Текст книги "Руда"
Автор книги: Александр Бармин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Егор бродил по лесу близ озера Малый Шарташ. Не руду искал, а ягоду княженику. Правда, для княженики время еще раннее: недели через две – вот ее пора, но Егор верил в удачу. Лето такое хорошее, теплое. Дожди перепадают больше грозовые, самые благодатные. Травы нынче такие густые, земляники – красным-красно: крупная земляника да пахучая. Черника и та раньше времени налилась. Для всякой ягоды лето нынче удачное. Неужто не найдет он спелой княженики хоть немного?
Зачем понадобилась молодому рудоискателю эта алая ягода? Дело не совсем простое. Случай такой вышел. На плотине в городе, не думая, не гадая, подслушал Егор один спор. Впереди него шагал учитель латинского класса Кирьяк Кондратович – верзила, ботаник и стихотворец. С Кондратовичем были дочь его, дочь заводчика Осокина и она, Янина. У всех пуки цветов: возвращались из леса. Спор между ними шел об ягоде княженике. Дочь Осокина говорила, что есть такая ягода, и описывала ее: похожа на малину, тоже сложена из малых шариков, цветом пунцовая, а дух – сравнить не и чем. Остальные смеялись и утверждали, что нет такой ягоды, что княженика только в сказках растет, как и молодильные яблоки.
Как хотелось Егору вмешаться в спор и сказать, что есть такая ягода, – в народе ее чаще называют векошьей малиной. [26]26
Векошья– беличья. От слова «векша» – белка.
[Закрыть]Редкая, правда, но Егор ее почти каждое лето находит. Она по сухим болотам растет, на кочках. Так и не собрался с духом заговорить, а тут и плотине конец, и Кондратович с девушками свернули направо, к командирским домам.
Вот и загорелось Егору – принести пучок спелой княженики, завтра же принести! И показать… показать, ну, Кондратовичу: всем же известно, что он составляет гербариум, ищет всякие редкие травы. Вот потому Егор бродил сегодня по лесу; продирался через осинник, такой густой и перепутанный, что под ним не жила трава; переходил зыблющиеся под ногами болота, по которым росли карликовые березки – вышиной до колена и с зубчатыми листочками с грошик величиной. Выходил на голубые от незабудок лужайки. Искал сухие, прогретые солнцем кочкарники.
На первом же таком кочкарнике увидел княженику – да только без ягод, с цветами. Цветы у княженики мелкие розовые и торчат вверх, а ягода всегда свисает с кочки на тонком стебельке или лежит на мху.
По тому, как молодо цвела княженика, Егор понял, что ягод еще не найти. Но из упрямства ли, или с отчаяния – исходил за день все болота, какие знал. Ни ягодки, как назло.
Нарвал пук княженичной зелени с цветами, поносил и бросил: увяли розовые лепестки, обвисли – никакого вида.
Прибрел домой печальный, усталый. Во дворе мать покрикивала на корову. Звонко била в подойник молочная струя.
В избе Лиза мыла стол – чистоту наводить ее дело, это она любит. Мочалкой терла доски и поливала из глиняной кружки.
– Кузя был, – сказала она сразу. – Еще придет.
– Лизавета! – ахнул Егор и повел носом. – Чем пахнет, Лиза?
– Узнал, узнал! Ее Кузя принес.
– Нет, верно?
– Векошья малина. Я всю съела, тебе не оставила.
– Вот ты какая!
Сел на лавку, потер ноги. Зря ходил. Кабы знать, дождался бы сегодня Кузи, – вот тебе и княженика. И так рано! Ну, Кузя, леший! Ему закажи, – он, пожалуй, зимой ягоды найдет.
– Он еще птицу принес. Застреленную.
– Вот ты какая Лиза, – повторил Егор, нисколько не сердясь. – Ягоды съела и птицу тоже съела, не оставила мне!
– Птицу я не ела.
Маремьяна вошла с подойником, пожаловалась, что с коровой не справиться. Должно быть, ее зверь напугал: прибежала без пастуха, неспокойная, и сбоку царапина – во какая! Хоть бы Кузя помог, застрелил зверя.
Когда Егор съел утиную похлебку, Лиза сняла с полки зеленый лопух и показала: на лопухе пригоршня алых ягод – княженика.
– Вот тебе! – положила лопух на стол и захохотала.
Егор с удивлением глядел на ягоды: какие спелые! Взять да унести – туда, Кондратовичу… Но гордость восстала: не сам нашел. Чужими ягодами хвастаться – это не дело.
– И не обманула, – сказал Лизе. – Я чуял, что еще осталось. Нос-то у меня есть.
Съел ягоду. Сейчас же взял вторую.
– Ешь, Лиза. Скорее ешь. Мама, хочешь векошьей малины?
– Кузя уже меня потчевал. Я ведь вкусу в ней не вижу. Только что диковинка, ребячья забава.
Опустевший лист Лиза поднесла к носу.
– Па-ахнет! – протянула она.
– Брось. – Егор нахмурился. – А что, Кузи нет, мама?
– Да он в Арамиль ушел. Давно.
– Лизавета напутала: говорит, еще придет.
– Завтра придет. Она ведь не знает, – вчера ли, завтра ли. А Кузя зверей привез, сдал, теперь он далеко собирается: за Верхотурье. Тоже зверей живьем ловить. Такое у него новое занятие.
Маремьяна уселась вязать чулок. Позвякивали спицы, крутился по полу клубок шерсти. Лиза взяла ведра, коромысло, ушла по воду. Издалека, – может быть, из ссыльной слободки на том берегу пруда, – донеслось эхо непонятной песни. Смутно было на душе у Егора:
– Мама, спой песню.
– Выдумал. – Маремьяна засмущалась. – Когда я пела?
– А про яблонь. Я помню.
– Про яблонь? Верно, есть такая песня. – Маремьяна вздохнула. – Сколько лет уж прошло! И слова-то забыла. Про яблонь?.. Старая это песня, нездешняя. Слезная такая.
– Спой.
Маремьяна не ответила. Но спины в ее руках, помедлив, стали позвякивать в лад – песня приближалась.
Песня началась протяжным стоном: О-ой!.. И дальше слова складывались в горькую женскую жалобу:
О-ой, яблонь моя, яблонь,
Ты кудрявая моя!
Я садила тебя – надсадила себя,
Поливала, укрывала,
От мороза берегла.
Я на яблоньке цветиков не видывала,
Сахарного яблочка не кушивала.
Про яблоню – только для начала, пока не выговаривается главное. Опять тихий стон, и дальше про дочку, про любимую дочку, отданную в чужой богатый дом. Дочка забыла свою мать:
О-ой, дочка моя, ты любимая!
Я родила тебя – смертный час приняла.
Воскормила, воспоила —
В чужи люди отдала.
Хорошо под песню думается о своем. Отлетает всё ненужное, неясное. Если бы песней думать о всяком деле, вот бы ладно было.
Я по бархату хожу, чисто серебро ношу,
А на белую парчу и глядеть не хочу…
Это уж дочь откликнулась. О своем богатстве поет она. Почему же так печально поет? Бархат, парча, – а горе такое же, как в голосе матери. Но дальше приходят слова о пьяном, неласковом муже, о поперешной свекрови, – нет счастья, тоскует дочь, одно горе у нее с матерью. Слезами кончается песня:
Через золото, мамонька, слезы текут,
Через чистое серебро катятся.
Егор поморгал – ресницы стали мокрыми. Очень жалостная песня. И почему всегда в песнях о том поют, чего в жизни нет? Яблони не растут здесь. Никогда не приходилось видеть, как они цветут. Бархат… у Лизы вон один сарафан, и тот мать едва починила… Парча… Золото… И золота нет. И серебра.
Тут вдруг озарило его. Совсем неожиданно вошло в голову такое, что дыханье остановилось. Егор так и застыл, согнувшись, с полуоткрытым ртом – не спугнуть бы! Золото! Лизино золото! А что если оно здешнее, уральское?..
Может ли быть?.. Ну да, непременно так. И Егор сам, своими глазами видел, как добывают его из земли. Вспомнился склон ложк а , покрытый кустарником. Вечерняя тень накосо подымалась по склону. И голубой столб дыму от костра, и жеребенок валялся в траве, и люди, тайные демидовские работники, кидали лопатами речной песок в ящики из новых белых досок…
Это было у Черноисточинского завода, в горах. Егор тогда бежал из Тагила. Встретился с Андреем Дробининым. А тот высматривал эти тайные работы, ему ничего не объяснил, И высмотрел, наверно. Так вот откуда золотые зернышки в Лизином сарафане. Русское золото! Может, Андрей еще в другом месте нашел? К демидовским селениям подходить опасно. А Дробинин рудоискатель знатный. Как ему тогда лялинский кержак кланялся: «Научи, Андрей Трифоныч! Ты такое слово знаешь, что тебе руды открываются». Но что же он не объявил Конторе горных дел? Непонятно. Поговорить бы с ним. А заморского золота Андрею взять негде, уж это верно.
Все думы пролетели в голове Егора потоком. Он выпрямился, перевел дух. Как раньше не догадался? Песня помогла, – смешно. Нетерпение овладело им. Действовать надо. Сколько времени зря потеряно! Золото!.. Это получше всякой медной руды.
– Мама, ты Лизавете не сказывала про находку, про ладанку?
– Ничего не сказывала. Незачем ей и знать.
– Мне бы еще надо поглядеть на те зернышки.
Маремьяна отложила вязанье, достала из сундука коробочку, из коробочки узелок:
– Тогда мы расшивали, один кусочек, видно, отскочил на пол. Лиза же потом, как мела, нашла, мне отдала. Ничего она не знает, думала, – ты обронил, твое.
Золотинка была с полгорошины, крупнее тех, что остались в ладанке. Егор теперь совсем по-другому разглядывал золото. Может быть, с этой желтой капельки начинается его судьба. Если нашлась щепотка золотинок, найдется и много. Русское золото! Искать надо, искать.
В уши Егорушке засвистел ветер. Озера, синие горы, лесные тропы замерешились, проплыли перед глазами. Писчиком стал, засиделся в канцелярии, – разве что путного найдешь, сидя на месте? На поиск, скорее на поиск! А то – княженика… Что там княженика? Ребячество пустое!
* * *
На другой день Егор корпел в конторе над списками минералов коллекции. Было душно. Воспаленное солнце остановилось против распахнутых окон. Вдалеке погрохатывало.
За соседним столом старик-канцелярист резал на ломтики свежий огурец, собирался полдничать. От огурца пахло рекой и утром. Егор отложил перо.
– Гороблагодатское дело мне надо, Алексей Василич, – сказал он старику.
Тот показал ножом:
– Вот оно, как раз подшиваю.
– Знаю, что подшиваете. Я его с утра жду. Пока полдничаете, я посмотрю.
– Ну, тогда и дошьешь за меня.
– Извольте, Алексей Василич, дошью.
В «деле» торчало шило и болталась игла на суровой нитке. Наскоро, не дочитывая строки, Егор просматривал рапорты и доношения. «О гнилости муки» – рапорт надзирателя работ Андреянова. И резолюция: «Мешать с годной. Леонтей Угримов». Майор Угримов остался сейчас заместителем всего высшего начальства в крепости. «Ведомость о множестве и доброте руд в горе Благодать». Вот в ведомости надо поискать!..
«Гора сия отыскана ясашным новокрещеным вогуличем Степаном Чумпиным в 1735 году в мае, от Екатерин-Бурхского заводу 181 верста…»
Где-то теперь Чумпин? Совсем пропал человек с тех пор, как награду получил. Дальше: «… Избы строены для скорости из самосушного лесу…» Не то. Наконец среди не подшитых еще бумажек нашел одну годную: надзиратель работ жалуется, что добываемые руды по качеству разные, а складывать приходится без разбора, вместе, нет знающего рудоведца. Резолюция: «Ждать из похода пробирера Юдина».
Егор снял с нитки бумажку и кинулся к дверям. «Я к Угримову!» – крикнул канцеляристу с порога.
Вернулся через полчаса, взмокший, запыхавшийся, но радостный:
– Еду на Благодать! Дня на три. Там с рудой чего-то неладно. Разборы перепутали. Подорожную мне уже пишут.
Канцелярист со скрипом проткнул пачку бумаг:
– А подшить хотел за меня?
– Простите уж, Алексей Василич. Торопно очень. И еще одно просить хочу…
– Постой, бумажку ты утащил, Сунгуров. Где она?
– Осталась у майора. Вы сами уж возьмите. Вот что, Алексей Василич: перебелите за меня списки минералов. Они готовы, только по азбуке проверить и переписать.
– Вон чего захотел! Тьфу, тьфу! Я тебе кто, ясашный сдался?
– Так не сам я выдумал. Майор Угримов велел.
– Мм-м… майор. С того и начинал бы. Кажи списки, а то убежишь, не растолковавши, потом разбирайся.
– Я до «иже» сделал. На «иже» нету названий, кроме известняка. Вы с него и начинайте, Алексей Василич. А потом «како»: каменная кудель, камень наждак, кварц, кровавик…
– Погоди, постой, камень наждак куда? На «како» или на «наш»?
– Да хоть на «кы», хоть на «ны» – всё одно.
– Гусь ты, Сунгуров, погляжу я на тебя. Как это всё одно? На всякое дело своя инструкция есть.
Старик забрал списки и глядел их по очереди, водя бумагу перед самым носом. Вернул Егора еще раз, уже с порога:
– Это что за минерал? Тоже перебелять?
Егор глянул, багрово покраснел и вырвал лист. На нем десятки раз на разные манеры было выведено слово: «Янина».
– Это не надо, – пробормотал Егор.
– Знаю я оный яхонт, довольно знаю, – захихикал канцелярист. – Тут геодезисты молодые сидели, так другого разговору у них не было – всё о премиер-майорской дочке.
На улице хлестал дождь. Гром перекатывался над крепостью из края в край. Водяные струи били с шипеньем о камни, разлетались в пыль. Две красивые радуги выгнулись одна над другой. Гроза была мимолетная, вдали уже голубело небо.
Егор постоял минуту в сенях Главного правления, среди кучеров и просителей, потом решительно протолкался к дверям и выскочил под прохладные струи. Сразу вымок до нитки. Крикнул под гром что-то веселое и ему самому неслышное и припустил бегом по пустынной улице.
ГОРА БЛАГОДАТЬГора поднималась из лесов тремя вершинами. На ближней, самой крутой вершине, виднелись черные столбообразные скалы сплошного магнита.
По склону горы лес повырублен и стоят избы мастеровых людей. Отдельно, за бревенчатым забором, длинные и приземистые казармы каторжников. Крестьян к горе еще не приписали, и жилье имеет вид военного поселка. Ни женщин, ни детей не видно.
Караульный в армяке и с палашом указал Егору на избу, сказав: «Контора». Егор слез с телеги. В задымленной, с затоптанным полом конторе застал он надзирателя работ Андреянова. Надзиратель так свирепо орал на двух вольных рудокопов, что Егору подумалось: «Каково-то он с каторжными говорит?»
Ждать долго Егор не стал, осмотрелся и положил перед надзирателем свою бумагу.
– От Конторы горных дел. Проверить, как руда складывается. – Сказал негромко, с весом, самому понравилось.
Надзиратель смерил его недобрым взглядом и, должно быть, решил: не велика шишка. Пальцем отодвинул бумажку, не читая.
– Не отвертитесь деньгами! – продолжал он кричать на рудокопов. – Деньги само собой. Три кайла, им цена грош, а ежели к этимв руки попали? А? За такую пропажу плетей вам до сытости.
С каел на какую-то кожу для насосов перешел, будто бы кем-то истраченную на подметки. Егор наливался злостью: чуял, – нарочно над ним измываются, нарочно не замечают.
Еще дор о гой, от подводчиков, наслушался Егор про самодурство надзирателя. Зверь, не человек. На Благодати он полный хозяин, – захочет, со света сживет. Рабочих при постройке плотины загонял в ледяную воду, не снимая цепей; кого сшибет струя – плыть не может, цепью за коряги зацепляется, тонет. Кормит народ гнильем, да и то впроголодь. Больных лечить не приказывает: сами-де отлежатся, а нет, так туда и дорога. Вот у такого-то ирода под властью и Андрей Дробинин, человек справедливый и добрый, ни за что на каторгу угодивший.
Егор с ненавистью глядел на бычьи глаза надзирателя. И сорвался неожиданно для себя.
Схватил бумагу со стола, сунул за пазуху.
– Так не допускаешь к проверке, эй ты? – крикнул звонко, с дрожью. – Ино я так главному командиру и доложу.
Надзиратель опешил – на один только миг, но этого было достаточно, все заметили. Рудокопы переглянулись. Мальчишка-писарь подскочил в углу.
– А ты кто? Куда тебя допустишь? – попробовал Андреянов напуститься на Егора. – Какие такие у тебя права-бумаги?
– Показывал уж я тебе, – еще напористее отвечал Егор. – Время у меня не даровое.
И еще что-то накричал. Дело было не в словах, – Андреянов и не слушал, тоже орал навстречу, – а кто больше дерзости в крике окажет.
Надзиратель вдруг поднялся с лавки и велел рудокопам итти за ним. От дверей вполоборота кинул писаренку: «Разбери, чего там у него». То есть, вышло, будто он и рук марать не хочет о такую мелочь, – подчиненному передает. А всё-таки сбежал с поля сражения. Победа досталась Егору.
Писаренок выглянул за двери, обождал и, ухмыляясь, сказал Егору:
– Я тебя признал, Сунгуров.
Егор присмотрелся, – нет, незнакомый.
– В арифметической школе вместе были, – подсказал писаренок. – Я-то недолго пробыл: непонятный к обученью оказался. Меня в Контору денежных дел отдали, подкладчиком полушек был на монетном дворе. А здесь я с весны.
– Помню теперь.
– Ловко ты его, хи-хи! Покажи бумагу… Так, «ученик рудознатного дела»… Чин-то у тебя не ахти. Ничего, всё форменно, допустит. Сейчас я сбегаю покажу ему. Только теперь гляди, Сунгуров, у бережно ходи: камешек бы на тебя с горы не упал.
– Тут обвалы, что ли, бывают?
– Хи-хи! У нас бывает. Всяко бывает. Он сам-то боится, как бы его кто из-за куста не хватил. Слышал ты: лютовал, что три кайла украдены? Боится, не на его ли голову каторжные припасают.
Писаренок убежал. Егор остался один, его еще трясло после схватки с Андреяновым. Может, напортил себе много, но удержаться было нельзя. Как же с Андреем повидаться? Да еще чтобы один на один. Ни до чего не додумался. Вернулся писаренок. Он привел с собой одного из рудокопов.
– Вот Гаврилыч покажет, что надо. Ночевать, Сунгуров, сюда же приходи. Приезжие все у надзирателя стают или у целовальника. Ну, а тебе, хи-хи! После крику податься, кроме конторы, некуда. Я здесь же сплю.
Рудокоп Гаврилыч снял войлочную шляпу, повертел в руках и опять надел. У него борода была под масть шляпе: желтая и плотно скатанная, как войлок.
– Можно показать, можно, – сказал он нерешительно, не зная, как держаться с приезжим. – Как я здешний бергал, [27]27
Бергал– искаженное слово берг-гауер – рудничный подмастерье.
[Закрыть]могу всё показать.
– Всего мне не надо, дядя. Только покажи, как руду разбираете. Ну, идем.
Рудокоп шагал за Егором и говорил:
– Известно, как разбираем. Есть руда красная и есть руда синяя. Теперь еще оспенная пошла.
Поднялись на разработки, шли между валами руды. Зеленое лесное море раскинулось вдаль, сколько хватал глаз. Леса дикие, вогульские. Заблудиться в таких – никогда не выйдешь.
– Не оступитесь: шурф, – предупредил Гаврилыч.
Под ногами чернела ничем не огражденная дыра в землю. Воротка над ней не было, – значит, в шурфе не работают. Егор столкнул ногой камешек. Удар послышался скоро, в неглубокую воду.
– Мне и в шурфы надо будет спуститься, – сказал Егор.
– Тогда придется прихватить одного либо двух мужиков из ссыльных.
– Верно! Конечно! – У Егора блеснули глаза. – Одного довольно. Да возьми такого, чтоб в рудах понимал. Есть такие?
– Что ему понимать? Он у воротка стоять будет, его дело – бадью спустить да поднять.
– Бадью ты спустишь. А он со мной в забой пойдет.
– Нешто тогда Глухого взять, старика? Не знаю, где он робит сегодня.
– Поскорей иди.
– Сразу сейчас и на шурфы?
– Ну да. – Егору стало всё равно, раз какой-то Глухой, а не Дробинин.
– Так идите тропой, это по пути. А я здесь поднимусь и приведу.
Бергал полез прямиком на скалы. Руками подтягивался к кустам, короткие ноги, мягко замотанные в тряпье, ловко задирал к выступам и расщелинам.
– Гаврилыч! – закричал Егор, когда бергал уже почти поднялся к верхней площадке. – Двоих приведи, двоих!
И показал два пальца. Гаврилыч мотнул головой, – «слышу», дескать, – и скрылся за скалой. Егор пошел по безлюдной тропе. Тропа забирала вверх и привела Егора к шурфам. Вереница каторжников катала тачки, груженные рудой. На куче камней сидел караульный с ружьем.
– Эй, что за человек? – окликнул караульный.
– Из Конторы горных дел.
Караульный еще что-то спросил. Егор не ответил. Подходил бергал с двумя каторжниками и конвойным. Егор жадно вглядывался: кого ведет? – и сердце его заколотилось: он узнал Андрея. Как переменился Андрей! Надломила и его каторга. Даже ростом ровно бы меньше стал. Широкие плечи опустились вниз, борода поседела. И взгляд тот же, как у всех здесь, – безрадостный, безнадежный. Егора он не узнал и не взглянул почти.
На вороток стали конвойный и второй каторжник. Чтобы не подавать голоса, Егор движением руки указал Дробинину спускаться. Тот привычно спустил ноги в шурф, нащупал край бадьи и взялся за веревку. Вороток заскрипел.
Бергал, высекавший за камнем огонь на трут, тихонько сказал Егору:
– Осторожней с ним, с Глухим-то: злобный человек, опасный.
– Который Глухой? – удивился Егор.
Бергал помахал дымящим трутом в воздухе и им же показал в глубину шурфа. Зажег ямную лампаду и подал Егору.
– Там орт есть. Давно не чищенный, как бы порода не обвалилась, – добавил он, когда Егор поставил ноги на бадью.
«Орт – это ладно, – подумал Егор. Орт – боковой ход, в нем можно и спрятаться и поговорить с Андреем. Сам-то шурф не глубок, со дна всё слышно».
Бадья мягко опустилась на мокрый песок, направляемая рукой Дробинина. Не теряя времени, Егор полез в узкий орт. «Айда за мной!» – кинул он Дробинину. В конце тупика повернулся, сел на корточки и поднял лампаду между собой и Дробининым.
– Андрей Трифоныч, это я, – сказал улыбаясь.
Дробинин стоял на коленях. Хотел поднять руку – цепь не пустила ее выше груди. Собрал вместе густые пучки бровей и недоверчиво глядел в глаза Егору. Потом пучки раздвинулись – узнал.
– Лиза как? – первое, что спросил Дробинин.
– Жива и здорова, – заторопился Егор. – У нас она. Андрей Трифоныч, я к тебе вот с чем. В Лизином сарафане золото нашлось. Ты об нем знал?
Дробинин молчал. Егор поставил лампаду и принялся развязывать свой поясок:
– Одну крупиночку я с собой захватил, в пояске зашита. Погляди, пожалуйста.
– Не надо. Не доставай. Я знаю.
– Это заморское золото, Андрей Трифоныч, или здешнее?
– Заморское.
– А! – Егор вздохнул. – Я думал, не русское ли.
– Заморское, – повторил Дробинин. – И не спрашивай ты меня больше о нем. Злой крушец. Не в пору ты его сюда принес. А как в крепость вернешься, всё золото кинь в реку и не поминай о нем. Слышишь? А то горя не оберешься.
Андрей оборвал разговор о золоте и стал расспрашивать о Лизе. Ответы Егора успокоили его, лицо каторжника поласковело.
– Спасибо тебе, спасибо, – сказал он. – Знал бы ты, как успокоил меня, какой камень отвалил с сердца! Завтра было бы поздно. Скажу тебе всё: ночью я бегу. Четверо нас изладилось к побегу…
Больше он не успел рассказать, заскрипел вороток: обеспокоенный Гаврилыч спускался в шурф. Егор спохватился: под землей без каелка нечего было делать столько времени.
Тем же порядком побывал Егор с Дробининым во втором шурфе. Там узнал подробнее о плане побега. Ночью будут выломаны два бревна в палисаде у каторжных казарм. Для этого принесены и припрятаны во дворе кайла. Бежать придется сначала в кандалах и только в лесу – на камне или между теми же кайлами – можно будет разбить цепи. Если бы раздобыть напильник да надпилить железа заранее, бежать было бы много способнее. Но напильника нет, с воли никто не помогает.
– Попробую найти напильник, – пообещал Егор. – В кузницу зайду. Как вот передать его тебе?
– Любому каторжнику отдашь, до нас дойдет.
Егору так легко удалось в первый же час по приезде встретиться и поговорить с Андреем, что ему теперь всё казалось просто. Он отпустил каторжных с конвоиром и хотел избавиться от бергала. Но услужливый Гаврилыч не уходил. Может быть, было на то распоряжение надзирателя работ, может быть, от усердия, только он до самого вечера всюду сопровождал приезжего.
Кузниц на гор е было три. В две из них Егор заходил. Напильников на виду не было, придумать заделье, чтобы порыться в ломе, сразу не удалось.
Наступил вечер. Каторжных свели в казармы. Слышна была перекличка и молитва, потом всё смолкло. Егор сидел на завалинке у конторы до темноты. Писаренок варил кашу на очаге, донимал Егора расспросами о жизни в крепости.
«Не заморское, – упорно думал Егор. – Андрей говорить не хочет, а здесьзолото найдено. Уйдет теперь Андрей в бега, на много лет уйдет. Кто-нибудь отыщет золото. Мосолов – ловкач, вот кто отыщет».
– Хочешь вина? – спросил писаренок. Принес берестяной бурачок, открыл – запахло сивухой. Егора затошнило, отказался. Писаренок пил вино один, заедал кашей. Трещала лучина в светце Егор достал соленую рыбу, подорожники свои, но есть не мог. И тут пожалел, что ничего съестного не передал Андрею. Можно было бы в шурфе. Как бы ему сгодилось.
Писаренок захмелел, стал плаксиво выговаривать Егору, что он знаться не хочет, лез в ссору. Егор выглянул на улицу – уже совсем темно. Лег на лавку, считал минуты. Писаренок затеял курение, долго набивал трубку. Должно быть, табак был ненастоящий, очень смрадный.
– Когда ты спать будешь! – прикрикнул Егор.
Писаренок поспешно угомонился. Потушил лучину, улегся, но очень долго икал.
Егор лежал с открытыми глазами и слушал тишину за стеной. Он ждал выстрелов, криков. Но побег каторжники могли и отложить – до завтра, чтобы он раздобыл им напильник. Или так ловко ушли, что до утра караул не хватится. Вот бы это всего лучше. Егор не заметил, как уснул, и не заметил, что проснулся, – лишь удивился, что писаренок стоит над ним и больно бьет в бок.
– Что надо?
– Тревога же! Вставай! Слышь? Во, во!
Выстрел! Егора так и подкинуло на лавке. Вот оно!.. Сел было – и сейчас же опять лег.
– Скорей, Сунгуров! Это побег, не иначе.
– Я приезжий, – ответил Егор, отворачиваясь.
– «При-езжий»!.. Нечего тут разбирать. В облаву всем надо. Ну, скорей, скорей!
– И мест здешних не знаю. С первого обрыва сковырнусь.
Писаренок нехорошо выругался и убежал. Тогда Егор обулся и вышел за порог. Зубы у него стучали.
Выстрелов больше не было. Беспорядочные тревожные крики тоже утихли – вместо них послышались короткие оклики: «Гляди!.. Поглядывай!» Оклики переливались и всё удалялись по одной линии – облава тронулась в лес.
Ночь была еще в начале, темь непроглядная. Егор вернулся в контору и лег.
Через час примчался писаренок.
– Поймали! Ведут! – крикнул он.
– Всех четверых? – спросил Егор.
– А кто их знает, сколько бежало! Двоих поймали. У одного нога сломана, а другой ему помогал, обоих и сохватали. Близко вовсе. – Опять сбегал куда-то и вернулся хныча: – Теперь я и карауль! Полночи по лесу мотался, а полночи опять не спать. Не надо было на глаза лезть.
Он натягивал в темноте полушубок и ругал Егора лентяем и барином.
– Кого караулить будешь?
– Бегляков, вот кого… Их в баню посадили покамест.
Облава, оказывается, не кончилась. Свободных караульщиков не было, и писаренку велели до утра не отлучаться от бани.
– Вот тебя бы и поставить, – хныкал он. – Лежебока! Ездят тут дрыхнуть.
Егор зевнул протяжно. Сказал будто нехотя:
– Я не отпираюсь. Караулить так караулить. Ты один там?
– О чем и речь-то! – обрадовался писаренок. – Одному, поди-ка, боязно.
– Так пошли вместе. – Егор вскочил, засунул в карман рыбу и хлеб.
Баня была близко. Низкая дверь подперта колом. Писаренок пощупал кол, успокоился.
– Они связанные. Никуда не денутся. Давай поляжем здесь.
– Иди-ко ты в контору спать. Я и один не боюсь, а ты столько уж намучился.
– А мне ничего не будет?
– Сменишь меня перед утром.
– Ладно. – Писаренка уговаривать не пришлось.
Оставшись один, Егор прислушался, выбил тряпичную затычку в оконце и позвал:
– Эй, кто крещеный, отзовись!
Торопливый шопот ответил сразу, будто ждал.
– А ты кто будешь?
«Это не Андрей», – понял Егор.
– Дробинин ушел?
– Здесь он, рядом лежит.
Егор вышиб кол и открыл дверь – она громко заскрипела. Пахн у ло холодным угаром и перепревшими вениками.
Нагнувшись вошел в баню:
– Андрей Трифоныч! Я тебя развяжу, беги скорей.
Андрей шевельнулся и застонал:
– Невмочь мне – нога. Отпусти Марко, Егор. Отпусти. Он за меня попал.
Медлить было нельзя. Егор распутал веревки на невидимом Марко.
– Прощай, Андрей, – сказал Марко, поднимаясь. – Может, и не увидимся. Забьет тебя, пожалуй, Андреянов. Прощай и ты, добрый человек.
– Торопись, Марко, Скоро месяц взойдет.
– Возьми вот. – Егор нащупал в темноте руку Марко и вложил рыбу и хлеб.
– Вот то дело! А догнать меня не догонят, только бы размяться после веревок. Не скороход я, что ли?
И Марко исчез.
– Что делать, Андрей Трифоныч? – угрюмо спросил Егор.
– Ослабь веревки немного, – режут. Ногу, ногу не задевай. Подвинь к окошку. Там что шуршит, веники? Подложи под ногу мне. Под голову шапку дай!.. Так. Теперь уходи, дверь припри, поговорить через окошко можно.
Егор выполнил всё. Пристроился снаружи у оконца.
– Облавы не слыхать? – спросил Дробинин.
– Нету. Может, ты пить хочешь, Андрей Трифоныч?
– Ничего не хочу.
– Не мог я напильника достать. Прости.
– Что там! Не судьба, значит.
Помолчали.
– Кто такой Марко, Андрей Трифоныч?
– Беглый, из государственных крестьян. Верно бает – скороход. Он когда-то царским скороходом служил. Надежный мужик. Мог уйти свободно – меня не бросил, прятать стал.
– Как бы тебя вызволить?
– Ежели нога поправится, всё равно уйду. А ты Лизу не оставь, первое.
– Уж будь спокоен.
После нового молчания Егор тихо сказал:
– Про золото я тебе сегодня… Я думал, ежели твоя находка, так тебя с каторги можно добыть, за Горную контору взять. А оно вправду заморское?
Андрей застонал, и вдруг Егор услышал горячий шопот:
– Ну, парень, запомни: не я первый про эту заразу помянул. Горе, горе!.. Проклятое золото, исчах я от него. Думаешь, сегодня ушел бы, так куда? – опять его искать. Сказать уж тебе всё? Не покаешься ли?
– Говори.
– Не будешь меня клясть потом?
– Говори.
– В демидовской вотчине есть золото. Песошное.
– Я знаю. У Черноисточинска. Ты тогда следил.
– Да. То место, черноисточинское, уже оставлено, завалено. Демидовы в другом роются. Заставы крепкие, не подойти. Я всё пытал сам на новом месте найти – никак! Те крупиночки, в сарафане зашитые, не я добыл. Один кержак принес. Он в скиты пробирался и подглядел случаем. Святость свою оставил, года два, как волк, крутился около демидовских тайных работ. Последний раз ко мне приходил, говорит: почти всё вызнал. На дерне-де моют. Ведь зернышко малое – как его разглядишь в песке? Моют, говорит. И оставил мне, что добыл. Слышишь? – сам добыл, на новом вовсе месте. Еще раз пошел – и угодил Демидовым в лапы. Убили его. На ту осень я ладил на поиск, да с Юлой случай вышел, взяли меня.
– Юла не знал про золото? Что он за человек?
– А, ни с чем пирог – этот Юла! Откуда ему знать? Простой разбойник.
– Андрей Трифоныч, что же ты в Главное заводов правление не заявил о золоте? Самому бы Татищеву.
– А что как и Татищев куплен Демидовыми? Может, он раньше меня узнал про золото, да молчит. Тогда что? Раздавят, как муху. Да пока сам не нашел, и доносить нечего.
– Татищев-то в злобе с Демидовым. Он бы их покрывать не стал.
– Ладно. И так я прикидывал. Голову ведь прожгло от дум, на все лады поворачивал. И всё неславно получается. Пойдет дело приказным да комиссарам, они наживутся знатно, хоромы поставят каменные. Демидовы от всего отопрутся, задарят. А я, как сижу в железах, так и останусь. Найти надо наперво место, чтоб явное золото, а тогда и кричать «слово и дело».
– Буду искать, Андрей Трифоныч.
Дробинин тяжело вздохнул:
– К тому я и вел. Ищи, сынок. Может, ты счастливей меня. Слыхал ты про озеро Бездонное?
