Текст книги "Моряна"
Автор книги: Александр Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Дмитрий прошел в конец двора и скрылся в своей мазанке.
Не раздеваясь, он развернул на столе платок и быстро пересчитал деньги.
– Вот так так! – и устало опустился на табуретку. – И сотни даже нету! Только шесть червонцев, две пятерки да целковый!
И долго тоскующим взглядом смотрел он на окно, – там, на камышовом заборе, ворона старательно чистила перья.
Глава четвертая
На берегу у столба с маленькой, игрушечной крышей, похожей на опрокинутый гробик, стоял, заложив руки за спину, Алексей Фаддеич; под гробиком висела почерневшая икона Николы-чудотворца.
Дойкин исподлобья следил за приготовлениями своего компаньона к выходу в море. Мироныч прытко скакал по посудинам, проверяя, все ли в порядке.
Алексей Фаддеич грузно переступал с ноги на ногу.
Пока только одну партию судов посылает он в эту весну на Каспий: стоечную – судно-стан, четыре подчалка – лодки, с которых идет добыча рыбы, и подбегную – для вывоза улова с моря.
Остальная флотилия – рыбница «Софа», баркас «Алексей», другая стоечная, около десятка подчалков и бударок – стоит без дела.
Не решается Алексей Фаддеич шире организовать лов, – очень тревожное нынче время! Прошлой осенью большая заваруха случилась в городе. Даже таких влиятельных воротил, как братья Солдатовы, имевших крупный, точно в старое, царское время, промысел в городе, – и тех тряхнули. Арестован и знаменитый на всю Нижнюю Волгу рыбозаготовитель Георгий Кузьмич.
Вначале Дойкин обрадовался этому аресту: долги Георгию Кузьмичу в пять тысяч целковых рухнули. А потом – и радость не в радость. Говорят, все рыбные палатки в городе закрыты и опечатаны...
«И что делается! Не поймешь!.. – Алексей Фаддеич тяжко вздохнул. —А тут еще газеты трещат о каких-то колхозах. Эдакое непостижимое идет по всей стране... Не поймешь, никак не поймешь, что творится!»
Он нетерпеливо вынул руки из кармана, пошаркал ладонь о ладонь.
Мимо проходили ловцы, здоровались с Алексеем Фаддеичем; одних он замечал, других не слышал, все размышляя о событиях в городе и стране.
Думы тяжко навалились на него, и в конце концов, не в силах понять всю сложность и необычность случившегося, он запутался в них, как рыба в сетях.
Ясно сознавал он только одно: беда, большая беда обрушилась на рыбников!
Дойкин сумрачно посмотрел на лик угодника, нарисованный на трухлявой, рассохшейся доске, что висела под крышей-гробиком; потом перевел взгляд на проток, – по нему все чаще и чаще выбегали из Островка посудины на добычу рыбы.
Видел он – мало кто из ловцов поднимал руку, чтобы перекреститься и поклониться Николе-чудотворцу, который испокон века почитался как верный и надежный покровитель ловецкого племени. Может, только два-три ловца из десяти украдкой от других или по привычке взмахивали руками с небрежно сложенными пальцами, косясь на столб, у которого недвижно стоял Алексей Фаддеич.
– Выходит вера из людей, – жарко зашептал он. – Или люди выходят из веры – не поймешь, беса не поймешь!..
И глядя на то, как собираются ловцы в море, Дойкин с тоской подумал:
«А как раньше-то, в бывалое время выходили на лов! Как тогда открывали путину! Любо смотреть – с молебном, с попом, с хором!..»
От радостного волнения у Алексея Фаддеича захватило дух, и перед ним открылась знакомая, любимая картина.
...Берег кишмя-кишит народом, точно невиданный косяк выбросился на отмель.
Дьякон, воздев руку с орарем в небо, громогласно восклицает, хор во множество голосов неудержимо орет, а пышноволосый отец Сергий в раззолоченной ризе важно шагает по морским и речным посудинам, кропит их и сети святой водой.
А потом – жирные обеды на берегу, под натянутыми на шестах парусами, сотни ведер пива и водки, гармошки, песни, пляски.
Помнится, один раз даже отец Сергий, задрав полы рясы, плясал камаринского, – тот самый отец Сергий, что когда-то священствовал в новой церкви, которую выстроил батька Дойкина, Фаддей, на новом, обширном промысле и назвал ее в честь сына именем Алексея божьего человека.
Дойкин взглянул на икону под крышей-гробиком и громко, встревоженно задышал.
Это он, Алексей Фаддеич, и старый Краснощеков на свои собственные деньги соорудили здесь в двадцать четвертом году сие деревянное подобие часовенки. А потом объявили сбор денег на сооружение в Островке настоящей, каменной часовни, а возможно, и небольшой церквушки. Дойкин ассигновал сотню целковых. Хорошо сделал, что только ассигновал, а не дал: не развернулось это дело. Ловцы, да и то лишь крепкие, вроде Турки и Цыгана, дали кто по трешнице, кто по пятерке, и ещё некоторые старики да старухи внесли свою жертву натурой: одни рыбой, другие николаевскими золотыми... Перепало и от таких городских нэпманов, как братья Солдатовы, – они охотно откликнулись. Старый Краснощеков, не желая отставать от Дойкина, тоже ассигновал сотню. Как-никак, а в общем набралось четыреста целковых да полсотни золотыми... Дойкин предусмотрительно не взял этих денег на хранение, а поручил их Краснощекову – мало ли что могло случиться. Как посмотрело бы еще на эту затею начальство! Тогда у Дойкина не было таких зацепок, какие имеются теперь и в сельсовете и даже в районе!..
«Старый псюга! – с ненавистью подумал Алексей Фаддеич о Краснощекове. – Прикарманил часовенные денежки и молчит!..»
– Алексею Фаддеичу!
Дойкин вздрогнул.
Перед ним стояла, кланяясь в пояс и сложа руки на груди, Полька-богомолка; вся она была черная – и лицо, и платок, и ряска. Полька когда-то обитала в городском Девичьем монастыре.
Закатив глаза, она вдруг запричитала, беспрестанно теребя ряску на груди и чем-то позванивая:
– А я к тебе, кормилец ты наш, просить за рабов божьих – за Савелия и Анастасию. Знаю, не оставишь ты их в нужде...
Польку и Дойкина окружили ребятишки, рыбачки и кое-кто из ловцов. Продолжая громко причитать, богомолка просила за Савелия, что прошлой осенью работал у Дойкина:
– Помоги, помоги, кормилец ты наш. Деткам его помоги, да и самой Анастасии тоже... Пошли им мучицы, а Христос не оставит милосердия твоего.
– А что Савелий? – стараясь быть участливым, спросил Дойкин. – Нога у него как?
– Не сегодня-завтра Савелий из больницы выпишется и в Островок заявится, кормилец ты наш. А нога его, слава богу, на поправку пошла! – Полька-богомолка низко поклонилась. – Не оставь рабов божьих и деток их. Не оставь, Алексей Фаддеич!
– Пойди к Софке, пусть пошлет пуд ржаной и пуд пшенишной, – и перевел взгляд на Наталью Буркину.
Она стояла позади ребятишек.
«Ка-акой добрый! – с умилением подумала Наталья о Дойкине. – А Григорий все ругает его».
И снова тоска по сытой, прочной жизни охватила Наталью, как и недавно, когда она вела мужа с холмов.
– Не оставит тебя Христос, кормилец ты наш, Алексей Фаддеич!.. – Полька-богомолка крестилась, и, когда кланялась, у нее что-то грузное лязгало под ряской.
Закинув руки назад, Дойкин строго сказал ей:
– Ступай!
Она мигом, по-рыбьи вынырнула из толпы; ребятишки бросились за ней.
– Полька-голька, крестик на цепи! – громко кричали они, стараясь нагнать ее.
Отбиваясь от ребятишек, богомолка распахнула ряску и, обхватив обеими руками большой деревянный крест, что висел у нее на якорной цепке, замахала им:
– Свят, свят, свят!..
Ребятишки, смеясь, не отставали. Тогда Полька, бряцая цепкой, поспешно скинула несколько кругов ее со своей шеи и, грозясь крестом, пошла на ребят.
– Да воскреснет бог и расточатся врази его! – вдруг визгливо запела она.
Рыбачки зашикали на ребятишек, стали отгонять их от богомолки. А она, повернув назад и надсаживаясь в песнопении, зашагала к своей землянке, которую называла кельей; соорудил ее для Польки на краю Островка Алексей Фаддеич.
К Дойкину подошел его суетливый компаньон Мироныч; разговаривая с ловцами, он еще издали наблюдал за Алексеем Фаддеичем и Полькой-богомолкой.
Ловцы прозвали Мироныча Щукой – он постоянно находился в суете, спешке; тонкая и длинная фигура его, извиваясь, напоминала рыбу. У него, кажется, всегда был флюс, – опухшая щека неизменно перевязана черным платком.
– Все готово, в порядке все, – сказал он Дойкину. – В море хоть сейчас. И проглеи – вон как раздались!..
Мироныч широко обвел рукою проток.
Глянув в сторону моря, он заметил, как у дальних берегов затрепыхали метелки камыша.
Дохнула моряна, и с Каспия потянуло терпкой солоноватой влагой. Солнце лучисто заискрилось в разводьях между льдов, словно золотые рыбины пошли поверх воды.
– Вот, видишь, и моряна потянула, – заторопился Мироныч. – Перейдет в штормяк – и не даст выйти, а то лед тронется.
– Рано еще в море, – твердо сказал Дойкин. – Посудины порежем!
Мироныч неопределенно пожал плечами:
– Оно известно... Зима может еще и вернуться... Хотя и в море вроде пора...
– Обождем!
– Можно и обождать, – согласился Мироныч, понимая опасения и тревогу Дойкина.
– Успеем...
Посмотрев по сторонам – нет ли кого поблизости, – Мироныч недовольно сказал:
– А ты чего расщедрился – два пуда Савелию отвешиваешь.
– Забыл разве?.. За Савелием три сотни значится. Пусть поправляется на здоровье!
– Та-ак... – Мироныч помолчал и кивнул на проток: – А мы как с приемкой?
Замысловато лавируя между льдинами, по проглеям бежали бударки и куласы: одни с уловом на рыбоприемку Госрыбтреста, что недавно появилась под тем берегом, другие со свежими менами сетей скрывались в дальних туманах.
Дойкин едва слышно проронил:
– Пока погодим и с приемкой.
Внутри у него дрожала обида, большая и жгучая; стараясь овладеть собой, он говорил прерывисто, волнуясь:
– Сегодня в район махну. Разузнаю, что там и как. Иван Митрофаныч-то в курсе всего: он в ладу с районным начальством. И в городе на днях был. Прошлый раз я ведь так и не дождался его...
– Здрасте! – к рыбникам подошла шустрая Анна Жидкова. – А я к вам насчет того-сего – работы. На тоню стряпуху надо будет?
–Не надо! – отмахнулся Мироныч.
– А я тебя не спрашиваю! – оборвала Анна. – Я к Алексею Фаддеичу.
И она лихо повела подчерненной бровью.
Искоса посмотрев на рыбачку, Дойкин сдержанно ухмыльнулся; он вспомнил, как рыбачки говорят о Жидковой: «Сетки не ставит, рыбу не ловит, а улов собирает».
– Или другую работу давай! – требовательно просила Жидкова. – Я да Настя Сазаниха, да Ольга Тупоносиха и еще Зимина хотим работать... – Вертя плечами, она безудержно говорила: – К Краснощекову просились, а он, жадюга, не берет. Боится, не поймаем мы ничего.
Дойкин с ухмылкой оглядывал незадачливую, сухую фигуру Анны, похожую на третьегодичную воблу-сушку.
Все ухмыляясь, он вдруг уронил с дрожью в голосе:
– Бабы, да не поймают, – у них подолы широкие! Погоди немного, Анка...
– Что, Щука?! – заносчиво и радостно воскликнула Жидкова.
А Дойкин быстро закончил:
– Скоро вот ловцы от путины богатеть зачнут, тогда и улов будешь собирать, Анка! – Он осклабился и шумно выдохнул: —Х-ха-ха-ха-а!..
Анна нахмурилась, покраснела.
– Зазналися! – вдруг взвизгнула она. – Все вы зазналися, и Краснощеков зазнался! Все!!
– Цыц, дура! – прикрикнул на нее Мироныч.
Анна не унималась:
– Погодите! Скоро и вас за жирный задок возьмут, как в городе взяли вашего брата! Да еще как возьмут!
У Дойкина пошли багровые пятна по лицу, появляясь то на щеке, то под глазом, то на лбу.
– Ну и дура, – уже мягче и покачивая головой, пытался урезонить Анну Мироныч.
– Сам дурак!..
На шум спешил Лешка-Матрос, громко выкрикивая на ходу:
– Молодец, Анна Сергеевна! Так их! Так!.. Мы им покажем!..
– Пошли! – Мироныч тронул за рукав Дойкина, и они зашагали к своим посудинам.
– Просилась я в стряпухи или еще куда, – и Жидкова кивнула в сторону уходивших хозяйчиков, – а они насмехаются... – и стала подробно рассказывать Лешке про ссору.
Анна уважала Матроса и даже любила его скрытно. Пожалуй, он был единственный в поселке, кто не насмехался над нею и говорил с ней как равный с равной.
Другие называли ее по-всякому, рассказывали про нее и то, чего сроду не было; Лешка же говорил с Анной учтиво и всегда называл ее по имени-отчеству.
– Не знаю, Лексей Захарыч, чего и делать, – говорила она, шагая рядом с Матросом и печально поглядывая на проток. – Хочу работать, а ничего не выходит.
– А зачем ты к ним пошла? – задумчиво спросил Лешка. – Знаешь ведь их!
– Куда же мне идти, Лексей Захарыч?..
– Артель, Анна Сергеевна, будет у нас скоро. Ожидаем вот только Андрей Палыча. – И Лешка, улыбаясь, показал глазами на хозяйчиков: – А поделом ты их шугнула. Молодец!..
Дойкин и Мироныч были уже около своих посудин. Заметив поодаль Василия Безверхова, недавнего своего сухопайщика, Алексей Фаддеич жестко окликнул его:
– Василий Ильич!
Когда подошел к нему Безверхов, он с упреком сказал:
– Как же это, Василий Ильич, допускаешь такое? Тебя ловцы чуть в проток не сбросили, слышал я.
– Лешка да Макарка все, – оправдываясь, начал было Безверхов.
– Бумажку накатай в сельсовет! – сурово перебил его Дойкин. – А лучше – в район! Жалобу подать на Лешку надо, на Макарку, да и на других! Это же покушение на члена правления – на государственного человека! Это все одно, что покушение на советскую власть! Чего доброго, еще и дальше пойдут. – Он скосил глаза в сторону Анны и Лешки. – Не дадим спуску!.. И воровство пошло – тот же Коляка. На чужое добро посягают. Честному человеку, выходит, нельзя трудиться. А депутат сельсовета молчит. Сейчас же строчи бумажку, да покрепче. А я к вечеру в район направлюсь, заодно и прихвачу. Да смотри, покрепче пиши, так и валяй: покушение, мол, на жизнь советской власти!.. Не забудь и про Жидкову черкнуть: воду, мол, мутит. Слышал, как орала? А главный зачинщик – Матрос! И об Андрее Палыче, как о депутате сельсовета, скажи – никакого, мол, порядка в поселке нету...
Безверхов все порывался уйти, нетерпеливо поглядывая на свою реюшку, вокруг которой толпились ловцы.
– Напишу... Сейчас напишу... Сейчас... – твердил он, то и дело оглядываясь. – С Леной пришлю.
– Ты чего это? – спросил его Дойкин, видя, как тот все беспокойно озирается вокруг.
– Сеньку никак не найду! Хочу его взять заместо Тупоноса... А вон и они!
Из поселка спешили Елена и Сенька.
Направляясь к реюшке, Безверхов весело закричал:
– Скорей, Сенька! Скорей!..
У посудины Василия попрежнему разноголосо шумели ловцы; тут же был и Лешка-Матрос, который, расставшись с Анной, снова пришел сюда.
– Добрая реюшка! – значительно сказал он, сдвигая на затылок бескозырку.
И снова, как в самом начале, ловцы принялись разглядывать посудину, хлопать по бортам. Примостившись на носу реюшки, Василий Безверхов быстро строчил бумажку, часто слюнявя карандаш.
Подбежал запыхавшийся Сенька и, растолкав ловцов, перебросил на посудину узел.
– Пошли-поехали! – не отрываясь от письма, крикнул ему Безверхов.
– Сию минуту, Василий Ильич, сию минуту...
– Ни одной минуты! – недовольно сказал Безверхов, поднимаясь и складывая исписанную с обеих сторон бумажку. – Пошли-поехали!
– Давай, давай! – Сенька кому-то махал рукой.
– Чего ты? – спросил его Василий, переходя на корму реюшки. – Ждешь кого?
– Зинка там бежит!
– А-а-а... – Василий усмехнулся, когда заметил дочку Андрея Палыча, что спешила из поселка на берег. – Только скорей, Сенька, прощайся!
Парень быстро пошел навстречу Зинаиде.
– Лена! – окликнул Василий жену.
И когда та подошла к нему, он, передавая ей бумажку для Дойкина, осторожно зашептал на ухо.
– Ладно, ладно, – взглянув по сторонам, Лена сунула ему что-то в руку. – Грамотка, «богородицын сон»... От всех напастей... К бабке Анюте забегала.
Посмотрев на синий лоскут, в котором была завернута переписанная на бумагу молитва, Безверхов недовольно спросил:
– Верно, трешку стоит?
– До улова, Вася. Тогда и отдадим.
В стороне от других стояли Сенька и Зинаида.
Молодая рыбачка что-то говорила парню. Черная прядка волос то и дело падала ей на белое лицо и закрывала – то один, то другой – круглые черные глаза. Зинаида легким движением руки откидывала прядку, но она снова падала ей на лицо; тогда рыбачка убрала назойливую прядку под пуховый платок.
– Сенька! – Василий взмахнул шестом. – Пошли-поехали!
Лешка-Матрос, посмеиваясь, погрозился Зинаиде:
– Расскажу вот батьке про твое любованье. И Косте расскажу!
Ловцы, поглядывая на молодую пару, слегка улыбались.
Потупив круглые черные глаза, Зинаида несмело вынула из-под фуфайки бутылку водки и передала Сеньке.
– Ого! – Лешка затрясся в звонком смехе. – Так, так! Значит, не одна любовь согревает ловца, а еще эта самая?
Сенька и Зинаида, смеясь, прошли к реюшке. Лешка шагнул к молодой рыбачке.
– Молодец, Зинка! Дай пять! – и взял ее за руку.
Улыбаясь, девушка пыталась вырвать руку из цепкой Лешкиной руки.
– Дома у ловца – рыбачка! – громко продолжал он. – А на море – водочка!..
И вдруг, взглянув на Сеньку, Лешка слегка посуровел, отвел его в сторону.
– Обождал бы Андрей Палыча, – глухо сказал он молодому ловцу. – Артелью в море пойдем!
Сенька молчал.
– Слышь? – требовательно спросил его Лешка.
– Слышу, Алексей Захарыч...
– Понимаешь, должны артелью в море пойти!
– Понимаю, Алексей Захарыч...
– Значит, согласен?
– Согласен, Алексей Захарыч...
– Так почему же не ждешь Андрей Палыча?
– Да долго уж очень он там...
– А скоро, брат, ничего не делается. Ясно?
– Ясно, Алексей Захарыч...
– Тогда бери свое движимое-недвижимое! – и Лешка кивнул на реюшку Безверхова, на корме которой лежал Сенькин узелок.
Сенька взял узелок и вместе с Зинаидой и Лешкой направился в поселок.
Безверхов так и ахнул:
– Что такое?!.
Но на выручку ему подоспел Антон:
– Я иду с тобой в море, Василий Ильич! – И ловец тут же взобрался на реюшку.
– А ты готов в море-то? !
– Я всегда готов!..
Василий Безверхов снял шапку и громко сказал ловцам:
– Ну, прощевайте, граждане!
На берегу тоже сняли шапки, сумрачно закивали головами.
– Лена! – и Василий, махнув жене, быстро надел шапку, схватил шест и оттолкнулся от берега.
С носа реюшки Антон ударил багром о лед, ударил еще раз, еще...
Посудина медленно вошла в проглею; узкая полоска воды тянулась на середину протока, где соединялась с другими проглеями.
К Елене подошла Наталья Буркина.
– Горюешь? – участливо спросила она рыбачку, вместе с нею следя за реюшкой, что, борясь со льдами, уходила все дальше и дальше.
Василий снял шапку и махнул Елене последний раз. Посудина скрылась за камышовой крепью.
– Рано очень пошел в море-то, – тягостно вздохнула Елена. – И дедушка Ваня говорил...
– Ничего, обойдется, – успокоила ее Буркина.
– Боязно, Наташенька... Нам эта справа стоит ой-ой сколько! И в кредитке взяли, и у Алексея Фаддеича, шаль свою и платья я продала... Оголились мы и кругом задолжали. Боязно все чего-то. Как бы беды не было, – в море выбег он рано...
– Ничего, – опять успокаивая рыбачку, сказала Наталья. – В море, известно, не без горя. Но от кого же ждать ловцу подарка, Лена, как не от моря же? Знаешь, как это говорится: будет рыбка – будет хлеб, будешь сыт, обут, одет...
Некоторое время они шли молча, а когда поровнялись с дойкинской флотилией, Елена сказала:
– Записку надо передать Алексей Фаддеичу.
А Дойкин уже сам шагал к рыбачкам. Приняв от Елены бумажку, он ласково спросил Наталью:
– Как Григорий Иваныч? Не вернулся из района?
Буркина смущенно ответила:
– Нету еще... Жду вот...
– Напрасно поехал он, – с достоинством сказал Алексей Фаддеич. – С кредитами сейчас туго. Средств не хватает у власти... Зашла бы ко мне сама, раз он противится, – и Дойкин пристально осмотрел ее складную, тугую фигуру. – Частиковой сетки у меня эту весну хоть отбавляй – без пользы будет лежать. Зашла бы и взяла, что ль!
Отступая под жадным взглядом Дойкина, рыбачка благодарно кивнула:
– Спасибо, Алексей Фаддеич, – и, подтолкнув Елену, быстро зашагала с ней по берегу.
Развернув бумажку, Дойкин не спеша прочитал ее.
– Та-ак, – и двинулся к дому. – Дельно написал Васька!..
Навстречу ему вышла из ворот жена.
– Алеша! – еще издали окликнула она Дойкина, таинственно прищуривая глаза.
– Иду, иду!..
Нетерпеливо поджидая мужа у калитки, Софа качала головой, заставляла его поспешить.
– Настя Сазаниха прибегала, – тревожно шепнула она Алексею Фаддеичу, хватая его за рукав. – От Георгия Кузьмича из города человек у ней!
– Как? – спросил перехваченным голосом Дойкин. – В тюрьме же Георгий Кузьмич!..
– Ты слушай! Была я там. Знаю... Человек велел приходить тебе вечером, под ночь. А днем – никак, боже упаси! Насте он дружком Васькиным представился. Это тот самый, что на днях остановился у ней... Иван Митрофаныч твой тоже должен ночью быть. Он-то, видно, и велел этому человеку остановиться у Насти...
Продолжая рассказывать, Софа беспокойно посмотрела на мужа, – по его лицу поползли багровые пятна.
