Текст книги "Моряна"
Автор книги: Александр Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Пей, Максим Егорыч!
– За твое здоровье, Лексей!
Маячник торопливо запрокинул голову.
– Ф-фу! – он сплюнул, отломил кусок хлеба и, жадно понюхав его, начал закусывать.
– Постой, Максим Егорыч, – и Лешка залпом выпил. – Тащи еще стаканчик, а потом я еще. Тогда уж и закусим, и поговорим.
Они снова выпили и принялись раздирать воблу; ели молча, не глядя друг на друга.
Матрос опять предложил выпить и, слегка захмелев, несмело спросил:
– Как там Глуша поживает?
Старичок беспокойно метнул глазами в угол.
– Глуша, Максим Егорыч, спрашиваю, как поживает? – уже решительно спросил Матрос.
– Чего ты? – Маячник сразу прикинулся оглохшим, прикладывая к уху сложенную трубочкой ладонь. – Как говоришь?
– Говорю, как поживает Глуша?! – нарочно что есть силы крикнул ловец.
– А-аа... – Егорыч замялся, сплюнул и вдруг стал собираться. – Ничего, гостит у меня на маяке.
– Постой, Максим Егорыч, – и Лешка снова усадил маячника на ящик. – Зачем так скоро? Разговор у меня с тобой есть.
– Не могу больше, Лексей! – Егорыч поднялся и, пошатываясь, шагнул к двери. – На маяк надо!
Схватив старика за рукав, Матрос силой усадил его.
– Дело есть! – и Лешка опять налил стакан. – Пей, Максим Егорыч!
Маячник и так уже сильно захмелел, но держался настороже. Ему хотелось поскорее уйти от Лешки, уйти не потому, что он чувствовал, что водка быстро затуманивает его сознание, он просто не хотел больше слушать о дочери: вопрос об ее совместной жизни с Дмитрием Егорыч считал уже решенным. А Матрос, как казалось маячнику, пытался заговорить именно о Глуше.
Принимая от Лешки стакан, Егорыч вдруг хитро прищурил глаз и твердо заявил:
– Будешь о Глушке брехать – сейчас и уйду. Помолчи!..
Выпив, он не заметил, как Матрос снова налил ему; маячник и этот стакан осушил.
Распахнув полы полушубка и пытливо поглядывая на задумавшегося Лешку, старичок, как и всегда с ним случалось во время выпивки, затянул смешным баском свою любимую песню:
Э-эх ты, до-оля, моя до-о-оля...
Лешка, обхватив голову руками, склонился над бочкой и тупо разглядывал распотрошенную воблу. А старичок уныло тянул и тянул:
Э-эх, за-а-чем ты, зла-ая до-о-оля...
Горестно покачав головой, Матрос посмотрел на маячника. Егорыч, продолжая петь, уже сам наливал водку.
– Сыграй, Лексей, на саратовской! А? Сыграй!..
Заметив, что Матрос расстроился, старичок хлопнул его по плечу и участливо сказал:
– Не хнычь, Лексей! Слезою море не наполнишь... Не надо, дорогой... Давай гармонь!
И снова, покачиваясь, тихонько затянул песню.
– Душа болит, Максим Егорыч! – Лешка выпрямился и отстегнул ворот рубахи. – Невесело живу я.
– А кто весело? Я, что ли?
Припадая на ногу, Матрос поднялся и вышел на середину горницы.
– Эх, Максим Егорыч! – с отчаянной тоской сказал Лешка. – Сердце червяк гложет!
– А кому не гложет?..
Матрос рванул с ворота рубашку, она с треском разорвалась пополам, обнажив его грудь, расцвеченную темной синью татуировки.
– Душа болит... Сердце... Максим Егорыч...
Зажмурив глаза, он яростно скрипнул зубами. Старичок встал и, шатаясь, подошел к ловцу.
– Ты чего, Лексей?
Тот на секунду засветился лучистой улыбкой, а потом помрачнел и глухо сказал:
– В обиде я на тебя, Максим Егорыч!
Маячник сразу засуетился и снова стал собираться в дорогу.
– Опоздаю! Ей-ей, опоздаю зажечь огонь, – забормотал он и, качаясь, пошел было за шапкой.
Придержав старичка за плечо, Матрос снова заговорил:
– О Глуше не буду говорить, – успокойся.
– А-аа, – маячник пьяно усмехнулся. – Тогда другое дело!
– Чего ты спутался с Митькой Казаком? – неожиданно громко и властно спросил Лешка. – Знаешь сам, что это за человек. Классу в нем нету, Максим Егорыч! С рыбниками дело имеет, ловит на них. В такое-то жаркое время! А ты с ним!..
Пошатываясь, старичок без шапки направился к двери.
– Постой! – крикнул Матрос и, опередив маячника, загородил ему дорогу. – Слушай до конца, Максим Егорыч! Глушу тревожить не стану. Слушай вот!.. Должно, знаешь ты, как в городе купцов-рыбников тряхнули. Скоро и здесь мы своих за жабры возьмем. Крепко возьмем! Вот так!
Он метнулся к бочке и, схватив воблу, ожесточенно оторвал у ней жабры.
– Видал, как будем расправляться с дойкиными? Не гляди, что ноги у меня нет, зато сердце горит!
Швырнув воблу в угол, Матрос снова подошел к маячнику.
– А Митька твой что делает? На рыбников ловит, путается с ними... Ему, комсомолу, надо было в первой нашей шеренге быть, зачинать общее, артельное дело. Так я говорю?
Прислонясь к стене, Егорыч молчал.
– Так или не так я говорю? – настойчиво спрашивал Матрос и тряс старика за плечо. – Классу у Митьки нету, вот оно что! Справедливо говорю?
Он долго тряс маячника, переспрашивал его, потом угощал водкой и снова тряс, но Егорыч был нем как рыба.
– А ты, – укоризненно добавил наконец Лешка, – Глушу с этим дерьмом спутываешь. Знаю я: и Митька и Глуша на маяке сейчас... Опять ты Глушину жизнь, Максим Егорыч, попортишь. Поверь мне: попортишь, как тогда попортил, – не дождался меня с фронта и выдал ее за Беспалого...
Егорыч, держась за плечо ловца, прошел к ящику и бессильно опустился на него. Вытащив из кармана маленький порыжелый кошелек, он вынул из него червонец и, передавая его Матросу, едва слышно попросил:
– Сбегай, Лексей, купи еще бутылку горя...
Дымный, оранжевый шар солнца уже сползал к морю, когда Егорыч и Лешка подъезжали к маяку.
В небе ярко горели облака; зарево пылало буйным пожарищем.
Вдали на закате виднелся маяк, отчетливо выступали переплеты его черных стропил.
Всю дорогу маячник и Матрос ехали в обнимку, пели песни, целовались; зазвонисто гремела гармонь...
Еще в Островке, как только Лешка нашел лошадь для переправы старика на маяк, он ухарски прокатил его несколько раз по поселку. Стоя в санях, ловец громко кричал на лошадь, свистел, гикал, в надежде, что он целиком завладел Егорычем:
– Н-но!.. Поехали с орехами!..
В припадке радости Матросу было море по колено.
– Держись, Максим Егорыч! Н-но!..
Лицо его восторженно сияло.
Он крутил кнутом, орал на лошадь, бестолково гнал ее, часто наскакивал на сугробы, а при крутых поворотах чуть не вылетал сам из саней.
Ему хотелось, чтобы весь поселок знал и видел, что он кутит с отцом Глуши.
– На маяк! Пшла-а!..
За санями бежали ребятишки, – они свистели, кричали, смеялись; но когда кто-либо из них хотел присесть на задок, Лешка наотмашь стегал кнутом.
– Н-но-о! На мая-ак!
У матроса была лихо заломлена на затылок бескозырка, специально по этому случаю вынутая из ящика; ленты бескозырки развевались, словно флажки. Подпрыгивая, Лешка крутил над лошадью кнутом и, то и дело оглядываясь, подмигивал маячнику. Старичок заливисто хохотал. От быстрых поворотов лошади он, словно бочонок, перекатывался в санях.
– Ой, Лексей!.. – кричал он. – Гляди не выбрось! Ой, ой!..
Придерживая лошадь, Лешка выхватывал из рук Егорыча гармонь и, разухабисто гремя колокольчиками, ударял во все ее девять медных голосистых ладов:
Все пропьем, гармонь оставим,
Э-эх, Волга-матушка река!..
Плясать Глушеньку заставим,
Э-эх, заливает берега!..
Он до хрипоты надсаживался в припевах и, вскидывая гармонь, отрывал под нестерпимый звон ее колокольчиков оглушительные переборы; потом бросал гармонь в руки маячнику и снова гнал лошадь по поселку.
– На маяк!..
Из окон домов выглядывали ловцы и рыбачки. Одни, осуждая, качали головами, другие сумрачно усмехались, третьи выбегали на улицу, шушукались, строили догадки.
А Лешка с маячником снова появлялся то в одном, то в другом конце Островка...
Завидев черный скелет маяка, Егорыч будто сразу отрезвел. Он поднялся на колени, насупился и тронул ловца за плечо:
– Постой, Лексей! Станови коняку!
Матрос непонимающе посмотрел на старика.
– Станови, говорю, коняку! – И Егорыч перекинул ногу за ободку саней.
Лешка придержал лошадь.
– Чего ты, Максим Егорыч?
Маячник вылез из саней и неожиданно заявил:
– Ты поедешь назад, а я пойду на маяк.
– Максим Егорыч!..
– Слушай, что говорю! – строго оборвал маячник. – Глуша пьяных не любит, а мы с тобой – в стельку. Правильно? Ругаться она будет, выгонит непременно, а то и хуже... А через три дня – заявляйся в гости.
Он лукаво прищурил глаз:
– Понял?.. Да принарядись немного.
– А если завтра?.. – и Лешка в тоске посмотрел на порванные алые мехи гармоники.
Старичок подумал, почмокал губами и пьяно замотал головой:
– Нет, нет... Через три дня, Лексей.
– Уедет она с маяка...
– А ты слушай, что говорю: никуда не уедет! – И, обняв Матроса, Егорыч смачно поцеловал его в губы.
Пошатываясь, маячник пошел по протоку к камышам, которые прочной стеной окаймляли берега. Войдя в камыши, он быстро продрался через крепь на высокий берег.
Взглянув на проток, Егорыч махнул Лешке рукой:
– Валяй обратно!
Ловец недвижно сидел в санях.
Запахнув полушубок, старичок двинулся к маяку. Он то и дело спотыкался и, когда входил в глубокие, забухшие на ветру и солнце снега, едва вытаскивал ноги из провалов и, часто падая, громко смеялся, что-то лопотал.
Скоро маячник вышел на пригорок и оттуда снова посмотрел на проток; лошадь понуро шагала в сторону Островка, и Лешка так же понуро пригнулся к передку саней...
Маяк был уже совсем близко, – старичок пошел в обход, чтобы не заметили его из сторожки Дмитрий и Глуша.
Он старался шагать тверже, но хмель еще не прошел, и маячник покачивался, спотыкался, кряхтел...
Когда он воровато взбирался по крутой, зыбкой лесенке на вышку маяка, то пытался шагать через две и даже через три ступени, пропуская ненадежные и скрипучие. Но ноги не слушались, и, часто оступаясь, Егорыч с шумом шлепался руками о лесенку. Притаившись, он долго смотрел вниз – на сторожку.
Взобравшись наконец на вышку, он прислонился спиной к будке и, отдуваясь, тяжело задышал.
Перед ним широко открывался неоглядный, озолоченный закатом Каспий.
Солнце мерно погружалось в море, и через весь Каспий, на многие-многие десятки километров, протянулась золотистая полоса, – от легкого ветра она трепетала, тускло блестела червонной позолотой, будто шевелился огромный, чудовищный сазан.
Далеко, на самом стыке воды и неба, медленно ползли розовые от солнца льдины.
«Относные льдины, – подумал маячник. – Может, и с ловцами...»
Солнце окунулось в воды, стало необычно тихо, и закатный костер запылал еще ярче.
– Хорошо море только с берега!..
Егорыч тяжко вздохнул и, держась за жиденькие перильца, прошел в будку. Запрятав бутылки с водкой, он сбросил полушубок и начал настраивать маячную лампу.
Глава десятая
Василий Сазан проснулся от солнца – оно резко било в глаза.
Было тихо...
Совсем рядом бесшумно плескались воды, а вдали виднелись редкие, пунцовые от яркого солнца ледяные бугры. Над ними дрожал прозрачный розоватый дымок.
И ловец вспомнил рассвет, снегопад...
Лошадь с санями рухнула в разводину, отбросив Василия в сторону; он ударился головой о лед и потерял сознание.
Ловец провел рукой по лицу – оно было в комках свернувшейся крови, усы тоже были забиты кровяными сгустками.
Василий тяжело дышал, старался припомнить, что же было после того, как на рассвете ушла от него лошадь.
«А где Митя?.. Где же Казак?..»
Он рванулся и не сдвинулся с места: одежда его вмерзла в лед.
Беспокойно пронеслись мысли:
«Лошадь пропала, сани пропали, сбруя пропала... Эх, Митек, не рассчитаться нам теперь с Дойкиным!»
Василий попробовал подняться и не смог.
Он снова хотел повернуть голову, но почувствовал, что ее будто кто-то держит. Он напряг все силы и наконец отодрал голову ото льда.
Вокруг искрились воды тихого студеного моря; по нему медленно ползли ледяные поля, и кое-где стояли высокие, облитые солнцем бугры.
«Относ!..» – опалила ловца мысль.
Он скреб пальцами лед, впивался в него ногтями.
«Ох, беда!» – Василий неистово мотал головой, дергал плечами и будто рыба извивался всем телом, стараясь отодраться ото льда. От натуги рвущей болью отдавалось в затылке, – кажется, лопалась кожа. Он вспотел и громко дышал; щекочущие капли пота скатывались по щекам за шею, намерзали в усах.
Обессилев, Василий закрыл глаза, и теплая усталость разлилась по телу. В голове слегка шумело, и так хорошо, покойно было лежать.
А солнце ласково, домовито пригревало.
Василий вновь и вновь терял сознание...
Промелькнула жена Настюша – полная и строгая рыбачка. У нее яркоголубые глаза и пухлые красные губы. У них будет сын. «Именно сын!» – так говорил Василий Настюше. Она смущенно улыбалась: «Дочку, Вася, хочу».
Скоро должен родиться ребенок, и жизнь станет лучше, веселей. Схватит Василий малыша на руки и ну его подбрасывать к потолку, а малыш, захлебываясь, будет смеяться, визжать. Хорошо!
Показался Андрей Палыч с газетой в руках. «Все будет хорошо, – сказал он. – Наладим вот артель – и заживем!» Да, только бы наладить артель, а там жизнь закипит, забурлит... Сквозь движущийся снежный заслон послышался голос Дмитрия: «Ва-аська-а!..» Снежные вихри вскинулись, закружили...
Где-то сторонкой прошел Дойкин. Ну, и чорт с ним! Оплатят ему как-нибудь они с Дмитрием убытки: лошадь, сбрую... Подумаешь, какая беда! Разве это в первый раз? Раньше Василий с отцом жил, – и уловы были, и проловы, и штормы, и отзимки... Отец сгинул в море, и стал Василий хозяевать с братом. Удачливая путина выпала, даже бударку новую купили. Четыре года Сазан ловил как следует. Женился... Но опять случился пролов, а после – снова удача. В двадцать седьмом году, в осеннюю путину, Василия застиг в море ледяной ураган, – норд-вест неожиданно хлынул заморозью, заковал во льды лодку...
Василий снова очнулся, но теперь уже от холода, который хватко сжал его. Ловец только сейчас почувствовал, как все тело его цепенеет и, будто в самом деле, стынет кровь.
Внезапная мысль о том, что он может замерзнуть и не увидеть Настюшу, ребенка, Дмитрия, Андрея Палыча, остро ожгла его мозг:
«Неужели пропаду?»
Он открыл глаза и сквозь разноцветные слезинки увидел солнечный шар – он грузно опускался к водам.
Василий рванулся, что-то треснуло, и ловец отодрал спину ото льда. Затем он хотел повернуть ноги, но они были недвижны, точно прибиты гвоздями.
Он метнулся на бок, вскочил и упал на колени; потом снова поднялся, осмотрелся. Выдранные изо льда ноги его дрожали. Во льду остались клочья одежды.
Василий беспомощно оглядывал то ледяной остров, на котором он стоял, то сине-зеленые просторы Каспия.
Попрежнему едва приметно двигались ледяные поля. Струился жгучий ветерок. Кругом царило глухое, холодное безмолвие.
Вдруг Василию нестерпимо захотелось есть.
Он поднялся и побрел по льдине. Невдалеке маячил радужно сверкающий ледяной навал. Нащупав в кармане спички, Василий сурово улыбнулся и подумал:
«Может, кош там был... может, кто жил и оставил чего-нибудь».
Одежда на спине ловца была разодрана, – болтались клочья ваты и ледяшки.
Он едва переступал ногами.
Взгромоздившиеся одна на другую льдины были насквозь пронзены солнечными лучами – казалось, льдины горели, пылали.
Навал оказался пустым.
Изнемогая, Василий опустился на лед и притих...
Покорный судьбе, он молча наблюдал за тем, как солнце стлало по морю огромный золотистый тракт – он тянулся так далеко, что, кажется, достигал берегов родного Островка.
Встал бы и пошел по этому светящемуся тракту домой!
Но Василий ясно сознавал, что он в далеком и опасном относе. Кто знает, может, льдину отнесет под вест Каспия, к Брянску, где встретит ее пароход; может, льдину погонит к Долгим островам, и ее заметят гурьевские тюленщики, которые теперь бьют тюленя; могут заметить и ловцы: они должны скоро выехать на весенний лов подледной воблы – тогда жив Василий! Но может случиться и так, что льдину будет долго мотать по морю, а тут полыхнет весенним теплом солнце – и льдина растает. Не увидит тогда Василий ни Настюши, никого...
Ловец снова взглянул на огромный сверкающий, солнечный тракт.
«У ловцов могилы две, – вспомнил он старинную присказку деда: – одна в море, другая на земле».
Какая же из двух могил первая поглотит его, Василия Сазана? Неужели могилой будет море?
И ему стало нестерпимо жаль себя.
Выкарабкивался, рвался он в жизнь по-всякому – и вот теперь угоняет его неизвестно куда этот относ.
А как хотелось выбиться в люди – в добротные, исправные ловцы! Как хотелось иметь в достатке сети, хорошую бударку, доброго коня!.. И сколько раз Василий был на гребне этой заманчивой жизни! Гоняясь за фартом, за ловецким счастьем, он не щадил себя. Только за последние три-четыре года несколько раз фарт был в его руках. Однажды напал он на невиданный косяк сельди: рыба так густо шла, что даже задерживала ход бударки. Без помощи сетей, одной зюзьгой – сетчатым черпаком – налил он лодку доверху сельдью и покатил на промысел сдавать ее: хотя рядом с ним и стояла приемка Дойкина, но Василий боялся, как бы другие ловцы не выследили его и не перехватили косяк. Вместо того чтобы предупредить о богатой добыче поблизости ловивших соседей и вместе с ними успеть вычерпать рыбу, он тайком, через камышовые заросли, снова пробрался в счастливый проток. В это время подула моряна. Опять налив лодку сельдью, он под парусом помчался на промысел. Когда в третий раз возвращался Василий к небывалому косяку, моряна перешла в шторм; против буйного ветра трудно было гнать бударку, он до крови сбил пальцы о весла и шест. С большим трудом пробился Василий в проток, но сельди уже не было – моряна разбила косяк.
После он ловил вскладчину с Василием Безверховым. Добыча была толковая, каждый день поднимали они по десятку осетров и севрюг. Лов закончился совсем знатно: около трехсот целковых пришлось Василию. Опять он подновил свое хозяйство, опять сам себе хозяин. И в осеннюю путину исправно вышел на лов, а рыбы нет. И туда и сюда – нет рыбы! Рядом с ним ловят, а в его сетях – пусто! Перебрался он на другие места – одно и то же! Так целый месяц и гноил попусту сети. А потом напал на судака – огромного, полпуда весом! И тут чамра застигла его – ветер налетел страшенным шквалом и опрокинул судно. Погиб бы Василий, но напоследок посчастливилось: подобрал его шедший в Гурьев пароход.
Одну весну ходил он на краснощековской реюшке в море; заработали они втроем только за первую неделю полтысячи целковых. Рыба шла как по заказу: густо, косяками. И вдруг – ураган! Зачернело море, взбешенно ударил ветер, загромыхали огромные валы. Подломило на посудине мачту, и штормовой ветер распорол парус. Бросили якорь, но цепь лопнула, и ловцов понесло дальше в море. Два дня, две ночи грохотал ураган по Каспию. Реюшку разбило, и ловцы были выброшены вместе с ее жалкими остатками на остров Сухой...
Чего только не испытал Василий!.. В позапрошлом году подсек его под самый корень отзимок – внезапный и короткий возврат зимы начисто срезал тонким льдом его сети и лодку... И теперь вот ловит он сообща с Андреем Палычем и другими коммунистами. Только в эту зиму вышла незадача – не хватило для всех оханов, и Василий пошел на лов пока с Дмитрием Казаком. Но ничего! Станет Василий на ноги, выправится. А теперь-то непременно выправится, и выправится окончательно, выправятся и все его товарищи, все ловцы – партия указала верную дорожку: наступай на рыбника-кулака, организуй колхоз!.. Все будет: и сетка, и лодка, и снасти. Все, все! Только надо быстрей налаживать артель.
Эти мысли сразу пробудили Василия, вывели его из состояния оцепенения, покорности судьбе.
Чувствуя прилив новых сил, он открыл глаза – по небу плыли алые от закатного солнца облака.
Артель!.. Давнишняя мечта Василия была совсем близка к осуществлению. Он вспомнил последний разговор с Андреем Палычем. Секретарь комячейки говорил: как только вернутся люди с моря, тут же и будет решен вопрос об артели. Правда, они и до этого не раз толковали об артели, но организовать большой, настоящий коллектив им до сих пор не удавалось. А по существу, в поселке давно были уже крошечные коллективы – зародыши артели. Взять хотя бы тех же Андрея Палыча, Костю Бушлака, Лешку-Матроса, Григория Ивановича, Сеньку и его, Василия, ловивших сообща, – разве это не коллектив?! Многие ловцы также ловили совместно – по два, по три человека. И наконец теперь вот будет уже создана большая, настоящая артель.
Василий быстро приподнялся на локте, посмотрел на медленно ползущие ледяные поля и, кажется, только сейчас понял всю тяжесть своего положения – он был один в открытом море!
– Ми-и-итя-а! – вдруг громко закричал он. – Ми-и-итя-а!
Василий вскочил и побежал вдоль кромки льда.
Ему казалось, что вдали ледяные поля сходились краями.
И он быстро несся по кромке, в надежде, что там перескочит на другую льдину, оттуда на следующую, – так и доберется до берега.
Позапрошлой осенью на Каспий налетел лютый норд-вест; из банков волжской дельты пошел лед и стал относить ловцов вглубь моря. Ураганный ветер настолько был силен, что ловцы привязывали себя к мачтам. Тогда, после спада ветра, Василий бросил затертое льдами судно и вот так же, прыгая по льдинам, выбрался на берег.
«И теперь может обойтись так», – уверял он себя и безостановочно бежал по кромке льда, все надеясь на то, что где-либо его остров соединится с другой льдиной, он перемахнет на нее, а оттуда дальше...
Василий устал, от него валил жаркий пар. Он напрягал все силы, то и дело вытирал шапкой запотевшее лицо.
Но края льдин все не сходились.
Он бежал и думал о Дмитрии – где же дружок? Думал он и об Андрее Палыче, вновь и вновь вспоминал его разговор об артели. Перед воспаленными глазами Василия то и дело возникал газетный лист с глубоко взволновавшей его статьей.
– Теперь-то и у нас будет перелом! – жарко шептал он. – Непременно будет артель!
Василий спотыкался, падал и снова поднимался, снова бежал, все ожидая, что вот-вот подойдет какая-либо льдина и он, перескочив на нее, помчится дальше, а там встретятся еще льдины и, возможно, окажутся прибрежными.
С трудом переводя дыхание, он остановился и долгим, пристальным взглядом осмотрел все вокруг.
Огненное солнце, словно тяжелая глыба раскаленного металла, опускалось в стылые каспийские воды, и, кажется, воды кипели – над ними кружили розовые пары.
И вдруг Василий заметил: к ледяному острову, на котором он находился, медленно приближалась в небольших навалах льдина.
– Есть одна! – радостно воскликнул он.
Выждав, пока льдина подошла вплотную, Василий перескочил на нее и побежал быстрее прежнего. Миновав навалы, он увидел еще льдину...
В густой синеве неба далекими маяками сверкали звезды. Тянул сырой, пронизывающий ветер. Льдины сталкивались, море наполнялось тревожным шорохом.
Василий, несмотря на тупую усталость, непрерывно шел дальше.
С той стороны, где недавно пылала огненная лава солнца, быстро поднималась грозная черная туча, – у нее были лохматые, длинные лапы, которые быстро гасили яркие золотистые звезды.
Ветер беспрерывно усиливался, и скоро по Каспию загрохотали косматые валы. А Василий, перескакивая с льдины на льдину, все шагал и шагал. Неожиданно налетел шквал. Под ногами ловца дрогнуло, качнулось, он чуть не упал, и когда вгляделся во тьму, то почувствовал, что рядом с ним разводина: льдину, на которой он стоял, переломило.
Василий отбежал от пропасти и, кутаясь в обмерзший ватник, присел на лед, но тут же поднялся и вновь зашагал.
Ветер хлестал обжигающей, соленой водой. Море глухо рокотало.
Черная грохочущая ночь беспрерывно сгущалась. Шторм неукротимо гнал волны, гремел льдинами.
Каспий обволакивала кромешная тьма...
Вскоре, однако, ветер очистил небо от туч, и серебряное лунное половодье, сплошь затопив море, осветило пробиравшегося по льдинам одинокого Василия.
«Дойду! Выберусь! – думал он и, напрягаясь, шагал и шагал, зная, что стоит ему только присесть хотя бы на минуту, как усталость расслабит его и мороз скует насмерть. – Все одно дойду! Все одно выберусь! – настойчиво повторял он. – Не для того я маялся всю жизнь, не для того я так долго ждал артели, чтобы сгинуть в море. Нет, выберусь! Великий перелом наступил и в нашей ловецкой жизни. Дойду! Выберусь!..»
Мысли об артели, о взволновавшей его статье придавали ему новые и новые силы.
Василий шагал уверенно и быстро. Он был твердо убежден, что непременно достигнет прибрежного льда.
