Текст книги "Моряна"
Автор книги: Александр Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Глава шестая
Над Островком мирно качались столбы дыма, – они тянулись из труб, едва приметных среди наваленного буграми на крышах снега.
Рыбачки готовили завтраки – жаренную на горчичном масле рыбу.
На берегу и в проулках было пусто; ловцы, взволнованные на короткое время событиями с Колякой, дойкинской лошадью, отсутствием Дмитрия, Василия и других, расходились по домам.
Тревога улеглась. Ловцы торопились к завтраку. Они должны спешно заканчивать зимний подледный лов – весна уже не за морями! – и начинать подготовку к весенней путине.
Одни, даже не отведав в это утро жареной рыбы, укрылись в амбары и начали перетряхивать сети, другие озабоченно ходили вокруг перевернутых вверх днищем посудин, намечая, как законопатить и осмолить их.
Глуша, проходя мимо дома, где жила сестра Дмитрия, увидела через низкий камышовый забор, как во дворе Елизавета с мужем торопливо разбирали под навесом сети.
«Жадюга! – обругала Глуша сестру Дмитрия и отвернулась. – Не подумает даже о своем брате: где он и что с ним»
И, не переставая размышлять о Дмитрии, еще быстрее зашагала...
Не доходя нескольких домов до Краснощекова, она встретила Василия Безверхова – члена правления районного кредитного товарищества ловцов. Он вместе с Дойкиным решал судьбы ловецких заявок на кредиты. Рассказав ему про неудачное посещение Дойкина, Глуша убеждающе попросила:
– Поговорил бы ты с ним, Вася.
– О чем?
– Да о лошади! Ты ведь с ним как брат-сват.
– А ты еще раз сама сходи к нему да попроси по-хорошему, без всяких приказов Андрей Палыча. Сама попроси! – Василий поспешно разгладил реденькую рыжую бородку и так же поспешно зашагал в сторону берега.
«Подхалим дойкинский!» – подумала Глуша о Василии и заспешила к Захару Минаичу.
Краснощекова застала она одного; он сидел за столом и, то и дело нагибаясь, разглаживал омертвевшие ноги.
– Доброе утро, Захар Минаич, – приветствовала его Глуша.
– Здравствуй, дочка, – и Краснощеков, подхватив ноги под колени, вдвинул их под стол; был он в одних сподниках и нижней рубахе.
Заметив это, Глуша смутилась, но Краснощеков указал глазами на табурет:
– Садись, дочка. Чего скажешь?
– Просьба, Захар Минаич, у меня. – Глуша опустилась на табурет. – К батяше хочу на маяк съездить. Лошадь мне бы на часок-другой.
– А что с батькой?
– Ничего... – Глуша потупила глаза. – Митрий Казак там. С относа...
– Аа-а... – Краснощеков ухмыльнулся. – Митрий... Знаю, слыхал...
Он отряхнул пышную, по пояс, бороду.
– Захар Минаич, – Глуша приподнялась, – не откажи! Я за камышом потом съезжу для вас, как тогда ездила.
Краснощеков, слегка покачиваясь, продолжал разглаживать под столом ноги.
– Маловато тогда, дочка, привезла.
– Еще раз съезжу, Захар Минаич!
– Коли так, ладно, уважу.
И, вынув из-под стола руки, Краснощеков положил их на клеенку, – были они мясистые, в густой рыжей шерстя.
Кивнув та окно, он спросил:
– А с Колякой как там? – И у него дрогнули сытые, розовые щеки. – Какие разговоры идут? Что там?
– Ничего...
– Что говорят-то ловцы?
Глуша непонимающе посмотрела на Краснощекова.
– Ну, все-таки, что же говорят? – допытывался он. – Дурное чего-нибудь, или что?
Еще раз взглянув на Захара Минаича, Глуша нерешительно сказала:
– Говорят, что жалко Коляку... И еще: диву даются, как это его в относ не угнало...
– А дурного, дурного чего-нибудь не слыхала? Попался, может, в чем-то он, что-то сделал...
– Не слыхала, Захар Минаич. Все время на улице была, на берегу потом, а такого ничего не слыхала.
– Ага! Ну, так... – И, сразу подобрев, он снова отряхнул пышную бороду... – Найди Илью, он, должно быть, у Коляки, и скажи, чтобы запряг тебе жеребчика.
– Благодарствую, Захар Минаич!
– Ладно, сочтемся...
Когда Глуша вышла из горницы, Краснощеков почувствовал, что ноги его будто начинают оживать.
– Ну, слава богу! – он облегченно вздохнул и перекрестился на множество икон, которые, словно иконостас в церкви, были расположены по обеим стенам правого угла. – Кажется, с Колякой благополучно. И Глуша сейчас говорила, и Илья... Должно, Марфа напутала.
Но вспомнив, что до сих пор почему-то не приходит позванный Марфой кум Трофим Игнатьевич Турка, Краснощеков опять забеспокоился и начал старательно разглаживать ноги.
«Ох, уж эти ноги! – тяжко вздохнул он. – Отрубить бы их да пристроить деревяшки, как вон у Лешки-Матроса. И то было бы лучше, чем так маяться с ними!»
Двадцать пять лет беда с ногами у Краснощекова тянется: обморозил он их однажды на взморье, и с тех пор, как только расстроится Захар Минаич или думка тяжелая найдет, ноги перестают двигаться, а потом исподволь отходят, оживают.
Сколько горя перенесено из-за них!
А напасть эта вышла так. Сначала его накрыли в море ловцы при оборе чужих сетей и за это жестоко отомстили ему – протянули хребтиной подо льдом. Отошел Захар Минаич и пристрастился к новой, еще более легкой наживе: стал заниматься обловом запретных вод. Быстро приобретал состояние Захар Минаич, как вдруг захватили его стражники рыболовного надзора при облове богатейшей ямы. Он подался наутек, стражники открыли по нему стрельбу. Удалось Краснощекову скрыться с лошадью в приморских камышовых чащобах. Долго еще гремели выстрелы, а он все глубже и глубже забивался в камышевую крепь... Наступила ночь, и надо было выбираться домой. Лошадь порезала о камыш ноги и брюхо и, обессиленная, пала. Бросил ее Краснощеков и пошел... Была суровая зима, стояли лютые, жгучие морозы. Только к утру выбрался Краснощеков из камышей, ободрав всю одежду и в кровь исцарапав лицо и руки. Изнеможенный, он не в состоянии был двигаться дальше и, присев на лед отдохнуть, крепко заснул. Тут бы и смерть нашел себе Захар Минаич, но на счастье ехали мимо ловцы, заметили его и подобрали.
Хотели тогда еще, как только привезли его обмерзшим со взморья, отрезать ноги, – заартачился, не послушал доктора... Как на грех, в то время помог ему один знахарь. Выхворался будто Захар Минаич, но стоило ему первый раз побывать в волости и встретиться со стражниками рыболовного надзора, которые захватили его при облове запретной ямы, как сразу ноги перестали действовать. Захару Минаичу тогда не было точно известно: знали или не знали стражники, что именно он был в облове. Выведав в тот же день о том, что стража не знает об этом, он успокоился, и в ночь отошли, ожили его ноги.
С этого и пошло: как беда – отнимаются ноги!
Но все же можно было еще терпеть: с утра отнимутся, к вечеру отойдут, или с вечера отнимутся, к утру отойдут.
А вот спустя год после злополучной встречи со стражниками, в следующую зиму, случилось с Захаром Минаичем такое событие. Ехал он из города один и нагнал тихо шагавшую лошадь; в санях оказался известный богатей-рыбник казах Жумгали Култаев. Он крепко спал.
Окликнул его Захар Минаич раз, другой, а казах, прикурнув к ободке саней, спит да посапывает. Сани Краснощекова поровнялись с санями Култаева, Захар Минаич еще раз окликнул его.
«Наглотался в городе, – подумал Краснощеков, – после расчетов-то...»
И, привстав на колено, зорко оглянулся вокруг: длинный и узкий коридор протока был пуст, по бокам его стояли белые, заснеженные стены камыша.
«Верно, не пустой возвращается из города», – кольнуло Захара Минаича.
Нашарив в сене пешню, он еще раз осмотрелся, и когда сани сошлись вплотную, бок о бок с култаевскими, Краснощеков вскочил и со всего размаху трахнул казаха по голове ломом с деревянной рукояткой.
Култаев вскинул руки, словно пытаясь приподняться, но Краснощеков ударил его вторично, и казах, не издав ни звука, бездыханно сник на ободку саней.
Захар Минаич вывернул все его карманы и нашел в одном из них кожаный мешочек с деньгами. Он быстро вытащил Култаева из саней и, когда взглянул в его лицо, – отшатнулся.
У казаха натужно выперли глаза, – налитые кровью, они дрожали и, казалось, в упор рассматривали Краснощекова. Захар Минаич перекрестился и, подбежав к Култаеву, надвинул на его лицо шапку; схватив казаха за ногу, он поволок его к майне и сунул под лед.
Вогнав казахскую лошадь в камыш, Краснощеков покатил в обратную сторону и свернул в ближайший проток...
После этого целый месяц не действовали ноги у Захара Минаича, потом отошли, а через полмесяца совсем ожили.
К своим сбережениям присоединил он еще четыреста култаевских целковых и начал разворачивать скупное дело: купил рыбницу, прорезь, нанял работников... Неожиданно, перед самым выходом на путину, в Островок заявился из города судебный пристав. Перепугался Краснощеков, и ноги его омертвели. Пристав оказался в Островке проездом и скоро укатил обратно в город.
Целую неделю оставались неподвижными ноги у Захара Минаича.
С той поры и стало невмоготу: чуть что – и без ног Краснощеков, то на неделю, а то и на две...
И какие только меры не предпринимал он, чтобы избавиться от этого недуга, – благо что были скоплены большие деньги: сначала от обора чужих оханов, облова запретных ям, потом этот Култаев, рыбная скупка... Объехал Краснощеков лучших докторов Астрахани, Саратова, Казани. Был даже в клинике знаменитого профессора в Санкт-Петербурге. А сколько перепробовал он разных знахарей, колдунов, бабок... Ничего не помогло! И, решив, что недуг его – божье наказание за грехи, удалился он на год в Чуркин златоглавый монастырь. Откупил себе отдельную келью и зажил тихой, монашеской жизнью.
Прошло полгода смиренного жития в монастыре, и ни разу у Краснощекова не было оказии с ногами.
Целые дни молился он богу, молился за него и сам игумен, и в церкви происходили службы за здравие Захара Минаича, – тогда вся монастырская братия молилась за него.
Игумен был строгий, сухой человек с восковым лицом и жиденькими прядями волос на круглом, лбистом черепе.
Сошелся с ним Краснощеков характером, – деловой игумен был, умело управлял хозяйством обители: садами, водами, покосами... Быстро договорился с ним Захар Минаич об аренде богатых рыбою монастырских вод.
Вскоре Захар Минаич вышел из обители и иачал щедро снабжать игумена осетриной, севрюгой, икрой, вином, мукой-крупчаткой, а братию – обыкновенной частиковой рыбой и ржаною мукой; платил он монастырю за аренду вод и деньгами.
Доходная была эта аренда, и все шло гладко, как по ветру под парусом ловецкая посудина.
Задумал однажды Краснощеков расширить свое скупное дело; решив приобрести еще несколько судов, он задержал очередной взнос денег обители и стал экономнее снабжать не только братию, но и самого игумена.
Потом снова оттянул месяца на два взнос денег в обитель, – как раз в то время отправлял он в компании с одним купцом большую партию малосола в центральную Россию.
Игумен, неоднократно ласково напоминавший Краснощекову об его обязательствах по отношению к монастырю, неожиданно прислал грозное письмо, в котором говорилось, что на Захара Минаича за задержку денег и продовольствия обители подана архиерею и губернатору жалоба и что он, игумен, собирается Захара Минаича предать анафеме.
Перепугался Краснощеков, и ноги у него опять отнялись.
Не помог и монастырь! Все дело тут, как теперь понимает Захар Минаич, в тихой безмятежной жизни.
И до каких только казусов не доводили его эти ненавистные ноги. Во время войны с немцами Захар Минаич поставлял рыбу на оборону, на армию. Вызвало его один раз военное начальство срочно в Москву; забеспокоился он, и ноги его перестали двигаться. Грешил Захар Минаич в поставках: в середину тары с обыкновенной сельдью закладывал он недомерок, посылал рыбу с душком, были и другие у него грехи, поэтому и перетрусил.
После оказалось, что военное начальство вызывало Краснощекова для того, чтобы вручить ему награду – медаль за верную службу царю и отечеству...
А вскоре после революции заявились в Островок уральские казаки, которые хотели захватить волжский рыбный город. Шел тогда Захар Минаич на берег к казачьему офицеру с хлебом-солью, а тот как гаркнет на Захара Минаича: «А деньги где? А провизия где?..»
Подкосились ноги у Краснощекова, и повалился он на песок.
Ох, уж эти ноги!.. Вот и теперь – даже при этом малом, пустяковом случае с Колякой они уже не действуют.
Может быть, ничего еще и нет плохого, а они, проклятые, отнялись!
Перестав разглаживать ноги, Захар Минаич внимательно прислушался к шуму в сенях.
Скрипнула дверь, и боком вошел старый Турка. Он перекрестился на иконы и, не глядя на Краснощекова, хмуро сказал:
– Здравствуй, Захар Минаич.
– Мое почтенье, кум, – тихо отозвался тот и подумал: «Что-то имеет супротив меня, старый пес. Ишь, глаза прячет!»
Лицо Турки, покрытое рыжей шерстью, хранило внешнее спокойствие; только узкие, прищуренные глаза его ярко светились, и по тому, как он прятал их в могучее подлобье, прикрывая пучками мохнатых бровей, можно было догадаться, что Трофим Игнатьевич чем-то взволнован.
– Звал меня? – спросил он, опускаясь на табурет и вынимая трубку.
– Звал... – Захар Минаич откашлялся. – Занемог я немного, кум. С ногами опять беда... Вчера заезжал ко мне по пути из города председатель нашей кредитки – Иван Митрофанович Коржак. Ну, и рассказал о делах в городе, – жара там, кум! Беда, верно, и к нам заглянет...
Турка, продолжая прятать глаза в подлобье, сердито подумал: «У меня и так беда. А тебя надо бы поприжать, – всю жизнь поперек дороги всем стоишь».
– Говорит Иван Митрофанович, что не узнать города, – продолжал Краснощеков. – Арестовали, слышь, еще многих рыбников...
«Меня не арестуют, – сумрачно усмехаясь, думал Турка. – Я не подкапывался под власть, не посягал на нее, как ваши дружки в городе... вроде того же Полевого. Тебя вот, куманек, – да! – тоже могут взять за шиворот. Дойкина еще возьмут. А я что? Честным своим трудом живу, кровями живу, жилами своими, потом... И ты мешаешь мне: Коляку на обор моих оханов послал!..»
– Сажают в тюрьму, Трофим Игнатьевич, нашего брата без разбора... – Захар Минаич говорил долго, стараясь запугать кума, сделать его сговорчивым, но тот молчал и, не выказывая особого беспокойства, жадно тянул трубку.
Отряхнув бороду, Краснощеков в упор глянул на угрюмого Турку и решил переменить разговор:
– А улов как, Трофим Игнатьевич, у тебя? Благополучно выбрались с моря? Крестник мой как там, Яша?
Снова набив трубку махоркой, Турка закурил.
– С моря выбрались, слава богу, – и он часто задымил. – Только вот... Коляка...
– Что? – и у Захара Минаича по-всегдашнему дрогнули розовые, сытые щеки.
– Коляку словили мы при оборе наших оханов... А лошадь – твоя!..
– Как ты говоришь? – Краснощеков хотел было переставить ноги и не смог.
– Сознался он, что белорыбку тебе сдавал и ты будто знал все это.
Турка беспрестанно, шумно курил.
Разглаживая ноги, Захар Минаич увесисто и складно начал:
– Не верь, кум!.. Всякая мразь, чтобы извернуться, наговором занимается. А ты веришь... Лошадь моя? Да, моя, признаю... А давал я ее Коляке на поездку за камышом. Знаешь, как это у нас: воз мне, воз ему... Вот и все!
– А Коляка говорит... – Турка быстро заложил новую порцию махорки в трубку.
– Кум! Трофим Игнатьич! – умышленно сердито оборвал его Краснощеков. – Кому вера?! Мне или Коляке?
В окно громко постучали.
Захар Минаич поспешно оглянулся.
Снимая шапку и кланяясь, Яков что-то кричал.
Краснощеков закивал головою:
– Зайди, зайди! Да, да! Здесь батька! Зайди!
– Яшка? – приподнялся старый Турка. – Чего ему?
– Не знаю. Сейчас зайдет, – и Захар Минаич снова в упор глянул на кума. – Такие-то вот дела, Трофим Игнатьич...
Яков быстро вошел в горницу.
Сняв шапку, он слегка кивнул головою в сторону Краснощекова:
– Доброе утро, Захар Минаич!
– Здравствуй, крестник!
Пристально взглянув на отца и на Краснощекова и, не поняв, какой оборот принял разговор о Коляке, Яков подошел к отцу:
– Батяша, с кобылой совсем плохо.
– Ну? – забеспокоился Турка.
– Да.
Турка поспешно выбил о ладонь пепел из трубки и направился к двери.
– Покуда, Захар Минаич. Надо с кобылой что-то делать.
– А что с ней такое?
– Перемерзла она. – Турка открыл дверь и неохотно добавил: – И загнали мы ее...
О чем-то переговариваясь, Турки задержались в сенях.
Захар Минаич прислушался; невнятные голоса трудно было разобрать. Вскоре заскрипела лестница.
«Ушли, – облегченно вздохнул Краснощеков. – Поверил или не поверил мне, старый псюга?»
Он оглянулся на окна – по улице торопливо шагали Турки.
Провожая пристальным взглядом кума, Захар Минаич сказал, будто вдогонку ему:
– Хватит с тебя и того, что имеешь... Жиреть очень уж стал. Шибко в гору пошел... Хватит!..
И когда скрылся кум за углом, Захар Минаич начал заботливо разглаживать ноги.
Глава седьмая
Лешка-Матрос нетерпеливо сидел за столом; часто приподнимаясь, он быстро говорил звучным, будто звенящим голосом:
– Ну, Андрей Палыч, и дела – как сажа бела!..
Улыбка никогда не сходила с его влажных, тонких губ.
– Да-да, – подтвердил Костя Бушлак, молодой и крепко сложенный ловец. – Здорово тряхнул нас шурган...
У Кости было бритое, докрасна ошпаренное морем лицо.
Андрей Палыч молча сидел у окна, задумчиво навивая на кривой, мозолистый палец жидкую черненькую бородку. Перед ним на подоконнике лежала стопка газет, на газетах очки, запечатанный конверт.
– Оханы жалко, Андрей Палыч, – засветился в тихой улыбке Лешка. – Оханы-то новехонькие. Около полсотни концов пропало с этим относом.
– Зато сами остались целы и невредимы, – вставила Евдоша; она копошилась у печки, приготовляя пельмени.
– Нас, тетка Евдоша, ни одна сила не возьмет, – Лешка вылез из-за стола и, припадая на деревянную ногу, важно прошелся по горнице. – Ни пуля, ни море, ни шторм, ни горе...
У Матроса порозовело лицо.
– Ни одна сила не возьмет нас! – И Лешка снова молодецки прошелся по горнице.
Глядя на него, Евдоша добродушно улыбнулась:
– А без ноги вот остался.
– Без ноги, а живой!
Матрос остановился перед Андреем Палычем и спросил:
– А что с Колякой-то случилось?
–Никак не понять, Алексей. Я еще раз заходил к нему. Опамятовался вроде он, а молчит. Я и так и эдак к нему, а он – ни слова... А люди толкуют, будто кто-то подо льдом его протащил. Этого еще зверства не хватало в нонешнее-то, советское время! Зайду еще раз, проверю. А ежели и на самом деле кто озверел – под суд отдадим! Проучим!..
Матрос посмотрел на горку и, сияя доброй улыбкой, убеждающе попросил:
–Поставил бы ты на стол божью водицу, а то как-то сердцу муторно.
Усмехаясь, Андрей Палыч поднялся и медленно прошел к горке.
Лешка внимательно следил за ловцом.
Вернулся он к столу с бутылкой водки и стопками.
–Что ж, Андрей Палыч, может, перед пельменями прополощем горло? – предложил Матрос.
– Хочешь – прополощи, – уклончиво ответил ловец.
Лешка молча налил стопку и так же молча выпил.
– Эх, как бы не усохла божья водица! – он громко пристукнул протезом о пол и заспешил к печке. – Как у тебя, тетка Евдоша, пельмени-то? – Он остановился около рыбачки и засучил рукава: – Давай помогать буду!
Она, смеясь, отстранила его локтем:
– Делайте свои дела, а тут я сама управлюсь.
– Долго что-то ты управляешься, – и он искоса посмотрел на стол, где стояла бутылка с водкой.
Евдоша вытащила из печки чугун и стала бросать в него комочки теста, в которые была завернута наперченная и с луком, вкусная рыбья мякоть. Засунув обратно в печку чугун, она обратилась к Косте:
– Что ж это Татьяна Яковлевна не идет?
– Должна скоро быть маманя. – Костя приподнялся со стула и посмотрел в окно. – Не видать...
Он пожал плечами и снова взглянул в окно.
– Пельмени зараз и готовы. – Евдоша подошла к посуднику и стала снимать тарелки, деревянные ложки.
– Пойду схожу за маманей. – Костя встал и, набросив на плечи полушубок, направился к двери.
– Ты поскорее, – предупредил– его Лешка и, подмигнув, шагнул к полногрудой Зинаиде, дочери Андрея Палыча. – Рада, что Коська в живых остался? А?..
Евдоша осторожно посмотрела на дочку. Зинаида задорно повела плечами, отложила плюшевый кисет, в уголке его она вышивала розу.
– А это кому? – Лешка показал глазами на кисет и рассмеялся: – Не мне ли?
– Сеньке! Вот кому!.. – Зинаида вскочила и прошла к матери, которая, искоса взглянув на дочку, недовольно покачала головой.
Лешка не удивился ответу Зинаиды. Он знал, что ей нравится Костя, но тот почему-то все сторонился ее. Андрей Палыч и Евдоша, смутно об этом догадываясь, не особенно препятствовали дочке гулять с Сенькой.
Однако втайне они надеялись, что, может быть, одумается Костя...
Подойдя к Зинаиде, Лешка снова подмигнул ей и серьезно сказал:
– Ты брось миловаться с Сенькой. Трепло он, как и Митька Казак!
Зинаида, нахмурившись, ушла по другую сторону матери.
– Неправду, что ли, говорю я, а?.. – Лешка безнадежно махнул рукой и двинулся к окну, у которого сидел Андрей Палыч и, надев очки, задумчиво шелестел газетами. – А про наш район и Островок ничего не пишут газеты?
Андрей Палыч не ответил.
– Я спрашиваю, о нас ничего не пишут? – и Лешка заглянул в развернутый Андреем Палычем газетный лист.
– О нас пока не пишут, Алексей.
– Должны писать! Пора!
Андрей Палыч поднял очки на лоб, посмотрел на Матроса.
– Давно должны! – уверенно повторил Лешка. – А свежие газеты были?
– Были.
– И о нас, значит, ничего?
– Ничего! Зато вот обо всех пишут...
– Как это – обо всех? – удивился Лешка.
– Да так. И про тебя, и про меня, и про таких, как мы с тобой, и про других. А называется статья «Год великого перелома».
– «Год великого перелома»... А кто пишет-то?
– Товарищ Сталин пишет – о наших, партийных делах пишет.
– Так бы и говорил! – поспешно сказал Лешка. Лицо его озарилось хорошей, светлой улыбкой. – Товарищ Сталин по-настоящему отпишет! Он по делу скажет. Читай давай!
Глаза Лешки стали ясными, доверчивыми и мечтательными. В памяти вдруг встали дорогие его сердцу картины гражданской войны, встречи с товарищем Сталиным в Царицыне... Грозный восемнадцатый год... Республика Советов в огненном кольце врагов – внутренних и внешних... Э-эх, и тяжелое же времечко было!..
Лешка громко вздохнул, лицо его на секунду помрачнело. Страна истекала кровью, голод душил советские города. Рабочие Москвы и Питера по осьмушке фунта черного хлеба со жмыхом получали, да и то не каждый день. В это время и явился Сталин в Царицын с наказом Ленина: дать волжский хлеб голодной стране, удержать всеми силами город, потому как был он самый надежный пункт, который связывал Волгу с Москвой и Питером.
Андрей Палыч опустил на переносицу очки, переложил газету, вторую, третью и, отыскав нужную, развернул ее; газета эта, как и остальные, была кое-где исчиркана черным, жирным карандашом.
– Василий Сазан брал у меня ее перед тем, как укатить в море. Видишь, как Василий читал ее? – он поднял лист, показывая многочисленные кружки, рамки, растянутые в длину четырехугольники. – Вот он какой чтец – Василий! И так понравилась ему газета, что он чуть не увез ее с собой в море...
Пока Андрей Палыч располагался у окна, стараясь поудобней усесться, в памяти Лешки лихорадочно пробегали те события, которые оставили когда-то в душе его неизгладимый след... Ни в Москве, ни в Питере нет хлеба. Вся надежда на Царицын... И Царицын выручает: шлет в Москву и Питер эшелоны с хлебом, мясом и рыбой. Белые генералы сразу прослышали о продовольственных эшелонах и пуще прежнего навалились на город. Горячие были деньки! Ой, горячие!.. А вскоре на помощь Царицыну прибыл из Донбасса Ворошилов со своей Пятой украинской армией. Полегчало немного, но не совсем. Белые наседают и наседают – того и гляди ворвутся в город. Царицын им нужен был, чтобы с уральской контрой соединиться, чтобы единый белый фронт создать от Дона до Урала против Республики Советов. Но не тут-то было! Разгадали их планы. И вот – создали огромную армию с броневыми поездами, автобронемашинами, и пошли без остановки эшелоны с хлебом в Москву, Питер и другие города...
Приготавливаясь читать газету, Андрей Палыч торжественно, старательно и аккуратно разглаживал ее своей широкой ладонью и затем так же старательно и медлительно-торжественно прилаживал очки на носу.
А перед глазами Лешки в это время стремительно проносились памятные эпизоды героической обороны Царицына... Одно время он находился в охране начальника штаба формирования и не один раз участвовал вместе с товарищем Сталиным и Ворошиловым в очистке от белых банд железнодорожных линий, не раз и не два сопровождал эшелоны с хлебом в Москву, отбрасывая с пути то и дело прорывавшиеся белые банды...
– Да ты читай давай! – нетерпеливо попросил Лешка. Медлительность Андрея Палыча начинала раздражать его.
Андрей Палыч откашлялся и размеренно, чуть ли не по складам, стал читать:
– «Истекший год был годом великого перелома на всех фронтах социалистического строительства. Перелом этот шел и продолжает идти под знаком решительного наступления социализма на капиталистические элементы города и деревни». Ясно тебе, чего добилась наша партия? – И Андрей Палыч поднял на лоб очки.
Лешка молча и серьезно качнул головой.
Андрей Палыч продолжал читать:
– «Характерная особенность этого наступления состоит в том, что оно уже дало нам ряд решающих успехов в основных областях социалистической перестройки (реконструкции) нашего народного хозяйства». Понятны тебе дела нашей партии? – Ловец посмотрел поверх очков на Матроса.
Лешка опять молча и согласно кивнул головой.
А Андрей Палыч медленно-медленно, словно взвешивая каждое слово, продолжал читать:
– «Из этого следует, что партия сумела целесообразно использовать отступление на первых стадиях нэпа для того, чтобы потом, на последующих его стадиях, организовать перелом и повести успешное наступление на капиталистические элементы...»
Лешка напряженно слушал. Статья заставляла его заглянуть вглубь тех громадных общественных вопросов, которые еще недавно казались Лешке затуманенными, неопределенными и которые сейчас обретали четкие контуры и ясный смысл.
Андрей Палыч, не переставая читать, посмотрел поверх очков на Лешку.
Лицо Матроса горело, глаза блестели, пальцы дробно барабанили по подоконнику...
Костя Бушлак неторопливо шагал по вытоптанной в снежных сугробах тропке.
Ослепительно белый снег больно резал глаза, и Костя, жмурясь, думал о том большом уроне, который постиг его и Лешку прошлой ночью: около полсотни беличьих оханов пропали из-за этого шургана и относа.
Ловцы, особенно глубьевые, морские, испокон века проводили совместный, в два-три человека, лов. Море заставляло их соединять свои силы, чтобы успешнее бороться со стихией. Иначе и нельзя было: одному на морской реюшке не выехать на Каспий, а на меньшей посудине – на бударке или куласе – выезжать можно было только за смертью; во время шторма одному не совладать было и с ветрами, одному в это время – верная погибель...
И ловцы, чтобы жить, детей растить, кто как мог, так и изворачивался. Одни, которые покрепче и поумней, стараясь выдержать безжалостные удары моря, совместно работали сами на себя. Другие, послабее волей, шли за помощью к дойкиным и краснощековым, – рыбники объединяли их, снабжали сбруей и посылали на лов.
Но у каждого была заветная думка: стать исправным, самостоятельным ловцом. Посудину свою иметь, сети, снасти – такова была думка. Глядишь, и добился всего этого человек, как вдруг – шторм, относ или пролов, и опять человек в беде.
У Кости в девятнадцатом году отца повесили белые; Андрей Палыч взял опеку над молодым Костей, с тех пор и ловят они сообща, вскладчину, а года четыре назад присоединился к ним Лешка-Матрос, потом присоединился Григорий Буркин, молодой рыбак Сенька, Василий Сазан.
Ладно, в полном согласии ловили они. Несколько раз шурганы и штормы накрывали их, напрягали ловцы все свои силы, и кое-как сами справлялись с неудачей. Никогда не обращались они за помощью ни к Дойкину, ни к Краснощекову. А если и обратились бы, все равно не помогли бы они. Косте не помогли бы потому, что его отец в восемнадцатом году арестовывал самого Краснощекова, Буркин тоже памятен и Краснощекову и другим скупщикам, Лешке отказали бы из-за того, что очень уж злословил он над рыбниками, а Андрею Палычу не дали бы помощи по той причине, что молчалив он, горд слишком, никогда не снимет шапки.
«Что будем делать? – рассуждал Костя, не спеша шагая к дому. – Как вывернемся из беды?..»
Несколько лет подряд пытались они справить беличьи оханы для лова белорыбицы. И наконец прошлой осенью вложили они в это дело все свои сбережения. В надежде на хороший зимний лов, они не смогли из-за справы оханов как следует подготовить сбрую к весенней путине.
Белорыбка, казалось им, даст хороший заработок, и тогда, зимою, справят они все, что надо. А что получилось? И оханов нет, и весна скоро.
Говорили они еще о создании рыбацкой артели – настоящей, большой. Но вот случилась беда с Василием Сазаном, неизвестно, что стало с Григорием Ивановичем Буркиным и Сенькой...
«Что же делать? – продолжал мучительно думать Костя, сворачивая за угол. – Что будем делать?»
О том же думал и Андрей Палыч, по-привычному молчаливо навивая на кривой, измозоленный палец свою черненькую бородку.
В то время, когда Костя с Лешкой и Буркин с Сенькой были в море, Андрей Палыч тоже не сидел сложа руки. Он каждый день выезжал в протоки и ерики, где ставил замысловатые вентеря и секреты. Наловил он частиковой рыбы рублей на полсотню. Не меньше наловил и Василий Сазан, которому не хватило совместно приобретенных оханов и который вынужден был пойти в море с Дмитрием Казаком. Остальные товарищи тоже успели до этого шургана поймать рублей на двести. Но на эти деньги подготовку к весенней путине не провести. Им нужно проконопатить и осмолить реюшку, почти заново провести оснастку ее, купить еще бударку, пополнить вобельные и селедочные комплекты сетей...
Для этого много сотен рублей надо!
А где их взять?..
Помочь в этом может только ловецкое кредитное товарищество. Но шансы тут не очень большие. Андрей Палыч до сих пор еще прежний кредит не вернул. Костя и Буркин тоже задолжали, а Лешке и раньше не давали кредита и теперь не дадут, особенно после того, как он за отказ ему в кредите учинил скандал председателю Коржаку.
«Беда, сущая беда! – Андрей Палыч крякнул, закинул ногу на ногу. – А может, с кредиткой и выйдет чего? Может, на артель дадут кредиты?»
Газеты последнее время все чаще и чаще пишут об артелях и кредитных товариществах ловцов: пишут, что рыбникам чересчур большие кредиты идут, а беднота ловецкая не получает их, а если и получает, то совсем ничтожную долю.
Хотя в городе и крепко взяли в оборот Солдатовых, Заславских и других крупных купчиков, но Андрей Палыч не совсем верит в свою районную кредитку.
Да как же поверишь, когда, несмотря на такие события в городе, в их районе идет все попрежнему: председателем кредитки продолжает оставаться Коржак, большой силы рыбник, немалую роль играет там и Дойкин...
