. Специальные детские наручники, испытано. Сними с него шорты и футболку.

– Зачем? – удивился капитан.

– Снимай, не спорь. Ты ещё не имел дело со зверятами?

– Зверятами? – недоумённо пробормотал Лёня, раздевая меня. Я понял, что женщина – милиционер уже набила руку по перевозке малолетних преступников.

– Бери наручники, застёгивай, – капитан застегнул у меня на запястье наручник, который туго обхватил руку.

– Когда сядет, заберёшь у него трусы, если, конечно, не хочешь стоять рядом.

Капитан только хмыкнул и головой покрутил.

Держа меня на поводке, он вывел меня в коридор. Туалет был рядом, мы прошли только мимо купе проводника, которая с изумлением посмотрела на нас.

Меня завели в туалет, я сел на унитаз, подстелив газету, которая здесь имелась вместо туалетной бумаги. Потом снял трусы и протянул капитану.

Тот посмотрел на меня, сказал:

– Ну, нах…! – открыл окно и закурил.

– Может, пристегнёте и выйдете? – спросил я, – Мне неудобно при вас…

– Не обращай внимания, делай свои дела, я не смотрю.

Я закрыл глаза и расслабился. Хотелось сильно, попроситься раньше было свыше моих сил.

– Что ты натворил, что с тобой так обращаются? – спросил капитан, глядя в окно.

– Пока ничего, – ответил я, – просто сбежал из детдома, хотел найти родственников.

– Что, там несладко было? – повернулся ко мне милиционер.

– Нет, неплохо. Так получилось. Я считал, что так надо.

– Ну и ладно. Не моё это дело. Всё? Одевайся, пошли.

В купе лейтенантша расстелила две постели внизу, на мою полку бросила подушку без наволочки, и одеяло.

– Света, – обратился к ней капитан, – может, ты зря с ним так жёстко? Он говорит…

– Слушай больше! – оборвала его Света, – Он тебе столько напоёт, замучаешься слушать. Знаешь, сколько я их повидала? Сначала тоже добренькой была: ах, бедные детки! А эти бедные детки отправили меня на месяц в госпиталь. Что стоишь? Клади его на верхнюю полку и пристёгивай. Руку тоже.

Так я оказался распят на полке. Капитан укрыл меня одеялом и велел спать. Сами они опять устроились за столом, допивая коньяк и бубня о своих делах.

Потом Лёня перебрался к Свете и начал её соблазнять.

– Подожди, – сказала Света, встала, выключила свет и опустила шторку на окно.

В полутьме они начали целоваться, потом разделись и занялись любовью. Я слушал их томные вздохи, мешающие спать, и старался уйти в воспоминания.

… Однажды, когда отец был в отлучке, мать раздобыла где-то наркотики и здорово ими увлеклась.

Когда приехал отец и увидел эту картину, он страшно разгневался.

Лупить смеющуюся женщину было бессмысленно, он оттащил её в подвал и посадил на цепь, как меня нынче. Есть не давал, только пить.

Мать страшно кричала, переживая ломку, умоляла дать ей дозу. Отец скрипел зубами, даже плакал скупыми мужскими слезами, но не сдавался.

Меня Лиска поселила в сарае, заменявшем нам летнюю кухню. Занятия, понятное дело, не прекращались, зато отвлекали меня от событий, происходящих дома.

На вторую неделю мать запросила еды.

Отец стал осторожно выводить её из голодовки, наркотическую зависимость на время победил голод. Отец строго следил за этим, пока жил дома. С наркотиками было непросто, мать иногда заменяла их водкой, всё же это было для нас не так страшно.

Любовники прекратили свои игры, опять закурили, приоткрыв окно.

На этот раз свернуться клубком мне не удалось, я укрылся одеялом с головой, на меня не обращали внимания. Через некоторое время капитан снова загорелся.

– Ты такой ненасытный! – шептала Света.

Ночь я спал урывками, а утром довольный, хоть и не выспавшийся, Лёня, опять повёл меня в туалет.

На этот раз он, пристегнув меня к ручке окна, сначала сам сделал свои дела, наполнив невыносимой вонью маленькое помещение, потом посадил меня.

Наручники и кандалы натёрли до крови мои левые руку и ногу, но мои сопровождающие не обратили на это никакого внимания. На день меня пристегнули только за ногу, капитан бросил мне засохший кусок хлеба, о воде забыл. Пошептавшись со Светой, он вышел, вернувшись с бутылкой водки. Похмелившись, они улеглись спать, забыв бутылку с минералкой на столе.

Дождавшись, когда они захрапят, я достал воду, напился и стал внимательно разглядывать замок на кандалах. Конвоирша не обманывала, замок открывался трёхгранником, причём не стандартным, маленьким, ничем его нельзя было подцепить. К тому же имелось крохотное отверстие под бородку. Делал знаток дела, мне не по зубам. Я ещё удивляюсь, почему они не пристегнули наручниками, ложась спать. Если бы я освободился, оглушил бы, обоих, бутылкой, и убежал.

Зря я так думал. Мельком глянув на женщину, увидел острый взгляд, от которого стало холодно в груди. Я улёгся на подушку и постарался заснуть.

Мои спутники проспали до обеда, я тоже. Проснулся оттого, что меня опять пристёгивали за руку.

– Свет, ему наручники кожу растёрли. Есть, чем смазать?

– Вернёмся, смажем. Пошли, а то жрать охота.

– Пацана будешь кормить?

– Перебьётся, не сдохнет. А если сдохнет, не велика потеря, один чёрт. Отпишусь.

– Как тебя только к детям допускают, не представляю, – удивился капитан. Женщина рассмеялась:

– Моё дело доставить тело! И я это всегда делаю! – парочка вышла, закрыв двери на ключ. Снаружи они ставили пломбу, чтобы проводница не побеспокоила меня.

Я скучал, растянутый на полке, спать уже не хотелось, сильно хотелось есть, болели потёртости. Пробовал снова поспать, ничего не вышло. Тогда снова начал вспоминать.

... – Ну что ты опять плачешь? – спрашивала меня Лиз, держа на руках, – Не так уж и больно. Подожди, смажу чем-нибудь.

Лиска отнесла меня в нашу сарайку, положила на кровать, на живот, нашла какую-то мазь, начала смазывать спину и попу. Папа отходил розгами, не получалось у меня с руками, никак не получалось!

Отец видел, куда девается камешек с руки, карты не хотели прятаться, яблоко падало. А мне уже пять лет. Рассердившись, папа отходил меня хворостиной. Не до крови, но рубцы вздулись.

– Смотри, как надо! – Лиска встала передо мной на колени, медленно показывала, что надо делать. Мне стыдно было перед сестрой, я очень-очень не хотел её огорчать. Проследив за её движениями, я попробовал повторить, и у меня всё получилось! Ллёжа на животе, со спущенными штанами, намазанный мазью, я с лёгкостью повторял все манипуляции с предметами, и смеялся над собой: оказывается, это так просто!

Конечно, отец приписал это своей воспитательной работе. Посмотрев, как у меня получается, он остался доволен, отыскал хворостину, которой меня учил, и поставил замачиваться в ведре с водой, утверждая, что это счастливая хворостина.

Лиска робко попросила отца, чтобы он доверил ей практические занятия со мной,. после того, как отец проведёт теоретические занятия.

У Лиски получалось быстро обучать меня всяким премудростям воровского дела. Иногда у меня что-то не выходило, сестра меня наказывала, но боль, которую она мне причиняла, казалась мне сладкой. Я ревел, лез к ней на руки, но был счастлив.

– Ты маленький мазохист! – смеялась она, прижимая к себе.

Так же с плаванием. Лиска купалась со мной в ледяной воде, учила отстраняться от холода, но ни в коем случае не доводить свое тело до переохлаждения. Для чего это нужно было? Если хочешь выжить, надо уметь плавать в любой воде, чтобы руки-ноги не сводило судорогой.

Лазание по деревьям входило в уроки. У Лиски были когти для рук и ног, она взлетала по стволу с такой скоростью, что казалась мне белкой. Иногда уступала эти когти мне, тогда я совершал чудеса акробатики на деревьях, прыгая с ветки на ветку, пока не грохнулся с высоты трёх метров.

Дыхание выбило, в боку болело. Подбежавшая Лиска сделала мне искусственное дыхание, прощупала рёбра. Потом наложила тугую повязку, и я снова продолжил разминать кисти рук.

Лиска заковывала меня в серийные наручники, и засекала время, за которое я освобожусь. Если не успевал, то она выкручивала мне уши, с удовольствием слушая мои вопли.

Любимая моя сестрёнка, где ты?

Пришедшие сопровождающие прервали мои воспоминания. Капитан отстегнул мне руку, осмотрел запястье, спросил лейтенантшу:

– Света, давай свою мазь.

– Какую ещё мазь? – удивилась та.

– Ну, ты говорила, есть чем смазать потёртости.

Конвоирша открыла чемоданчик, вынула оттуда и поставила на стол флакончик йода, вату, бинт.

– Смажь йодом, потом перевяжи.

– Почему я?

– Я брезгую прикасаться к ним.

Капитан хмыкнул и принялся обрабатывать мои раны. Обильно смазав потёртость, от чего глаза у меня полезли на лоб, он неумело забинтовал руку бинтом. Потом занялся ногой...

Перевязав, он пристегнул ножные кандалы поверх повязки, боль утихала, а я вспоминал уроки, которые преподавал мне Жорка.

Жорка бил меня, а я должен был уходить от его ударов, при этом, не сходя с места.

Я был уже весь в крови, из разбитого носа, кровь не переставала течь никак, но Жорка не унимался, нанося удары по всем частям тела.

– Хватит уже, Юра, он уже не может двигаться, – говорила Лиска, стоя рядом, – дай ему отдохнуть, потом я научу его правильно уклоняться. Ты не умеешь учить.

– Ты много умеешь! – огрызался Жорка, нанося молниеносный удар в лицо сестре. Лиска спокойно уклонилась и ударила в ответ. Жорка упал, зажимая нос, а Лиска взяла меня за руку и повела к озеру, отмыть меня от крови.

Пока она отмывала меня, Жорка напал на неё сзади, ино опять промахнулся, и упав л в воду. Но не стушевался, а назидательно сказал мне:

– Видишь, как надо! – мне было смешно, я улыбался разбитыми губами.

Улыбнулся я и на этот раз.

– Это спасибо? – спросил капитан, – Держи тогда, – протянул он мне ватрушку.

Не веря своему счастью, я проглотил её. Ватрушка была чёрствая, зато с творогом.

Вечером парочка снова ужинала в купе, допивая водку. Потом капитан отвёл меня в туалет, всё так же, на привязи, потом, в купе, пристегнул за руку и за ногу, укрыл одеялом, и занялся со Светой любовными играми.

На другой день к нам в купе постучали. Милиционеры открыли дверь. На пороге стоял молоденький сержант милиции, с ним рядом стоял рядовой. Увидев старших по званию, сержант козырнул:

– Меня послали проверить сигнал. Нам сообщили, что здесь издеваются над ребёнком.

– Здесь не издеваются над ребёнком, здесь этапируют опасного преступника, – заявила моя сопровождающая. Сержант встретился со мной взглядом, я пожал плечами и отвернулся. Что может сделать сержант, когда здесь целых два офицера?

– Извините за беспокойство! – сказал сержант и удалился.

– Это проводница, сука, настучала! Вот я ей сейчас!

– Уймись, Света! Не усугубляй! Потом, всё потом.

Таким образом, мы ехали. Главное, меня не мучила жажда. И рюкзак не отобрали. А там была фляга с водой. Иногда, ночью, я прикладывался к ней. Одеваться мне не давали, забыв, наверное. Я кутался в одеяло, ночью мёрз, когда открывали окно. Курили они часто, сами грелись внизу...

Наконец, приехали. Я даже вздохнул. Критически осмотрев меня, лейтенантша приказала мне одеться и обуться, отстегнув меня. Когда я оделся и надел рюкзак, нисколько не смущаясь, даже демонстративно, моя сопровождающая застегнула кандалы поверх моего левого локтя, пристегнулась сама, с другой стороны, к своей руке.

Капитан нас проводил до стоянки такси, посадил нас на заднее сидение, сам сел на переднее. Назвал адрес моего детдома, и мы поехали. Таксиста разбирало любопытство, он поглядывал в зеркальце на меня, но не решился что– то спрашивать у милиционеров.

Опять казённый дом .

В детском доме директора не было, он был в лагере. Нас встретила замполит.

Они, в её кабинете, оформили приём-передачу меня и стали прощаться.

– Вы его не слишком кормите, – предупредила Света, – ему это вредно.

– Не будем. Сейчас поместим в карцер, на неделю, на хлеб и воду, раз в сутки. Не повредит ему такой рацион. После карцера у нас ребята долго делаются шёлковыми.

Моя конвоирша посмотрела на меня взглядом, в котором мелькнуло сочувствие.

Рюкзак я сдал на склад, замполит вызвала сторожа. Сторож открыл карцер, который находился в подвале, и впихнул меня внутрь. Здесь было холодно, воняло мочой и затхлостью. Мне сразу стало холодно, в коротеньких шортиках и футболке без рукавов. Оглянувшись на дверь, увидел глаз, наблюдающий за мной.

– Не сидеть! – сказали в отверстие в двери, – Не лежать. Спать можно только ночью! Отверстие в металлической двери закрылось, а я осмотрелся вокруг.

Под потолком горела голая электрическая лампочка, ватт, эдак, на сорок, голые бетонные стены, такой же пол, слегка сырой. На боковой стенке откидывающиеся нары, пристёгнутые на день к стенке. Больше ничего не было, не считая вонючего ведра в углу.

– Всё познаётся в сравнении, – грустно сказал я.

Чтобы не замёрзнуть, я начал делать разминку, которую уже давно не делал. Хоть в чём-то плюсы, подумал я, разогреваясь. Делал отжимания от пола, выполнял ускорение. Сказывалось почти месячный перерыв в тренировках. Устав, я присел на корточки, у стены с деревянными нарами.

– Не сидеть! – услышал я мальчишеский голос, – Можно ходить, прыгать, бегать, но не сидеть!

Голос был с акцентом. Я удивился. В нашем детдоме ни кавказцев, ни азиатов не было. Любопытно было посмотреть. И я остался сидеть.

Дверь открылась, вбежал мальчишка лет тринадцати:

– Не слышишь, щинок?! Я тебе чё сказала? Не сидеть! – мальчишка попытался пнуть меня ногой, но промахнулся, я подсёк ему опорную ногу, и тот грохнулся на пол.

– Ай! – воскликнул он, с трудом вставая.

– Я тебя урою! – кинулся он на меня. Я ударил его ногой в живот, потом в лицо.

Мальчишка согнулся, сел на корточки, закрывшись руками, и заплакал:

– Не бей меня, я больше не буду!

– Пи...й отсюда! – сказал я. Мальчишка выскочил за дверь, захлопнул её и сказал в глазок:

– Канец тибе, щинок! – и куда-то убежал. Я хмыкнул и продолжил разминку.

Когда уже заканчивал, дверь снова открылась, на этот раз вошли трое пацанов кавказской наружности.

– Этот, что ли? – спросил один из них, с удивлением глядя на мою тщедушную фигурку.

– Да, он!

– Ты что, сам справиться с щенком не мог? – спросил третий.

– Да он, падла, приёмом! – дальше кричал он по-своему.

– Говори по-русски, Мамед, когда с тобой русский! – перебил его один из пацанов. Воспитанный, поразился я.

– Ты, щинок! – обратился ко мне Мамед, – Ты думаешь, твая систра уехала? Нет! Её убили! Насиловали и убили!

– Чего? – не поверил я, думая, что, не в силах со мной справиться, Мамед решил соврать, чтобы мне было больно.

– Мамед! – крикнул второй мальчишка, – Замолчи! Нам сказали никому не говорить!

И я поверил. Да и осколки мозаики сошлись. Все непонятки стали понятными: «Приказ сверху!», – сказал мне перед побегом Владимир Иванович.

Осознав, что моей любимой сестры больше нет, я увидел, как кружатся перед глазами рваные лохмотья тьмы, потом мир сузился для меня до крохотного светлого пятна, и я медленно упал на удивительно мягкий пол.

Когда я очнулся, глаза открыть не смог. Веки оказались для меня слишком тяжёлыми. Сильно болела голова, а тела не чувствовал. Попытался пошевелить языком, но он будто присох к гортани.

Тут кто-то провёл по губам мокрым тампоном, я сумел разлепить губы, и тампон проник в рот, смочил язык, я облегчённо вздохнул, сумев сглотнуть.

– Очнулся! – обрадовался девичий голосок, и я услышал удаляющиеся шаги. Потом вошёл ещё кто-то.

– Как он? – спросил уже другой, женский голос.

– Хочет пить.

– Воды пока не давайте, смачивайте губы, язык.

– Хорошо! – радостно сказал девичий голос.

– Глаза не открывал?

– Нет, только пытался.

– Ясно, откроет глаза, сообщите мне, – послышались удаляющиеся шаги.

– Саша! – прошептали над ухом, – ты меня слышишь?

И я вспомнил. Глаза наполнились слезами, по щеке побежал ручеёк.

– Ну что ты, Саша! – вздохнула девушка, вытирая мне слёзы ваткой, – Успокойся, всё будет хорошо!

Ну вот что они все врут?! Как мне может быть хорошо, когда такое горе?! Зачем я очнулся?! Слёзы уже душили меня.

– Сашенька! Глазки можешь открыть?

Я постарался. Увидел сквозь слёзы мутный силуэт.

– Молодец, Саша! Умница! Сейчас позову доктора.

Я снова закрыл глаза, не переставая плакать. Зачем я сдался? Меня ведь намеренно отсылали отсюда, чтобы я не узнал этой жути. Вырос бы, узнал правду, но тогда уже боль утраты не была бы такой страшной. Всё же я был маленьким мальчиком, а Лиска мне заменила маму.

– Ну, что? – спросила врач, входя, как я понял, в палату.

– Он всё вспомнил, плачет, – сама, чуть не плача, ответила девушка.

– Как реакции?

– Не реагирует на боль.

– Продолжайте капать глюкозу, колите церебролизин и никотиновую кислоту.

– Саша! Ты меня слышишь? Если слышишь, открой и закрой глаза.

Я приоткрыл глаза, ничего не увидел, и снова закрыл.

– Реакцию на аллергию проверяла? Вколи ему димедрол.

Как кололи, я не чувствовал. Без страха думая, что меня парализовало.

Да, меня частично парализовало. Мне сказали, что это нервное, но организм молодой, отойду.

Когда я уже начал чувствовать тело, ко мне зашёл капитан милиции.

Везёт же мне на капитанов! – подумал я.

Капитан начал спрашивать меня о сестре. Где она могла бывать, не работала ли... сами понимаете, кем. Я не мог отвечать. К своему ужасу я понял, что говорить не могу. Нет, речь у меня не отнялась, просто появилось настолько сильное заикание, что я не мог преодолеть ни одной согласной.

Так со мной уже было. В прошлой жизни. Я даже огорчался, что не умер на этот раз, может быть, родился бы в другом мире, более дружелюбном ко мне.

Писать я тоже пока не мог. Пальцы одеревенели. Я с грустью думал, что теперь мне на самом деле уготована судьба воспитанника детдома, и надо забыть о своей мечте, найти свою призрачную семью. Которой, возможно, нет.

– Я ннне знн... – ответил я.

– Или не хочешь отвечать? – спросил капитан. – Мы же с тобой хотим найти преступника?

– Ччч... дддолгго... – выдавил я из себя.

– Долго? Вы же все молчите, как в рот воды набрали. Ни мать не говорит, ни ты. Отца с братом найти не можем.

– Мама ккк...?

– Нормально твоя мама, лечится. Только она лишена материнства.

– Лллис бббыла ммм... мама, – сказал я, снова, заплакав.

– Понимаю, – вздохнул капитан, – держись, малыш, я знаю, что твоему горю не поможешь, но жить надо. Не распускайся, ты же мужчина. Я обещаю, что буду искать убийц.

За мной ухаживала медицинская сестра, молодая девушка. Она нежно разговаривала со мной, на ночь даже пела колыбельную.

Я раздумывал, каково ей работать с детьми, если она так к ним привязывается. Потом ведь всё равно надо расставаться, а расставаться всегда тяжело и больно.

Уже через день я начал самостоятельно ходить, правда, подволакивая левую ногу. Раны на запястье и лодыжке зажили, но следы остались. К счастью, я не мог рассказать сестре об их происхождении. Она спрашивала. Звали её Маша, ей было восемнадцать лет, она мечтала поступить в медицинский институт, но там был большой конкурс, поэтому девушка вернулась в родной город, решила поработать в детской больнице. Сначала взяли нянечкой, потом обучили на медсестру. Я был её первым пациентом, за которым её закрепили, поэтому она так ко мне привязалась, считая меня чуть ли не братом.

Она знала мою печальную историю и жалела меня.

Но долго отдыхать там мне не пришлось. Как только я пошёл на поправку, меня забрали в родной детдом. Здесь тоже есть врач, долечится на дому, сказали воспитатели врачам в больнице.

Я понимал, что они боялись очередного моего побега. Бежать я решил твёрдо, но только после того, как окончательно поправлюсь.

Меня заселили, к моему удовольствию, в ту же палату, или кубрик. Я уже считал эту спальню своей! Я придирчиво осмотрел всю комнату, инвалидно подволакивая ногу, улыбнулся новичкам, настороженно следившим за мной, потом топнул ногой и сердито показал на пол, промычав, что надо его помыть. Вряд ли дети что поняли. Тогда я показал мимикой и жестами, что надо сделать.

– А ты кто такой? – спросили меня. Я подошёл к графику дежурств и ткнул пальцем в свою фамилию.

– Ну и что? – не сразу поняли они, потом закивали бестолковками, побежали делать новый график дежурств на проживающих здесь. Их было здесь пятеро.

– Сашку записывать? – спросил тот, кто составлял график.

– Какого Сашку?

– Ну, этого, – показал мальчик на меня пальцем, – хромого.

– Ты чё, одурел? Во-первых, он старожил, во-вторых, больной, не видишь, что ли?

Тут открылась дверь, и вошли двое мальчишек, те, которые были в карцере. Я насторожился, но они приветливо помахали мне руками.

– Привет! – поздоровались они со мной, пожимая руку, – Как узнали, что ты вернулся, решили навестить.

Они поставили табуретку между моей и соседней кроватью, выставили из холщовой сумки две бутылки лимонада, банку сгущёнки, и пачку печенья.

Мы познакомились, одного звали Анвар, второго Джохар, по-моему, они были чеченцами, или ингушами, не очень разбираюсь в национальностях, мне лишь бы люди были хорошими.