Текст книги "За что?"

Автор книги: Александр Солженицын

В «Новый мир», Александру Солженицыну…
Письма из архива Русского Общественного фонда Александра Солженицына

Сотни писем, пришедших в «Новый мир» в связи с публикацией «Архипелага ГУЛАГа» – своеобразное продолжение этой книги. (Так великая река, впадая в океан, «расплетается» на рукава и протоки.) Перед нами феноменальное соавторство писателя и народа, той его части, что думает, чувствует, помнит и в который уже раз проводит границу между бездарной властью, не сумевшей опомниться и вынести приговор прошлому, – и самим народом, ничего не забывшим, все еще надеющимся на справедливость. Здесь письма бывших лагерников и ссыльных, их родственников и друзей, мучеников и мучителей, которые «правы» были и в самых кровавых делах.

Составители выражают сердечную благодарность тем, кто собрал эти письма, в частности Надежде Григорьевне Левицкой и Елене Цезаревне Чуковской, и Русскому Общественному фонду Александра Солженицына, предоставившему право их публикации.

1.

<…> Мы из того поколения, о котором пишет Солженицын. В лагерях я и моя семья не были, но ссылку испытали на своей шкуре. Она мало чем отличалась от лагерной. Пригнали в глухую тайгу и заставили корчевать гарь, сказали – здесь ваше место жительства. Обгорелые пни были толщиной в два обхвата, горелый валежник, все это делали наши родители, а мы, тогда еще дети, собирали недогоревшие остатки и корни от пней, жгли костры, и первое же лето каждая семья для себя очистила поле, чтобы посеять рожь под зиму. Все население было на учете в комендатуре и отмечались, как будто и в самом деле были какие-то «враги народа». А ведь были мужики – земледельцы настоящие, уже не надеялись на возврат на родину, а за 2 года раскорчевали гарь, и были полосы уже по 20–30 га – чистые, и урожай хороший получали. Но недолго так было, на 2-м же году стали организовывать колхозы из этих «врагов», тогда уж стали работать за палочки, ничего не получая за труд, и земли крестьянин лишился, кроме своего огорода, с которого он получал урожай и только этим жил, вся колхозная продукция шла в государство. Родители наши долго не жили, они умерли от голода и непосильной работы, а мы – их дети, уже нам по 65–70 лет, так и живем, доживаем на этой ссылке. Если бы Солженицын проехал по нашей Сибири, он бы написал несколько книг, у него написано точно, как это было. Все это теперь знают, как все было, а виновника не найдут никак. А его просто найти, он еще на земле, у нас. Простите за такое письмо. <…>

С уважением Лусина

Февраль 1990

2.

<…> ПОСЛЕСЛОВИЕ к главе № 2 «Мужичья чума» части третьей «Архипелаг ГУЛАГ». Наша семья состояла из 6 человек, родители – отец Макуха Денис Захарович, мать Макуха Улита Егоровна, брат – Захар 1914 года рождения, сестра – Фрося 1916 года, Оля – 1918 года рождения. В 1929 году на свет появилась я, и никто не знает – для чего. В 1930 году наложили налог на хлеб, наш отец вывез все, когда наложили второй раз, то не только на вывоз, но и даже на еду семье ничего не было. Отца обвинили в антиреволюционной пропаганде и забрали в тюрьму по ст. 56–10 (данные Харьковского КГБ – 1989 год). Но улик против него не было, и его отпустили. Но с арестом отца нашу семью выгнали из родного гнезда. Наша мама с 4-мя детьми была принята нашим дедушкой Буянским Егором Акимовичем. Попутно скажу, что за то, что дед нас принял, его со временем тоже выгнали из родного гнезда, и он умер голодной смертью. В 1931 году по решению Изюмской райтройки отец был признан кулаком, осужден по статье 58 – враг народа, и 13 июня 1931 года наша семья вторично была изгнана из Красного Шахтаря. Всех кулаков собирали в лагерь «Савинцы», пока формировался состав из теплушек, и повезли на поселение в Лялю, теперь Новая Ляля. Ехали целый месяц и приехали на мой день рождения 12-го июля 1931 года, мне исполнилось 2 года. Нас рассовали по спецучасткам, приставили уполномоченных и всех трудоспособных послали на лесоповал. Я была в январе 1989 года в Новой Ляле. Из всего эшелона там осталось две семьи, и поэтому пишу со слов участников этих давних событий. Строили в тайге, на ночь разжигали костры, разгребали угли и на этом месте ложились в сорокаградусный мороз спать. К утру – крайние были уже трупы, их грузили на розвальни, как дрова, по 10–12 человек и закапывали, места захоронения заравнивали. Были отобраны у всех паспорта, и каждый день уполномоченные производили проверку наличия ссыльных. <…> Многие не выдерживали, да кроме всего прочего ведь еще и издевались. Кто умирал с голоду, кто весился, были случаи, ели детей. Да что там случаи, делали же на продажу пирожки еще и в 1938 году из детского мяса. Когда нас привезли в Лялю, то вскорости вышло Постановление, что подростки могут вернуться на старое место жительства. И мои сестры вернулись. Меня же с родителями в 1933 году, как самую главную преступницу, отправили в Красный Вишер Пермской области. И я конечно же каким-то образом попала в детский дом. Где? Никто не знает. Не сохранились архивы тех лет. Но я снова очутилась в Свердловской области. Везли нас часто и подолгу – и пароходом, и поездом, и на розвальнях, и из одного детского дома в другой. Я заболела туберкулезом. Не знаю, кто меня выхаживал, часто болели глаза, перестала ходить. А потом выбралась из всех своих болезней и в 1934 году уже была в детском доме села Бобровка Сысертского района Свердловской области. Детский дом имени Н. К. Крупской был дошкольный. Младшая группа до 3-х лет, средняя до 5 – я была в средней, старшая до 8. В ночь на 30 октября 1935 года – этот детский дом сгорел. Я в это время была в изоляторе. Моя кровать стояла у окна. Я чего-то проснулась и выглянула в окно и страшно удивилась, что снег такой алый. А это, оказывается, горел наш детский дом. <…> Детей выбрасывали через окна на улицу, и они бежали к нам в изолятор. Кстати – изолятор еще стоит (я была в Бобровке в 1973 году). <…> Весной 1936 года нас перевезли в Нижний Исетск, это 8 километров от Свердловска, детдом, по-видимому, им. Дзержинского, стоял у нас в группе бюст Дзержинского. Решили нас – детей – очеловечить и дать фамилии. Мне дали фамилию – Закирова в честь девочки-татарки Раи Закировой, у которой к тому времени нашлись родители. Где-то по-видимому тоже в этом же году нас, человек 20, перевезли в г. Ирбит в дошкольный детский дом. <…> В 1952 году решила поехать в Германию, прошла все комиссии, пришла в военкомат на собеседование, меня не взяли по той простой причине, что я из детского дома, что у меня нет родителей или же родственников. И вот с 1952 года я занялась писаниной и в 1968 году нашла себя. Оказалось, что я не Закирова, а Макуха. Все, что я написала, истинная правда. Не буду писать, как я вспомнила фамилию, как ездила в 1972 году на свою «РОДИНУ» в Шахтарь, и никто нас не пожелал принять, приехали же дочери «ВРАГА НАРОДА».

Когда в 1989 году вышло постановление о возмещении ущерба, все думали, что уж наконец-то пришла справедливость! Но не тут-то было. Оказалось (данные Харьковского управления юстиции 1989 года), что лица, вывезенные в другие места жительства, под это постановление не подлежат. Спрашивается, выжили-то ведь единицы <из> тех 15 миллионов семей, под что они подлежат? Снова под выселение? <…>

С уважением – Макуха Раиса Денисовна

г. Гродно

Январь 1990

3.

<…> В 7-летнем возрасте я «загремела» на ссылку вместе с родителями, сестрами, братьями, родственниками, которых разделили с нами, в разные места сослали! Наша земля обетованная – Богословские угольные копи, недалеко от Ивдельлага. Но – перед ссылкой пьяные уполномоченный и активисты – что они творили над нами! На станции нас много лежало, сидело на земле, а это конец августа 1930 года!

Ждали идущие составы – телятники. Вагоны просвечивали, грязь не убрана. Вот в них погрузили; до Нижн<его> Тагила везли закрытыми, а после – чуть открыли. Вдоль дороги – леса Северн<ого> Урала – елочки, а там, куда привезли – тайга. Тайга и болота. Умерли там наши родители к концу 1932 года. Умерли сестра, брат, родственники. Детские дома Свердловской обл<асти> переполнены: кормить и одевать нас нечем. Ходили в тайгу, помню эти пихты, ели, вот березок мало!

В Ирбитский детский дом в конце лета 1937 года привезли детей, «врагов народа» (это был уже второй детский дом в моей жизни!).

В 1940 г. я видела под Ирбитом, в лесу, поселок ссыльных поляков из зап<адных> областей Украины и Белоруссии. Туда мы ходили с девчонками в гости к этим полякам! В 1941 г. многие из них умерли!

В 50-е годы видела здесь, в Кургане, ссыльных молдаван. Мир устлан «благими намерениями».

Мочалова Н. К.

г. Курган

Декабрь 1989

4.

<…>

Вначале моя мать потеряла отца, разоренного и сосланного на Урал с дочерью, потом мужа, тоже разоренного и сосланного в 1933 г., который, вернувшись в 1936 г., вновь был арестован в 1937 г. уже как «враг народа», больше о котором мы, пятеро детей, ничего уже не слышим. Солженицын описывает в основном страдание и гибель заключенных в Архипелаге, но кто и когда опишет страдания и гибель их семей? Ведь моя мать вынуждена была бросить отчий дом в Рязанской области и с нами скитаться по Московской обл<асти> – от позора, голода и унижения! Ведь уже я в свои 10 лет был назван «врагом народа»! Вспоминать о прошлом тяжко: мать умерла в свои 54 года, да и мы, оставшиеся, не жильцы, а мученики. Все мы отработали в войну и после по 40 лет, в общем – пригодились, когда из нас еще что-то можно было взять. Сейчас обо всем этом сказано лишь три слова: «Негативные явления и репрессии»! Да и это многим не по нутру – надоело слушать.

Все беды, как в прошлом, так и в настоящем, в духовном и нравственном падении людей, да и общества в целом! Как никогда ярко выражено первородное зло: зависть, алчность, переходящие в ненависть – все это испытал на собственной шкуре, да и многие другие испытали такое. Возьмите такие гнусные явления, как воровство, грабеж, насилие и убийство, а ведь началось это далеко не сегодня – они лишь расцвели на почве нашей бездуховности, лжи и беззакония! Так что мы пожинаем плоды 30-х годов <…>.

Карпешин И. П. г. Красноармейск Московской обл.

Январь 1990

5.

<…>

Читаю в «Новом мире» Ваш и наш Архипелаг Гулаг. Великое Вам спасибо за правду. Хочется добавить то, что мало кто знает. Мой брат – Починков Владимир Павлович, уроженец г. Архангельска, с 15-ти лет работал учеником матроса в нашем торговом каботажном флоте. Летом 1942 года он плавал на грузовом судне «Крестьянин». Совершали они рейс из Новой Земли по Карскому морю. Пункт назначения ему был, конечно, неизвестен. Судно было под завязку набито людьми – заключенными; трюмы, по его словам, были набиты битком, и никого из них не выпускали на палубу ни на одну минуту. К ним он доступа, понятно, не имел, но видел сам, как людей загоняли в трюм при посадке на судно. Вот таким был груз. В одну из ночей, в июле месяце 1942 года, судно торпедировала немецкая подводная лодка. Это было в 4 часа утра. В это время он – мой брат – стоял на вахте. Они успели спустить две шлюпки, сели, кто успел, из команды и отплыли от судна на такое расстояние, чтобы их не засосало в воронку. Судно тонуло 4 минуты. Одна из спасательных шлюпок с частью команды, стоящей на вахте, погибла вместе с судном (не успели отгрести). В шлюпку, где был мой брат, успел запрыгнуть штурман, стоящий на вахте, с картой и компасом. Благодаря ему, взяв нужное направление, часть команды <…> смогла доплыть до берега, на Новую Землю. В спасательной шлюпке, конечно же, не было еды, все сухари съели голодные матросы еще на судне, но запас воды был. Гребли, сидели на веслах, пока было хоть немного сил, меняясь друг с другом. Несколько человек умерло от истощения, голода и холода. Трупы выбросили в море. Это ведь север, ночи холодные. Но он, мой брат, выжил – крепкий был мальчишка. <…> Что он мог сказать о тех тысячах, <о> заключенных людях, набитых в трюмы судна? <…> Рассказывал он это мне под великим секретом; говорить было нельзя, посадят за агитацию против Советской власти, а как держать в себе такое пережитое мальчишке в неполных 16 лет? <…>

Кузьмина З. П. г. Бердск Новосибирской обл.

Февраль 1990

6.

Глубокоуважаемый Александр Исаевич!

В «Архипелаге» Вы пишете, как людей заживо замораживали зимой или скармливали комарам летом.

Маленькое дополнение: иногда доблестным чекистам хотелось развлечений, и они, в безграничной своей гуманности, давали наказуемым шанс на выживание, а именно: человека раздевали донага и ни к чему не привязывали, а просто садили верхом на бревно и руками сук прибивали к бревну мошонку гвоздями, а далее – хочешь замерзай, коли зима, или будь съеденным комарами, если лето. Ну а хочешь жить, вставай, рви тело свое и проваливай.

При этом заключались пари: кто сколько минут высидит, кто умрет сидя, кто пощады запросит и т. п. Пишу со слов своего покойного шефа и учителя, светлой памяти Дмитрия Павловича Щербова – З.К. Беломорстроя, умершего в 1981 г. в звании доктора хим. наук, заслуженного химика Каз<ахской> ССР. Он мне доверял и многое рассказывал из того, что больше не говорил никому. Если Вы, Александр Исаевич, при переиздании «Архипелага» сочтете возможным дополнить свой труд этим небольшим фрагментом, то сделаете это в знак памяти моего учителя и его друзей по Беломорской каторге. <…>

С искренним уважением Воинов Сергей Александрович.

г. Алма-Ата

Февраль 1990

7.

<…> Осенью 1930 года и в Елисаветграде начались аресты работников умственного труда разных специальностей. В середине октября дошла и до меня «очередь». <…>

Прошел слух, что к нам в город из Одессы прибыла группа следователей для ведения заново допросов. Пошли разговоры и о том, что «одесситы» на допросах применяют пытки <…>.

Не избежал такой пытки и я. Однако, просидевши несколько часов и категорически отказавшись писать поклеп на себя и на других, меня на некоторое время оставили в покое. Надо полагать, таких выносливых было много, поэтому стали применять значительно более жесткую пытку – «статуя». Эта пытка оказалась настолько мучительной и невыносимой, что кое-кто из подследственных покончили самоубийством, а несколько человек сошло с ума.

Я лично выстоял 20 суток и, как заявил «одессит», побил рекорд по стоянию в Елисаветграде, с чем меня и «поздравил». Он сказал, что меня отправят в одиночку, где я затем проспал трое суток.

Только какими-то процедурами врачу удалось вернуть меня к жизни из «мертвого сна». Этот эпизод оставил след на всю мою долгую жизнь (спазмы различных внутренних органов). <…>

Началось с того, что меня привезли на допрос. Следователь «одессит» встретил меня «радушно», поздоровался, пожал руку и предложил сесть. После этого стал мне говорить, что мы сейчас находимся на «гребне революции» и должны быть особенно бдительными. После такого вступления, но уже другим тоном приказал писать о том, что мне известно об «организации», в которой я якобы состою. Я ответил, что впервые слышу <о ней>.

В ответ на мой отказ он предупредил, что я буду стоять до тех пор, пока не заставят написать все, что от меня требуют.

<…> Сначала я стоял в ботинках и калошах, а когда стали отекать ступни, мне разрешили снять ботинки и я стоял в носках и на калошах. Потом пришлось совсем разуться и стоять босиком. К утру ноги так отекли, что в калошах не сгибались. В туалет ходил, цепляясь за стены, на прямых ногах. Унитаз был весь забрызган кровью (которой некоторые мочились). Создавалось впечатление, что здесь расстреливали.

Кормили три раза в день: утром стакан чаю и 100 граммов хлеба, в обед тарелка жидкого супа и 100 граммов хлеба, вечером опять стакан чаю и 100 граммов хлеба. Все это подавал дежурный милиционер.

<…> Однажды он <следователь> принес стопку дел, положив на стол, распорядился, чтобы я сел и писал. Этим я не воспользовался, так как заподозрил подвох <…>.

Немного погодя он опять зашел, увидел меня стоящим, а не сидящим за столом, схватил дела, вроде случайно им забытые, и поспешно ушел.

В следующий раз «одессит» пришел ко мне в комнату со своим начальником, и они оба стали «сожалеть», что из-за отказа писать я гибну (у меня уже образовались отеки кистей рук, лица – еще немного, и водянка дойдет до сердца, я помру, и мои детки останутся сиротами). Я сказал: сознают ли они, что творят? Ведь это же садизм.

Последовал сильный удар, и я упал без сознания; придя в себя, почувствовал, как меня держат под руки и обливают холодной водой.

После этого меня опять заставили стоять. Был и такой случай. Пришел «одессит» <…> и спросил, люблю ли я свежую жареную рыбу с гарниром? Я ответил, что сейчас съел бы не только рыбу, но и жареную крысу. «Одессит» распорядился <…>, и аромат разлился по всей комнате. Я хотел сесть и есть, но «одессит» предупредил, что сначала я должен начать писать «показания» и только после этого позволит мне приступить к еде.

Я <…> заявил, что писать мне не о чем и обманывать советскую власть вымыслами ни за что не соглашусь.

Рыба была отправлена обратно, а мне сказано, что у меня «кишка тонка» сопротивляться тому, чего они требуют.

Как-то пришел следователь с другим, местным следователем для увещевания меня писать. В ответ я высказал мнение, что им просто хотелось бы меня физически уничтожить, но такого права они не имеют, поэтому я сам им помогу, если мне дадут револьвер, чтобы покончить с собой. Они засмеялись и ушли.

Однако в один из последующих дней <…> местный следователь вынул из кобуры револьвер и дал мне. Я быстро приложил <его> к своему виску и нажал на спусковой крючок. Выстрел не последовал, так как револьвер был, очевидно, предварительно разряжен.

Убедившись, что таким образом от пытки избавиться невозможно, я разбежался и со всей силой ударился лбом о противоположную стенку (каменную). Придя в себя, почувствовал страшную боль в голове. И опять меня держали под руки и обливали водой.

Когда все ушли, то милиционер показал мне <…> большой кусок штукатурки. Оказывается, его я отбил от стенки. До чего же я оказался живучим. <…> «кишка» у меня оказалась более выносливая, чем предполагали мои истязатели.

Невольно напрашивается вопрос: да была ли такая антисоветская организация, ради которой приходилось так бесчеловечно истязать людей? Судя по последствиям, <…> такой вовсе не существовало. Она была <выдумана> с целью устрашения и оправдания высылки специалистов в отдаленные места, куда бы они сами не поехали.

95-летний ветеран войны и творческого труда, лауреат Государственной премии Фауст Васильевич Никитин

18 июня 1989

8.

<…> Очень многое сохранилось в системе МВД (в ИТУ) до сих пор.

С арестантами обращаются как со скотом, особенно после выхода в свет постановления об усилении борьбы с преступностью. То есть стали часто применять в ход дубинки, и вообще обращение скотское. В «Архипелаге» очень хорошо написано, что такое голодовка и для чего человек объявляет голодовку. Так вот, пишу вам потому, что <…> это крик человека, когда вокруг творит<ся> беззаконие и жестокость, лично я считаю, что жестокость никогда нельзя оправдать и ничем. И особенно больно воспринимать, когда жестокость, произвол и унижения творят люди, наделенные властью, когда мертв закон, Конституция, когда с человеком делают что хотят. Хотят унизят, захотят изобьют, захотят отправят на тюремный режим.

Напишу по существу, то есть подкреплю фактами. <…> 31/Х-89 года в нашем лагере осужденные объявили голодовку (большинство осужденных, процентов 90 с лишним), требуя комиссию, чтобы эта комиссия приехала и разобралась в неправомерных действиях администрации лагеря. В лагерь приехал начальник местного УВД и <…> сказал, что никакой комиссии не будет <…> людей стали избивать дубинками и вывозить в тюрьму, за первые дня 3 голодовки более 100 человек очень сильно побили и вывезли в тюрьму. <…> А ведь за время голодовки со стороны арестантов в адрес работников учреждения не было ни одного противоправного действия, даже слова худого не было высказано, чтобы не было тяжких последствий для всей колонии, а администрация ох как хотела и всячески шла на конфликт, оскорбляя и унижая осужденных. Все терпели, а никакой комиссии до сих пор нет. Могло ведь быть и хуже. Малейший конфликт, и ввели бы солдат и последствия были бы непредсказуемы, и я бы уже никогда не смог бы ничего написать. А ведь правда дороже жизни. Так почему же нашей общественности так все безразлично, или обязательно понять все это, испытав все на своей шкуре <…> Почему я все это вам пишу, потому что вы писатели, журналисты и вообще люди, чтобы вы знали, что все это не в прошлом, а творится именно сейчас, когда на пороге последнее наступает десятилетие 20 века. Голодовка – первое и самое естественное право арестанта, а наши надзиратели смотрят на голодовку как на злостный режим содержания. Я хочу, чтобы люди знали о всех сегодняшних бесчинствах в нашей стране, это мой долг, долг человека, пусть я зек, но я человек и не хочу, чтобы дальше продолжался этот беспредел, и вас, люди, я призываю к человечеству, пусть опомнятся творящие зло, ведь зло порождает зло. <…>

Арминкеев Ш. Ш. г. Усть-Каменогорск

Февраль 1990

9.

<…> Книга очень жизненная и нужная для понимания нашего строя. Раньше меня поражало обилие подонков и откровенных дураков на руководящих постах. Прочитав роман, понял, что лагерная система расстановки «придурков» по теплым местам жива и будет жить. Поразила кампания по уничтожению неперспективных деревень. Сейчас я думаю, что это просто укрупнение лагерей ввиду нерентабельности содержания сексотов и «охраны» по мелким лагпунктам (так по терминологии ГУЛАГа). Поражала нелепостью система прописки, секретности и паспортов. Теперь я понял их значение. Это ведь колючая проволока вокруг нас, невидимая, но от того не менее колючая и крепкая. И работники многочисленных отделов (кадров, режима, прописки, секретных и т. д.) это ведь бдительные часовые на вышках. В их обязанности входит видеть, кто приближается к ограждению зоны, к тому железному «не положено», которое они свято берегут и по сей день. Смешно было смотреть, как на съезде народных депутатов ставили вопрос о передаче власти от партии советской власти. <…> Но понять смысл происходящего помог опять же «Архипелаг». Я подумал, ведь это администрация лагеря делит власть с внутрилагерным самоуправлением. Делили крохи. А ведь настоящая власть-то так и осталась у «опера» <…>.

<…> Как может существовать власть, убившая 65 000 000 человек. Почему у органов безопасности хватает наглости говорить, что в их рядах нет людей, причастных к массовым расстрелам. Ряды-то остались те же, и равнение держали на ту же заветную цель.

Почему международный суд в Нюрнберге мог признать организацию СС преступной и <то, что> сам факт членства в ней делает человека преступником. Когда у нас можно будет открыто и гласно судить ЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ – КГБ (а проще органы), я думаю, что любой непредвзятый суд признал бы эти организации преступными объединениями, ставившими перед собой античеловеческие цели. Может, тогда бы исчезла невидимая колючка, вышки с бдительными дозорными и пошли в дело законы о земле, собственности. И взамен страха перед органами у поднявшихся людей заговорила снова бы совесть и стало бы выгодно быть просто честным и порядочным человеком.

Волков М. В. г. Златоуст Челябинской обл.

Январь 1990

10.

<…> Надо, <…> чтобы они, власти предержащие, сегодня со всей строгостью и ответственностью относились к своим собственным деяниям, от которых зависит теперь уже не судьба дедов и прадедов наших, а судьба наших детей и внуков. Куда ведут? Что делают? Кого обижают? Во имя чего? Какой во всем этом смысл?.. Кто, кому, когда передает свое право решать свою судьбу? И есть ли право на такое право?

Я – дочь «врага народа».

Я – внучка «кулака».

До каких пор я должна нести этот тяжкий крест? – если ни мой отец, ни мой дед ни в чем (!) не виноваты! Не виноваты! Не виноваты! Не виноваты! И я сама ни в чем не виновата! Так почему я должна ИСКАТЬ, ПРОСИТЬ, ЖДАТЬ ПРОЩЕНИЯ, а не Органы (МВД, КГБ) должны искать меня, просить у меня прощения за то, что ИХ (а не мои!) предшественники по службе обидели меня, унижали полстолетия и больше мое достоинство, мою честь, мое доброе имя?!

Почему?!!

Почему я должна обращаться к тт. Сухареву или Крючкову, а не они должны распорядиться так, чтобы их подчиненные сделали все, чтоб я больше не терзалась сомнениями, где же бренные останки отца и деда – в Соловках, на Колыме или в Рутченково (здесь рядом, в Донецке)?

Извините за крик души (мне 62, маме 85).

С уважением Мария Степановна Дранга (кстати, гречанка) г. Макеевка

Январь 1990

11.

<…> У меня у самой отец, «ленинградский врач-вредитель», был вначале выслан в г. Караганду, в ссылку, а затем 14.02.38 г. арестован, а 7.03.39 г. расстрелян, видимо, к праздничку. А маме много лет морочили голову о «заключении без права переписки».

Так что писать об этом надо, так как ведь у многих вообще совесть заросла, а большинство палачей сейчас в больших чинах, кое-кто на «заслуженном» отдыхе, на «почетных персональных» пенсиях, немало из них сейчас в первых рядах перестройщиков. Вот об этом как-то совсем ничего не звучит. А зря. Все это творили не бесплотные духи, а вполне конкретные, злобные, корыстные и понимающие свою выгоду люди. Хотелось бы, чтобы нашла отражение не только тема жертв, но и тема палачей. Правда, это более опасная тема по той причине, что жертвы в основном уже в могилах перегнили, а палачи, вся эта мафия сплочена, жизненна и сильна до сих пор. <…>

Кронович Г. П.

Свердловская обл.

Ноябрь 1989

12.

Дорогой Александр Исаевич!

<…> У Вас нигде нет упоминания о факте протеста против проведения политики подавления НЭПа, о «большом скачке» в индустриализацию и в связи с этим о необратимых для финансов последствиях, об ограблении всего населения и дальше – раскулачивания – почти ранее не упоминавшегося факта геноцида против крестьянства <…>. В 1928 году член ЦК, зам. наркома финансов М. И. Фрумкин, дядя моей матери, написал 2 письма в Политбюро, в которых указывал на пагубность такой политики, протестовал против этих мер. <…> Сталин даже на Политбюро дискуссию о письмах прикрыл, заявив, что на них Фрумкину он ответил лично. Кроме того, пугал Бухарина – «Ты что, на удочку Фрумкина попался?» – «Нет, нет, что ты, Коба!» В 1937 г. Фрумкин был арестован, но ни на кого показаний не дал, на процессах его использовать было нельзя – не поддавался, и в 1938 году его расстреляли. <…>

В начале 1990 года <…> встречается председатель КГБ Крючков с группой народных депутатов СССР. <…> Крючков благодарит депутатов, что те не поднимают вопроса о сносе памятника Дзержинскому – выхлопотали место хоть сбоку камень притулить! И то хорошо. А что КГБ – что же ему сейчас делать, если не вести внутренний сыск? <…> Зачем эти громадные здания? И камеры – если пустуют они? Но пустуют ли? <…> ОМОН убивает, жжет здания таможен, избивает, пытает – и что же? Об этом пишет независимая пресса, а остальные все довольны, и власть предержащие на все это не реагируют – как бы всего этого и нет.

Вот он, пролог к новой диктатуре, та самая ситуация, так точно описанная в «Красном колесе» <…>! А теперь оказывается – теперь КГБ – другое! Те – это были не они! И не те, что еще вчера мучил П. Г. Григоренко, кто замучил А. Марченко, кто издевался над А. Д. Сахаровым, кто выслал Л. Копелева, В. Некрасова, Вас и многих других! И не те, кто еще 30 октября 1989 года, в день политзаключенного, лупил нас дубинками <…>.

И вот Серго Микоян пишет, какой у него-де хороший был папаша, он был просто хозяйственник, он развивал пищевую промышленность, а к арестам и расстрелам не причастен – это дело одного Берии (и Сталина, естественно). Врет, выворачивается – списки подписывались ими всеми – и уж в 1962 году Микоян участвовал в Новочеркасском расстреле <…> он с Козловым дали команду на применение оружия, и были убиты 37 мирных демонстрантов – а командовал всем этим расстрелом Герой Советского Союза генерал армии Плиев Исса Александрович (его имя присвоено улице в Красногвардейском районе г. Москвы рядом с проспектом Ю. В. Андропова). <…>

Поневоле отклоняешься от канвы «Архипелага». Только в последнее время, года два, начали признавать, что кампания по коллективизации, по раскулачиванию – это геноцид против своего народа, против крестьянства. Эта кампания своим колесом прокатилась и по нашей семье. Во главе 2-й, страницы 60–62, правильно Вы пишете, что «Поток этот ничтожно мало содержал в себе тех “кулаков”, по которым был назван для отвода глаз». Да, это так. Мой тесть, Окороков Алексей Федорович, трудяга, семьянин, физически чрезвычайно сильный, выносливый, не пил и не курил – знал один труд. Он в 1921 году женился на Логиновой Евдокии Федоровне. Она осталась в семье одна – брата расстреляли колчаковцы, мать разбил паралич; отец ее от колчаковцев прятался в воде под мельничным колесом – простыл, в крестьянстве не работник, обуза – и вот Алексей Федорович входит в эту семью. Лето – работа в поле, сеет хлеб, заготавливает сено, держат скот, зимой, когда крестьянин отдыхает – он валяет валенки, лучший пимокат в округе, ходит с обозом, доставляет товары. Он идет из Сибири (они жили в Кузнецком районе Кемеровской области) в Россию и приводит стригунка – орловского рысака, выкармливает его и, участвуя в бегах, выигрывает заклады – но плох он был председателю комитета бедноты – не хотел с ним пить, подносить ему – и вот Алексея Федоровича обкладывают твердым заданием и отправляют на лесозаготовки.

В то время как он валит и вывозит лес, его семью (жена и две девочки – 9 и 5 лет) раскулачивают и, погрузив на баржу, сразу же после ледохода, в половодье, по рекам Томи и Оби ссылают в Нарым. К месту ссылки баржа прибыла 1 мая, и, причалив ее к острову, с которого только схлынула вода, на котором еще лежали льдины, негде было укрыться, не из чего зажечь костер, чтобы обогреться, – так вот, оставив на середине реки стариков, женщин и детей, охрана на несколько суток уехала пьянствовать.

Сколько там перемерло народу! Потом перевезли на берег. Но и там деваться было некуда и есть нечего – но хоть смогли выкопать землянки.

А Алексей Федорович, вернувшись с лесоповала, узнав, что они раскулачены, взяв лошадь и кое-что у родни, пробирается в Нарым и застает мою теперешнюю жену, свою дочь Марию, уже на грани смерти – собственно, уже смастерили и гробик, она была без сознания, и дыхания не было заметно. Но, отпоив теплой водой с медом (он привез его с собой) свою дочь, вскоре (ожидать было нельзя) они бегут из Нарыма. Через заградотряды, через горящую тайгу шли ночью. Их схватили, посадили в тюрьму в Колпашево. Второй побег. Снова тюрьма. И вновь им удается убежать. Это ведь только факты – а как это удавалось, как происходило – ведь это тоже целая эпопея! Но вот им побег удался. Куда податься? Документов нет. Они едут в Горную Шорию и там пристраиваются на рудниках. Но ими уже начинают интересоваться. И так, сменив шесть (!) мест – в шести местах строил избушки и бросал их! В шести местах работал он – и как работал! – на самой тяжелой, самой вредной работе, с тем чтобы прокормить семью – он подается в родное село Ильинку Кузнецкого района и прячется на чердаке у родной сестры. <…> И вот Фрося, сестра, идет заявлять, что ее брат сбежал с поселения и прячется у них на чердаке (на потолке, как говорят в Сибири). Ее муж, Баталов, догоняет ее и избивает до полусмерти. Но Алексею Федоровичу прятаться уже негде. Он заявляет о себе, и его берут в спецкомендатуру в Новокузнецк. Там в районе ДОЗа было несколько улиц из бараков, землянок, хибарок – так и назывались – Спецпоселенческие улицы № 1, 2, 3. Кстати, еще совсем недавно в Новокузнецке бараки тех лет еще были и в них еще жил народ, как сейчас – не знаю. Так вот, работать послали на аглофабрику на Кузнецком металлургическом комбинате, работа очень вредная, газ, пыль, разъедающие легкие, а платили гроши да еще вычитали на содержание спецкомендатуры. Жили – не так жили, как ссыльные большевики царских времен, не так. Потом их перегоняют в пос. Подобасс, в леспромхоз, где вся семья трудилась на лесозаготовках. Оттуда Алексея Федоровича арестовывают (58–10), и погибает он в 1946-м в Магадане. Сейчас реабилитирован. Что это дало ему? Семье? Реабилитирован.

<…> Да, «это было народное переселение, этническая катастрофа» – и прообраз последующей ссылки целых народов.

<…> В 1956 году пошла волна хоть и не массовой, но реабилитации. Начал народ возвращаться оттуда. И вот начальник комбината (главка) «Кузбассшахтстрой» Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР Воробьев Владимир Ильич почувствовал себя плоховато. А тут еще и к юбилею его орденом не наградили (в таком ранге и к круглой дате – награда обязательна). А был он в 1937-м – нач. участка на шахте. Но вот арестовывают начальника шахты – и он уж начальник шахты. Через пару месяцев арестовывают управляющего трестом. Теперь он – управляющий трестом. Вскоре арестовывают начальника комбината, и Владимир Ильич уже в кресле начальника комбината. Головокружительный взлет! После были колебания – то сливали комбинаты (Кузбассуголь и Кузбасс-шахтострой), даже смещали его до управляющего трестом, потом опять на комбинат – но это уже в одном, соответствующем ранге. И вот стали возвращаться домой им посаженные… Ничего, пронесло. Поработал еще, благополучно ушел на персональную пенсию, умер, и улицу, на которой он жил, переименовали – стала улицей им. В. И. Воробьева. И потомки гордятся таким папашей. Сейчас, когда в бывших странах «народной демократии» (Чехословакия, ГДР) открыли архивы секретных служб и оказалось, что весьма влиятельные и респектабельные руководители – просто их платные агенты, то ужаснулись. А у нас? <…>

Александр Константинович Гладков писал:

 
Нас много тут невиноватых
И в телогрейках, и в бушлатах,
Поникших гордой головой,
Остриженных под нулевой.
Нас много. Даже не представишь.
Считать попробуй, так устанешь.
И, кажется, не перечесть,
Но счет, должно быть, где-то есть.
Под ста замками – чудо века —
Всем картотекам картотека
(Социализм ведь есть учет),
Неокругленный, полный счет.
То ль в новом здании, то ль в старом,
Проверенный по формулярам
Беды и подлости итог:
Фамилия, статья и срок.
Нас много тут, довольно разных,
Но под бедой однообразных,
В краях сибирских и иных
Солдат болотных и лесных
И в валенках, и в суррогатках
И в неуклюжих тех заплатках,
Что сделаны мужской рукой…
Нас много! Ну, а счет на кой?
На кой бы ни было – пусть будет.
Тот счет Россия не забудет
Пускай не в славу, не в почет,
А просто правды злой расчет.
Счет всем, кто родиной утрачен,
Всем чашам горя, что без дна…
Не будет никогда оплачен
Наш счет историей сполна.
 

1949 г. Каргопольлаг ОЛП-3 (Мостовица).

<…> Кстати, по поводу памятника Александр Константинович Гладков писал в 1952 году:

 
Мне снился сон. Уже прошли века,
И в центре площади знакомой, круглой
Могила неизвестного зека:
Меня, тебя, товарища и друга…
Мы умерли тому назад… давно,
И сгнил наш прах в земле лесной, болотной,
Но нам судьбой мозолистой и потной
Бессмертье безымянное дано.
На памятник объявлен конкурс был,
Из кожи лезли все лауреаты,
И кто-то, знать, медаль с лицом усатым
За бронзовую славу получил.
Нет, к черту сны!.. Бессонницу зову,
Чтоб перебрать счет бед в молчанье ночи.
Забвенья нет ему. Он и велик и точен.
Не надо бронзы нам – посейте там траву.
<…>
 

С величайшим уважением И. Б. Соломоник

г. Москва

26 ноября 1991