Текст книги "Моряна"
Автор книги: Александр Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
И, глядя сейчас вслед размеренно, по-стариковски шагавшему подле саней Антону, она вновь с неприязнью подумала:
«И Елену в могилу пихает, и сам туда же лезет, жадный!..»
Глуша остановилась возле небольшого домика и, осторожно приоткрыв ставень, посмотрела в окно.
Настя Сазаниха сидела на табурете и чинила сеть. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, она негромко пела старинную песню рыбачек о ловце, который ушел в море и не возвратился к жене и ребятам.
Песня лилась плавно и заунывно.
Перестав петь, Настя взглянула на окно. Глуша улыбнулась и махнула ей рукой. Прикрыв ставень, она прошла в сени.
Впустив подружку, Настя взволнованно заговорила:
– А наших все нету... Обещали вчера приехать. И шурган этот – что-то сердце щемит. Всю ноченьку глаз не сомкнула.
– И я тоже, – Глуша опустилась на скамейку. – Сон нехороший видела. И не сон вроде, а будто на самом деле слышала голос Мити... Так это он жалостливо, словно из могилы, позвал: «Глуша-а!..»
Настя молча перекрестилась и присела на табурет к натянутой вдоль всей комнаты сети. Быстро работая большой деревянной иглой с намотанной на ней пряжей, она чинила разорванные ячеи.
– А как у тебя? – спросила Глуша подружку и кивнула на ее выпуклый живот.
– С вечера, как ты ушла, тошно было, схватки мучили, а потом полегчало...
Настя снова затянула песню о погибшем ловце.
– Дай-ка и мне игличку, – попросила Глуша и, сбросив с себя коротушку и платок, придвинулась ближе к сети. – С весны ведь, как говорили, совместный, артельный лов у нас будет, и я, значит, тоже должна помогать.
Не переставая петь, Настя согласно кивнула головой и подала подружке деревянную иглу.
Дожидаясь утра, а с ним и возвращения своих ловцов, рыбачки чинили сети и неторопливо, вполголоса тянули все одну и ту же песню...
Глава пятая
Вслед за Турками в Островок прикатил краснощековский Булан; был он весь в пушистом белом инее, в санях лежал застывший Коляка.
Когда старый Турка пустил Булана в даль Каспия, Коляка, чувствуя, что он замерзает, что приходит ему конец, кое-как выполз из саней, ухватился за оглоблю и беспамятно побежал вровень с лошадью.
Это согрело ловца, разогнало в нем кровь, и он наконец сообразил, что лошадь идет не к берегам..
Повернув Булана в обратную сторону, Коляка, окончательно надорванный бегом, в изнеможении повалился в сани; изредка приподнимал он голову, проверяя, так ли идет Булан.
Все глубже и глубже зарывался ловец в сено, и когда ударял шурган, он уже крепко спал.
В устье Волги, где еще с осени были наворочены подвижкой льда ухабы, Булан чуть не выбросил ловца; сани, съехав с одной льдины в провал, встали на полоз, и Коляка очнулся; хватаясь за ободку саней, он едва удержался, когда лошадь рванула из провала.
Бурно начиналась заря; пылающий багровый восток окрашивал в цвет крови однообразные приморские снега.
Отупело посмотрев вокруг, Коляка снова опустился на сено и впал в забытье...
Булан уже вбегал в Островок, а ловец не знал об этом; и не в состоянии был двинуть окаменелыми ногами и безразлично думал о конце своей суровой ловецкой жизни.
«На роду, стало быть, написано... – безмолвно примирялся он со смертью. – И батька, затертый осенью льдами, сгиб в море... И дядька... И брательник...»
Коляка ощущал себя, свое стынущее тело только тогда, когда вспоминал жену и ребят; в это время беспокойно шевелилось сердце, хотелось подняться и снова побежать с Буланом, чтобы не пропасть, не замерзнуть. Но сил в закоченелом теле не было, и ловец, тупо разглядывая камышовую ободку саней, опять думал о своем конце.
По улицам поселка Булан бежал шустро, высоко вскидывая голову, и потихоньку ржал, радуясь близости своего двора.
Коляка лежал в санях недвижно, попрежнему тупо рассматривая ободку саней остеклянелыми глазами. Он даже не слышал, как ловцы и рыбачки Островка окружили сани, тревожно и громко кричали:
– Гони лошадь к Колякиному двору!
– Сам гони, с мертвецом-то!
Большой, черный Цыган наклонился к Коляке и поднес к его рту ладонь. Толпа притихла.
– Дышит, – уверенно сказал Цыган. – Живой еще!
Снова зашумели ловцы и рыбачки:
– Гони лошадь!
– Кричи жинку!
– Кадку надо готовить с холодней водой – отойдет!
– Водкой отогревать надо!
– Снегом!
– Ледяной водой лучше!
Толпа шла за санями и без умолку шумела. Лошадь вел под уздцы широколицый Илья, сын Краснощекова.
Сам Захар Минаич не вышел из дома – у него от страха отнялись ноги, обмороженные много лет тому назад. Он сидел на кровати и, разглаживая их, нетерпеливо поглядывал на дверь, в которую то и дело вбегала на секунду Марфа и, сообщив, что происходит на улице, вновь спешила на двор.
«Чорт меня дернул спутаться с этим болваном! – с досадой думал Захар Минаич о Коляке. – Что теперь будет? Неужели попался он Турке?..»
Марфа рассказывала, что Турки возвратились с моря еще на заре; проезжая мимо краснощековского дома, они на приветствие Марфы почему-то не откликнулись.
Отсюда и сомнение и страх у Захара Минаича.
– В дом повезли! – крикнула вбежавшая в горницу жена. – Живой еще!
Захар Минаич, выпучив белесые глаза, свирепо рявкнул на Марфу:
– Дура! – и от злобы у него затряслись розовые, сытые щеки. – Вот ду-ура!
Упираясь руками о матрац, он попытался спустить ноги с кровати, но они затяжелели и не двигались.
– Говорил тебе, узнай: не попался ли Коляка, что с ним...
– Как же узнаешь? – начала было оправдываться Марфа. – Он же замертво лежит в санях...
– Как же, как же! – передразнил Краснощеков жену. – Закаркала, ворона!
– Замертво... в санях... Захарушка...
– Молчать! – вскричал Захар Минаич и упал с кровати на пол.
– Ой! – и Марфа бросилась к нему. – Так убиться можно!
Закусив нижнюю – жирную и толстую губу, он пополз к окну. Марфа, не зная, что делать, бестолково суетилась вокруг мужа.
– Захарушка... Что ты... Захарушка...
Около окна Захар Минаич приподнялся и, опираясь локтями о подоконник, глянул на улицу. Толпа, окружив сани, медленно двигалась к Колякиному дому.
– А Илья где? – и Краснощеков попытался приподняться на ноги.
Жена поспешила к нему на помощь.
– Лошадь повел, – тихо сказала она, подымая мужа подмышки.
– Зачем?!
– Захарушка... Да что ты кричишь? Повел он лошадь, потрется среди ловцов, – может, что и узнает.
Захар Минаич при помощи жены уселся на стул. Ноги, словно железные болванки, тяготили тело.
– Подвинь стол ко мне, – приказал он. – Самовар поставь. Сходи к куму, Трофиму Игнатьичу. Поздоровайся еще раз с ним, приглядись, в чем там дело. Потом позови его ко мне, скажи, что занемог я, плохо мне, да еще скажи, что Коржак был, о городе рассказывал...
– Ладно, сейчас пойду, – говорила Марфа уже в кухне, гремя то ведром, то самоварной трубой. – Так и скажу, ладно.
Когда она вышла на улицу, толпа уже была во дворе Колякиного дома. Марфа заспешила обратно и стала наблюдать через забор за тем, что происходило у соседей.
Заспанная Пелагея выскочила во двор в одной юбке, без кофты; увидев в санях обмороженного мужа, она внимательно оглядела притихшую толпу и метнулась обратно в горницу.
Ловцы зашумели:
– Вноси в дом!
– Кадку с водой готовь!
– Живее!..
Ловцы начали поднимать Коляку из саней.
– Полегче берите, а то ноги-руки переломаете!
– В самом деле, полегче – замороженный он!
– Под спину бери!
– Легче!..
Коляку понесли в дом.
Навстречу из горницы опять выбежала Пелагея, остановилась на крыльце; на руках у нее был грудной ребенок, а по бокам держались за юбку пятилетний Миша и восьмилетняя Ирина. Дети спросонья голосили, недоуменно глядя на гомонившую толпу.
За Пелагеей поспешно вышла, подвязывая платок, мать Коляки – старая-престарая рыбачка, сгорбленная и седая.
– Пелагея! – окликнул кто-то из ловцов. – Не мешай! Входи в горницу!
Ловцы уже поднималисъ с Колякой на крыльцо.
Пелагея с ребятами и свекровью отступила к жиденьким перильцам, освобождая узкий проход.
Коляка на руках ловцов продолжал оставаться недвижным, одежда на нем окаменела, и он безответно глядел пустыми глазами.
Посуровев в лице, Пелагея пристально наблюдала за мужем; дети, прижимаясь к ней, тихонько всхлипывали.
Мать Коляки под напором толпы входила в горницу и, покорно вытирая концами платка сухие глаза, безропотно твердила:
– Я так и думала... Чуяло мое сердце беду... И сон нехороший видела.... Чуяло сердце...
А потом вдруг повалилась на пол и пронзительно заголосила:
– И на кого же ты нас, Коляшенька, спокинул?!.
Всех желающих знать, что будет дальше с Колякой, маленький его домишко не мог вместить, и многие бросились к окнам, но стекла намерзли толстыми узорами. Тогда ловцы и рыбачки, не попавшие в горницу, двинулись на берег. Там была другая, меньшая толпа, – люди ожидали с Каспия остальных ловцов.
К дому Коляки подходил спокойный, медлительный Андрей Палыч, секретарь комячейки и депутат Бугровского сельсовета, – в Островке, за малочисленностью населения, сельсовета не было. Ловцы уважали Андрея Палыча, ходили к нему за советом, за помощью.
Войдя в горницу и узнав о случившемся с Колякой, Андрей Палыч коротко, но решительно сказал:
– Выноси его на волю!.. А водка есть?.. Начинайте растирать его снегом с водкой!..
И молча пошел на берег, где громко и тревожно шумели ловцы, ожидая возвращения с моря кто родственников, кто соседей. Не вернулись еще с моря Василий Сазан и Дмитрий Казак, Костя Бушлак и Лешка-Матрос, Григорий Буркин, Сенька.
К Андрею Палычу подошла его жена Евдоша, и они зашагали вместе.
– Надо хорошенько разузнать о Коляке, – раздумчиво рассуждая с самим собою, сказал он. – Тут есть что-то такое...
– А что? – с любопытством спросила Евдоша.
Андрей Палыч не ответил, убыстряя шаг. Жена искоса, недовольно посмотрела на него...
Ловцы на берегу высказывали разные догадки о не вернувшихся еще с моря людях, вспоминали случаи относов, спорили, курили.
Вместе с другими на берег шли Глуша и Настя Сазаниха. Позади их шагали Евдоша с Андреем Палычем.
– Думаешь, отойдет Коляка? – тихо спросила Евдоша.
– Должен отойти, – уверенно ответил Андрей Палыч. – Оттирают его снегом с водкой и на воле. А то вон прошлой осенью попортили человека, – и он кивнул на жену Савелия, который по первому еще льду обморозил ноги и лежал теперь в районной больнице. – Оттирали его тогда в горнице. А надо на воле, и онегом с водкой...
Евдоша нагнала Глушу и Настю.
– Твоего все еще нету? – и она участливо глянула на Настю.
Вместо ответа, Настя, охнув, схватилась за живот и присела на снег:
– Ой, Глушенька!..
Глуша придержала Сазаниху под руку.
– Пойдем, Настя, домой. Я за бабкой сбегаю.
Настя отрицательно покачала головой, скривила губы и, пересиливая боль, поднялась.
– На берег хочу, – мужественно заявила она и выпрямилась. – Дойду.
С берега доносился громкий голос Антона:
– Перемерзли они и подались на маяк к Максиму Егорычу. Потому и нет их все. А вы каркаете: в относ угнало, в относ угнало!.. Чего каркаете? На маяке они!
Подружки, улыбаясь, переглянулись. Кто-то невнятно, чуть слышно говорил, – наверно, отвечал Антону. А он все не унимался:
– Когда узнаешь, что в относе, тогда и каркай!
Какой-то парнишка, спрыгивая с забора, голосисто вскричал:
– Едут! Едут!
По ту сторону протока, вдоль камышей, едва приметно, мелкой рысцой бежала лошадь.
– Вроде Андрей Палыча кобыла.
– Она. Костя с Матросом, стало быть.
– Нет! Это дойкинский маштак!
– Андрей Палыча!
– Дойкинский!..
Лошадь отделилась от камышей и пошла наперерез протока.
Ловцы и рыбачки сошли на лед, ребятишки бросились лошади навстречу.
Павло Тупонос пристально посмотрел на проток.
– Дойкинский маштак, – утвердительно сказал он и оглянулся.
Позади стояли притихшие Глуша и Настя. Павло весело подмигнул Сазанихе:
– Встречай муженька!
Потом вплотную подошел к Глуше и шепнул ей на ухо:
– А ты милягу встречай, – и хотел обнять ее.
Глуша сильно толкнула его в грудь.
– Не лезь!.. – и, взяв под руку Настю, сошла с нею на лед.
Настя признала приземистого, коротконогого дойкинского коня.
– Наши! – радостно шепнула она Глуше.
Лошадь была уже близко, но из саней никто не показывался, никто не правил конем.
Настя задрожала, обхватила живот и прижалась к подруге.
– Ты чего? – спросила ее Глуша.
– В поясницу стучит... И в санях будто никого...
Еще раньше Насти приметила Глуша эту несуразицу – сани без ловцов, но она пока молчала, боясь напрасно потревожить подружку.
А теперь было уже, кажется, ясно: сани пустые.
Ребятишки, встретив лошадь, вели ее под уздцы к толпе и что-то кричали. Конь сплошняком обмерз льдом, а грива, вся в сосульках, топорщилась.
Поддерживая Настю, Глуша видела, как толпа окружила лошадь, а потом расступилась и нерешительно глянула на них, на рыбачек, стоявших невдалеке от толпы.
Почувствовав неладное, Глуша ринулась к лошади, увлекая за собой и Сазаниху.
В санях и на самом деле не было ловцов.
Хватая руками воздух, Настя вдруг отчаянно взвизгнула и повалилась на лед.
– Ой, бабоньки! – истошно закричала она. – Живот!.. Где же Васенька?! Ой, живот!..
К Насте подбежали рыбачки.
Не зная, что делать, Глуша молча и безнадежно глядела на сани, где лежали обмерзшие оханы и тулуп.
И вдруг она подскочила к рыбачкам, которые держали Сазаниху, и требовательно выкрикнула:
– Бегите за бабкой Анютой! А Настю в сани – и домой! Скорей!
И, подбегая то к одному, то к другому ловцу, Глуша хватала их за тулупы, фуфайки и, округлив большие черные глаза, взволнованно спрашивала:
– Что ж это такое?.. Где же Митрий с Васькой? А?.. Где же они? А?..
Ловцы пожимали плечами, крякали, отводили глаза в стороны, закуривали.
Неожиданно кто-то громко крикнул:
– Еще едут!..
По-над берегом Островка бойко бежала лошадь. Ловцы двинулись навстречу.
Несколько рыбачек повели на берег дойкинского коня; в санях лежала Настя и безумно выла.
Вместе с толпой Глуша молча шагала к быстро приближавшейся лошади.
– Андрей Палыча кобыла, – снова выразил предположение Павло Тупонос.
– Она! – уверенно подтвердил Антон.
Лошадь, проворно перебирая передними ногами, шибко катила сани, из которых то и дело показывались ловцы.
– Костя Бушлак это и Лешка-Матрос... – Откинув воротник тулупа, Антон подмигнул шедшему с ним рядом Павлу Тупоносу и показал на Глушу. – Нет еще, значит, Васьки Сазана и Митрия Казака. – Последнее имя ловец особенно подчеркнул и снова взглянул на Глушу. – Жалко парня!.. Эх, и жалко Митьку, – хорош парень!..
Не оглядываясь, Глуша сердито прошептала в ответ Антону:
– Хапун чортов! Жинку свою пожалей, доктора привези ей да лекарства купи. Деньги-то у тебя дешевые! Видала, как утром вез нахапанную из ямы рыбу...
Не слушая, что говорил дальше Антон, она зашагала быстрее, напряженно глядя вперед.
Кругом гомонили ловцы и рыбачки.
Признав Лешку-Матроса, который, привставая из саней, крутил над лошадью кнутом, Глуша тяжело задышала и, беспомощно опустив голову, повернула на берег.
«Куда же делся Митя? Что с ним стало? – непрерывно задавала она себе вопросы. – Почему лошадь порожняком пришла? – И вдруг сердце ее зашло: – Может, относ случился? – В море, может, унесло?..»
Она сразу обессилела; ноги еле двигались, руки расслабленно повисли.
Глуше тут же припомнилась с малейшими подробностями вся ее безрадостная жизнь с Матвеем Беспалым.
«Митенька... Где ты? – шептала она. – Что с тобой? Митенька...»
И всю ее окатило, словно морской волной, жгучей, нестерпимой тоскою.
Она шла и ничего не видела...
Позади кто-то окликал ее, но она, все слабея, продолжала нетвердо шагать по берегу.
– Глуша, Глуша!..
Повернувшись, Глуша увидела, как из саней выпрыгнул Матрос и, слегка припадая на деревянную ногу-протез, спешил на берег.
Она снова, пошатываясь, зашагала к поселку.
– Глуша, постой! Постой, говорю!
Глуша опять безотчетно остановилась, машинально глянула на проток: там, у лошади, сгрудились ловцы и о чем-то громко говорили с Костей Бушлаком.
– Глуша!
Лешка-Матрос, как и всегда, восторженно улыбался.
– Послушай! – восхищенно кричал он. – Послушай!..
Он козырем подошел к Глуше и, хлопнув ее по плечу, сказал:
– Поезжай на маяк, батька дожидается...
Глуша недоверчиво посмотрела на него.
– Чего уставилась? – и Лешка снова хлопнул ее по плечу.
У ловца было розовое, брызжущее смехом лицо, – оно всегда сияло радушной, приветливой улыбкой.
– Бери у кого-нибудь лошадь да кати на маяк, говорю!
Сердце у Глуши радостно зачастило.
– А еще чего скажешь, Лешенька? – и она в беспокойстве шагнула к нему.
– Еще?.. Суженый вот еще твой перед тобою, – Лешка щеголевато подтянулся. – Забываешь только ты меня... И батька твой забывает...
Глуша дрожала, догадываясь, что ловец что-то утаивает от нее.
– Леш... родной, – она теребила его за рукав. – Скажи правду, Леш...
На секунду помрачнев, он недовольно проронил:
– Митька на маяке... С относа вырвался...
И, снова засияв улыбкой, тихо попросил:
– Не езди туда... Оставайся здесь, поговорим с тобой... Что тебе Митька? А я – суженый... Потолкуем по душам...
Глуша хотела что-то сказать, но вдруг, вздернув с боков юбку, пустилась бегом по улице.
– Ах, ты!.. – и Матрос нетерпеливо затыкал ногой-протезом в снег. – Вот ведь какое дело!
Он долго и грустно смотрел вслед убегавшей Глуше.
– Ну и ну!.. – ловец покачал головой. – Раньше на Мотьку меня променяла, а сейчас вроде на Митрия меняет...
Глуша бежала и думала:
«У кого же взять лошадь?.. Что с Митей? Напрасно не расспросила я Лешку. А Васька где?.. Не посмеялся ли надо мной Лешка? Не набрехал ли о Мите?.. Нет, не должно быть... А где же лошадь достать? Где?.. К Лешке еще забежать надо, узнать подробно... И к Насте надо...»
Завидев депутата сельсовета, Глуша бросилась к нему.
– Андрей Палыч, наряди, пожалуйста, побыстрей очередного на поиски Митрия и Василия! – умоляюще попросила она. – Я сама поеду! Лешка говорит, на маяке вроде они.
– Казак – на маяке, – глухо подтвердил Андрей Палыч. – А вот Василия – в относ, видать, угнало... – Помедлив, он сказал: – Наряжу тебе очередного, но с условием: заедешь в сельсовет и передашь мою бумажку о Василии. Иди к Дойкину и скажи: приказал, мол, депутат сельсовета дать лошадь. Так и говори: приказал!..
Когда Глуша вошла во двор Дойкина, из конуры, что была подле калитки, высунул страшенную морду Шайтан. Он глухо зарычал и выполз на волю; на нем была грязно-серая, длинная, в клочьях, шерсть, она шматками свисала с живота и волочилась по земле.
Глуша в тревоге посмотрела на толстую ржавую проволоку, которая тянулась от калитки в конец двора; по этой проволоке на цепи Шайтан громыхал по ночам, не давая покоя не только соседям, но и самым дальним жителям поселка.
Разгуливая по двору, окруженному, точно крепость, отменной стеной из шелевки, пес хрипло рычал, проволока вместе с Шайтаном беспрерывно скрежетала.
Пес надежно сторожил дойкинское добро – прочные, на замке, сетевые амбары и рыбные, в земле, выхода.
Пробираясь по-над стенкой застекленного коридора, Глуша видела, как у конюшни распрягали Рыжего сам Алексей Фаддеич и Шаграй.
– Стой, ш-шорт! – кричал на коня Шаграй, поддерживая его и пытаясь снять шлею. – Уй, какой, ш-шорт!
Рыжий, только что вернувшийся один, без ловцов, с моря, истощенный и надорванный, безнадежно валился с ног.
«Это та самая, – мелькнула у Глуши мысль о лошади, – что бросила Митю с Васькой... А может, они бросили ее?..»
Рыжий беспомощно свесил голову; вся сбруя на нем обмерзла, и ее никак нельзя было отодрать от обледенелой шерсти.
– Алексей Фаддеич! —окликнула Глуша.
Не оглядываясь и продолжая отдирать от хомута примерзшую гриву, Дойкин едва слышно пробурчал:
– Чего надо?
– Мне бы лошадь на часок...
– Одну вот попортили... – Дойкин помолчал, а потом в сердцах добавил: – Нет лошади! Не дам!
– Депутат сельсовета велел... Очередь ваша...
– Пусть он наряжает свою кобылу! – и Дойкин крепко выругался.
Был он крупный, жирный; ватная фуфайка туго обхватывала его плотное туловище.
– Я же, Алексей Фаддеич, хочу на поиски Митрия и Васьки ехать. – И вдруг голос Глуши зазвучал тверже, требовательней: – А они на тебя ловили, и ты должен дать лошадь на поиски!
– Как?! – Дойкин приподнял голову и косо взглянул на рыбачку.
– На тебя, говорю, ловили они! – вспылила Глуша. – И лошадь ты должен дать!
У Дойкина изогнулись вихрастые брови, что до этого покойно лежали на могучих надбровных буграх.
– Марш отсель! – гневно крикнул он и снова стал распрягать Рыжего. – Ишь, хозяева какие!..
Постояв немного, Глуша направилась к калитке.
– Ч-чорт жадный! – выругалась она, выходя на улицу.
Навстречу ей шагал Антон.
– Дома Алексей Фаддеич? – спросил он, пытаясь задеть рыбачку локтем.
Не отвечая и сторонясь его, Глуша подумала:
«Верно, рассчитываться за краденую рыбу идет, проклятый обловщик!»
И, быстро перебежав на другую сторону, она направилась к каменному дому Краснощекова.
Антон вразвалку вошел во двор и, боясь встречи с Шайтаном, еще издалека громко кликнул Дойкину:
– Здравствуй, Алексей Фаддеич!
Взглянув на ловца исподлобья, Дойкин что-то пробормотал и шагнул к конюшне, куда Шаграй только что увел Рыжего.
– Алексей Фаддеич!
– Ну? – Дойкин приостановился и, подняв с земли ржавый снастевой крючок, сунул его в карман.
– Подсчитаться хочу, Алексей Фаддеич. Ночью я... Мироныч-то, должно, говорил тебе?
– Говорил... Уехал он по делам. Приедет, и подсчитаешься.
Антон забеспокоился:
– Путиной пахнет, Алексей Фаддеич. К весне готовиться надо.
Дойкин осторожно скользнул взглядом по ловцу.
– Никак сам ловить хочешь? – испытующе спросил он.
– Да собираюсь, Алексей Фаддеич, – Антон тихо улыбнулся. – Потому-то и хочу подсчитаться за эту ночь и за прошлые.
– Так-так... – Дойкин, нашарив в кармане крючок от снасти, вытащил его и, переваливая из ладони на ладонь, спросил: – Значит, сам хозяин?
Он ухмыльнулся и окликнул:
– Шаграй!
Из конюшни вышел в мохнатой шапке казах.
– Сегодня утром принимал с Миронычем рыбу от Антона?
– Принимал.
– Сколько?
– Сорок семь пуда.
– Ладно. Ступай!
Прищурив глаз, Алексей Фаддеич быстро зашептал, производя подсчеты с Антоном.
Ловец в ожидании нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
«Не меньше как две сотни, – думал он, – окромя всяких вычетов. Отсюда прямо к Тимохе зайду, задаток дам за бударку».
– Получай! – неожиданно сказал Дойкин и, вытащив, засаленный бумажник, отсчитал семь червонных билетов. – Получай семьдесят целковых...
Недоверчиво принимая деньги, Антон удивленно спросил:
– И всё?
– Даже лишку трешница, – уверенно сказал Алексей Фаддеич; – Думаю, за тобой не пропадет, – и пошел было в конюшню.
– Ошибка тут, – Антон за рукав придержал Дойкина. – Все четыре раза подсчитывал?
– А как же?
– Ошибка, Алексей Фаддеич!
– Никакой ошибки! – Дойнин вполуоборот взглянул на. ловца. – Четыре пуда ржаной брал?
– Брал.
– Полтора пшенишной?
– Брал.
– А полпуда пшена?
– Тоже брал.
– Ну, так вот – мука вздорожала, пшено поднялось в цене, – и Дойкин шагнул в дверь конюшни.
– Алексей Фаддеич!
– Чего еще?
– Все равно, приходится больше!..
По лицу Дойкина сразу пошли багровые пятна, появляясь то на лбу, то на щеке, то под глазом...
– А что я с твоей рыбкой буду делать?! Знаешь, какой кавардак идет в городе? Слыхал? – Откинув шапку на затылок, он снова шагнул к двери: – Говорил этому дурынде, Миронычу: не принимать больше рыбы! Куда ее, что с ней делать, когда в городе такое...
И, скрываясь в конюшне, сердито пробурчал:
– Помощь нужна будет – заходи!
Отупело разглядывая зажатые в руке червонцы, Антон долго стоял возле конюшни... Потом, очнувшись, понуро двинулся к калитке.
«Вот те и раз! Как же быть-то? – размышлял ловец, шагая по берегу. – Две сотни должно причитаться...»
В эту зиму он особенно отчаянно облавливал рыбные ямы, ходил на самые рискованные дела, надеясь, что к весне будет иметь и свою бударку, и свои сети, и свои снасти.
«И заимел бы, – уже примирялся с обсчетом Антон, – ежели не слегла бы Елена да не тянула сохранность...»
Ловец подходил к своей мазанке и только тут заметил, что в руке у него червонцы; беспокойно взглянув по сторонам, он поспешно сунул их за пазуху.
Когда Антон вошел в кухню, из горницы послышался слабый, дрожащий голос Елены:
– Антошенька...
– Я, – недовольно отозвался ловец.
– Антошенька...
– Ну?
– Есть хочется... Молочка бы мне...
Не отвечая жене, Антон вытащил из-за пазухи деньги и переложил их в карман шаровар; сняв ватный пиджак и швырнув его на скамью, прошел в горницу.
На деревянной кровати уже год лежала больная Елена: была видна только взлохмаченная голова рыбачки, а туловище под одеялом было почти неприметно – она, казалось, исхудала дотла, и кости ее словно усохли.
Возле кровати возилась пятилетняя Нина.
Антон выдвинул из-под стола самодельный дощатый сундучок, ушел обратно в кухню.
– Антошенька... Молочка...
Поставив сундучок на скамью, ловец отомкнул замок; среди разного инструмента он отыскал голубую банку из-под монпансье «Ландрин» и, пряча ее подмышку, прошел в угол, за печку.
Высыпав на стол аккуратно сложенные кредитные билеты и присоединив к ним только что полученные от Дойкина, Антон стал торопливо развертывать и подсчитывать их.
– Антошенька...
– Не мешай!
– Молочка бы...
– Погоди!
Отодвинув одну подсчитанную стопку денег на край стола, ловец зашептал:
– Это – на сетки...
Составляя вторую стопку, он еще тише прошептал:
– А это – на снасти...
Собрав остатки денег, он присел на табуретку:
– Ну, а это, скажем, на всякую мелочь: на ловецкий билет, на балберы, на сторожья...
На лбу у него набухла толстая, словно хребтина, жила.
– А на бударку?.. – Антон растерянно посмотрел на опустевший стол. – Может, я обмишулился?
Трясущимися руками он начал пересчитывать деньги.
– Антошенька, молочка...
Жила на лбу у Антона возбужденно задрожала.
– Молочка!.. – озлобленно передразнил он жену. – Фу ты, чорт... Со счета сбился!
И ловец снова стал проверять стопки денег. Выходило, как и прежде, – три стопки, а четвертой, на бударку, не хватало.
«Перед ледоставом, – сумрачно припомнил он, – так же вот получилось. А прошло четыре месяца... Три раза за эту пору с Алексеем Фаддеичем подсчитывался. Раз полную сотню целковых получил, потом сорок, сегодня семьдесят. А все одно и то же – на бударку нехватка».
– Молочка бы, Антошенька...
«Бударку целую съела со своим молочком! – гневно ответил он в мыслях жене. – Все молочка тебе! Год уж молочничаешь!..»
В кухню вбежала Нина и, увидев на столе деньги, радостно всплеснула ручонками:
– Мамка! У батяши, ой, сколько!..
Антон быстро подхватил дочь на руки и, пригрозив ей, шепнул на ухо:
– Конфетку куплю!
А Елена тянула свое:
– Молочка...
Загородив спиною стол, ловец сурово сказал:
– Денег, Елена, нету... – и погрозил дочке.
– А сохранность, Антошенька?
– Вся вышла...
Помолчав, Елена прерывисто заговорила:
– Алексея Фаддеича попроси... Даст!.. Под улов или как... Сходи!..
– Не даст теперь. В городе-то вон что творится – жмется он!..
– О-ох, Антошенька...
Посадив дочку на стол, Антон опять шепнул ей:
– За конфеткой сейчас пойдем, – и стал сызнова пересчитывать деньги.
