Текст книги "За что?"

Автор книги: Александр Солженицын

Соавторы: Варлам Шаламов,Николай Клюев,Анатолий Жигулин,Борис Антоненко-Давидович,Георгий Демидов,Нина Гаген-Торн,Сергей Ходушин,Галина Воронская,Юрий Галь,Елена Лисицына
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Галина Воронская

Галина Александровна Воронская (1914–1991) – дочь известного революционера, писателя и критика, организатора литературного процесса А. К. Воронского. В 20-е годы он был редактором первого советского «толстого» журнала «Красная новь», возглавлял писательскую группу «Перевал».

Галина Воронская училась в Литературном институте, должна была окончить его в составе первого выпуска, но в феврале 1937 года арестовали ее отца, в марте пришли за ней, а затем забрали и мать – С. С. Воронскую. Отца расстреляли в августе 37-го, мать во время войны освободили из лагеря как неизлечимо больную, и вскоре она умерла.

Их дочь Галина была приговорена к пяти годам лагерей: обвинение – КРТД (контрреволюционная, троцкистская деятельность). Свой срок она отбывала на Колыме, в совхозе «Эльген».

После освобождения в 1944 году она выходит замуж за И. С. Исаева, с которым была знакома еще по Литинституту, тоже бывшего узника колымских лагерей. Спустя пять лет, в 1949 году, Галина Александровна подверглась аресту во второй раз и получила «ссылку до особого распоряжения».

Лишь в 1957 году она была реабилитирована, посмертно реабилитировали и ее родителей. Вскоре удалось вернуться в Москву. Здесь Галина Александровна работала над романом «Северянка» и мемуарами. Последние два года перед кончиной полиартрит и тяжелая онкологическая операция сделали ее абсолютно беспомощной. Чтобы как-то отвлечь ее от боли, дочь записывала рассказы под ее диктовку.

Мамки (Из романа «Северянка»)

…За Ниной пришли в воскресенье. Был морозный ветреный день. Пришли трое: в штатском, военный и немолодая женщина в черном пальто с каракулевым воротником. Сначала Нина не обратила на нее внимания. Нина прочитала ордер и начала собирать ребенка: бутылочки, пеленки, комбинезон. Андрюшка сидел в кровати и грыз белого резинового зайца. Великокняжескую няню пришлось рассчитать, Нина носила теперь ребенка в институтские ясли.

– Детские вещи вам не понадобятся!

Нина застыла с простынкой в руках.

– Этот товарищ, – штатский кивнул в сторону женщины, – заведующая Домом младенца, она заберет вашего ребенка.

– Я бы попросила поскорее, – женщина переступила с ноги на ногу в блестящих высоких ботиках, – белье не собирайте, у нас свое, только самое необходимое, чтобы довезти ребенка. Сегодня холодно, оденьте его потеплее.

Нина все стояла неподвижно с простынкой в руках.

– Вы не понимаете, что ли? – раздраженно спросил штатский.

И крик Нины:

– Я не отдам ребенка!

– Глупости. Он не может находиться с вами в камере.

Андрюшка озабоченно грыз у зайца длинное ухо.

– Очень милый ребенок, – сказала заведующая, – но я бы попросила поскорее. Я опаздываю, – она взглянула на узкие часы-браслет.

Нина не двигалась.

– Не будете собирать ребенка – его оденет товарищ заведующая. Вы слышали, она торопится?

Тогда Нина медленными заученными движениями натянула на Андрюшу шерстяной костюмчик, носки, повязала голову косынкой, надела шапку, белую мохнатую шубку, завернула в розовое атласное одеяло. Нина хотела перевязать его широкой лентой, но заведующая решительно отстранила ее, быстро завязала ленту – не так, как обычно завязывала Нина, пышным бантом, а на простой двойной узел. Привычным жестом подхватила ребенка и заторопилась к выходу. Человек в штатском последовал за ней.

– Отвезем ребенка, подкину заведующую и вернусь сюда, – на ходу бросил он.

Хлопнула дверь, потом вторая. Нина стояла у стола, где заворачивала ребенка, и растерянно смотрела то на застекленную дверь, то на пустой пеленальный столик.

Прошло довольно много времени. Военный нехотя и небрежно делал обыск.

– Вы сядьте, – сказал военный и подвинул стул. Нина покорно села. – Я принесу вам воды.

Военный пошел на кухню и принес запотевший стакан с водой. Нина посмотрела на стакан долгим непонимающим взглядом и, расплескав, поставила его на стол.

– Почему я его не покормила? – вдруг спросила Нина. – Андрюшу обязательно надо покормить.

Военный молчал и смотрел в окно на Кремль. Над куполом здания ЦИК в синем небе судорожно трепетал красный флаг.

Вернулся штатский.

– Пригнал машину. Вы одевайтесь, гражданка. У нас еще делов много.

Нина безучастно надела серую беличью шубку.

– Возьмите с собой смену белья, мыло, полотенце, – подсказал военный.

Нина как будто ничего не слышала. Она стояла одетая, полузакрыв глаза, посередине комнаты. Военный нашел маленький чемоданчик, запихал в него белье, туалетные мелочи, деньги, найденные при обыске. Отдал чемоданчик Нине.

– Почему я его не покормила? – спросила Нина у военного.

Он отвел глаза.

Нину куда-то везли на машине. Нина не думала ни о своем аресте, ни о том, что ждет ее. Она не думала в эти минуты даже о муже. Розовый сероглазый Андрюшка с густыми темными волосами, грызущий ухо резинового зайца, стоял перед ней.

Ее привезли к кирпичному зданию, обыскивали, что-то спрашивали, она ничего не понимала. Ее отвели в душ и велели мыться. Нина разделась и встала под тугие теплые струйки воды. Но Нина не мылась, она просто стояла под душем, она могла стоять так очень долго, может быть, сутки.

Грузная надзирательница в черной гимнастерке с широким кожаным поясом и в черном берете велела Нине закрыть душ.

– Плохо мылась, совсем не мылась, – шепеляво сказала надзирательница.

Нина одевалась и посмотрела на нее такими удивленными глазами, что надзирательнице стало не по себе. Она заметила капельку молока на левой груди Нины и шумно вздохнула.

Общая камера не произвела на Нину никакого впечатления. Она просто не обратила внимания на эту огромную сводчатую комнату с нарами и железной бочкой-парашей в углу.

Приближался час кормления, и к грудям приливало молоко.

Полуодетые женщины с испитыми лицами окружили Нину, тормошили ее, расспрашивали. А Нина стояла с плохо завязанным узелком – чемоданчик у нее отобрали при обыске в тюрьме, с распущенными мокрыми волосами, мяла в руке меховую шапочку и не знала, что ей делать и кому отвечать.

– Дайте человеку опомниться! – крикнула пожилая женщина с густыми сросшимися бровями и властным тонким ртом, одетая в махровый халат. Половина головы у нее была седая, половина русая. Женщина взяла Нину за руку, среди груды тел нашла ей на нарах место, усадила. – Чья же ты такая раскрасавица?

Нина назвала свою фамилию.

– А-а, – понимающе протянула женщина, и Нина догадалась, что она знает историю ее замужества. Она покраснела.

– То-то мне лицо твое показалось знакомым, видела я тебя года полтора назад на одном приеме. Была там с Григорием Семеновичем? Чай будешь пить? Тогда спи.

Ничего более дикого, чем пить сейчас чай или спать, Нина не могла себе представить. Женщина улыбнулась, показала ровные желтоватые зубы.

– Чудно тебе кажется? И спать надо, и чай пить надо. Надо силы беречь для допросов, для борьбы.

– Бороться? Зачем?

– Затем, чтобы человеком остаться. Защищать мужа, себя, правду. Я – староста камеры, а фамилия моя Зырянова. Анастасия Зырянова. Наверное, слышали обо мне от Григория Семеновича или от родителей.

Помогла Нине сделать постель: вывернула шубку, в голову положила шапочку и узел с вещами, накрыла их полотенцем.

Нина не спала, лежала вытянувшись, с открытыми глазами, и не могла простить себе, что не накормила Андрюшку. Ей казалось это сейчас таким страшным, страшнее, чем разлука с ним. Она еще не осознала разлуки.

Постепенно затихал гул в камере. Тускло горела большая электрическая лампа. Щелкал «глазок», кого-то вызывали на допрос, кого-то привели с допроса.

Давно уже прошел час кормления ребенка. Груди набухли, стали как каменные. Болела голова. Нина протяжно застонала. Соседки недовольно заворчали, подняли растрепанные головы.

– Людям спать не даешь, – Зырянова осторожно перешагивала через спящих, подошла к Нине, яростно зашептала: – Соседку справа скоро опять возьмут на допрос. У нее следователь – сущий дьявол, на три часа в сутки в камеру отпускает. Тут всем тошно. А с людьми считаться надо, нельзя себя распускать. Что с тобой?

Нина, тяжело дыша, показала на набухшие груди.

– Вот оно что, – голос у Зыряновой стал мягче. Она подошла к двери.

– Дежурная, вызови фельдшера, нужно кормящей матери грудь перебинтовать.

– Еще чего, – сонно ответила надзирательница, – спех какой, потерпит до утра. Утром на обходе фельдшер перебинтует.

– Бессердечная ты. Небось сама мать.

«Глазок» с треском захлопнулся.

– Вот тюремное отродье! Что ж теперь делать? До утра ты измучишься. Я тебе сама перевяжу. Вали, – Зырянова растолкала квадратную женщину с короткой шеей и близорукими глазами, – Вали, помогай и давай твои немецкие полотенца, они длинные.

– Что вы? – испугалась Нина. – У меня пропадет молоко.

– Тебе ребенка больше не кормить, понять надо. А мучиться до утра – с ума сойдешь. Молоко может в голову броситься. Ну-ну, вот так, повернись, ничего, милая, не поделаешь.

Ловко и быстро туго-натуго перетянула полотенцами грудь. Разбудила высокую женщину с длинными каштановыми косами, обладательницу камерных драгоценностей – двух английских булавок. Зырянова усадила Нину рядом с собой, обняла:

– У всех тут горе. Не ты первая, не ты последняя. Вон та, в розовом халате, у окна, оставила парализованную мать и двух детей-крошек, а муж у нее тоже сидит. Забирали – в доме ни копейки денег не было. А как держится, слезинки не уронила. А у той стриженой блондинки ребенок с менингитом в больнице лежит, третий месяц не может добиться сведений о его здоровье. А у тебя уже большой, его все равно к весне отнимать от груди надо. Я недавно инспектировала дома младенцев. Это тебе не царские приюты. Знаешь, как все поставлено: чистота, врачи, все по-научному. Иная мать так за своим ребенком не смотрит, как там обхаживают. Ничего с твоим малышом не случится. Вырастет не хуже, чем при тебе. Если очень тяжело – поплачь. Соседка твоя на допросах так намаялась, что ей сейчас над ухом хоть из пушки пали. Ты поплачь погромче, не стесняйся. Легче будет.

Нина металась, стонала, но не могла заплакать. До утра сидела с ней Зырянова, уговаривала, убаюкивала, как ребенка. Утром пришел фельдшер и забинтовал Нине грудь.

* * *

…Ребенок родился синим февральским утром.

– Почему он не плачет? – испуганно спросила Рада.

В эту минуту ребенок заплакал тоненько и, как ей показалось, жалобно.

– Вот и заплакал. Немножко худенький, но хороший мальчуган.

– Мальчик? – удивилась Рада.

– Отличный мальчик, и все у него в порядке.

Рада почувствовала себя обманутой. Мальчик. А ей хотелось девочку. Но все-таки ребенок родился, и Михаил, наверное, будет рад сыну, и больше ей не будет больно. Самое главное – ей не будет больно.

Медсестра Маша показала ей ребенка, запеленутого, с красным личиком и глубокими морщинками на лбу.

– Какой некрасивый!

– А ты, думаешь, лучше была? – рассмеялась Маша. – Еще какой молодец вырастет, весь в отца.

Рада попросила еще раз показать ей ребенка. Нет, на Михаила он не похож, и вообще неизвестно, на кого похож. И очень уж некрасивый!

Рада измучилась и теперь, когда прекратились боли, ей захотелось спать.

Огромный мрачный санитар в застиранном желтом халате и в малюсенькой мятой шапочке отнес Раду на руках в чисто выбеленную палату с зарешеченным окном. Рядом с кроватью стояла маленькая деревянная детская кроватка, там уже спал ее сын.

Раду положили на спину и велели лежать так все время. Спать ей расхотелось. От Михаила уже месяц не было писем, а раньше он писал ей часто, и письма ходили недолго – его курсы находились на Дальнем Востоке. С середины декабря Михаил был на фронте.

Ксеня и Яна уверяли ее, что месяц в военное время – просто ерундовый срок. И до войны письма на Колыму ходили с пятого на десятое. Может быть, часть Михаила перебрасывают с одного места на другое, а иногда посылают в тыл врага с особым заданием. И люди по многу месяцев не могут писать писем.

Рада повторяла про себя все эти доводы, но успокоение не приходило. За решетчатым окном угасал фиолетовый день, и Раде вдруг пришла мысль, что она родила своего сына в тюремной больнице, и в тюремной больнице родила ее мать. Она, наверное, тоже лежала и смотрела на решетку. О чем она думала? Наверное, об отце своего ребенка – как думала и тосковала сейчас Рада о Михаиле. Еще Рада вспомнила Андрюшку, сына Нины и дяди Гриши. Рада вспомнила жаркий августовский день на даче, Андрюша лежал в белоснежной кроватке, весь в кружевах и в заграничном шелковом комбинезончике. А ее ребенок был завернут в четверть лагерного серого грубошерстного одеяла, а голова была повязана старой косынкой. Вероятно, так же была укутана и Рада, когда родилась в тюремной больнице. Ах, все это чепуха, она выросла, вырастет и ее сын. Лишь бы получить письмо от Михаила! Чтобы немного успокоиться, она представила себе, как обрадовались бы Опальный Боярин и Аннушка, и Дарские, и милая Настя, если бы ее ребенок родился в Москве и если бы все было по-прежнему. Она представила себе, какие подарки, цветы и поздравления она получила бы. Если бы все было по-старому… Рада задумалась над именем ребенка. Она была уверена, что у нее родится дочь, и приготовила ей прекрасное имя Наталья. Михаил дал в письме на это согласие. Женщины в лагере осмотрели фигуру Рады и по каким-то таинственным признакам единогласно объявили, что у нее будет дочь.

Три имени нравились Раде: имя ее отца – Николай, имя Опального Боярина – Егор и Григорий, в честь дяди Гриши. Она решила назвать сына Николаем. Надо будет написать об этом Михаилу – может быть, он захочет другое имя? И опять ее мысли вернулись к Михаилу. Почему он не пишет? Ее просто утешают, что месяц – небольшой срок для войны. Месяц – это очень много. Раньше он часто писал даже с фронта. Почему он замолчал? Может быть, тяжело ранен и лежит в госпитале? А может быть… нет, нет, об этом лучше не думать.

Рада смотрела на пустынное темнеющее небо, на гряду снежно-голубых сопок. Ребенок спал, худенький, похожий на куклу. По больничному коридору ходили, гремели ведрами, тяжело бросали охапки дров у печек. Зашла медсестра Маша, посмотрела на ребенка.

– Почему не спишь? Перестань терзать себя, напишет тебе Михаил. Будешь нервничать – испортишь молоко.

Ночная санитарка принесла из лагеря поздравительные записки и подарки – двести граммов хлеба, тонкую селедку и три ярко-розовые конфеты без бумажек. А письма от Михаила не было. Ее опять утешали: на перевалах метет, трасса закрыта, говорят, в Магадане скопилось много писем. Наконец Рада уснула, но спала недолго, тот же здоровый мрачный санитар принес на руках другую роженицу, белокурую Соньку-Огонек, известную Раде по илгинскому покосу. Она родила тоже мальчика.

Утром у Рады поднялась температура. Ей подали кормить ребенка. Рада внимательно рассмотрела его: худенький, ручки как у паучка, густые черные волосы. Мальчик шевелил губками, морщины на лбу у него разгладились, и он уже не был таким красным. Рада нашла его даже хорошеньким; странно, что он так изменился в лучшую сторону за одни сутки. Ребенок сразу взял грудь и начал сосать.

– Ишь, какой жадный, – заметила Сонька-Огонек и встала, чтобы посмотреть на него.

На замечание Рады, что надо лежать на спине, только рассмеялась.

– Ну их, докторов. Да меня хоть сейчас можно на лесоповал отправлять. Но я, конечно, этим докторам «протяну резину»: набью температуру – плохо мне, что ли, здесь кантоваться? Ты какой раз рожаешь?

– Первый.

– А я четвертый.

– Где же твои дети?

– А раздала.

– Как это? – не поняла Рада.

– Ну, которые бездетные, а очень хотят иметь ребеночка, приезжают в деткомбинат и берут на воспитание.

– То есть как это берут на воспитание? – заволновалась Рада. – А если я этого не хочу?

– Не хочешь – не отдадут. Им дают, которые без матери – ну, там умерла или в расход вывели, – или по согласию. У меня один ребенок помер младенческий, другого врачи взяли, муж и жена, уже не молодые, а девочку прошлый год учителка забрала. Хорошенькая такая девочка была, беленькая, губки бантиком – чистый ангел, даже жалко было.

– Раз жалеешь, зачем отдаешь?

– А на кой они мне? Чему я их выучу? Парней – воровать, а девку – по улицам шляться? Я неграмотная и окромя воровства ничего не умею. А они их до ума доведут. Я вот пятый срок сижу и буду сидеть до самой смерти. Дети у меня крупные, красивые, не успею в деткомбинат отнести – сразу подхватывают.

Пришел врачебный обход – Сан Саныч, медсестра Маша и тоненькая, очень бледная, стриженная под мальчика начальница санчасти.

Сонька-Огонек лежала на кровати, закатив глаза, и тихо ойкала, температура у нее оказалась около тридцати восьми.

– Что с тобой? – Сан Саныч остановился у ее кровати.

– Живот болит, сил нет терпеть.

– Поболит да перестанет. Эх ты, горе-мамаша!

– Хороший он, Сан Саныч, – после ухода врачей Сонька моментально встала, – думаешь, он не догадался, что я кантуюсь? А при начальнице санчасти виду не подал. Она пока тебя осматривала, он мне пульс сосчитал и пальцем погрозил. Курить до смерти хочется, хоть бы чинарик какой раздобыть.

Через полчаса Сонька-Огонек курила в уборной самокрутку, великодушно подаренную мрачным санитаром.

Раду лихорадило. Ей было то жарко, то холодно. Стоило ей закрыть глаза, как ей чудились какие-то белые пузыри, они нарастали, множились, пропадали, и вместо них появлялась ослепительно белая стена…

Через несколько дней к ним заглянула начальница, ей никак не сиделось в лагере. Сонька-Огонек собралась было идти в гости в соседнюю мужскую палату и едва успела юркнуть под одеяло.

– Родили?

Начальница стояла в дверях в небрежно накинутом белом халате поверх синего шерстяного платья, угловатая, недобрая, с жилистой высокой шеей.

– Рожаете и детей своих государству на воспитание спихиваете. Стране и так трудно, а она должна о ваших детях заботиться. Кого родили? Мальчиков, девочек?

– Мальчиков.

Ответ немного смягчил начальницу.

– Мальчики – это хорошо! Родине нужны солдаты!

– Гражданин начальник! Да неужто, пока они подрастут, война с Гитлером не кончится? – дурашливым голосом спросила Сонька-Огонек.

– Дура! – отрезала начальница и ушла.

У Рады то ли от температуры, то ли от неотступных дум о Михаиле почти пропало молоко, Сонька-Огонек подкармливала ее ребенка. Она заливалась молоком. Ее ребенок был крупный, бело-розовый, с «перевязочками» на ручках и ножках и орал басом, как годовалый. Рада с завистью отметила, что Сонькин ребенок здоровее и красивее, чем ее.

Матрена Петровна принесла кофточку и шапочку, связанные на самодельных спицах из старого свитера Рады. Каждый день ей присылали из лагеря записки, ломти хлеба, малюсенькие кусочки сахара. С начала войны посылки из дома уже никто не получал. Лагерь сидел на «четырехсотке». Больничный повар, старый вор, посылал в их палату двойные порции супов и каш, а однажды даже передал пол-литровую банку молока. Трассу давно уже расчистили, и в лагерь пришло много писем, но для Рады опять ничего не было.

Первой выписали Соньку-Огонек. Она ушла, матерясь, что не удалось «протянуть резину», а на другой день пришел смущенный Сан Саныч.

– Влетело мне за тебя. Начальница санчасти разоралась и велела немедленно выписать. Все считает койко-дни, скоро на них помешается.

Вечером Рада уходила в лагерь, а маленького Колю завернули в полушубок и отнесли в деткомбинат. Рада назвала ребенка Николаем – пора было дать ему имя. А писем от Михаила все не было.

* * *

Полшестого утра «мамки» собирались у вахты. В темном небе еще по-ночному горели звезды. Февраль в этом году был метельный и холодный. «Мамки» замерзали у вахты и ждали, пока все соберутся. Больше всех им досаждала Малявка – низкорослая девчонка с длинными ресницами и с длинным бледным лицом. Она хотела избавиться от ребенка и старалась пропускать кормежки. Малявка пряталась в уборных и по баракам, блатнячки разыскивали ее, лупили и силой притаскивали к вахте.

– Иди, дрянь такая, – дальше следовал набор ужасных ругательств. – Родила, а кормить не хочешь. Мы – люди потерянной жизни – и то заботимся, а ты, такая и разэтакая, собственное дите не жалеешь.

Несмотря на колотушки и брань, Малявка продолжала прятаться. У нее кончался срок, и она мечтала выйти замуж за какого-нибудь договорника-инженера, ребенок же мог помешать ее великолепным расчетам.

Из-за этой чертовой Малявки они дрогли на холоде, опаздывали на кормления и к деткомбинату, обнесенному высоким забором с колючей проволокой, не шли, а бежали. Это было дикое и странное зрелище: толпа женщин в лохмотьях, а то и завернутых в одеяла, большинство – в задубевших от мороза ботинках (не работающим валенки не полагались), мчалась через сонный поселок, и, кажется, только здесь конвою не приходилось подгонять заключенных. Рада бежала вместе с другими, такая же нетерпеливая и замерзшая, как и все, и ждала благословенной минуты, когда ей разрешат взять своего ребенка.

Иззябшие, они вваливались в теплую, уставленную табуретками кормилку. Заспанные няни выносили им кричащих детей. Какое-то время в кормилке было слышно только чмоканье детских губок и тихий, счастливый смех матерей. Сонька-Огонек усаживалась возле Малявки и следила, чтобы она кормила ребенка. Малявка делала вид, что прикладывает ребенка к груди, но не кормила его. Врач Ханна Лазаревна на днях сказала, что придется все-таки перевести ребенка Малявки на искусственное питание: от такого кормления все равно никакого толку. Жаль, конечно, – здесь, на Севере, при недостатке витаминов материнское молоко имеет исключительное значение. Почти ежедневно Сонька-Огонек по старой памяти подкармливала Колю.

Рада любила утренние часы кормления. Завкомбинатом еще спала, и «мамки», и няни, и медсестры чувствовали себя свободно. В девять утра, в следующую кормежку, было уже совсем не то. Приходила заведующая в ярких лыжных костюмах. У нее было мучнистого цвета лицо с мелкими, стертыми чертами, белесыми волосами и бровями. Она походила на переводную картинку, еще не проявленную. Она казалась тихой и доброй, и такой ее все сначала считали.

Предыдущая заведующая, мясистая чернобровая украинка с двойным подбородком, была самодуркой и грубиянкой. Она постоянно скандалила, обзывала всех непотребными словами, швыряла на пол выглаженный халат, заставляла нянечек стирать свое белье, но не любила ябед и не писала рапортов на провинившихся. Она входила в любое время к директору совхоза, стучала большим белым кулаком по столу, требовала добавочного молока, сливок, творога. В трескучие морозы надевала ватные брюки, а поверх них – цветастое шелковое платье, ездила на попутных машинах за сто километров в райцентр, опять стучала кулаком по столу у начальства и привозила для деткомбината все, что требовалось. Когда ее мужа, механика, перевели работать в соседний поселок, в деткомбинате обрадовались: слишком устали от ее воплей.

Новая заведующая была женой замполита совхоза. Работать она пошла потому, что вышел указ: женщины, не имеющие детей, обязаны работать. На Севере этот указ соблюдался не слишком строго, но жене видного человека на поселке неудобно было сидеть дома. Нынешняя заведующая не кричала, не отшвыривала ногами криво постеленные половики, называла всех на «вы» и никогда не скандалила с начальством. Когда врач посоветовала ей поехать в райцентр и добиться ордера на бумазею, она только удивленно подняла брови:

– Ехать в такие морозы? Да вы с ума сошли!

Она не опаздывала на работу, но и уходила точно в шесть часов. Ни одного ребенка она ни разу не взяла на руки.

Почувствовав «слабинку», директор совхоза сократил отпуск молочных продуктов, и заведующая не пошла к нему объясняться. Но ей по-прежнему каждый день подавали в кабинет тарелку творога со сметаной, густо посыпанными сахарным песком. Не хватало дров – не беда, ее кабинет отапливался в первую очередь. В конце концов здесь были всего лишь дети заключенных, их преступные матери должны быть благодарны и за то, что для них делали. Главврач деткомбината, заключенная Ханна Лазаревна, изможденная, с большими скорбными глазами и растрепанными седыми волосами, бегала к директору совхоза, умоляла о молоке, о дровах, о мыле, но ей обычно отвечали:

– Если бы дела обстояли так плохо, как вы говорите, ваша заведующая сама бы обратилась к нам. У вас ведь есть заведующая.

Няни, медсестры, «мамки» глухо роптали. Новая заведующая ввела в моду лишать материнства. За дерзкий ответ, за любую провинность матери ее ребенка переводили на искусственное питание, а мать не пускали в деткомбинат даже на свидание.

Дети болели, многие умирали. В кормилке почти каждый день истошно кричала какая-нибудь «мамка»: умер ее ребенок, на похороны «мамку» не пускали.

За беготней в деткомбинат Рада и не заметила, как подошел ее срок освобождения и она присоединилась к армии «пересидчиков».

Как-то перед сном в барак в сопровождении дежурного и вохровцев вошла начальница.

– Разобрать свою обувь!

Все недоуменно исполнили ее приказ. Начальница собственноручно отобрала у всех «мамок» валенки – не помогли уверения, что они куплены на собственные деньги или получены из дома в посылках.

– Хватит того, что государство содержит ваших детей. Не работаете, можете на свои кормежки и в ботиночках побегать.

Хорошие черные валенки, подарок Михаила, полетели тоже в мешок – его услужливо таскал за начальницей дежурный.

Теперь все без исключения «мамки» ходили в ботинках, и сколько ни наматывали на ноги тряпок, ноги все равно отчаянно мерзли.

А писем от Михаила все не было.

Обычно за письмами ходила дневальная в хозчасть и приносила на весь барак. Первое время Рада спрашивала:

– А мне?

Потом перестала спрашивать, только нетерпеливо ждала прихода дневальной и все надеялась, что вот-вот назовут ее фамилию и протянут письмо.

Как-то между кормлениями Рада задремала на нижней койке. Яна укрыла ее бушлатом. Принесли письма.

– Раде опять ничего нет? – узнала Рада сквозь полусон голос Яны.

– Нет.

– У нее стали ужасные глаза. Она так смотрит, когда раздают письма… Честное слово, я предпочла бы, чтобы мне не писали, а чтобы Раде пришло письмо. Почему Михаил молчит?

И чей-то незнакомый низкий женский голос ответил:

– Война!

И это слово, так же как в июне, когда она впервые его услыхала, ударило Раду в сердце. Она старалась больше не смотреть на дневальную с письмами, но все равно ждала, ждала, ждала…

Коля плохо поправлялся и был худеньким. Рада с завистью смотрела на толстого круглолицего ребенка Соньки. Он уже держал головку и улыбался.

Все лагерные знакомые совали Раде что-нибудь поесть: лишнюю ложку перловой каши, мороженый турнепс, кусок селедки. Она все ела, но была всегда голодной и все щупала себе грудь: не пришло ли молоко. И хотя Рада, как и другие кормящие «мамки», не работала, она исхудала – ей мало приходилось спать. Пока «мамки» возвращались с кормления, проходило много времени. Им нужно было пройти через весь поселок, мороз подгонял их лучше конвоира, и едва они успевали отогреться в бараке, надо было опять бежать.

В апреле Коля заболел. У него расстроился желудок, началась рвота. Его выносили Раде красного, разомлевшего от жара. Коля совсем не брал грудь.

В эти дни Рада даже перестала думать о Михаиле. Ей все чудилось, что вот сейчас, в эту минуту, без нее, в маленькой комнатке изолятора умирает Коля, а дежурная нянька спит крепким сном. Коля задыхается, синеет, может быть, уже перестал дышать. Рада вскакивала с нар, стараясь определить время. Сонно дышал притихший барак, за обледенелыми окнами лежала черная глухая ночь. Дремала у печки дневальная, почти весь барак был погружен во тьму, только возле печки плясали красные отсветы да на столе горела бледная трехфитильная коптилка. Рада уже больше не могла уснуть, покусывала губы, нетерпеливо ждала пяти часов. Ей почему-то казалось, что Коля не может умереть днем. Ханна Лазаревна сначала утешала Раду и посмеивалась над ее тревогой:

– Без болезней дети не растут. Привыкай.

Но когда у Коли началось двустороннее воспаление легких, она переполошилась и вызвала на консультацию Сан Саныча и начальницу санчасти. Консилиум пришел к выводу, что положение Коли серьезно. Ханна Лазаревна отправилась вместе с Радой к начальнице просить разрешения дежурить возле ребенка.

– Ты сама понимаешь, нянечек у нас мало, а из тех, что есть, половина не годится: нам разрешают брать только бытовичек.

Начальница сидела в жарко натопленном кабинете за письменным столом. Деревянный пол был выскоблен и вымыт до желтизны, на окнах висели белые занавески с филейной вышивкой.

Рада и Ханна Лазаревна стояли на почтительном расстоянии от письменного стола. Ханна Лазаревна сказала, что жизнь ребенка в опасности, это подтвердил консилиум. Рада все равно сейчас не работает. Как только ребенку станет лучше, дежурство немедленно отменят.

– Какая у нее статья? – спросила начальница, старательно оттачивая толстый красный карандаш.

– Пятьдесят восьмая.

– Точнее. Кто судил?

– Особое совещание. Контрреволюционная троцкистская деятельность.

– Молодая, а ухитрилась заработать такую тяжелую статью. Не могу разрешить. Эта статья находится на особом режиме и за зону не выпускается.

– В деткомбинате есть зона.

Начальница повысила голос:

– Там только видимость зоны. К сожалению, сейчас не хватает бойцов для охраны. Кроме того, дай повадку одной – половину «мамок» придется оставить дежурить. Я бы вас, Фишер, с вашей статьей давно сняла с работы, да время военное – некем заменить. С «материка» сейчас никто не едет.

– Вернемся к ребенку Ганшиной, гражданин начальник. Это исключительный случай…

– Я очень прошу вас, – взмолилась Рада. Она решила, что без разрешения не уйдет из кабинета. Она должна быть с Колей. Должна.

– Бесполезно меня упрашивать. Я поступаю согласно правил.

– Гражданин начальник, я очень прошу вас, всего несколько дней. Вы тоже мать, вы должны понять меня. Речь идет о жизни ребенка, – голос у Рады дрогнул.

– Гражданин начальник! Я ручаюсь за нее, все будет в порядке. У ребенка тяжелая форма диспепсии, осложненная двусторонним воспалением легких. Позвоните начальнику санчасти, она присутствовала на консилиуме.

– Никому я звонить не буду, – начальница опять принялась затачивать красный карандаш, – я не нуждаюсь в советах. Нарожали детей, спихнули их государству и еще ходите и канючите. Я своего ребенка сама воспитываю. Уходите из кабинета, вы мне надоели!

– Гражданин начальник! – Рада чувствовала, что сейчас разрыдается. Ей казалось, судьба Коли уже решена.

– Что ж мне, вохру приглашать, чтобы вас вывели?

Ханна Лазаревна вывела Раду за руку, на улице обняла ее.

– Вот ведьма! Не плачь, мы его выходим. Не смей плакать, пропадет молоко, теперь все спасение в твоем молоке. Будет грудное молоко – ребенок выживет. Сегодня дежурит Катя Богатырева. Хоть она и воровка, но неплохая девка. Деньги у тебя есть?