Текст книги "Моряна"
Автор книги: Александр Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
– Зимину заместо Анки!
– И то верно – Марью Петровну!
– Анну Сергеевну! – крикнул Лешка, потрясая бескозыркой. – Страдалицу нашу!
Милиционер вскочил, застегнул шинель, сунул портфель подмышку и дернул за рукав Матроса:
– Пошли, гражданин Зубов!
– Что?! – вскричал Лешка. – Собрание срывать?!
Милиционер швырнул портфель обратно на стол и распахнул шинель:
– Кто еще, граждане, хочет по существу доклада? Поскорее, граждане! У меня дело неотложное!
– Я насчет Анны Сергеевны, – поднялась Зимина и кивнула в сторону Жидковой. – Она, как есть, девка разбитная, самый раз подходит.
– Ладно, гражданка! – сказал милиционер. – Кто еще?
Из-за угла вышел Коляка и только начал было говорить, как его опередил Егорыч:
– Дай я, дай я!.. – и прищуренным глазом он пристально посмотрел на Дмитрия. – Ладно тут и Лексей Захарыч говорил, и Костя ладно толковал. Оно, известно, человек без людей, без общества все одно как рыба в одиночку, без косяка. Такая рыбеха, чего и говорить, – пропащая!.. И то верно, что о рыбниках-живоглотах здесь говорено. Видать, каюк им теперь! Две весенние путины в году не бывает. Так и в этом деле – разных правов насчет рыбников не может быть: в городе их за шиворот взяли, и тут, стало быть, пора... – Маячник подошел ближе к столу. – Но теперь, граждане ловцы, должны мы припомнить нашу ловецкую присказку: на ветер надейся, и сам не плошай. О чем тут речь? Пускай Лексей Захарыч едет за правами, как сказывал он. Пускай! Заручиться подмогой непременно следует... Но и нам сидеть сложа руки не полагается. Сейчас же следует приниматься за дело! Надо в сельсовет торкнуться, в район. Разнюхать, что там и как. Да покрепче требовать!
Егорыч пытливо посмотрел на Дмитрия.
– А ты, – подступил он к нему, – должен этим делом наперед других призаняться. Махай сегодня же в район – на помощь Андрей Палычу и Григорию Иванычу! Да гляди, потверже будь, не отступай ни перед кем. Гляди!.. Э-эх, позабыл, верно, ты, как я с тобой толковал. Целую неделю на маяке долбил, чтобы классу набирался...
Маячник, поглядывая на дочь, что сидела с опущенной головой, все настойчивее корил и наставлял Дмитрия, надеясь, что сегодняшняя встряска образумит его, выведет на верную дорогу, как огонь маяка в непогожую ночь выводит ловцов к берегу.
Милиционер перебил:
– Это уж семейное пошло... Все ясно, граждане?
– Ясно!
– Как вода!
– Отлично! А теперь займемся моим делом, товарищ Зубов... Лексей Захарыч ваше имя-отчество? И вы, гражданин Макар... Как ваша фамилия? Ага! Останьтесь... Гражданка Анна Сергеевна Жидкова, тоже останьтесь. Собрание закрыто!
Милиционер облегченно вздохнул, вынул из портфеля папку, из папки – исписанную с обеих сторон карандашом бумажку и лист чистой бумаги для протокола.
– Согласно поступившего заявления...
Ловцы плотно обступили стол.
Глава одиннадцатая
Дойкин стоял на берегу у своего излюбленного столба под маленькой крышей, напоминающей перевернутый гробик. Поодаль за ним топталась и негромко тянула церковные напевы Полька-богомолка; часто крестясь и кланяясь, она дергала плечами, отчего глухо звякала висевшая на шее якорная цепка с большим деревянным крестом.
Перед иконой червяком вертелся в малиновой лампаде огонек, и казалось, вот-вот он погаснет от ветра, но поплавок с фитилем был опущен глубоко в стаканчик, и огонек то выпрямлялся, то снова сжимался на дне лампады.
Минуя столб, торопливо шли на берег ловцы и рыбачки поглядеть на неожиданно уходящую в море флотилию Дойкина.
Моряна, трепля вдали махалки камыша, все крепчала, тихонько подвывал и посвистывая.
Долго стоял под иконой Алексей Фаддеич; ноги его ныли, и когда мимо прошла последняя рыбачка, он устало привалился плечом к столбу.
Сумрачно следил Дойкин, как одно за другим собирались отваливать от берега его суда.
Сегодня утром льды в протоке снова подвинулись, и от напора их выросли на средине реки крутые ледяные курганы.
Алексей Фаддеич закатисто вздохнул, еще раз вздохнул, покачал головой. Посылать в море флотилию было еще рано и опасно – льды могли порезать суда, затереть их, сжать, раздавить в щепы. Но приезжий настоял на своем...
К Алексею Фаддеичу спешил Мироныч. Он еще издали встревоженно, отрывисто заговорил:
– Не могу больше... Матерятся, требуют... Надо трогаться, что ли... Чего скажешь?..
Дойкин видел, как Мироныч волновался, беспокойно поглядывая по сторонам.
– Ну – с богом! – коротко отрезал Алексей Фаддеич и, перекрестившись, обнял компаньона, трижды поцеловал его. Помолчав, он жестко добавил: – Значит, помни, как уговорились: высадишь их на берег – и в море на лов... мне сообщи... а там видно будет...
Мироныч, казалось, на секунду заколебался, хотел что-то сказать, но, должно быть, раздумал, тряхнул головой и решительно повернул в сторону флотилии.
Стоявшие на берегу ловцы и рыбачки недоумевали, озадаченно разводили руками:
– И куда эдак рано?
– Куда торопятся?
– Вернулся же Васька Безверхов с пробитой реюшкой!..
– Порежут посудины!
– Непременно порежут!..
И только Ольга, жена Павла Тупоноса, не высказывала ни недоумений, ни сомнений. Она боялась, как бы муж опять не отказался от выхода в море. Крепко прижимая к себе ребят, Ольга беспокойно следила за Павлом.
Черный, как уголь, Цыган, кивая в сторону Дойкина, громко сказал ловцам:
– Видать, Алексей Фаддеич хочет всю рыбу в море один заграбастать... – и, зло усмехаясь, выругался.
В это время загремела якорными цепями дойкинская флотилия.
Первой отвалила от берега двухмачтовая грузная стоечная, под кормой ее на тросах шли емкие, широкие в бортах подчалки, а за ними, плавно покачиваясь, плыла высокая, острогрудая подбегная.
На корме стоечной, широко расставив ноги, стоял Мироныч; сняв шапку, он размашисто крестился, поочередно на все четыре стороны – на ост и вест, на норд и зюйд.
Ловцы, работая кто шестами, кто баграми, настойчиво продвигали стоечную по проглеям.
Когда отвалило от берега последнее судно, Дойкин снял фуражку и, поклонившись иконе Николы-чудотворца, неторопливо перекрестился. Взволнованно дыша, он пристально посмотрел на черный лик.
«И что творится на белом свете? – тревожно зашептал он. – Куда бежит жизнь?.. Волга в Каспий бежит. А жизнь эта куда?..»
Повернувшись к протоку, Дойкин увидел, как его флотилия, удаляясь от берега, искусно лавировала промеж льдов.
Алексей Фаддеич посмотрел на лик чудотворца и растревоженно спросил: «А может, обойдется?.. И советская власть ведь не без добрых людей... Где же ее, лучшую, взять-то?»
По проглеям медленно пробирались суда; ловцы шестами и баграми отводили встречные льдины или, разбивая их, гнали осколки прочь.
«...Где же ее взять, власть-то лучшую? – вновь спросил Дойкин и вновь посмотрел на черный лик, на лампаду; огонек в лампаде сжался, точно потух. – А может, и взаправду отчаянный человек? – подумал Алексей Фаддеич о нежданном госте. – Может, и впрямь по-настоящему подымет баев и казаков, как в восемнадцатом?.. А там, глядишь, подымется и вся Волга, вся Россия... Да и люди с ним – народ, кажется, лихой и отпетый... Дай им бог удачи! Господи!»
Он часто и громко задышал; по лицу его поползли багровые пятна.
Флотилия уходила все дальше и дальше от берега. Ловцы беспрерывно крушили льды. Со стоечной Мироныч махнул на прощанье шапкой. Дойкин ответил кивком головы, кивок пришелся не то Николе-чудотворцу, не то Миронычу.
Алексей Фаддеич заметил, как Мироныч, припав грудью на румпельник, круто сдвинул руль вправо, и стоечная вошла в широкую проглею; ловцы грузно налегли на шесты, продвигая судно вперед.
– Опаска! – крикнул с правого борта стоечной Антон. – Срежет, срежет!
Он с размаху вонзил багор в рыхлый покров встречной льдины; на подмогу Антону подбежал Павло Тупонос, и, натужась, они отодвинули ледяную глыбу в сторону.
Антон, шумно отдуваясь, откинул шапку на затылок.
– А может, зря мы с тобой, Павло, ушли с собрания-то? – спросил он Тупоноса.
– А может... – неопределенно пожал тот плечами и с тоской посмотрел на удалявшийся поселок.
– Вроде по-серьезному затевается дело с артелью-то.
– Вроде... – все так же невнятно ответил Тупонос, продолжая смотреть на поселок.
На носу стоечной стоял Яков Турка с высоко поднятым багром. Не дождавшись от отца обещанного выдела, он пошел сухопайщиком к Дойкину.
«Жадина! – мысленно ругал Яков отца. – Вернусь с моря – все одно потащу в суд! Все возьму свое!»
Неожиданно Мироныч громко вскричал:
– Отводи ту! – и показал на остроребристую льдину, что бешено неслась слева, готовая прободать борт стоечной. – Ту отводи! Быстрей!
«Молодец Мироныч мой!..» – и Дойкин облегченно вздохнул.
Антон в два прыжка перемахнул на другой борт и ударил багром в льдину, другие ловцы тоже ударили в нее; она встала на ребро и, казалось, вот-вот обрушится на судно, но вдруг перевернулась в обратную сторону и ушла под стоечную.
«Правильно!» – одобрил Алексей Фаддеич ухватку ловцов.
Он только боялся, что льдина может рвануть по днищу судна, но тут снова вскричал Мироныч:
– Гляди справа! Гляди-и!
На стоечную острым углом надвигалась ледяная глыба. Ловцы настороженно выставили багры, и когда ударили в нее, Яков Турка выпрыгнул на край льдины, пытаясь погрузить ее в воду и протолкнуть за нос судна; за ним вымахнули из стоечной другие ловцы, и под их тяжестью глыба скрылась под водой. Мироныч рванул руль влево, и судно миновало опасность.
Ловцы зорко высматривали новые льдины.
– За подчалком гляди! – то и дело покрикивал, оглядываясь, Мироныч. – Мотя, гляди за подчалком!
Наваливаясь грудью на румпельник, он водил его то влево, то вправо, заставляя судно замысловато лавировать между льдин.
Матвей Беспалый стоял на корме подчалка и неторопливо работал шестом.
Мироныч внимательно следил за встречными льдинами и в то же время озабоченно поглядывал на дверку каюты, где находился Владимир Сергеевич со своими приятелями. Изрядно подвыпив, приезжие всё порывались выйти на палубу, однако Мироныч не пускал их, уговаривал повременить.
Но вот снова распахнулась дверка каюты, и показался красный, вспотевший Владимир Сергеевич, за ним потянулись его приятели.
Мироныч недовольно поморщился, но на этот раз промолчал – берег был уже не так близко.
– Ф-фу! Как в бане! – пьяно посмеиваясь, сказал Владимир Сергеевич и распахнул было френч, но обдавший его жгучим холодом ветер заставил застегнуться. – Мироныч, убери там со стола! – строго приказал он, кивая на каюту, и еще строже добавил: – Да чай побыстрее согрей!
Пошатываясь, он поднялся на палубу и хрипло сказал удивившимся его появлению на судне ловцам:
– Здорово, ловцы-молодцы! – и, по обыкновению выхватив из кармана тяжелый серебряный портсигар, стал угощать: – Закуривайте, ребята!
Все признали незнакомца, объявившегося дружком Василия Сазана. Следом за ним, так же пошатываясь, вышли на палубу четверо неизвестных людей в городских, щегольских сапожках и брюках-галифе, как и сам приезжий, и только один из них был в обыкновенных брюках, заправленных в сапоги. На всех были френчи и кители. Неведомые люди нещадно курили, сумрачно посматривали по сторонам.
– Как думаете, сумеем пробраться под Гурьев? – спросил ловцов незнакомец, пошатываясь и хватаясь за снасти.
Ловцы в недоумении переглянулись.
– Мой закадычный друг Вася Сазан сидит там в ледяных торосах, – разъяснил незнакомец и, крепко выругавшись, добавил: – Спасать надо товарища, раз власти наплевать на человека!
Ловцы снова озадаченно посмотрели друг на друга.
– Мироныч! – требовательно окликнул незнакомец. – Как там чай?
– Сейчас, сейчас, – заторопился Мироныч, до этого сосредоточенно следивший за разговором. – Антон, поди сюда!
Антон прошел на корму. Мироныч хотел было передать ему управление рулем, но приезжий снова заговорил с ловцами.
– Убери там в каюте, – торопливо попросил Мироныч Антона. – И чай вскипяти...
В каюте было сильно накурено – не продохнуть. Железная печурка исходила жаром. Кругом валялись пустые бутылки. Пол был заплеван, загажен. На столе стояли стаканы с недопитым вином, тарелки с разными закусками, в которых торчали окурки папирос.
«Поганцы!» – с омерзением подумал о неведомых людях Антон, прибирая каюту.
Переставляя тяжелый ящик, он решил, что в нем находится вино, но вдруг нечаянно соскользнула крышка, и Антон, вздрогнув, едва не уронил ящик на пол.
В ящике поверх замасленных тряпок лежали два револьвера: один длинный, похожий на наган, другой – короткий, будто с обрубленным дулом.
Антон осторожно потрогал тряпки – в них было завернуто что-то твердое.
«Наверно, еще револьверы!» – решил он.
По палубе громко затопали, мимо оконца замелькали сапоги – неизвестные возвращались в каюту.
Антон поспешно прикрыл ящик крышкой и выскочил на корму. Присев у жарника, он стал разводить огонь.
Неизвестные прошли в каюту, оставив дверку полуприкрытой.
Антон поставил на жарник котел с водой и, строгая ножом кирпичный чай, взволнованно прислушивался к разговору, доносившемуся из каюты.
«Что за история? – в тревоге думал он. – Оружие... Зачем?.. И люди какие-то... Под Гурьев, слышь... Что за оказия?..»
– Сто-ой! – оглушительно закричал Мироныч. – На-ва-ал!..
У косы, что выходила на самую середину протока, путь судам преграждали взгромоздившиеся одна на другую желтоватые, в прососинах льдины. Торосы вздымались высокой, казалось, непроходимой стеной. Ловцы, спустившись на лед, начали пешнями и топорами пробивать дорогу.
Долго ловцы крушили ледяной навал, истово ругаясь, кляня все на свете... А когда пробили в нем проход, то легко протащили суда дальше. Вооружившись баграми, они снова стали следить за встречными льдинами: гнали их в стороны, разбивали...
Дойкин безотрывно наблюдал за продвигавшейся во льдах своей флотилией.
Когда-то хаживал так в море и сам Алексей Фаддеич; помнятся ему и студеная вода, пахнущая острыми запахами, и пронзительная сырь, и эти легко плавающие предвесенние чадные туманы.
А теперь вот стоит он у столба с иконой; и думает он, и видится ему, что все вокруг – и берег и воды – бьется у его ног, и люди тянутся к прежней дойкинской силе. А сила эта была и тяжелая, и добрая, и ласковая.
До-обрая!.. Но этой доброты не поняла даже Наталья Буркина. Ф-фу, поганое ведро!.. Недотрога! Тоже, добро... Годков пятнадцать бы назад, – тогда кто сказал бы, что натура Алексея Фаддеича недобрая и неласковая?.. Кто, как не Алексей Фаддеич, был попечителем Мариинского приюта имени государыни Марии Федоровны? Не его ли, Дойкина, милостью воспитывались дети бедноты и подкидыши. Или не жертвовал он на приюты и деньгами и рыбой? Не он ли самолично, заезжая к своим питомцам, отечески и любя, навещал особо пригожих воспитанниц, – надобно же судьбу их устроить как подобает! Не Алексей ли Фаддеич думал вместе с ними, девушками-голубицами, о приданом, о будущей их жизни. Кто бы приласкал их, кто бы позаботился о дальнейшей их судьбе, ежели бы не он? И женишка при помощи верных людишек найдет, не грузчика какого-нибудь, а чиновного, непьющего. И посаженым отцом на свадьбе – не он ли бывал, сам Дойкин.
А сколько питомцев-подкидышей устроил Алексей Фаддеич у себя на промысле!.. Засидится бывало девушка долго в приюте в ожидании жениха. Глядишь, и восемнадцать годков стукнуло ей, а то и больше. Что с ней делать? И опять Алексею Фаддеичу забота... Или парнишек-подкидышей взять: шли они из приюта мальчиками в торговые лабазы, в столярные и медницкие мастерские, редко кто из них выходил в приказчики, конторщики. И о них попечение имел Алексей Фаддеич... Не один десяток таких пареньков милостиво приютил он у себя на промысле. Особо же ревностно заботился Алексей Фаддеич о девушках.
Кто же другой похлопочет о женской судьбинушке, как не сам попечитель приюта имени государыни Марии Федоровны Алексей Фаддеич Дойкин!
Что и говорить – есть, что вспомнить!..
Была в приюте одна розочка – сирота Софа, маленькая, пухленькая, не по летам полногрудая. Два года выжидал Алексей Фаддеич, пока вытянется Софа в стройную девушку, но она все оставалась такой же маленькой и продолжала хорошеть. А когда узнал Дойкин, что Софе исполнилось восемнадцать лет, увез он девушку к себе на промысел. Не сразу сломил ее Алексей Фаддеич, а потом за расточительные ласки Софы взял он девушку с промыслового плота к себе прислугой в дом. Но однажды о его связи с Софой узнала жена – кроткая, богомольная женщина. Не сказав мужу ни слова, она покорно ушла в монастырь. Дойкин после этого стал жить с Софой открыто, как муж с женой... Вскоре навалился памятный семнадцатый год, а потом январь восемнадцатого, когда рабочие города и ловцы забрали не только багры, но и власть в свои руки. У Дойкина отобрали трехэтажный каменный дом в городе, новый пароход, четыре буксира, десяток баркасов и богатый промысел на взморье... Сумел Алексей Фаддеич выбраться из города в рыбацкий поселок, где и схоронился у своего икорника. Потом перекочевал в другой поселок, оттуда в Красный Яр к племяннику. В это время со стороны Гурьева двинулись уральские казаки; племянник со своими друзьями ушел им навстречу. Дойкин начал собираться в город, который, казалось, вот-вот возьмут уральцы. Но Красная Армия разметала их. Пришлось Алексею Фаддеичу уехать из Красного Яра. Свыше года он жил у бывшего своего конторщика в пригородном поселке, а потом перебрался в Островок, в этот глухой, малолюдный култук, где проживал верный его промысловый приказчик Порфирий Мироныч, который занимался тогда ловом рыбы... А когда ввели нэп, Алексей Фаддеич в компании с Миронычем начал поспешно расширять рыбный промысел, немного спустя занялся он скупкой рыбы, переправляя ее в город. В двадцать пятом году его хозяйство уже настолько окрепло, что в компании с уцелевшими рыбниками открыл он в городе рыбную фирму, – правда, предусмотрительно не входя официально в число ее хозяев. Поплыли вагонами белорыбица, балыки, икра – и в Москву и в Питер... Разыскалась и Софка, только стала она теперь тощей, костлявой бабенкой.
– Разве от этой жизни не постареешь?! – Алексей Фаддеич печально глянул на лик угодника, зашептал сдавленным голосом: – Господи! Никола-чудотворец!.. Помоги людям, дай им силу... – Плотно привалившись плечом к столбу, он стал громко рассуждать не то с самим собою, не то с угодником: – Ничего, что приходится ползком пробираться в этой жизни. С кем не бывает!.. К чему тут гордость и спесь? Когда дело есть, можно и без фирмы тихо, благополучно обойтись. Не в фирме дело! Сумели же мы с Миронычем прошлой осенью незаметно переправить в Саратов два дощаника рыбы и икры. Оказывается, можно и без вывески обходиться, – кошельку все равно! Но тут вскоре снова зашумели партийные люди: об артелях, об уничтожении сухопайщины... О-ох, и беспокойный народ пошел нонче! Известное дело – власть! А что тоска вот ожигает и, как ледяная глыба, давит на сердце, то ведь и лед проходит. Пронеси, господи! Помоги, господи!.. Только бы благополучно добраться людям под Гурьев. А там... А там, может, и вновь пойдут мои пароходы, буксиры, баркасы. Вот ушли же сейчас хоть и бедные посудинки, да чьи они? Чьи?.. Может, еще поставим великий монумент именитому волжскому тысячнику Фаддею Дойкину, батяше моему... О-ох, родитель! А каков ты был: саженного роста, кудрявый, краше своего сына. Бывало возьмет за руку, подведет к карте православной Российской империи, ткнет кургузым пальцем в голубую борозду Волги и синий овал Каспия и дух переведет: «Видишь, сынок?.. Волга – это вроде как ручка, а Каспий – самый ковш. Понял?.. Крепко держись, сынок, за Волгу, за эту самую ручку. Крепко-накрепко!.. Каспий-море – золотая ямина, сынок. Черпай оттуда сколько там хватит, только не ленись! Я черпал великие тысячи, а ты должен взять этим ковшом мильены. Сам знаешь – начал я поздно и помираю вот рано. Запомни сынок: я был тысячником, а ты должен быть мильенщиком! – Тут родитель опускался на кровать и прерывающимся голосом продолжал: – Помни: никого не жалей, потому что тебя никто не пожалеет. Не зря же говорится: рыба рыбою сыта, а человек – человеком. Понял?»
Было это, когда Алексею исполнилось двадцать лет, и батька, мучительно страдавший язвой желудка, передавал ему свои богатства. До этого Фаддей безотдышно, как осатанелый, тридцать годов носился по Волге и приморью, создавая капитал.
Открыв поначалу в городе небольшой лабаз с ловецкой сбруей, он исподволь забрал в свои руки чуть ли не половину окружного ловецкого населения, снабжая его сетью, мукой, кредитами... Шла тогда про Фаддея худая слава. Говорили про него разное, как начинал он богатеть. Одни упоминали имя какого-то недавно умершего московского купца, незаконным сыном которого будто являлся Фаддей. Другие передавали, что щедро задарил он князя Кудашева, управляющего государственным имуществом Нижней Волги. Третьи шептались о том, что выкрал где-то Фаддей из алтаря церковное добро: золотые кресты, чаши... Но только не прошло и пяти годов с тех пор, как Фаддей открыл в городе небольшой лабаз, слыл он уже по всему Поволжью именитым тысячником. Жизнь его, что река, широко разлилась на многие-множества протоков. Вниз и вверх по Волге плыли его беляны, баржи, плоты, баркасы, буксиры. По всему волжскому понизовью хвалили его самарскую муку с голубым клеймом на мешках: «Мучная фирма Фаддея Дойкина», а семь крестьянских губерний центральной России ели его рыбу с черной трафаретной отметиной на тарах: «Рыбная фирма Фаддея Дойкина».
Однако и в то время он ни на минуту не переставал думать о своих капиталах, все ненасытно ворочая делами. Опамятовался Фаддей только после того, как болезнь окончательно приковала его к постели... Побывав у многих профессоров и не получив облегчения, решил Фаддей посетить перед смертью святые места.
Передав дела Алексею, поехал он в Киево-Печерскую лавру, в Саровскую пустынь, на Афон. Изредка появляясь в городе, Фаддей богато наделял вкладами местные монастыри, строил по бедным церквам иконостасы, увенчивал золотом куполы.
Алексей же, с головой окунувшись в батькины дела, развернул их еще шире, азартно приумножая унаследованные тысячи.
Но тут шквалом пронесся семнадцатый год, ударил шурганом январь восемнадцатого. А теперь вот закрутилось такое, что не поймешь, не разберешься. И эти загадочные люди, покатившие под Гурьев, – удастся ли им поднять народ?..
Алексей Фаддеич, задыхаясь от волнения, провел дрожащей рукой по глазам и оглянулся. Стоит он у столба, под навесом которого слабо мерцает лампада перед ликом Николы-чудотворца, рядом нудно тянет молитвы Полька-богомолка, одна из бывших воспитанниц приюта, что, лишившись рассудка, была отдана когда-то им, чтобы не было скандала, в Девичий монастырь.
– Замолчь! – прикрикнул он на запевшую было громко Польку. – Утихомирься!..
И, прислушиваясь, как моряна все крепче и крепче била с Каспия, он заметил над камышами противоположного берега вихристые клубы густого черного дыма, словно нависли над приморьем ураганные тучи.
Перед веснами ловцы часто поджигают камыш, как говорят они, для того, чтобы новый рос гуще и выше; тогда все приморье дни и ночи пылает кровавым заревом...
Неожиданно где-то взревел гудок.
Дойкин взглянул на проток, – к Островку из-под того берега баркас тянул рыбоприемное судно.
«Под самый корень подсекают! – И Дойкина прошиб озноб. – Значит, не зря брехали, что государственный промысел ставит у нас приемку!»
Он растерянно осмотрелся вокруг и увидел шумную толпу ловцов и рыбачек – шли они на берег и, казалось, направлялись к нему, Дойкину.
А гудок баркаса, что тянул приемку к Островку, все гудел – Громко и протяжно.
Впереди толпы шагал милиционер; по левую руку с ним был Лешка-Матрос, рядом шла Глуша, поддерживая плачущую Настю Сазаниху. А поодаль от них Максим Егорыч, размахивая руками, о чем-то сердито говорил Дмитрию Казаку. Позади шли и шумели Анна Жидкова, Зимина, брат ее, Коляка, Макар-Контрик, Костя Бушлак, Наталья Буркина, Кузьма.
– А ты не плачь! – кричал Матрос Насте Сазанихе. – Не плачь, а расскажи толком, куда он делся, этот самый гость!
После собрания у Дмитрия, что затянулось чуть ли не до самого обеда, милиционер опросил Лешку-Матроса, Макара и Анну Жидкову по поводу избиения, как значилось у него в деле, члена правления кредитного товарищества Василия Безверхова. Потом ловцы и рыбачки направились следом за Лешкой и милиционером к дому Василия Сазана, где остановился неведомый человек из города.
Но в доме не оказалось ни приезжего, ни хозяйки.
Толпа двинулась к лавке сельпо, но и здесь не нашли Сазаниху; тогда все потянулись на берег и встретили ее у дома Дойкина.
– Говори, Настя, – настойчиво допытывался Лешка. – Все говори, не скрывай! Как там они собирались, про какие дела толковали... Не скрывай, а то плохо придется!
– Не пугай, Леша, мамашу, – уговаривала Матроса Глуша, отстраняя его от Сазанихи.
– Не знаю я. И чего пристал? – всхлипывала Настя, крепко прижимая к груди ребенка, что был завернут в розовое одеяльце. – Приехал, Васькиным дружком назвался. А где мне знать, какие у него дружки?
– А куда же девался дружок?
– Говорю, не знаю... Встала утром, а его нету. И других тоже нету...
– Каких других? – удивился Матрос.
– Да вчера ночью к нему четыре человека откуда-то приехали.
– Вот как?! Их, значит, тоже нету?
– Нету...
– Найдутся! Их адрес Дойкин знает! – Лешка взглянул на милиционера.
Милиционер молча и важно шагал рядом.
Когда подошли к Алексею Фаддеичу, Матрос вызывающе сказал:
– Ну, добрый денек, хозяин! А где ваши гости? Видишь, народ интересуется... Милиция! – строго скомандовал Лешка. – Принимайся за свои обязанности! Нас опрашивал о Ваське Безверхове. Опроси-ка теперь этого хозяйчика о залетной птахе: зачем она прилетала, о чем пела, кого еще накликала, куда девалась... Да поскорее опрашивай! А то у нас дела неотложные – сам знаешь!
Ловцы и рыбачки стояли молча, взволнованно переглядывались. Милиционер, козырнув двумя пальцами Дойкину, строго спросил:
– В чем тут у вас дело, гражданин?
– Тебе виднее, товарищ милиционер, – ухмыльнулся Дойкин. – Слушай этого шалопая, – он кивнул на Матроса, – и будешь в курсе.
– Ты о приезжем говори! – не вытерпев, вскричал Лешка и подскочил к Дойкину. – Расскажи, как вы собирались у него и зачем: ты, Турка, Краснощеков...
– Да-да! Расскажи-ка милиции! – поддержал Макар, размахивая газетным листом: – А не то газетка расскажет!
– Ну-ну! Довольно брехать! – оборвал ловцов Алексей Фаддеич и тут же обрушился на милиционера: – Зачем сюда приехал? Выяснить, как произошло покушение на жизнь члена правления кредитки? Выясняй, опрашивай, действуй!.. Да забери из Островка этого прощелыгу, – он ткнул пальцем в Матроса. – Беспокоит, мутит народ. А людям на лов пора собираться!
Лешка ринулся к Дойкину:
– Ах, ты!..
– Гражданин Зубов! – и милиционер встал между Дойкиным и Матросом. – К порядку!
– Обыск надо! – Лешка повернулся к ловцам и рыбачкам. – Найти эту залетную птаху! И других найти!..
У Дойкина зло сверкнули глаза, лицо покрылось багровыми пятнами; тронув за плечо милиционера, он требовательно заявил:
– Отвечать и ты будешь за оскорбление, потому как не принял мер. В сельсовет с жалобой поеду, в самый район поеду! Ишь, честных людей оскорблять!
– Пошли! Пошли! – уговаривал ловцов Лешка. – Накроем сейчас залетную птаху!.. Милиция – за нами!..
Но тут громко воскликнула Анна Жидкова:
– Андрей Палыч едет!
Зимина, сорвав с головы платок, радостно взмахнула им:
– Григорий Иваныч! Буркин!
Все бросились вниз от столба, у которого остался один лишь Алексей Фаддеич. К берегу подплывала бударка с ловцами. Милиционер окликнул Матроса, но тот вместе с толпой устремился навстречу подъезжающим. Тогда милиционер глубоко надвинул на лоб фуражку, оправил шинель и, козырнув, значительно сказал Дойкину:
– Я сейчас! Обождите! Разберемся!..
Размахивая портфелем, он двинулся вслед за Лешкой, нетерпеливо окликая его:
–Гражданин Зубов!.. Товарищ военмор!..
Алексей Фаддеич снова привалился плечом к столбу и сумрачно посмотрел вдоль берега: ловцы и рыбачки кричали, махали руками, платками, шапками возвращающимся из района.
На том берегу, где недавно был подожжен камыш, бился черный дымище, сплошь застилая полнеба.
У косы стояла приемка; баркас, что привел ее, гудел отрывисто и тревожно, пытаясь отвалить обратно, но моряна хлестала наотмашь и все прибивала баркас к приемке. Ветер, кружась по протоку, подламывал льды, они глухо шуршали, подвигались. Вдруг где-то поблизости оглушительно громыхнуло, и от напора льда на берег выдвинулся ледяной хребет, за ним, звеня осколками, вздыбился другой; льдины, грохоча, неслись на берег, громоздились друг на дружку, осыпались... Моряна с воем и присвистом металась по протоку, мешая льды со вспенившеюся водою.
Запахнув поддевку, Дойкин следил, как Андрей Палыч направлял бударку к Островку; ветер относил лодчонку в сторону, а ловец, работая шестом, старался подогнать ее к берегу.
За веслами сидел Григорий Буркин, дальше находилась женщина, рядом с нею мужчина.
Лодку наконец прибило недалеко от того места, где стоял Алексей Фаддеич.
Первым вылез из бударки Андрей. Палыч и поспешно подал руку женщине в коричневом пальто и синем берете. Следом за женщиной выпрыгнул на берег Буркин.
Потом поднялся незнакомый человек – не старый, но уже седой, даже брови его – и те были белые, словно посеребренные инеем. Андрей Палыч помог ему выйти из бударки. Когда человек крепко оперся о костыль и глянул на столпившихся ловцов и рыбачек, все так и ахнули. А Настя Сазаниха, пронзительно вскрикнув, вместе с ребенком повалилась ему в ноги.
То был Василий Сазан, вернувшийся с относа...
– Ну, здравствуйте, товарищи! – приветствовал собравшихся Андрей Палыч. – Вот и мы! А вот и Катерина Егоровна наша – уполномоченная города, окружного комитета партии. А теперь она – новый секретарь районного комитета партии. Только на днях ее выбрали! Приехала Катя помочь нам навести в поселке порядки и организовать артель-колхоз.
Все сразу признали Катюшу Кочеткову – дочь старой тетки Малаши, хотя и не видели ее давно, да и сильно она изменилась: от прежней беззаботной молодой рыбачки не осталось и следа, – была она теперь строгой, внушительной на вид женщиной.
– Катя!.. Катерина Егоровна!.. – вырвалось у Кости Бушлака, и от смущения лицо его залилось румянцем.
– Здравствуй, здравствуй, Константин Иванович! – Сдержанно, но ласково улыбаясь, Кочеткова крепко пожала ему руку. – Алексей Захарыч, здравствуй!.. Марья Петровна! Ба, да это же Тимофей! Аннушка, здравствуй! Наталья!.. – Взволнованная и радостная, она пожимала ловцам руки, целовалась с рыбачками.
