Текст книги "За что?"
Автор книги: Александр Солженицын
Соавторы: Варлам Шаламов,Николай Клюев,Анатолий Жигулин,Борис Антоненко-Давидович,Георгий Демидов,Нина Гаген-Торн,Сергей Ходушин,Галина Воронская,Юрий Галь,Елена Лисицына
Жанры:
Прочая документальная литература
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Опять баня. На полу шла санитарная обработка меховых вещей. Нательное белье, раскиданное по керамическим плиткам, не принимали в расчет.
– Что вы делаете? – спохватился Миша, когда Петр с помощниками ссыпал в чью-то новую рубаху и штаны полный пакет ядовитого порошка.
– Этому подлюке мало, – подытожил Петр, завязав рукава рубахи в узел. Харкнув в чистый воротник, он еще пустил струю мочи на лежащие штаны.
«На кого-то зуб точат», – подумал Миша, торопливо пробираясь в предбанник. В низком предбаннике на лавках нахохленно сидели три надзирателя.
Один из них, в погонах старшины, обернул к Мише круглую, как блин, физиономию, заголубел глазками в улыбке, протянул початую пачку «Беломора».
– Закуривайте, – вежливо предложил он. – Вы не знаете, случайно, зачем ваши больные ошиваются в санпропускнике?
– Случайно я ничего не знаю, – парировал Миша. – Наши больные, начальник, лежат в зоне.
Старшина выразительно посмотрел на других надзирателей – видели, мол, фрукт?..
Допрос прервался неожиданно появившимся Колькой Бардаком. Старшина по-свойски подмигнул Кольке. Мише же скомандовал устрашающе:
– А ну, кру-гом марш!
Миша послушно вышел. С моря веял свежий ветерок. Небо было такое чистое, что с высоты зоны просматривались далекая дуга горизонта и чуть заметный берег Сахалина.
А у ворот поспешно строили по пятеркам и немедля выводили на улицу. К такому кое-как вымытому, полуодетому строю заключенных примкнул и Миша. Бородатый человек, весело шагавший рядом с Мишей, ткнул впереди шедшего соседа:
– Петров, теперь Лешке крышка! За Севастьянова блатные не простят.
– Скажи, что с Севастьяновым? – заволновался Миша, обращаясь к бородачу.
– Что темнишь, сам ведь с кодлой дусту Лешке насыпал.
– Да я ничего не знаю, черт лопоухий!
Борода молча перешел в другой ряд.
Лишь в санчасти Иосиф Аркадьевич поведал шепотом ошеломленному Мише о Севастьянове. Дело было так.
Севастьянов бежал, переодетый в форму младшего лейтенанта, с фальшивым пропуском оперчекотдела на руках. Когда партию заключенных вели в баню, он пробрался к середине партии, ничем не отличаясь по одежде от остальных. Дошли до поворота. Севастьянов снял сходу лагерную куртку, штаны, оказался в офицерском кителе и галифе. Самоуверенно рассек толпу арестантов, обошел вольным манером конвой. Только когда мылись, кто-то улизнул на вахту и доложил о побеге. Теперь-то Миша сообразил, в чье шмотье Петр справил нужду. Понял еще, как ошибался, принимая Сашку Севастьянова за другого человека.
Еще за два месяца до побега неизвестный Сашка неожиданно прибыл в санчасть.
– Наш человек, – кивнул Иосифу Аркадьевичу Петр.
– Наш значит наш, – подтвердил доктор и поселил новичка у окна, на нижней полке вагонки.
Миша впервые столкнулся с ним на высоком крыльце амбулатории. Бронзовая антика лица, ярко-зеленые глаза, вдумчиво следящие за собеседником из-под лакированного козырька мичманки, да и весь облик молодцеватого атлета вызвал у Миши в тот час нескрываемую симпатию. Но разговор, повернутый Севастьяновым к политике, к злой критике советских вождей, насторожил Мишу. «Уж не провокатора ли подослали к нам?» – подумал он и круто переменил тему беседы.
Разговор явно не клеился. Оскорбленный недоверием Сашка ушел в барак. А Мишу кликнул Иосиф Аркадьевич – надо было разобрать шкаф с остатками лекарств.
Позднее Миша почти не встречался с Севастьяновым: в зоне вспыхнула эпидемия дизентерии. Медики разрывались на части, бегая по зоне с лошадиными дозами бактериофага. Севастьянов часто исчезал, не приходил на свое место по нескольку дней. Однажды после врачебного обхода Миша вернулся в стационар. В углу секции, где лежали законные воры, четкий голос читал книгу о восстании рабов в Древнем Риме. Больные увлеченно слушали чтеца. Тот дополнял юдоль древней империи собственными соображениями о нынешней тирании на одной шестой земли.
Это был Сашка Севастьянов, в неизменной мичманке с лакированным козырьком.
– Не пора ли угостить вас Есениным? – неожиданно предложил он слушателям.
Бережно отложил книгу. На побелевшем лице замерцали фосфорическим блеском расширенные глаза. Скрестив руки на груди, как бы сдерживая внутреннее волнение, он нараспев начал декламировать.
– Стой, Сашок! Крой своими! – взвизгнул после двух-трех стихов один из восторженных почитателей поэзии.
– «Лица худые и желтые, словно лимон, – молитвенно закачало Сашку. – В этой стране Лимонии, где драконов закон…» – но тут же смолк, увидев Мишу.
Беспредельники мутно уставились на фельдшера недовольными взглядами. Миша догадался – он лишний. Бочком убрался за дверь. В коридоре Петр объяснил ему:
– Наш культурно-воспитательный час. Зачем мешать, Михаил Аронович? Ребята могут обидеться.
– Петро, а за что влип Севастьянов? – не утерпел от любопытства Миша.
– За бабки. Знатный гравер, – с уважением ответствовал Петр. – Мастырит линковые очки и саргу[28]28
Мастырит линковые очки и саргу (уг. жарг.) – делает фальшивые деньги и документы.
[Закрыть]…
Недели следовали за неделями. Хлипкая грязь в зоне каменела, лужи стали покрываться бельмами льда. Севастьянов все чаще и чаще заходил к Петру в кабину санобслуги. Здесь он резал картон на мелкие квадраты, оклеивал бумагой. Согнувшись, размалевывал самодельную тушь на своей большой ладони. Когда фельдшер с доктором, вконец уставшие, вваливались в покои, он моментально испарялся. «Карты, стервец, делает для блатных», – думалось Мише.
Сейчас, после побега, Иосиф Аркадьевич и Миша знали, какие «карты» изготовлял Севастьянов. Где же ты, Сашка? На какую тропу выведет тебя кривая? Или по тебе гудит паровоз, отправляющийся от порта Ванино на Комсомольск? А может, ты лежишь с девятью граммами свинца в остывшем сердце?
Не знал, не ведал Миша, что скоро встретится с Севастьяновым в темном металлическом трюме коробки, плывущей к Колыме. И предстанут перед белым халатом придурка, выдравшись из беспредельников, ободранная казенная куртка, худющая физия, остриженный под машинку лоб. В упор зазеленеют глаза, и на изумленное Мишино: «Это ты, Севастьянов? Как же так?» – он гордо бросит:
– Кто, как не я, лепила? Пусть эти дешевки за моей спиной хоть раз подумают о свободе. Постараются стать вольными. Ну хоть на одну минуту.
Длинные сероватые гробы бараков вкопались – один к другому – вдоль берега моря. От порога до порога – утрамбованные дорожки. Моросит мелкий дождь. У входов поблескивает скользкая холодная глина. Десяток бараков отделяется от остальных квадратом высоких заборов. По горизонтальным перекладинам столбов сверх ограды натянута колючая проволока. Ее струнные ряды пересекаются в углах, где возвышенно торчат свайные хижины вышек. На них – пулеметы, прожектора. Ну, и «попки». Вечереет. Зажигаются высокие лампы. Лучи прожекторов скользят вдоль штакетников и забора, пламенеют на соструганных сучках досок. В решетках оконцев вылупляется тусклый лампадный свет.
Через невидимо-темное море ползут светлячки.
– Скоро наш этап. Вот они, коробочки, – грустно говорит Иосиф Аркадьевич, облокотясь на перила крыльца.
– Поплывем, Аркадьевич, вместе, – успокаивает притулившийся рядом Миша.
Они в хлопчатобумажных темно-серых рубашках и брюках. Спереди – накладные карманы. В отличие от других, одежду им, придуркам, выдали со склада новую, первого срока. Щуплый доктор с чаплинскими усиками и залысинами да еще с комическим беспокойством черных глаз кажется Паташоном рядом с фельдшером. Юный помощник на голову выше. Миша смахивает дождевые капли, залетевшие на лоб.
– Каждый трюм рассчитан на две тысячи; если подгонят две коробки, всех не возьмут, – чеканит рассудочный Иосиф Аркадьевич. – Тогда будем гужеваться здесь всю зиму, а там отхлопочем у майора обратный этап.
– Неплохо бы, – соглашается Миша. Он вытаскивает из кармана пару папирос, аккуратно завернутых в тряпицу. Закуривают, пускают дым, наслаждаясь запахом табака.
– Что обидно, Мишка, – в голосе Иосифа Аркадьевича фальцетом дрожит гнев, – обидно, что осталось мне до воли два года – и закандёхают хрен знает куда… Знаешь, – оживляется он, – боюсь за свою половину. Она у меня такая – пожар!.. Теряет сознание от страсти. Эмоции на первом плане. А познакомились мы чисто случайно. Тогда я жил на Колхозной площади…
Миша мигом переносится в далекий, как сказка, город.
– А рядом – Трубная, – восклицает он, желая, чтобы Иосиф Аркадьевич вспомнил еще что-нибудь столичное.
– Да, рядом Трубная, Садовое кольцо, – щурится Аркадьевич. – Переехал я к Ленке. Тесновато: койка к койке ее матери. Комнатуха обшарпанная, в старом двухэтажном домике на Мытной. Если помнишь, там угловой продовольственный магазин «Три поросенка». А зацапали меня за отца. Его как старого партийца расстреляли. Мне же пришили семь тридцать пять. Социально опасный… Как тебе кажется, – переменил тему Иосиф Аркадьевич, ткнув носом Мишино ухо, – почему она не отвечает на письма? Сколько я их отправил! Может, того… ее сунули в конверт? Нет. Не может быть: развод оформлен, красную корочку не отобрали. И теща отписала хорошо. Что скажешь, Михаил?
Миша молчит. Он переносится на Усачевку, здоровается с восторженными друзьями, обнимает слабенькую маму, гладит валик старого дивана – там еще пружина в середине выпирает – и смотрит не насмотрится через окно на шумный от детей и домохозяек двор.
– А что, если она загуляла?.. – запинается Иосиф Аркадьевич. – Я катану ей письмо, что достану ее и на краю света. Куда бы она ни спряталась. Своей рукой выцарапаю. Не уйдет, сучара! – всхлипывает врач. – Немедленно, не теряя ни секунды! В кабинку, – Иосиф Аркадьевич хватает Мишу за руки и уводит в барак.
В маленькой кабинке санчасти, отведенной для жилья медицинского персонала, стоят вагонка, два табурета и обструганный щербатый стол с настольной лампой. За перегородкой матюкаются, покашливая, больные. На верхней полке вагонки виден лоснящийся нос спящего санитара Петра. Доктор нагибается к нижней полке, где находится его постель, достает из-под подушки узелок, развязывает его, вытаскивает из кипы бумаг конверт, чистые листы для письма.
– Ну вот! – обнимает врач молодого земляка. – Садись! Ты ведь сочинял стишки, за что и угодил сюда. Так сделай мне доброе дело, Миха! Сочини, отрифмуй моей-то… Даю тебе полную волю. Но чтобы с чувством было, пойми меня. Правду о любви… Пусть поплачет на миг. Ну, давай же, – лихорадочно торопит он.
Миша садится у окошка, трогает решетку, глядит на снующие вдоль заборов лучи прожекторов. Напряженно сосредотачивается. Взгляд застопоривается в одной точке.
– Записывай, Аркадьич, – говорит он решительно. —
Нас разделила пропасть расстояния.
Решетки тень клеймит мое лицо.
Любимая, ты вспомни, как заранее
Мы встречи назначали… То кольцо…
Забуду ли Садовое колечко?
Меня оно кружило и вело
Опять к тебе, любимое сердечко,
Опять в Москву, в «родимое село»!
– О Леночке, о Леночке! – щебечет Иосиф Аркадьевич.
– Да… Леночка… Ты бродишь по бульварам…
Арбат, Плющиха – улицы кривы.
Тобой дышу, объятый нежным жаром.
Разлука наша до какой поры?
– «Леночке от твоего Оси. Целую крепко-крепко», – заканчивает «свое» письмо Иосиф Аркадьевич.
Письмо попало к оперуполномоченному Кулебякину. Он прочел его не спеша и, молча усмехнувшись, аккуратно разорвал.
Иосиф Аркадьевич и Миша в тот день поднимались по трапу парохода, следовавшего на Колыму…
Приморский вечер залил фиолетовым лаком стекла окон. Чуткое безмолвие сулило грозу: блатари необычно тихо, почти незаметно вымелись из стационара. Омертвела и зона – в ней вместо полутора тысяч зеков осталось от силы четыре сотни, а может, и того меньше. Бараки опустели… В предпоследнем этапном угоне Чалдон предостерег Иосифа Аркадьевича, чтобы тот держал ушки на макушке – средь ворья застряла на пересылке самая неуправляемая «махновщина»: мелкое шакальё. За них бы не поручился никто. Даже мелюзговые паханчики покинули санчасть. Тотчас перебрались в воровской барак. На открытом месте, посреди своего тамбура Миша обнаружил зазубренный, никуда не годный тесак. Уход воров и подкинутое не без злого умысла оружие – недоброе предзнаменование. В тревожном ожидании чего-то пакостного медики остались наедине. Иосиф Аркадьевич решил закрыться: накинул крючок, задвинул дверную щеколду. Но себя разве так спасают?
– Подскажи – как? – растерялся всегда находчивый врач.
Миша не нашел ответа. Запинаясь, сказал:
– Придется ждать!
Ждать пришлось чуток.
– Лепилы, где вы?
Грохнула щеколда, сорвался крючок. Влетела чертова дюжина неизвестных молодчиков.
– Попрятались! Ну, шевелись! Крабы вверх! Морды к стене!
– Санька, лови кишень[29]29
Кишень (уг. жарг.) – сумка.
[Закрыть]! Спихни углы[30]30
Угол (уг. жарг.) – чемодан.
[Закрыть]! Ишь, сколько косяков зацапал[31]31
Сколько косяков зацапал (уг. жарг.) – сколько вещей получил обманным путем.
[Закрыть] коновал. О-о! Шкары, правилки, лепень[32]32
Шкары, правилки, лепень (уг. жарг.) – брюки, жилетки, костюм.
[Закрыть]! Братва, кажись, бочата[33]33
Бочата (уг. жарг.) – наручные часы.
[Закрыть] в заначке!
Доктор не выдержал грабежа – повернулся, изловчился выскользнуть из рук стерегущего. Влез в гущу расхитителей. Судорожно вцепился в чемодан.
– Это мое. Не отдам!
Бандиты выхватили ножи.
Миша поспешил на защиту – разорвал живую стену и заслонил собой Иосифа Аркадьевича.
– Вы что? На кого прете? Здесь – Красный Крест!
– Брысь! Отчаль, Михаил Аронович! Лепила еще спляшет на сходке. Должон дать отчет, кому чернуху кидал, кого технически угробил отравой. Фершал! Ты оставайся тут за хозяина. Канаем, хлопцы!
– Нет! Я – только с врачом и никуда больше.
– Ну и вали к своему кирюхе!
Иосифа Аркадьевича и Мишу под остриями заточек спровадили в воровской барак. Там их прислонили к столбу, уходящему к стропилам. Они сами догадались чутьем сдвинуться ближе, стать спиной к спине.
На двухъярусных нарах рисовались белые нижние рубахи, кальсоны, грязные ступни. Книзу выставились гроздья голов. Паучьи глаза так бы и съели приведенных, с любопытством предвкушая расправу.
– Попались, куркули!
– Умыть бы плешь мойкой!
– Да проще – полотенцем! Удавить, и баста!
– Атанда! Атас, огольцы!
Гвалт по ярусам сразу стих.
«Начало сходки», – подумали одновременно пленники.
С нар спустились крепыши-распорядители, шуранули тех, кто вольно разлегся на полу. Этим решительным крепышам и предстояло открыть сходку.
– Воры! Слухай! – начал один из них. – Воры, ставим вопрос: что сотворить с лекарями? Сколько они обещали – одна брехня. Куды затырили калики? Ага, нет слов! И начальству продались, чтобы ловчее угнать нашу масть на Колыму. Порешим их? Кто «за»? Голосуйте! Лапы выше! Еще будем трёкать?
У Миши складывалось странное впечатление, будто он присутствует на захолустной партийной конференции, где некая ячейка заранее выставила оратора и подсчитывает голоса. Мелькнула мысль, что и сюда проник унитазный дух казенщины. Но время торопило, и, забыв обо всем, Манькин подался вперед:
– Я пришел сюда сам, добровольно. Разве вы имеете право судить врача? Он ликвидировал в зоне эпидемию дизентерии. Он спасал ваши жизни. Грамотный врач! Не чета самозванным лепилам. Если вы уделаете его, о том узнает верхушка ГУЛАГа… Никто из медицины…
– Спрячь язык в задницу, фершал! Рога посшибаем!
Неожиданно на общий обзор вышел Уголек – авторитет воровского центра. Его случайно задержали на пересылке из-за неудавшегося побега. Иосиф Аркадьевич не раз спасал этого наркомана-узбека, любителя больших доз какой угодно микстуры, лишь бы «ловить кайф».
– О чем речуга? – небрежно вопросил он, поскрипывая щеголеватыми унтами. – Кто привел лепил?.. Чего? – вспыхнул Уголек, получив разъяснение. – Вас моль чокнула? Кого хотите превратить в мясо? Иосифа-Аркашку? Мое слово – кончай самосуд. Желаю знать, кто возражает, а?
Охотников не нашлось. Миша удовлетворенно вздохнул – «народ» по-пушкински безмолвствовал. После кратких дебатов коллег водворили обратно в санчасть… Туда влетел начальник режима. Ему якобы полагалось предотвратить расправу. Как всегда опаздывая, он недовольным тоном порекомендовал врачу убираться отсель подобру-поздорову.
– Вы, Манькин, оставайтесь. Вам ничего не грозит. Продолжите дело, заменив этого типа.
– Благодарю за доверие, гражданин начальник. Позвольте уйти вместе с Иосифом Аркадьевичем.
– Как хотите! На днях выметем Ванино до последнего человечка. Вы все встретитесь в трюме «Джурмы», – равнодушно резюмировал режим. – А теперь – живо – к вахте!
Заунывно завыл далекий береговой гудок. Тусклая лампочка качнулась, вырубая из темени искристые от инея шпангоуты, ряды клепки в обшивке трюма.
– Поплыли! – вздохнул сосед Иосифа Аркадьевича, остроносый блондинчик, врач соседней зоны.
– Поплыли… – прошелестели другие.
Единственный больной, ссученный вор Колокольчик, мучительно харкнул, выпростал руку из-под наваленного на него слоя одеял, погрозил кому-то кулаком.
Миша знал, к кому относилась немая угроза. Вчера, когда зоны вычистили от заключенных, из последней группы голых блатных, проигравшихся до нитки в карты и отделенных от остальных, выскочил Колокольчик. Остервенело кинулся с ножом на спокойно стоящего лейтенанта Кулебякина. Хладнокровный Кулебякин пистолетным выстрелом свалил ворюгу у своих ног и, отвернувшись, распорядился:
– Волоките его с остальной сволочью в трюм!
Надзиратели схватили Колокольчика за ноги и волоком протащили к причалу. Тут он, отстукав головой все ступеньки трапа, попал наконец к врачам. Пуля застряла в могучей правой лопатке. Врачи успели уложить раненого на нижнюю полку, туго перевязали рану индивидуальным пакетом.
– Прости-прощай, родная сторона! – невесело улыбнулся Иосиф Аркадьевич и повел глазами по сторонам тесного кубрика. Нары в два этажа вспухли от обилия матрасов. В верхнем левом углу чернели рюкзаки, набитые медикаментами и сухим пайком.
Врачебная команда, не мешкая, постелила наволочки, разложила на них буханки хлеба вперемежку с рыбными консервами. Блондинчик, игнорируя саркастическую мину Мальского, вскарабкался к рюкзакам и весело заверещал оттуда: «Лезьте, коллеги, на медицинскую сходку!».
Действительно, персонал должен был распределить обслуживание этапа меж собой.
Пароходный трюм набили основательно – до трех тысяч. Как и на пересылке, их разделили по воровским мастям в разные отсеки. Иосифу Аркадьевичу достался незнакомый «сучий» отсек. Миша должен был обслужить свою «махновщину».
На следующий день, утром, врачи, похватав санитарные сумки и цепляясь за поручни крутого трапа, полезли на палубу. Перед уходом Колокольчик поманил Мишу.
– Скажи, лепила, моим, что я здеся! Пущай помогут. – Одутловатое лицо его, покрытое веснушками, тревожно замаячило на подушке.
Палубу и пароходную оснастку покрыл белым-пребелым слоем пахучий снег. Врачей опьянил и он, и ослепительный простор чистого неба. За бортом кренилась набок линия горизонта. Отшлифованные прозрачно-зеленые громады волн подступали вплотную, ныряли под борта, поднимая пароход, вкатывались и выкатывались то с одной, то с другой стороны.
Равномерная качка, резкий шквальный ветер с холодными брызгами отрезвили медиков. Краснопогонный конвой беспечно покуривал у задраенных люков, небрежно пропуская подходившие белые халаты.
Не спеша открыли замки, подняли решетки и опустили в каждый отсек по лестнице. «В деревне так откупоривают погреба для приехавших гостей», – подумал Миша.
Иосиф Аркадьевич, шутливо перекрестившись, как ангел спланировал вниз, в людскую кашу. Из глубин прокисшего трюма спешили к врачу страждущие. Иосиф Аркадьевич прорвал плотное кольцо и, вглядываясь в едва различимое нутро, пошел на свет далекого фонаря.
– Доктор, здесь человек тебя просит, – окликнули его с верхних нар.
– Айн момент! – поспешил доктор.
На крупных цветах широко расстеленного одеяла лежал парень. Под копной льняных волос ледянисто застыли голубые глаза, опрятная шелковая тельняшка скульптурно обтягивала рельефную мускулатуру груди.
– Ну, что там у тебя? – лениво потянулся парень к сумке Иосифа Аркадьевича. – Нет, не пойдет! Для меня слабо. Дуй обратно, а завтра неси в ампулах. На, задаток! – в ладонь доктора легли ручные часы.
– Что вы! – воспротивился врач, возвращая часы. – Получите свое – тогда и поговорим. – Он поспешно спрыгнул с нар и начал рассовывать в протянутые руки таблетки, порошки, мензурки.
У люка его встретило трио звонких голосов, поющих под гитару. Раздвинув ноги, обняв друг друга за плечи, поющие стояли, освещенные выходом. На их бритых затылках – невесть откуда занесенные широкополые соломенные шляпы. Обветренные физиономии подставлены под освежающий ток морского воздуха.
«На свете глупый парень жил. Ро-ле-лям, лям, ро-ле-лям-лям!
Одну он девушку любил. Ро-ле-лям, лям, ро-ле-лям, лям!»
Иосиф Аркадьевич опять на снежной палубе, а из задраенного люка рвется к воле, разносится незамысловатая песня.
Волны, окрапленные размазанными плевками пены, сталкиваются гулко, подбрасывают пароход так, что в животе обрываются внутренности…
Весь следующий день на море штиль. Небо покрыто непроницаемыми серыми облаками.
Мишу в «махновском» трюме задерживает пара ушастых тонкошеих юнцов.
– Докторишка, погоди. Ты был в сучьем трюме?
– Был не я, а другой врач!
– Как там? Чай, рассказывал тебе?
– Говорил, говорил… Все в тельняшках… И при бочагах…
– Эх, нашу мать! Нас бы туда…
* * *
Через несколько дней на трапах и тросах парохода появляется постоянная ледяная корка. Море спокойно, как зеркало. По водной глади плывут ледяные двух-трехметровые ватрушки. На западе – чуть заметная, слабая полоска тумана – это дальневосточные берега.
Проходит неделя плавания. Паек – на исходе, медикаментов нет. На нижних нарах бредит Колокольчик. Когда в знобящую рань врачи вяло выбираются на палубу, они столбенеют от неожиданности. Пароход приближается к четкой гряде береговых сопок, входит в ледяное серое поле протяженной бухты. Впереди черной точкой проламывается ледокол. Бухта сужается, огромными лапами отвесных скал распахивает медвежьи объятья. Постепенно на заснеженных берегах появляются квадраты построек. Вот и пирс с усами кранов. Пароход разворачивается, победно гудит. На причале из крытых брезентом грузовиков высыпают фигурки солдат. Мишу, Иосифа Аркадьевича и остальную обслугу из зеков выгоняют с палубы.
Они взаперти не видят, как первыми на берег выводят беспредельщину. Авторитеты выскакивают вперед, зябко кутаясь в овчинные полушубки. Они не видят, как Левка Буш, засунув руки в косые карманы полупальто, вытягивает острый носок элегантного сапога, осторожно перекатывает ногой небольшой комок смерзшейся земли.
– А грунт-то какой! – выпаливает он.
