Текст книги "Руда"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

ЗОЛОТО

На полу посреди избы сидел мужик худобы несказанной, в разодранной рубахе, босой… Мужик кашлял удушливо, со свистом, выкрикивал несвязные слова, грозил кому-то.

Егор, разбуженный кашлем и криками, приподнялся на низких нарах. С минуту собирал мысли. С икон смотрят темноокие святые. Ага, он в келье у кержака, спал, кажется, долго; скоро, поди, вечер. Откуда мужик взялся?

– Зверь, зверь, зверь триокаянный! – плевался мужик. – Как его земля носит? Ужо тебе, мучитель!

– Кого ты лаешь, эй?

– Кого? Акинфия треклятого, Демидова. Чтоб его сожгло! Да неужто, господи, никто не отплатит за мученья наши?!

Егора вдруг как ветром снесло с нар. С размаху ткнулся в дверь – она заскрипела, отъехала кособоко. Не закрыта… Стал виден тенистый дворик, стволы и ветви черемухи. Фу ты!.. Чего это почудилось? Напугался как.

– Похоже еще день, – сказал Егор, возвращаясь на нары. – Я, видно, недолго спал.

– Около полуден теперь, – пробормотал мужик. Он всё сидел на полу согнувшись. Глаза у него потухли, весь он съежился.

– Какие полдни! Я и заснул-то после обеда.

– Мы рано пришли, ты спал. Я лег и встал, а ты только проснулся.

Егор почесал в затылке. Выходит, он сутки проспал. Не иначе. Не может же время назад пойти.

– Почто ты на Акинфия так изобиделся?

Мужик поднял голову, злоба снова разогревала его, но налетел припадок удушья. «Ах… ах… ах…» – стонал он, а рука, сухая, как палка, со сжатым кулаком, металась в воздухе.

– Ты с Демидова завода бежал? Ага?.. Говори, не бойся, я сам от него таюсь, – переждав немного, сказал Егор.

– Завода… – прошипел мужик, растирая грудь. – Завода… ой… – И вдруг заорал во весь голос: – Не с завода! Из такого места бежал, откуда никто не бегал. Пойми! Кто туда попал – со светом простился, живым не выйдет.

– Ты же вышел.

– Я-то? Я неживой вышел. Пойми ты! Ой…

Постонал, посвистел разинутым ртом, раскачиваясь, борясь с удушьем, – одолел, наконец.

– Им и нельзя иначе, пойми. Коли один хоть человек вырвется да расскажет, – Акинфию горло расплавленным свинцом зальют, по закону. Не свинца ему – золота, золота горячего влить надо.

– Ты что про золото знаешь? – Егор перегнулся с нар.

– Я всё знаю. Сколько?.. Шесть годов как от набора утек. Два года в кричной работе был, два – на Бездонном и в подвале два.

– Бездонное – озеро?

– Озеро. За Уткой Межевой. Сколько нас на Бездонном было, – все в подвалы угодили. Духотища… Золоту жар поболе нужен, чем чугуну: трудно плавится. Геенна… Без вольного воздуха два года. Я молодой; что они со мной сделали? А? Высох вовсе…

В избу вошел Киндей. За ним второй человек. «Брат Крискент», – догадался Егор. Такой же буйнобородый, черный, на Киндея очень похож, но без простоватости в лице и в движениях и постарше. Упрямые брови, недоверчивый, тяжелый взгляд – страшный лик.

Оба кержака покрестились большими крестами. Перед иконами трижды склонились, ударили костяшками пальцев об пол. Крискент повернулся, воткнул взгляд в Егора.

Мужик не переставал вопить, пока братья молились, не мог остановиться:

– Из наших я дольше всех вытерпел. Кто горловой болезнью помер, кто руки на себя наложил. Два года, пойми, – нет, ты пойми. Ни дня, ни ночи. Варил его, проклятое, – в печи-то не уголь березовый – тело мое горело. Мехами-то не воздух – душу свою качал. Страшно конца своего ждать. Повесился я. Веревку сам сплел, по ниточке надрал. И повесился. Открыл глаза – звезды. Живой, не живой – не знаю. На шее веревка. На болото меня выбросили, как собаку дохлую. Ай, Акинфий, ужо тебе, ненасытному душегубцу! Я живой! Изобличу тебя.

Крискент, не слушая, шагнул к Егору. Егор встал.

– Чей будешь? – И давил взглядом.

– Верхотурский государственный крестьянин. На Чусову-реку шел, к сплаву барок, отбился от товарищей, плутал в лесу.

«Только бы за дверь – уйду», – думал Егор.

– Прошел караван-то.

– Надо быть, теперь прошел, – согласился Егор. Чуял, что не поверил ему Крискент. «А пусть. Паспорта не просит: по-ихнему, по-кержацки, – антихристова печать».

– Отдыхай у нас со Христом, – сказал Крискент. Братья ушли.

Егор спросил одурелого мужика:

– Как сюда добрел?

– Сам толком не знаю. От Невьянска хотел за горы Пояса уйти… Без троп шел, сколько дней – не помню. Здесь, в горах, ног лишился… кричал… Этот, чернобородый, – век не забуду, – нашел меня, сюда довел.

– Старший? Крискент?

– Он.

– Сдается мне… – Егор косился на дверь, говорил шопотом —… он Акинфия руку держит. Бежать надо.

– Поди ты!. Божий человек он. – Мужик встал на ноги, зашатался. – Чего меня смущаешь?

Ему страсть не хотелось поверить Егору. Но подозрение сразу отравило его, Умоляюще смотрел на Егора.

– Обещал вывести на Чусовую. Акинфия ругал. Не врет, чай. Мне без него не выйти.

– Может, и не так, не знаю ничего. Только я Крискенту не верю – ты как хочешь. Жалеючи тебя говорю.

Егор шагнул за порог. Братьев во дворике не было. Шмыгнул за кусты, где оставлял лопату, обшарил всю траву – лопата исчезла. Вставая, увидел обоих братьев, – они стояли далеко. Крискент был с котомкой и посохом, – видать, в дальний путь собрался. Говорил что-то брату и посохом грозил.

Мужик лежал в избе на полу и стонал после приступа кашля. Егор присел к нему:

– Можешь итти?

– Куда?

– Бежать надо.

Мужик перевалился на живот, поднялся на четвереньки, сел:

– Ну, айда, коли надо.

– Обожди, не сразу. Пускай Крискент подальше уйдет.

– Ай, ай, ай… Мужик мотал головой. – Кому верить? Я себя сберегу. За все души загубленные я мститель. Ужо, Акинфий, воздастся тебе.

– Как тебя звать?

– Васильем.

– Смотри, Василий, Киндею не брякни. Тайно уйдем.

Без лопаты уходить не хотелось. Без лопаты – поиску конец. Обыскал дворик, ближние кусты, – нету. Услышал молитвенный распев: Киндей идет. Вернулся к избе.

– Здоров ты спать, – Брат Киндей улыбнулся из глубины бороды. – Волоком я тебя дотащил.

– Как медведь тебя?

– Во, во! Поснедать хочется? Давай, благословясь, удочки возьмем.

– Долго, брат Киндей. Живот подвело. Сухари-то еще есть? Мне бы сухарик.

– Гороху сварю странного человека ради.

– Брат твой где?

– Поблизости пошел – дровец посбирать.

«Врешь», – подумал Егор. Киндей пошел в избу.

Сейчас бы за кусты да бегом. Жаль Василия бросить на погибель. Такого спутника Егору не хотелось брать – обуза. Другое: Василий, как к людям выйдет, изобличать станет Демидова, про золото всё откроется. Это Егору сразу понятно стало, с первых Васильевых слов. Но оставить товарища не мог. Не выбирал, не колебался – само ясно. Василия надо от кержаков выручить, на дорогу пустить. А сам – на Бездонное. И уж кому какая судьба.

Из избы вдруг вылетели лающие, гневные крики мужика. Егор кинулся туда.

Киндей растерянно вертел в руках ремешок, озирался.

– Ошалел совсем, – сказал он сразу Егору. – Несет не весть что.

– Псы демидовские! – корчился мужик. – Иуды! Не спасете злодея! Перед всем миром говорю…

– Замолчи ты! – Егор ткнул шапку в губы беснующемуся Василию И почувствовал – его крепко схватили повыше локтей. Рванулся, повернул голову, лицом угодил в бороду Киндея, вырваться не мог. Под ногами перекатывался рассыпанный горох.

– Стой, стой! – страшно хрипел Киндей. Перехватил Егоровы руки пониже, уже вязал ремешком у кистей. Егор бросился на пол, высвободил одну руку, другая прижата за спиной, не вырвать: Киндей много сильнее.

Тут поднялся мужик, завизжал дико и схватил Киндея за горло. Да с такой бешеной силой, что кержак запрокинулся. Егор выскочил из-под него, и вдвоем они одолели Киндея.

– На, на! – Василий совал лыковую веревочку, завязку от лаптей. Связали Киндею руки и ноги.

– Бежим! – сказал Егор, переводя дух.

– Убей его сначала.

– Что ты! Он ничего теперь не сделает, пошли скорей.

– Убей! – руки мужика тянулись к горлу Киндея.

– Брось. Нельзя. Он не шевельнется: крепко связан.

– Ну, спусти в голбец.

Тут только Егор увидел, что поднята крышка над подпольной ямой. Как они не провалились туда во время возни в тесной избушке? Весь пол усыпан горохом. Егор спрыгнул в голбец.

– Да тут съестного немало, – сказал он. – Взять, что ли, рыбу одну на дорогу?

– Где, где? – Василий тоже полез вниз, стал выкидывать оттуда вязки больших вяленых рыб, скляницу с маслом, туесок гороху, мешочек с сухарями. Вылез, набил Егорову котомку.

Егор нагнулся к кержаку:

– Куда лопату спрятал?

Кержак молча отвернулся.

– Отдашь лопату, в голбец не кину.

– На крыше, под дерном, – пробормотал Киндей.

– То-то. – Вскинул котомку за плечи – тяжелая.

Лопата нашлась, она была сбита с черенка.

На сучке черемухи Егор увидел железный котелок. «Мыть в нем песок много способнее!» – мелькнуло в голове. Прихватил котелок.

* * *

Ночевали высоко в горах. В ущелье у каменистой стены сквозняк выдувал искры из-под золы: на ночь костер не затаптывали, лишь присыпали угли землей, чтоб теплее спать. Василий разнемогся сильно. Чудо, как сюда добрел.

Разумом мешаться стал. Забывал, что они одни и в лесу, всё порывался обличать, обиды давние вспоминал. Егор допытывался о золоте, большого толку не добился.

– Как это на дерне моют? – спрашивал.

– Проба это. Пластину дерновую кладут внаклон, песок кидают, воду льют. После оборачивают, доводят.

Что оборачивают? Как доводят? – не растолкует. Про озеро Бездонное баял много, да всё не то. Кого-то в нем утопили безвинно, тень являться стала, пришлось бросить прииск. Какие-то самородки там были – не поймешь.

– У тебя еда есть, посиди на одном месте неделю, наберись сил, – советовал Егор. – Тогда и на Чусовую ступай, там вон Чусовая, на закате. А то отощал ты больно, – пропадешь в болотах, увязнешь и ног не вытащишь.

Василий на всё соглашался.

Утром солнце не встало. Сухой туман наползал на горы. Может быть, это была гарь далекого пожара.

Егор распрощался со спутником, повторил свои советы:

– Первая река будет Сулем, вторая – Чусовая. Тот берег Чусовой уже не демидовский, но всё одно стерегись и там. Раньше времени рта не открывай.

– А ты куда?

– Не взыщи: врать не хочется, а правда не выговаривается. Ты в изумленье приходишь, себя не помнишь, Василий. Не скажу.

– Звать-то тебя как? Какому святому свечку поставить?

– А молись об избавлении от оков раба Андрея, вот как. Баш на баш и выйдет. Прощай.

Путь Егора лежал вверх, дальше на север. Еще не вышел он из ущелья, как туман окутал место их ночлега и лежащего Василия.

Шагов через сто Егор услышал громкий крик. Остановился. Василий? Его, ровно бы, голос. Блажит опять, «обличает». Крик повторился – одинокий отчаянный зов. Егор, не раздумывая, кинулся обратно, на помощь.

И увидел: из тумана выскочил с развевающейся черной бородой Киндей – по его, Егора пути. Выскочил, поглядел по сторонам, вверх и крикнул что-то назад, в ущелье.

«Не один пришел», – догадался Егор. Мигом повернул и помчался к гребню гор. От гребня по склону россыпь громадных валунов. Подножье горы и вся даль – в тумане, как в молоке. Кой-где из тумана возвышались одинокие кедры. Егор стал прыгать с валуна на валун, как по крутой лестнице, вниз, вниз. По спине, пребольно била лопата в котомке. Не страх, а злоба несла Егора: «Ужо, святые пустынники, ужо, Акинфий! За всех и за Василья – теперь я отплачу. Ужо вам!»

Глава четвертая

НА СТАРОМ ЗАВОДЕ

Утром, в четыре часа, давали звон на работу. С тяжким скрипом начинали вращаться деревянные махины; шумно вздыхали мехи горнов; молоты, понурясь чугунными лбами, ожидали, пока раскалится первая поковка. Начиналась демидовская «огненная работа». С четырех утра до четырех дня – одна смена.

Сам Акинфий Никитич вставал на два часа позднее. Если не ехал в Тагил, в Быньгу, в Черноисточинск или на какой-нибудь вновь возводимый завод, то непременно осматривал работы Невьянского завода (чаще называвшегося Старым заводом).

Одноконная тележка с хрустом катила по плотному шлаку дороги. Акинфий сидел прямо, подняв круглый бритый подбородок, сложив широкие рукава кафтана на коленях.

Рядом с ним – голова на уровне его плеча – дряхлый, серо-зеленый от старости Шорин, ровесник еще Никиты Демидыча.

Проехав плотину, тележка спустилась к фабрикам, навстречу железному лязгу и грохоту. Акинфий слез с тележки, зашагал к доменной фабрике. Шорин и плавильный мастер Свахин пошли за ним. На доменном дворе литейщики выкладывали канавки из песку для приемки чугуна. Рослую фигуру хозяина они приметили издали, но ни один не выпрямился, не прервал работы – так полагалось. Кланялись – поясным поклоном – только те, к кому хозяин подходил вплотную или обращался с вопросом.

Здесь Акинфий не задержался. Проходя мимо соковоза, [33]33
  Соковоз– отвозчик шлака. Сок– шлак.


[Закрыть]дробившего ломом стылую глыбу шлака, поднял обломок, бегло осмотрел и сунул Шорину. Старик повертел кусочек – шлак был правильного цвета, темно-зеленого.

Через низкую дверцу прошли в меховое отделение. Всё было в порядке и здесь. Оба меха исправно работали, посылая воздух в доменные печи.

Следующая фабрика – кричная.

Трое работников, отворачивая лица, вытягивали из горна «спелую» крицу и сами дымились. Рубахи на них хрустели и были белы от проступившей соли: четвертый час потели люди на огненной работе. Красную четырехпудовую крицу проволокли клещами и ломами к молоту. Ухнули, натужились и кинули крицу на наковальню. Мастер пустил воду на боевое колесо, вал пальцем подкинул молотовище, и тяжелая «голова» стукнула по ноздреватому мягкому металлу. Брызги шлака долетели до Акинфия – он не шевельнулся: нельзя подавать худой пример людишкам.

Кричная работа – самая тяжелая из всех заводских работ. Ворочать раскаленные тяжести отбирали молодых здоровяков, и те перегорали в несколько лет. Стариков среди кричных мастеров не видно, люди гибли, не доживая веку. Зато и отличались кричные особой удалью, – отчаянные головушки.

С грохотом, лязгом и звоном чугунные крицы, трижды подогреваемые в горнах и трижды попадающие на наковальню под молот, превращались в ровные железные полосы.

Под крайним молотом проглаживались готовые полосы. Рядом ставили заводское клеймо на те полосы, которые прошли пробу. Клеймили вручную по горячему железу. Акинфий потер пальцем фигурку остроухого зверка, выдавленную в железе. «Старый соболь». Европа хорошо знает это клеймо и требует его. На днях по Чусовой отправлено двадцать барок отборного полосового железа, оно пойдет за море… Ах, чорт! Ожег палец-то, – полоса еще горячая.

Выйдя из кричной, сказал Шорину:

– На втором молоте, у Грачева, наковальня логоватая. Выправить. А мастеру плетей за несмотрение. Перезолову скостить по копейке с пуда за то, что железо с пленками и клейма поставлены косо. Пеньковых веревок на тяжи вели отпустить да вели беречь веревки. Не пожгли бы брызгами сока. Мастера никакой бережливости к снастям не имеют, – нет того, чтобы и в полушке осьмушку видеть!

Это была любимая поговорка Акинфия. Полушка – четверть копейки, самая мелкая монета.

Ехал домой прямой, со сведенными на переносье бровями, с оттопыренными усами-стрелками. Молчал почти всю дорогу. Мысли были неспокойные: дело всё расширяется, не хватает времени за всем уследить. Вот и то… тайное заведение требует непрестанного надзора. Тоже доверить некому. Выгодно, – что говорить, выгодно. Не хуже железа. Но чуть промахнешься – головой ответить можно. Шорин стар, глупеть начал. Как упустил того плавильщика? Половину караульной команды пришлось отправить на поимку, а поймают ли еще? Ведь ст о ит тому выбраться на народ да крикнуть «слово и дело»… бр…

– Степаныч, поймают?

– Ась, батюшко?

– Сделает Кутузов, что надобно?

– Поймает. Небось поймает. Двадцать пять рубликов обещано, – легко ли дело.

– Двадцать пять… Я бы тысячи… пяти тысяч не пожалел бы, чтоб спокойным быть.

– А они одинаково стараться будут. Что ж тебе напрасно убыточиться? Да небось, Акинфий Никитич, завтра же приведут.

«Приведут не приведут, – Шорина всё одно с того заведения долой», – продолжал размышлять Акинфий. – «Кому доверить ключи? Два старших сына не удались. Прокофия долго приучал к горному и заводскому делу, за границу посылал, а он чего привез? – тьфу! – ящик шарман-катерин, кукол крашеных для театра. Ду-рак!.. Григорий – того всё в столицу, тянет, ближе ко двору, к балам да фейерверкам. Потешные огни, пшик пустой. А вот когда от крицы фейерверк горячего соку летит – это ему не по нраву, жжется, вишь.

Никитка, вот из кого толк будет, в демидовскую породу пошел. Двенадцать лет ему, а уж хозяин виден. Если старшие не исправятся, ему все заводы отойдут, ему одному. Чтобы дедовское дело не дробить. Чтоб добра, среди смертельных опасностей нажитого, фертам, пустобрехам на потешные огни не изводить. Так и будет. Да мал Никитка, когда еще в полное понятие войдет. А покуда – заботы множатся, помощника же не видно».

– Акинфий Никитич, глянь! Никак Кутузов уж пожаловал? Это он на крыльце у конторы.

У Шорина губы морщились от радостной улыбки.

Оживился и Акинфий. Ткнул кучера в загривок:

– Наддай!.. С чем-то еще воротился.

– Коли так скоро, – видно, не с пустыми руками.

Тележка подкатила к конторе. Кутузов, бывший гвардейский капитан, начальник невьянской караульной команды, спустился с крыльца и вытянулся по-военному перед Акинфием. По его красивому равнодушному лицу не понять, успешно ли кончилась командировка.

– Живого аль мертвого доставил? – нетерпеливо спросил Демидов.

– Живого, господин фундатор. [34]34
  Фундатор– основатель, строитель.


[Закрыть]Только он в изумленье.

– Где догнали?

– На Камне, перед спуском к Сулему.

– Кроме твоих людей, никто его не видал?

– Чисто.

– Не болтал лишнего?

– Нес околесицу всю дорогу.

Акинфий в гневе поднял серые стрелки усов:

– Я ж велел рот завязать!

– Задыхается, – живым бы не довезти. Да никто его лая не слушал. Изумленный, я вам докладываю.

Акинфий посмотрел вокруг. Площадь между конторой и высокой сторожевой башней была пуста.

– Давай его сюда. Будет ему сейчас суд и расправа.

По знаку Кутузова из конторы вывели беглеца. Руки его были связаны за спиной, узкая грудь выгнулась горбом, горло дергалось судорогой. Завидев Акинфия, он ощерился, глаза его заблестели.

– Пес кровавый! – прохрипел он. – Взял-таки. Так жри скорей, не мучай хоть!

Его поставили перед тележкой, он качался, едва держался на ногах. Акинфий откинулся на спинку тележки и сверху спокойно рассматривал свою жертву.

– Хорош! – Акинфий презрительно сощурился. – Хорош, – право ну. Это ты хотел меня изобличить? А? Ты собирался меня расплавленным свинцом потчевать?

Мужик кашлял глухо, закрыв глаза. Потом обессилел, опустился на колени, сел на пятки.

– Что с тобой сделать, не знаю, Шорин, Степаныч, посоветуй. Плетей? Так он с десяти плетей кончится; о батогах и думать нельзя.

– Нечего тебе больше со мной делать. – Мужик говорил почти мирно, удивленно и тихо. – Что сделал с вольным человеком?! Я, поди, не меньше твоего жить хотел.

– Простить, что ли, Степаныч?.. Ладно, я не злопамятный. Поставь его на прежнюю работу. На полгода, может, еще хватит его. Убыток отквитает, и то слава богу.

Мужика подкинуло кверху. Он задергал связанными руками, завыл дико:

– Не смей, зверь! Не смей! Лучше кинь в домну, как Якушку, как Чекана-рудознатца по твоему приказу живых кинули. Обличаю тебя, Акинфий, перед твоими людьми. Мизгирем сидишь, Акинфий, в своей крепости, по всему Камню тенета раскинул, вольных людей имаешь и кровь из них пьешь. Всё и железо у тебя на крестьянской крови замешано, и по золоту твоему кровяные жилки видны…

– Вставь ему кляп, Кутузов, – обронил Демидов и ткнул кучера. Не успели лошади тронуть с места, как Демидов, поворачиваясь, вдруг увидел, что у заднего колеса тележки стоят еще двое людей. Неизвестно, когда они подошли и что слышали.

Один из них был его сын Никита, румянощекий, сероглазый малый. Второй… второго Акинфий тоже хорошо знал, но никак не ожидал увидеть на своем заводе, да еще в такую неподходящую минуту. Это был шихтмейстер Булгаков, татищевский горный офицер, старый служака, въедливый, как муха. До осени прошлого года Булгаков для надзора жил в Невьянске и очень докучал заводчику. Демидову удалось добиться, чтобы убрали всех казенных наблюдателей из его заводов, и появление Булгакова, нельзя сказать; чтобы напугало его, – не таковский был человек Акинфий, – но взбесило до крайности.

– Стой! – буркнул он кучеру. – Ты, сударь, зачем сюда явился?

– Простите, помешал вам, Акинфий Никитич, – миролюбиво заговорил Булгаков, приподнимая шляпу над париком. – Я с чусовского каравана проездом. Вздумал заводской дорогой в Катеринск вернуться.

– Мимо ворот бы и ехал. Кто его пустил сюда?

– Пожитки кой-какие у меня тут оставались, их забрать надо, – бормотал, опешив, шихтмейстер. Он еще не хотел верить, что Демидов так грубо принимает его, офицера и дворянина. – Вот Никита Акинфиевич встретили и привели по старому знакомству… Лошадку бы мне… мои притомились…

– Попрошайки, нищие татищевские! Слушать не хочу, вон с завода!

Тут Булгаков обиделся. Он раздул ноздри, кинул руку к эфесу шпаги (но шпаги не было) и заговорил с деревянным дребезгом, очень похоже на татищевский голос:

– Я государский чиновник, сударь мой. Оскорблять меня никому не позволено. Да-с. Сие сочтено будет за оскорбление величества.

После этих гордых слов хотел было с гордостью повернуться и уйти, но возня за тележкой вдруг его надоумила:

– Кто сей человек, что сказывает себя вольным?

Ответа не получил. Обошел тележку сзади и увидел, что мужик с забитым тряпкой ртом, со скрученными за спину руками рвется из рук двух солдат, и те не могут его унести.

– Господин Булгаков, – торопливо сказал Демидов, – извольте итти в хоромы… да нет… Степаныч, слезь-ка, пусти их благородие. Поедем, господин шихтмейстер.

Он говорил настойчиво, вежливо и угрожающе одновременно. «Слово и дело» могло прозвучать каждую секунду.

– Садитесь же, садитесь, – повторял Демидов, отвлекая на себя внимание шихтмейстера.

В эту минуту мужик, вися в воздухе и стуча головой по земле, ухитрился выбить тряпку изо рта и снова завопил. Обращался он прямо к Булгакову:

– Ты приказный? Слушай… Всё тебе скажу… всё… всё… Бог тебя послал… Ох!.. Вели пустить меня.

Акинфий Демидов мигом слез с тележки, стал во весь рост перед шихтмейстером.

– Полно слушать-то. Видишь, не в своем уме. Садись, поедем!

– Нет, Акинфий Никитич, моя должность велит принять извет, не взыщите.

Шихтмейстеру и самому хотелось бы на попятный: стало страшно, будто залез в берлогу к медведю и разбудил зверя. Но отступать было поздно:

– Прикажите его отпустить.

Солдаты разжали руки. Мужик упал и затрясся в сильнейшем припадке кашля.

– Всё… всё… – силился он заговорить, но удушье одолевало.

– Пусть всё говорит. Рази кто мешает? – безмятежно сказал Акинфий и подошел ближе к мужику. Придвинулись и Булгаков и Шорин. – Говори ты! Нам таить нечего. Что ж не говоришь?

– Всё-то… ох… – давился, изгибая грудь, мужик.

– Ты не перхай, как овца! – неожиданно пришел в ярость Акинфий. – Сейчас же выкладывай всё его благородию. Молчишь? Сомнение наводишь, а говорить боишься? Говори!

И со страшной силой пнул мужика в выгнутую обнаженную грудь. Мужик стих.

Булгаков отвернулся и перекрестился.

– Убил ты его, Акинфий Никитич, – тихо сказал он.

– Нет, что ты… Я легонько.

– Убил.

– Он и был дохлый… Ну, едем?

Показал рукой на хоромы. До них было шагов сто. Булгаков вздохнул и полез в тележку. Опустившись грузно рядом, Акинфий темно глянул в глаза шихтмейстеру и проговорил:

– Беглый это был. Из моих. Не люблю таких. Мешается не в свое дело. Долго ли из терпенья вывести.

Холод пробежал по хребту шихтмейстера. Он съежился и промолчал.