Текст книги "За что?"
Автор книги: Александр Солженицын
Соавторы: Варлам Шаламов,Николай Клюев,Анатолий Жигулин,Борис Антоненко-Давидович,Георгий Демидов,Нина Гаген-Торн,Сергей Ходушин,Галина Воронская,Юрий Галь,Елена Лисицына
Жанры:
Прочая документальная литература
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
Юрий Фидельгольц
Родился я в 1927 году в семье врача. Детство памятно по московскому двору и коммуналке. Окончив десятилетку, решил учиться на актера.
Был арестован в 1948 году на первом курсе театрального училища. Приговор мне и моим однодельцам – по десять лет лагерей каждому. Срок отбывал в Озерлаге и на Колыме.
Два года – с 1954-го по 1956-й – находился в ссылке в Караганде. Обострение болезни (туберкулез) оттянуло учебу, но все же я получил образование, хотя совсем по другой специальности.
После реабилитации в 1962 году работал вначале техником-строителем, потом инженером-конструктором. С 1989 года – пенсионер, активно участвую в общественной жизни, пишу о пережитом. Публиковался в журналах и сборниках. В последние годы вышли две моих книги: сборник стихов «Много воды утекло с тех пор» и книга прозы «Колыма».
Тот Ванинский портЯ помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные, мрачные трюмы.
Из песни «Ванинский порт»
Ядреным августовским утром на железнодорожных путях порта Ванино остановился состав. С вагонных площадок соскочили солдаты, построились цепочкой, выставив автоматы и карабины. Загрохотали засовы, и из теплушек вместе с паром рванулись наружу густо-мутные живые потоки. Люди жадно вдыхали прохладу утра, щурились на небо. В синем лесистом западе утопали далекие рельсы со шпалами и обрывались у стоящей неподалеку щербатой водонапорной башни.
Построили в колонну. Окружив конвоем, повели к порту, который расстелился на прибрежных холмах шатрами вышек и бесконечными дощатыми стенами, как золотоордынское становище. Запылили узкими улочками среди тех стен. С вышек холодно смотрели дула пулеметов и багровые лица в солдатских ушанках. На коньках длинных крыш, чуть видных из частокола, сидели балаганными петрушками незнакомые зрители, кидали вверх шапки и горланили что было мочи: «Эй, кто в этапе? Суки али честнота? Что молчите, мать вашу… Сунься к нам – поставим на хор!.. Мужики! Вас еще не курочили?..»
Проходя одну улицу, сворачивали на такую же, растягивались на третьей, и наконец – гладкий плац, огороженный густой сетью колючей проволоки. Внизу – штрихи забора. С невидимым началом раздвигается на полнеба густая голубизна океана. В ней – детской игрушкой – пароход.
Здравствуй, знаменитая пересылка Ванино!
Здравствуй, океан-море! Принимай гостей!
Миша и Иосиф Аркадьевич Мальский пришли в «беспредельщину» из соседней зоны. Зона состояла из сплошь занумерованной пятьдесят восьмой статьи. Оттуда переправила их молодая начальница санитарного управления порта Ванино, смугленькая остроглазая Рабинович. Вечером, перед уходом, она небрежно спросила Мишу, может ли он обращаться со шприцем, и предупредила Иосифа Аркадьевича, что работать ему придется с отборными «сливками» уголовщины. Содрав тряпицы с номерами, приятели перебазировались к бытовикам.
Санчасть другой зоны находилась во втором от вахты бараке. Это расстояние медики прошли, съедаемые глазами ярко разодетых бородачей, стоящих у первого барака.
В стационаре, который хотел осмотреть Иосиф Аркадьевич, по мокрому полу чавкали вперед-назад сапоги и ботинки. С вагонок угрюмо свешивались одеяла с полотенцами. На медиков никто не обращал внимания. Они совсем было растерялись, как внезапно появился коренастый парнишка в сталинской фуражке защитного цвета, очень похожий на молодого Есенина, и отрекомендовался:
– Петр Салазкин, старший санитар!
Петр провел новичков в пустую амбулаторию, маленькую комнатку с опустошенным до последней стекляшки шкафом, с сиротливо стоящим табуретом, и позаботился:
– Чего делать-то будем, ничего нет?!
– Дела на завтра, – ответил Иосиф Аркадьевич, – а сегодня покушать бы да отдохнуть.
Петр смущенно почесал затылок и поспешно куда-то ретировался. Не прошло и минуты, как в кабинет вполз маленький тщедушный юноша с огромным кривым носом. Вытянутая головка выстрижена «под нуль». На теле – нижняя рубаха цвета смешанной акварели и такой же цены рваные кальсоны.
Один из доходяг, решили медики.
Но пришедший вскарабкался на табурет, сложил ноги по-турецки и, подняв желтое изможденное лицо, нагло уставился черными глазками на Иосифа Аркадьевича.
– Доктор, прошу дать совет, как мне лечиться от очагового туберкулеза.
– Сегодня нет приема, молодой человек. Мы только-только объявились здесь.
– Понятно, надо освоиться, кстати и пожрать. Вам Петька еще ничего не принес? Козырь! – пропищал он в сторону двери.
Показалась сталинская фуражка защитного цвета.
– Козырь, беги к Ивану Дубу. Пусть он выделит лепилам чего-нибудь из воровского котла.
– Конечно, здесь не сладко, – продолжал носатик, – но «се ля ви». Кое-что мы, безусловно, исправим. Например, меню для больных.
– Хотелось бы знать вашу фамилию, – буркнул Иосиф Аркадьевич, – для знакомства.
– У меня три фамилии, доктор. Маргулис – первая, Левин – вторая, Коган – третья. Думаю, запишут и четвертую. Однако мне пора. Доброй ночи, – кивнул он, слезая с табурета.
Вскоре пришел Петр с двумя горячими мисками пшенной каши, с чайником теплого кипятка и горстью сахара на пайке хлеба. Голодный доктор со своим помощником жадно, одним махом проглотили принесенную еду, и их сразу потянуло в сон.
На следующий день закипела работа. Отдохнувшие Иосиф Аркадьевич с Мишей сбегали утром на вахту, получили медикаменты, чистые халаты. В стационаре мобилизовали для уборки нескольких больных. Зашваркали швабры, заплескалась вода, забегали, завернувшись в дырявые одеяла, «доходяги» – дистрофики.
– Здравствуйте, – пропищал неожиданно тоненький голосок.
Медики обернулись. Перед ними галантно размахивал в поклоне шляпой вчерашний носатик. От прежнего вида не осталось и следа: новый синий костюм, белоснежная сорочка, на которой переливался яркий галстук, начищенные штиблеты на ногах. Огромная шуба с искристым меховым воротником, небрежно накинутая на тщедушные плечи, дополняла наряд франта. Словно угадывая мысли рассматривавших его, он согласно закивал носом.
– Понимаю вас. Думаете, что это за вор? Да такого соплей перешибешь! А вот четыре года назад в Киеве мы заскочили на гоп-стоп к двум старушкам. Навели на них пушки, поставили рылом к стенке. Подняли лапки, трясутся… Когда мусора нас сцапали, их вызвали в суд. Спрашивают, показывая на меня: «Этого узнаете?» – «Нет, – отвечают, – то другой. Кто нас грабил, был вот так – и шире, и выше!» Но это все треп. А если вам что нужно будет, свистните Петьку. Мол, сбегай за Пемпиком. Пемпик – это я.
Иосиф Аркадьевич любезно поблагодарил Пемпика и побежал осматривать бараки…
Через несколько дней наладилась работа, жизнь потекла по проторенному руслу. Пемпик стал частым гостем в санчасти. Ходил сюда, как сам сказал, просто из-за тяги к святым местам. О своем туберкулезе не проронил ни слова. Как меценат он любил «интеллигентно» побалагурить с больными. Как-то устроил посреди стационара ринг, вооружился конфискованными у кого-то боксерскими перчатками. И вот в одних трусах, втягивая живот до позвоночника, полез на добродушного огромного детину, похожего на запорожца. Тот подождал, когда Пемпик сделает несколько выпадов, потом сграбастал его и, качая, как грудного младенца, запел тугим басом: «Ой, не ходи, Грицю, тай на вечерницю!..»
Скоро Пемпик совсем переселился в санчасть. Это случилось тогда, когда на ванинскую пересылку привезли знаменитого Левку Буша. Все порядочно охмелели при встрече, в стационаре охали-стонали гитары, а Пемпик, с мокротным блеском в зрачках, стоял спиной к доктору, вроде не замечая его, и доказывал больным:
– Вы, парчаки! Вы знаете, что вам скажет Яшка Бриллиантовые пальцы – так меня звали в Одессе? Он вам скажет за вашего доктора: это же золотой лепила! Это – че-ло-век!
А человек стоял сзади и в оконном стекле впереди Пемпика видел свое искаженное отражение. «Что-то у меня с ним есть общее, – беспокойно думал доктор. – Может, попросить его, пусть навсегда кантуется в санчасти, до последнего этапа?»
И пришла к Айболиту лиса:
«Ой, меня укусила оса!»
И пришел к Айболиту барбос:
«Меня курица клюнула в нос!»
К. Чуковский. «Айболит»
– Куда прете, скоты! – командовал за амбулаторной дверью Петр. – В очередь вста-вай!
Иосиф Аркадьевич хитровато прищурил глаза, кинув взгляд на вошедшего Чалдона.
– Тебе что, Витя?
– Подглотнуться, доктор! Кинь на жало вон из той синенькой бутылочки, я в долгу не останусь!
Доктор придирчиво осмотрел пациента: рубаха в яркую клетку, но у локтя порвана, кепочка – на кой она, а вот… Под широченным клешем заманчиво зеркалили носки желтых туфель.
– Ну-ка, Витя, скинь одну для примерки!
– Сколько дашь за них, доктор?
– Десять таблеток люминала и еще кое-что, – заговорщически подмигнул доктор.
Пока Иосиф Аркадьевич примерял, пока любовался покупкой, Чалдон прошел в кабину санобслуги, лег там на пол и, закрыв скуластое лицо кепкой, в которой лежала смоченная эфиром вата, засопел, застонал, ерзая босыми ногами:
– Плыву, плыву!..
Иосиф Аркадьевич спрятал туфли в шкаф. Пять новых добротных рубашек, три пары туфель да два костюма плюс часы. «Надо бы вытянуть у Буша кожаную куртку – какой у нее шикарный мех изнутри», – подумал он. А теперь пора за дело…
– Следующий! – вскинул доктор лохматые брови.
Под руки ввели высокого смуглого парня. Над грязными кальсонами то выпирал полушарием, то ямой втягивался волосатый живот; по лобастой голове ползли вши.
– На что жалуетесь? – заерзал Иосиф Аркадьевич.
Больной выкатил слепые белки из треугольных глазных впадин, мелко задрожал щекой и опустился на пол. По помещению пронесся кисло-сладкий запах человеческих испражнений.
– Наложил в штаны! – возмутился Иосиф Аркадьевич и обернулся к сопровождающим. – Что стоите, как тумбы? Подсадите его на табурет! Вот так. Теперь займемся глазками. На свет, на свет смотри, теперь на мой палец.
Нистагм не проявлялся. Коленка на постукивание молоточком реагировала нормально.
– Ну-с, выведите его быстренько, – вскипел Иосиф Аркадьевич, подталкивая симулянта к выходу.
Приятели психа бодро подхватили его под руки, гурьбой выкатились из кабинета.
– Восьмерка проклятая, черт рогатый, – бормотал доктор. – И без такого артиста мастырщиков хватает. Добрую половину стационара заняли.
Иосиф Аркадьевич вспомнил, сколько хлопот доставляли ему эти мастырщики, уклоняющиеся от этапа на Колыму. Выделялся заметный лысый дед с вздутыми гнойными глазами. Закапал в них, изверг, чернила! Другой зашприцевал в суставы рыбий жир, изображая острый суставный ревматизм. Третьего, сине-зеленого мальчишку, отправили умирать в сангородок: систематически глотал мыло.
– Весело было нам, – ехидничал сам с собой доктор, медленно остывая от гнева.
– Что с вами, на что жалуетесь? – задал он стереотипный вопрос появившемуся маленькому человечку в засаленной широкой панаме. Человечек улыбнулся, растянув огромный рот до ушей, облизнул лиловым языком верхнюю губу:
– У меня, видите ли, доктор, вопрос весьма щекотливого свойства. «Нужда была моим вечным спутником», – сказал как-то Мигель Сервантес де Сааведра. Я голодаю.
– Не вы один. Зачем отрываете меня от дела? Вы видели, сколько больных в коридоре и на крыльце?
– Понятно, но я могу вам предложить нечто неожиданное и приятное. Красиво исполненный минет и всего-то за две горькие пайки хлеба, – деликатно улыбнулась опять панама.
Иосиф Аркадьевич, побагровев, молча указал на выход.
Едва он вытер вспотевший лоб, как на прием прошло сразу трое.
– Лепила! – рявкнул гориллообразный детина, задрав рубаху, и ткнул пальцами в пупок. – Лепила! У меня здеся колет, а меня на работу, в рабочую зону!
Из-под пояса у детины торчала рукоятка финки. Да и те два блатаря кисло зыркали на человека в белом халате.
– Освобождение дам, говори фамилию, – одеревенело произнес доктор и, когда за тройкой осторожно закрылась дверь, вяло позвал:
– Следующий…
Тремиловка (уг. жарг.) – выяснение отношений между уголовниками.
[Закрыть] по-мирному
Этап загнали в зону вечером. Перед этим каждую шеренгу по пять человек обыскивали пять надзирателей. На пыльную землю вываливали все, что было аккуратно выглажено и сложено в мешках и чемоданах. Барахло поспешно засовывалось охапками туда же, и – бегом в ворота зоны! Здесь ждала другая команда: коренастый Юрченко в синей рубахе навыпуск, с латунным крестом на жилистой шее. Под рубахой – два тесака. Алешка Лапоть, тонкий и изящный, как танцор, и Виктор Чалдон, сибирский скуластый парень с распущенным треухом на лбу. Остальные законники толпились у крыльца барака, ближайшего к воротам, высматривали этапников побогаче и своих людей. «Садись!» – орал Лапоть каждой вбегающей пятерке; Юрченко профессионально укладывал кулаком зевак; Чалдон, размахивая мохнатыми ушами треуха, вальсировал меж сидящих, нагибался, выискивая подозрительных.
Когда за последней пятеркой загрохотали ворота и началась сортировка, а потом развод по баракам («своих» этапников – в воровской барак, «мужиков» – кого куда), из последней пятерки выпорхнули двое и побежали к вахте. Они встали у самого порога распахнутой двери, тесно прижавшись друг к другу. Это были худенькие подростки с лисьими бледными личиками. Первым опомнился Чалдон, пронзительно свистнул в три пальца. С крыльца посыпались горохом к вахте, но с ближайшей вышки застрекотал пулемет. Беспредел отступил, образовав пустую площадку перед вахтенной дверью.
В свете наставленных прожекторов глаза стоящих зажглись волчьим блеском. Юрченко выступил вперед. Латунный крест мигал серебром на темной шее.
– Ну, что вы посидали, – крался он. – «Честнота» вас уже не пустит до себе, любой гад заложит, что вы были у нас, «беспредельников». В сучьей зоне кинут на нож. Тикайте до нас, хлопцы, – ласково манил он дико озиравшихся «хлопцев». – Не трухайте, пийдем в законный барак, почифирим, и брага е, – посулил он.
Масса зашевелилась голосами:
– Идите, воры! Нечего сидеть! Пальцем не тронем! В рот вас навыворот!
В толпу вошли Левка Буш, Цыган, Колька Бардак и другие центровые. Один за другим они выступили перед стоящими у вахты. Солидно, словно партиец партийца, убеждали переменить веру. Честняги должны были стать ссученными «беспредельщиками», или, как их называли, «махновцами» (бей слева «суку», справа – «честноту»[18]18
В лагерях бытовиков масть «честных» считалась самых благородных кровей. Это были люди, соблюдающие во всем азы воровских законов. «Суки» и «беспредельщина» однажды нарушили эти законы. Отсюда и произошел раскол внутри воровского мира. С тех пор возникли лагерные масти, со стычками и непримиримой враждой меж собою.
[Закрыть].
Двое у вахты беспокойно переминались, а количество упрашивающих росло. Вдруг «честняги» закрыли физиономии руками и театрально забились в рыданиях. Тотчас из толпы в унисон зарыдали несколько человек.
– Не могу! – взвыл, рванув ворот рубахи, Цыган. – Не могу видеть такова! Меня же на Печоре цветным[19]19
Цветной (уг. жарг.) принадлежащий к высшим слоям уголовного мира; вор в законе.
[Закрыть] знали. И вот стал дешевкой! – Крупные слезы поползли по исколотым буграстым щекам.
Многие вздохнули, как девушки, утратившие невинность. Никогда уж им не стоять в высшей категории, не красоваться своей неподкупностью. «Махновский» нож поцелован, и путь в другую воровскую зону закрыт навсегда.
Через два часа «честняги» вошли в воровской барак на сходку. Там их ждал обряд посвящения в беспредел.
Ночью Мишу разбудил стук в окно.
– Лепилы, кончай кемарить, человек в седьмом бараке дуба дает, – зазвенел голос.
– Аркадьевич, – затормошил Миша врача, – вставай, опять зовут.
Иосиф Аркадьевич приоткрыл воспаленные глаза. С болью проглатывая слова, прошептал:
– Иди сам, с такой ангиной не хрена лезть.
Он накрыл голову одеялом и отвернулся к стене. Миша быстренько оделся, схватил санитарную сумку со шприцами и выбежал из санчасти. За темными заборами дышало море. Глубокое прозрачное небо искрилось, подмигивало звездами. Стрекотали сверчки.
Миша подбежал к нужному бараку. У входа его остановили, приставили к боку нож, но, узнав, пропустили внутрь. На сплошных нарах в два этажа – тесные ряды спящих. Никто не шевельнулся при появлении фельдшера, лишь в дальнем углу кто-то храпанул и зачмокал губами.
Посреди барака, в свету, за длинным обструганным столом сидели четверо, перекидываясь потрепанными картами, запивая «буру» сладкой брагой.
– А, лепила прикандёхал, – приветствовали они Мишу. – Садись, выпей за упокой сучьих душ.
– А где же больной? – недоумевал Миша, поглядывая на безмолвные нары.
– Больного нет, – спокойно разъяснили ему. – Одни жмурики. Не там, а тут – под нарами. Ванька! Пособи фершелу.
Ванька с Мишей вытащили один за другим семь трупов. Это были рослые парни, одетые по-воровскому в клетчатые рубахи, обутые в сапоги. У некоторых, когда их вытаскивали из-под нар, головы хлюпали, как откупоренные бутылки. Изо ртов, размазываясь по полу, текла густая, еще теплая кровь. При осмотре Миша обнаружил у каждого множество ножевых ран. Только седьмой труп, весь изукрашенный наколками, был без единой царапины. Смотрел полуудивленно, полунасмешливо открытыми пустыми глазами. Барак опять молчал.
– Это Петька Крючок, – процедил вдруг один из сидящих за столом с физиономией, похожей на выдвинутый острием утюг. – Мы яво высоко подняли и низко-низко опустили вот сюдашеньки, – указал он на бетонный пол.
– Коновалов не треба, работа чистая, – ухмыльнулся другой.
– Ну, что стоишь, сынок? Тикай на вахту, доложь начальнику. А нам спешить некуда, мы тут обождем. Ванька, проводи лепилу!
Дневальный затолкал трупы под нары, подошел к оцепеневшему Мише и вывел его на двор.
– Наших подрезали в сучьей зоне… Теперича – квиты, – пояснил он и скрылся в барачном тамбуре.
Голова у Миши кружилась. Слегка подташнивало.
«Триста здоровых мужчин притворились спящими, триста человек не смогли остановить резню. За что? Зачем это?» – бессмысленно повторял он себе одни и те же вопросы.
Небо по-прежнему искрилось бесчисленными звездами. Совсем близко стрекотали сверчки.
Шестерки никак не могли разуть хмельного Левку Буша. Левка сопел, распластавшись на белоснежном пододеяльнике. Из-под него давно вытащили кожаное пальто, а грязные сапоги будто слились с ногами. В зеркале, повешенном у изголовья, отражалось откинутое тонкое лицо Левки, украшенное коротко остриженной черной бородкой. Больные испуганно шептались и внимательно глядели с верхних нар вниз – на дымящиеся широкие спины копошащихся людей.
Левка Буш появился в зоне недавно. Встретили его, как центрового[20]20
Центровой (уг. жарг.) – уголовный авторитет, главный вор, вожак.
[Закрыть], с почетом, однако, предусматривая неприятности, семь чемоданов с награбленным барахлом внесли в санчасть его личные телохранители. Вскоре он проиграл в карты добрую половину своих тряпок, а теперь проживал оставшееся.
На воле Левка «работал» под инкассатора, очищая кассы столичных магазинов. В нижнетагильских лагерях был бугром. Очаровал жену начальника строительного участка. Когда она надоела, пропустил ее через всю свою бригаду, за что прибавили ему еще статью и отправили в дальнюю дорогу.
Буш жмурил во сне глаза, тонко улыбался краешком рта и играл кадыком. Шестерки приглушенно крыли матом узкие сапоги. «Центровому вору служить хуже, чем генералу», – гласит лагерная поговорка. Но кому охота валяться с грязными мужиками под нарами, работать на морозе с утра до поздноты да притом хлебать пустую баланду?
Наконец проклятые сапоги поддались, их тут же вычистили до зеркального блеска. Испачканный пододеяльник сменили новым, поставили на тумбочку миску с лагерной халвой, кружку чифира на опохмелье. Но ночь не хотела спать.
Двери санчасти захлопали. К спящим ворвалось человек двадцать. Левка оскалился, мигом вылез из-под одеяла. Рука, украшенная сверкающими кольцами, нырнула под подушку.
Толпа расступилась.
– Лева, решай! – кричали из ватаги, выпихивая на середину барака белобрысого парня, аккуратно одетого в новый бушлат лагерного образца.
– Лева, говори, что с ним делать?
– Он мужика раздел, под цветного работает!
– Подкинуть[21]21
Подкинуть (уг. жарг.) – вид расправы уголовников, когда провинившегося берут за руки и за ноги, раскачивают и с силой ударяют об пол, отбивая внутренние органы.
[Закрыть] гада, – подсказывали из толпы. – Поставить на хор[22]22
Поставить на хор (уг. жарг.) – подвергнуть групповому изнасилованию.
[Закрыть]! Повесить! Зарезать!
– Стой, воры! – выпрямился Буш. – Кто он?
– Балакает, что вор.
– Какой он вор! Пидор неклеванный!
– Тише, тише, – пьяно прохрипел Левка. – Сначала спросим самого.
– А ну, мужик, подходи. Без мандража раскрой халяву, отвечай – чернота[23]23
Чернота (уг. жарг.) – здесь: лгуны, мошенники.
[Закрыть] ты или вор?
– Я – законный, – неуверенно проговорил белобрысый.
– Лады, – зевнул Левка. – А ну, снимай шкары и нагибайся низко, посмотрим, где у тебя закон!
– Так и есть: пидор! – ахнула толпа, когда парня схватили и оголили ему зад.
– Мужик! – обратился Левка к трясущемуся самозванцу. – Не скули. Ты с кого содрал новый бушлат? Со своего же брата-мужика, змей! Хочешь примазаться к нам, к ворам! Задумал счастливую жизнь в лагере, паскуда! А для вора здесь постоянная прописка и дом родной. И кто такое вор? Это презренная тварь. Люди ненавидят нас, люди бьют и душат любого рыночного щипача-мальчишку, а ты, куркуль, хочешь быть вором и ищешь легкость? Иди и верни все, что брал…
Левка хотел сказать еще что-то, но парня схватили за шиворот и выбросили за дверь.
Урки постепенно расходились, шаря по больничным нарам («Слухай, мужик, подвинься! Дай пощупать сидор!»). Буш задумчиво вычмокивал чифир.
В темном углу зажужжал санитар, «тиская роман» оставшимся блатным: «По Темзе, недалеко от Парижа, промчалась черная машина с потушенными фарами. Из нее выскочил черный человек в цилиндре. В руке он вертел тросточку. Это был знаменитый граф де Люксембург. Он зашел в шикарный ресторан, заказал себе пять котлет, котелок каши и три батона по рубль сорок. Когда он схряпал эту закуску и выпил еще две бутылки “Зверобоя”, глаза его сделались как свежевычищенные полтинники…»
Левка поманил шестерку, тот услужливо подсунул ему сапоги и накинул пальто.
На крыльце уже ждал Иван Дуб, массивный, мрачный телохранитель.
Левка косо взглянул на Ивана и молча рванулся к соседнему бараку. За ним тенью двинулся Дуб.
