Текст книги "За что?"
Автор книги: Александр Солженицын
Соавторы: Варлам Шаламов,Николай Клюев,Анатолий Жигулин,Борис Антоненко-Давидович,Георгий Демидов,Нина Гаген-Торн,Сергей Ходушин,Галина Воронская,Юрий Галь,Елена Лисицына
Жанры:
Прочая документальная литература
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Старшему оперу
сучьего лагпункта № 10 порта Ванино
старшему лейтенанту Кулебякину
от заключенного гражданина Захаркина
из того же лагпункта.
Кажу документально, гражданин начальник, и молю о Вашей помощи в етой сырой ксиве. В воровском законе я – пять лет, и Вы меня знаете за дерзость и дела. Но я советский человек, а не какой-то фашист, которых у нас в лагерях полно, так что сказано: наше дело правое и победит. Но пишу Вам, гражданин начальник, очень важное. Не подводите меня под монастырь, это грозит моей жизни. Вот мой кирюха и Ваш нужный человек Васек Карзубый уже зарезан ворами и закопан под дождевой бочкой у кухни. Я не хочу так. Поэтому – секретная тайна о мне, даже от самых гадов-надзирателей. Сегодня они у воров берут прохоришки и барахло, что в «углах» у мужиков подказачено с этапа. А завтра они понесут в зону спирт – вот Вам дружба наперекосяк! Осведомляю Вас по совести и на крепких фактах. Скоро поспеет в зоне великий хипеж[24]24
Хипеж (уг. жарг.) – шумиха, беспорядки.
[Закрыть] с тремиловкой. Не считайте тогда повешенных полотенцами-удавками и расписанных воровским пером[25]25
Расписанные воровским пером (уг. жарг.) – пораненные ножом.
[Закрыть]! Бараки встанут дыбом! А готовит эту шкоду Иван Дуб со своими быкобойцами. Свой струмент они затырили перед забором у вахты. Ваши шестерки его вынут когда надо. Еще вяжется к ним Федька Грозный с Чечней. Сам гулял вчера по зоне бухариком, на шнифты[26]26
Шнифты (уг. жарг.) – глаза.
[Закрыть]ему попался доходной малолетка. Залез фитиль в капустную бочку, искал жратву, а ноги свесил наружу. Федька саданул его дрыном по горбу, переломил насквозь. Потом аж ржал диким голосом до слез. Ну, не посмешище!И еще. Лепила, кто брешет работягам свои фашистские романы о всяких там Тухачевских, накатал что-то своей жидовке, запрятал в конверт. С другим фраером хочет ударить в бега. Сегодня он, подлюка лошкомойная, не дал мне каликов-моргаликов. Я без уколов, как говорено, не жилец. И еще… у меня – сифилиз. Вот мужики, черти темные, не хотят ишачить, шипят, что у них мол отбирают кровную пайку. Разрешите, уважаемый гражданин опер, товарищ Кулебякин, создать в них трудовую дисциплину. Давно лапы чешутся садануть кого-либо так, чтоб мозги врассыпную. Прошу еще за мои старания оставить при мне мою жену – мальчонка Зинку (это я его так ласково кличу). Фамилия его – Евстратов. Без него я похудею и потускнею. В остальном я предан Вам, гражданин начальник, всеми печенками и докладать буду без промаха. На том остаюсь авторитетной сукой.
Захаркин (Колька Бардак)
Сумерки сели синими задами на солнечные стружки и россыпь опилок. В рабочей зоне лесопилки замолкли пилы, перестали стучать топоры.
Цыган получил от вольнонаемных барыг махорку, поллитровку спирта да шестьдесят рублей наличными деньгами. «Дешево шпидагузы отделались», – думал он про себя, пряча в глубокие карманы телогрейки бутылку и новенькие пачки табака. Осторожно выглянул из-за штабеля дров. Со всех сторон к вахте стекались уставшие работяги. Туда же поспешил и Цыган. Около бетономешалки его остановило сборище гомонящих людей.
– А ну, чавелы, расступись! – бодро гаркнул старый законник и щукой вплыл в середину. Под бетономешалкой, испуганно мотая длинной шеей с обрывком грязной пеньки, шарахался от шершавых ладоней работяг белый худой козел. Его желтые с ягодными прожилками глаза вопросительно уставились на приближающегося Цыгана.
Цыган ловко схватил козла за выставленные навстречу рога, повалил на бок, пощупал горячий, тяжело дышащий живот.
У вахты предупредительно зажглись лампы прожекторов.
– Вот бы ентова козлика к нам, на нары, – мечтательно протянул голос из задних рядов. Цыган обернулся, играя желваками, обнажил кривые крупные зубы.
– Правильно, мужик, твоя задница шире!..
Через полчаса, когда, соперничая с электрическими огнями, по небу покатился призрачный блин луны, дорога заколыхалась шеренгами заключенных. Луна отскакивала от зубцов нагроможденных заборов, пересекала шатры вышек, тес их крыш напоминал крокодилову кожу. Свет графически четко отделял видимое от невидимого…
Колонна заключенных волокла козла, подняв его передние ноги. Он был запакован в драный бушлат и в совсем не годные «шкары». С нахлобученной на морду шапкой-ушанкой – точь-в-точь рогатый чертенок. Козел неловко переставлял задние ноги, часто спотыкался, разевал безуспешно пасть, пытаясь освободиться от глубоко засунутого кляпа. Обессиленный, вис на руках людей, но шедший сзади Цыган мигом приводил животное в чувство, вывертывая цепкими пальцами кургузый хвост.
– Эй, пошевеливайся! – торопил конвой. – Не у Проньки в гостях!
Козел под конец пути окончательно запутался в сползавшей одежде. В зону его пронесли по воздуху. Надзиратели, сверявшие количество зеков, поторопились закончить счет. Грохнул засов ворот.
Козла освободили от тряпок, вывели за барак. Работяги молча смотрели, как Цыган встал на колени и, прижав животное к себе, медленно вытаскивал заточку из голенища сапога.
– Бешка, серенький, убежал от бабки и дедки! – сладострастно расцеловал Цыган козла и вдруг резко полоснул лезвием у уха.
Черная струя вынырнула из-под острия, растеклась по земле. Цыган сильнее стиснул козла, выпучил на луну белые глаза. Его рот прильнул к пульсирующей ране, жадно глотая бурлящую кровь. Хвост у козла затрясся мелкой дрожью.
– Ну чисто как в Третьяковке с картинки «Иван Грозный у свово сына», – закашлялся кто-то в смехе.
– Гужуйся, фраера, пока урки спят! – подпрыгнул Алешка Лапоть, шлепнул ладонями по согнутым коленям и пошел шаркать чечеткой. Под соломенной челкой озорно мигали черненькие точки зрачков.
Иосиф Аркадьевич, довольный и улыбающийся, стоял рядом с Мишей, вытирал взопревший лоб батистовым платочком.
– Ну, довольно, Алеша! Хватит! Больные ненароком проснутся.
– Аркадьич, кирюха мой, – подскочил Лапоть к Иосифу Аркадьевичу, – в мать мою душу! Сей же час делай сабантуй! Эй, Петро! Зови Николу Юрченко. Кирнем, Аркадьич! – и прижал к себе маленького доктора.
Из тесного кубрика санобслуги предусмотрительно ушли все санитары. Как только явился Юрченко, молодой парень из шайки Лаптя закрыл дверь, стал на часах (на «атасе», как говорят блатные). Юрченко вытащил из кармана брюк бутыль спирта. Миша быстро нарезал бутерброды с колбасой и разлил спирт по алюминиевым кружкам.
– Как, Аркадьич? Как гульнули-то мы сегодня! – залился Лапоть. – Отвели христианскую душу! Подержались за бабские куночки. А ты? Ты ж свидетель, Аркаша, как меня встретил весь сангородок. Только мы с тобой прыг-скок с вахты – изо всех окон рожи баб: «Лапоть пришел! Лапоть – сюда! Лапоть, рви к нам!» И такой я популярный, как у помещика Троекурова – Дубровский. Ты и в другой раз возьми меня с собой, Ося, кореш ясный мой!
Иосиф Аркадьевич согласно кивал головой. Как не быть довольным?! Побывал в другой обстановке, встретился с врачами – коллегами по несчастью, узнал в сангородке о подготовке к большому этапу – обратно, к Хабаровску. У вахты городка их никто не встречал, но черт с ним, пусть врет, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Доктор поддакивал Лаптю, посасывая из кружки спирт.
Юрченко пил молча. Миша же закашлялся с непривычки. Постепенно все захмелели. Расположились, словно в домашнем уюте, в забытой обстановке.
– Я на фронте был, – буянил Лапоть, размахивая руками, – из окружения два раза выходил, в блокаде Ленинграда голодовал. А еще до тюряги в киевском «Динамо» мячи катал. Первый хавбек на всю Украину!
– Катал, катал, – дразнил Юрченко хмуро, – срока катал: «Зима-лето, зима-лето, зима-лето – сроку нету…»
– А кто московскому «Спартаку» летом 46-го вкатил в ворота семь мячей? Я – Алексей Лаптев.
– Неужто забил? – глумился Юрченко. – Жопой али пузом?
Внезапно погас свет.
– А вот ты сейчас увидишь, чем я забивал, – в слепой непроглядности прошептал Лапоть.
– Зарезать хочешь? Так режь, Лешка. Режь! Вот я! – крикнул Юрченко сорванным голосом.
Как потухла неожиданно, так в сей же миг вспыхнула электрическая лампочка, осветив Юрченко. Никола сидел на кровати Иосифа Аркадьевича, держа рукой подушку для защиты. В другой – поблескивало жало длинного лезвия.
Лапоть выгнулся по-кошачьи у стола, направив вперед два ножа. Не помня себя, Миша кинулся между ними и крепко схватил Лаптя за локти. Дверь распахнулась. Вбежал парень, стоявший на «атасе», быстро обезоружил одного и другого.
– Пошутили! Хватит – баста! Обезличиваетесь перед фраерами! – укоризненно молвил он, внимательно приглядываясь к своим хозяевам.
– Что это мы, Никола? – спросил Лапоть, убирая с побледневшего лица ненужную ухмылку.
– Пойдем, Лешка! – накуксился Юрченко.
Когда Миша выбрался в коридор, он наткнулся на стоящих в обнимку Юрченко и Лаптя. Те расцеловались взасос так, что скрипнули зубы о зубы. Хлопнули по ладоням и разошлись в разные стороны.
«Кровинка моя, Женюра!
Мы все покуда живы, здоровы. Шибко скучаем по тебе. С отцом я вроде поладила. Он тверез даже по выходным. О тебе сокрушается. Переиначился Василий Степанович. В семье, слава Господу, – склад».
Пальцы пишущей старушки дрогнули. Она глянула вылинявшими глазами на проломанный старый шкаф с остатками уцелевшей посуды.
«Пьянь проклятая! Поросенок! Снова назюзюкался! Третий день пропадает, не высыхая. К лупоглазой Нюрке небось завалился», – ворошилось в ней тусклое негодование.
«Лидка твоя с ребятенком перебралась к своим. Не беспокойся. Она по тебе сохнет. Письма от нее получишь отдельно. Так мы договорились. Дружки твои навещают меня, антиресуются. Шлют тебе непременный комсомольский привет. Гришута-малой – и тот чиркнул открыточку. Она – в посылке».
Старушка перекрестилась, задумалась, поправила пуховой платок, сползший с худых плеч. Бывшие друзья сына перебегали улицу, лишь бы не встречаться. Правда, один только Гриша Иванов – «малой» – проявил порядочность: навестил, отписал пару строк. Да и то – бухнулась старая перед ним на колени. Пустила слезу…
Позавчера она добилась приема у важного начальника. Ее принял и усадил в кожаное кресло вежливый полковник. Аристократически холеное лицо его, открыто-светлый взгляд располагали к откровенности. Который раз старушка вновь расплакалась, горестно умоляя помочь.
– Чего волноваться? У нас – точность и порядок, как в аптеке на часах. Да не расстраивайтесь, Екатерина Егоровна! Кормят, поят вашего единственного наследника по солдатской норме. Спит он на вагонной полочке, словно в поезде дальнего следования. Пусть трудом искупит свою вину. Он, сукин сын, научится жить по-людски. Вернется домой сильным мужиком. Рявкнет: «Здорово, предки!» Может, и девку с собой прихватит…
– Извините, уважаемый товарищ начальник! Простите меня, глупую! Есть у него жена и ребятенок… Сам-то как малое дите!
Полковник потемнел… Щелкнул крышкой карманных часов. Двинул через стол лакированным ногтем мизинца пропуск.
Бог с ним…
«Посылаю, сынок, это ты любишь – халву, плавленый сыр, леденцы. Может, в следующий раз отправить гармонь? Поразвлечься на отдыхе! Есть и припасенная пара шелковых дамских чулочек. Сочтешь нужной – отложу. Ты, Женя, помни и слушай меня. Мне уж немного осталось до гробовой доски – побереги себя. Слушайся, что скажут ваши воспитатели. Будь примером для всех. Трудись на совесть – во славу Родины и нашего родного народного вождя. Бодрись, а я помолюсь за тебя. Чаю непрестанно – свидеться.
Крепко целую.Мама».
* * *
«Здравствуй, дорогая мамочка, – выводил Женька Кулагин на линованном бледной клеткой листе, вырванном из школьной тетрадки. – Живу я отлично, здоровье – в порядке. Работы хватает. От ее полезности никуда не денешься. Что поделывает моя Лидочка и мой малец? Растет, чай?
Не шли мне, мамуся, рулеты-конфеты да всякие шоколады. Приелись по завязку».
Кулагин покосился на темный внутренний угол барака, где кантовались блатари. Два месяца назад они уделали его до полусмерти за утайку кулька ирисок из посылки.
«Насуши лучше черных сухарей да закупи кус свиного сала. Грубая пища полезней. Она тут в ходу. Вообще-то кормят нас сносно. Особой нужды в жратве нет», – коряво отписывал Женька, сглатывая голодную слюну.
Ксива отправлялась тайком от посторонних. Намотав на ус злоключения такого же посылочника, которого под ножами заставили вытребовать из дому самые ценные вещи – скрипку, меховую зюйдвестку, часы, он продолжал:
«Не шли, мамочка, гармошку с бабскими чулками. Категорически против излишества. Без них хлопот полон рот. Ну, а если хочешь доставить удовольствие, – купи стограммовый люировский шприц и медицинский справочник по лекарствам. Я тут снюхался с врачами. Может, научат чему полезному, а там, глянь, сам одену белый халатик».
Женька почесался: кажется, все – не забыл просьбу лепил.
«Так что не трепыхайся, мамуля! Передай поклон моей драгоценной женке. Кланяюсь друзьям. Горю надеждой на возврат в Москву. Авось все пройдет, как с белых яблонь дым.Целую,твой сын Женя».
Оперуполномоченный Кулебякин расслабленно потер вену на сгибе локтя, опустил закатанный рукав. Ванночку с ампулами и стерильным шприцем предусмотрительно запер в сейф.
Бледное лицо старшего лейтенанта оставалось бесстрастным, хотя расширенно-водянистые глазищи морфиниста блаженно пучились из орбит, озирая пустой кабинет.
Уже окончились работы в зоне, когда он затребовал к себе Кулагина. Ждать пришлось не много. Чудесный наркоз еще не улетучился, как в дверях застопорилась грязная заплатанная телогрейка.
– Евгений Васильевич? – вопросил опер, гипнотизируя сумасшедшим взглядом порядком уставшего зека.
– Так точно, гражданин начальник! – вытянулся во фрунт Женька.
– Двадцать седьмого года рождения?
– Так точно!
– Родом откуда?
– Из Москвы.
– Где проживал до ареста?
– Там же, в столице.
– Адрес?
– Новослободская улица, дом шесть, квартира двадцать первая.
– Холост?
– Женат, гражданин начальник. Имею ребенка.
– Ясно! Хорош гусь!
– О чем это, начальник?
– О половых сношениях. Сам небось из тех, кто хочет, как волк, а просит, как заяц. На Ванине никому не засунул дурака под кожу? Отвечай!
– Шуткуете, гражданин начальник, – потемнел Кулагин, внутренне изготавливаясь к отражению неизвестного подвоха.
– Молчи-помалкивай! И мой совет – на скорости не испорть посуду. Теперь – на вахту! – оскалился в улыбке оперуполномоченный.
Женька не спешил. На вахту он шагнул тяжело и неуверенно. Там среди полнорожих надзирателей сидела молодая простоволосая женщина с двухлетним мальчиком на коленях. Его родные – жена и сын…
Через два дня Кулагин, заведенный на маханье кайлом и лопатой, был выписан из рабочей бригады в санчасть для помощи Петру. Впрочем, он только числился в помощниках. На самом деле пропадал целыми днями в иных местах. Поздно вечером приносил Петру завернутое платком лакомство и на любопытство санитаров: ну, как, мол? разок, чай, позабавился с жинкой? – сверкал в ответ фиксой и проводил ребром ладони по горлу: сыт, хлопцы, как паук!
Злые языки поговаривали, что Женькина жена непонятно как прикандёхала издалека, что приглянулась, курва, начальнику пересылки и неподкупному Кулебякину. За веселые ночи, проведенные с ними, отхлопотала супругу не только теплую должность в санобслуге, но и отсрочку от этапа на Колыму.
Так или иначе – Женька ходил гоголем, соревнуясь с законниками приобретенными сапогами, косовороткой и новой кепчонкой набекрень.
Однажды, когда весь лагерь стал янтарным от яркого заката, около барака санчасти залился, зазвенел детский смех. Миша с Иосифом Аркадьевичем, свободные от работы, тут же вышли на крыльцо.
– Хватит, Витек! – ворчал внизу Буш на Чалдона. – Ну, что ты его лапаешь?
На руках Чалдона сидел Женькин мальчик и, блестя пуговками глаз, старался вывернуть нос чужому смешному дядьке.
Чалдон, забавно вытянув физиономию, делал пальцами рогатого чертика, легонько бодая малыша в живот.
– Угу-ага, идет Баба-Яга, а за ней блошка на огромной ложке, – приговаривал он, разнежась от детского мельканья.
– Баста, Витька, – шепнул Лапоть и осторожно, как музейный фарфоровый сосуд, оторвал ребенка от Чалдона, подняв на широких своих ладонях, погладил ребячью нежную ручку и бережно опустил в раскрытые объятия Левки Буша.
Малыш, не смущаясь, затеребил узко остриженную голландскую бородку центрового, моментально съел предложенную конфету, полез было в нагрудный карман пиджака. Но тут же очутился на шее Цыгана, который показал ему, изловчась, замысловатый фокус с белым шариком. От Цыгана обласканный ребенок перешел к Пемпику, от Пемпика – к другим заключенным.
Бородачи и лысые, матерые волки и стриженая молодежь, ожесточенные передрягами воровского омута, они удивительно дрябли, теплели, словно вдруг воскресли в забытой родной семье, где укачивали, лаская, младшего братишку или сынка.
– Аркадьевич, а как зовут-то Женькина пацана? – полюбопытствовал Миша.
– Для нас он – Малыш, понимаешь, просто Малыш, – сказал Иосиф Аркадьевич со слезами на глазах. А может быть, это показалось Мише. Может, слез и не было вовсе…
Солнце вспыхивало радужным сверканьем в колючках проволоки, рассыпалось пятнами зайчиков в частоколье улицы, по которой вели очередную партию заключенных.
Зона санпропускника была самая близкая к морю. Один-единственный огромный барак, отведенный под баню, впаялся буквой «Г» посредине пустой территории, одним торцом – ко входу, другим – к выходу. Миша и Иосиф Аркадьевич вошли туда первыми. В их обязанности входило принимать разделенные группы, выискивать больных чесоткой и другими кожными заболеваниями. Контролировать раздачу мыла. Обрабатывать одежку дустом. Далее – дезинфекционная камера.
Пока медики оглядывались, помещение наполнялось гулом человеческих голосов, звоном шаек, плеском воды.
Зеки рассеялись по бане, просачивались небольшими группами, попутно махнувшись барахлом. У окна длинного, словно коридор, предбанника блатари лихо рубились в самодельные карты.
– Черт возьми! Ни дать ни взять – микробная толчея! – уныло приметил Миша. Растерялся и Иосиф Аркадьевич. Мелькание голых тел усиливалось.
– Стой, парашник! – вырвался стоящий сзади Петр и прыгнул овчаркой на широкоплечего гиганта. На волосатой груди великана синел выколотый орел с распахнутыми крыльями, когтивший обнаженную красавицу. К удивлению Миши, гигант и не думал сопротивляться, остановился почтительно. Остановились в ожидании и другие, следовавшие по пятам.
– Мужики! Живей шевелись! Помогите докторам! – скомандовал Петр. – Вот дуст. Ты сыпь на меха, а ты, да, ты – ноги в руки! Бегом в вошебойку, развешивать тряпье!
Помогать Петру стали картежники. Беспорядочная суетня прекратилась. Иосиф Аркадьевич встал на выходе из моечной, контролируя помывшихся, а Миша пошел раздавать кусочки мыла входящим в баню. Попутно он следил за режимом работы дезинфекционной камеры.
Через каждый час отвинчивались металлические болты ее тяжелого затвора. Те, кто был рядом с камерой, драпали в разные стороны. Из разом раскрытых створок, как из котла паровоза, выхлестывали мощные струи пара, расстилаясь по полу, поднимаясь белыми горячими клубами к стенам и потолку. Обслуга камеры через некоторое время залезала внутрь и, путаясь ногами в трубах, рукавицами сдергивала с крючков накаленное барахло, выбрасывая его кипами вон. Не медля гнали голых людей из моечной. Те ворошили белье, находили свое исподнее, штаны и рубахи, одевались, тут же получали оплеухи от законников, торопивших их к выходу. Умотавшись к концу банного дня, Миша проведал Иосифа Аркадьевича. Плюхнулся на лавку около шефа.
– Устал, Миша?
– Да, Аркадьевич, досталось…
– Лепилы, что кемарите? Там мужик в камере закупорился! Спасать надо, – крикнул вбежавший парень.
Иосиф Аркадьевич с Мишей вмиг проскочили в дезинфекционную.
Камера уже была открыта. Выдыхала из-под густой завесы одежд остатки пара. Внизу, между трубами и развешанными портянками, показались два белых лица.
– Дышать трудно, дюже парит!
– Вылезай, хлопцы!
– Давай, давай, ищи его!
Лица исчезли.
Миша прислушался к разговорам вокруг. Залезшего в камеру звали Иваном Воином: «работал под дурака», а может, притворялся, «восьмерил». Когда настала очередь загружать камеру, он вполз незаметно между остывших паровых труб. Его, не приметив, занавесили, закрыли, включили пар. Вдруг санитарам почудился крик – там, внутри. Через минуту раздались явственные стуки в железную перегородку…
«Попали мы с Аркадьевичем. Влетит нам, ох как влетит», – отчаивался Миша, внимая взбудораженным голосам.
– Тащат!! – всколыхнулись вокруг.
Из камеры опять вылупились два белых лица.
– Помогите, – сказал один из них и полез назад.
Несколько смельчаков кинулись на помощь. Тяжело дыша, выволокли застрявшего в хламе белья Ивана. Любопытные скопились, сдвинулись над пострадавшим. Иван Воин лежал на бетонном полу. Кирпичное лицо его будто треснуло. Глаза, словно выбитые, плавали в орбитах. С розовых, как червяки, рук сползала, мотаясь серыми тряпками, живая кожа.
Иосиф Аркадьевич, пыхтя и обливаясь нервным потом, вкалывал шприцем один укол за другим. Миша растерянно поливал лежащего неизвестно откуда появившимся рыбьим жиром. Воин молча перекатывался по полу. Слезавшая кожа отдиралась, приклеиваясь к плиткам.
Через час дюжие санитары из «скорой помощи» с трудом погрузили его и отвезли в сангородок.
Поздно вечером уже в зоне узнали, что Иван Воин скончался, не приходя в сознание.
Лысый майор медицинской службы, добродушный толстяк Максимов вызвал Иосифа Аркадьевича на вахту, слегка пожурил за халатность, но, узнав, что заключенный доктор окончил одновременно с ним Московский медицинский институт, ударился в воспоминания о преподавателях, о студенческих казусах. И, сгорбившись от собственной брюхатости, добавил:
– Парадоксов в жизни хватает. Был у нас в позапрошлом году пожар на вашей бывшей зоне[27]27
Зона № 10 была предназначена в Ванино для 58-й статьи.
[Закрыть]. Привезли к нам оттуда мужичка. Кажется, родом из Эстонии. Сангородок всех кандидатов на тот свет, знаете ли, примет. По площади ожога картина у эстонца одна – с летальным исходом. Так он, подлец, накопив в каптерке несколько банок сгущенки, отказался их употребить. Это в свой смертный час! Жрал только казенные харчи. Из-за протеста, видите ли, к властям. Ну и дал дуба, так и не вкусив посылки из дома. Что вы скажете, коллега? Чудно, а?..
В санчасть Иосиф Аркадьевич вернулся совершенно успокоенный.
