Текст книги "Руда"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Александр Бармин
РУДА

Часть первая
РУДОЗНАТЦЫ

Глава первая

В БЕГАХ

Егорушке приснилось, что его поймали. Будто драгун в синем мундире больно схватил за плечо, а заводский приказчик Кошкин наезжал конем, наклонялся и хрипел: «Держи, вяжи, души!» Егорушка не закричал, не заплакал. Стал биться, ушиб руку – и проснулся.

Азям сверху был сухой и теплый от солнца, а снизу холодный, – роса. Егор сел, постучал зубами, подставил спину лучам. Лес стоял вокруг полянки тихий и зеленый. Березы пронизаны насквозь утренним солнцем, на них еще неполный лист. От первых цветов шиповника тек сладкий дух.

«Это воля так пахнет», – подумал Егорушка, и ему стало теплее. Вышел на середину полянки, попробовал траву рукой – обсохла, можно итти. Солнце на восходе, утро; значит, полдень вон там. И Екатеринбургская крепость там же. Туда и итти. Да вдруг закружилась голова, в глазах почернело, а в животе иголками закололо: со вчерашнего утра ничего не ел. Однако справился Егор, постоял недолго, качаясь от голодной слабости, и побрел на полдень.

Вчера было хорошо итти сосновым-то бором. Знай шагай по гладкой бурой хвое да по хрустким папоротникам. Красные стволы сосен высоко без сучьев, как стрелы, натыканы. Посмотришь на вершины – шапка валится. Черная птица косач сорвется с земли, захлопает крыльями и долго мелькает между стволами. И дышится легко в сосновом бору.

А сегодня начался ельник, да еще с ольховым подлеском, – ну горе! Колючие лапы тянутся понизу, концами сходятся, – открывай их, как тяжелые двери. С земли тянет прелью и гнилью. Трухлявые пни валяются на каждом шагу и обманывают ногу. Кто-то прянет в сторону в густой тени – олень или волк? – так и не увидишь. Где-то справа должна быть дорога. Да ну ее, дорогу! Страшнее леса она. Еще нарвешься на воинскую команду – заберут. Так и шел прямиком, сверяясь с солнцем.

А в лесу ни грибка, ни ягодки – рано еще… Нашел саранку и обрадовался. Присел на корточки, бережно стал выкапывать. Старался не сломать нежного стебля с пятью продолговатыми листиками, – а то потеряешь и луковицу. Докопался, – вот она! Желтые чешуйки во рту стали слизкими и мучнистыми. Вкусу никакого – так, земля. И несытно. Однако дальше шел и всё под ноги глядел: не видать ли звездочки в пять листиков?

Штаны на коленях разорвались, азям почернел от горелых сучьев. А тут еще начались горы. Только проберешься через вереск и шиповник на одну вершину, – глядь, впереди другая, еще выше.

Егор измучился, ему уже начало «казаться»… То бурый вывороченный пень примет за присевшего медведя, то сухая еловая ветка покажется красными драгунскими обшлагами.

В горах дорога начала крутить. Несколько раз Егор, перевалив через какой-нибудь пригорок, выходил прямо на пыльную колею. Эх, и итти бы по гладкой, мягкой пыли, дать ногам отдых! Но, заслышав колокольчик или крики ямщиков, он поспешно сворачивала лес.

«Без хлеба пропадешь, – тоскливо думал Егор. – Придется попросить у обозных мужиков. Не может быть, чтоб не дали. Ну, загадаю: если еще дорога сама ко мне подвернет, дождусь первого обоза и попрошу».

Дорога подвернула скоро. Егор затаился под елью. За поворотом кричали на коней возчики. Тяжелый, видно, обоз. Вот показалась первая дуга. Егор раздвинул ветки: «Опять кажется, что ли?» Непонятный обоз двигался по дороге – ехали деревья. Стройные молодые кедры размахивали сизыми ветвями и плыли над кустами. Кедры сидели в больших чанах. Каждый чан прикручен веревками к телеге. Впереди обоза в плетеном коробке на сене развалился чиновник в зеленой шляпе и в плаще.

Двадцать телег, двадцать кедров насчитал Егор. Одна телега выехала в сторону и остановилась. Возчик камнем забивал чек у . Егор подождал, пока коробок чиновника скроется за новым поворотом, и вышел из-за куста.

– Дяденька… – сказал он так тихо, что возчик не услышал. – Дяденька, хлеба нету?

Мужик испуганно обернулся. Лицо его было пыльно и измучено. Под желтыми бровями моргали злые глазки.

– Ты чего?

– Хлеба мне. Ну дай… скорее.

– А вот я тебя камнем! – ответил мужик и выпрямился.

Егор покраснел от гнева.

– Я голодный, – сказал он.

– Ты беглый! – закричал зло мужик и бросил камень в пыль. – Я тебя знаю. Держи его!.. – завизжал он вдруг и стегнул лошадь. Впереди останавливались возчики.

Егор без памяти от страха летел через кусты и камни.

Горы делались всё круче. Всё чаще спотыкался Егорушка. Одна гора с голой вершиной выдалась на пути особенно большая и трудная. Лез на нее Егор, задыхаясь и помогая себе руками. А долез до верхних камней, глянул вперед – и остановился.

Каменный Пояс [1]1
  Каменный Пояс– старинное название Уральских гор.


[Закрыть]отсюда далеко виден. Горы за горами, леса за лесами лежат без конца. Дикие луга и болота, то желтые, то синие от цветов, заплатами раскиданы по зелени лесов. Обрывки какой-то реки блестят под солнцем. По небу летят облака – чистые, чистые. От них тени пятнами бродят по разноцветной дали. И нигде – ни жилья, ни дымка.

Тут только понял Егорушка, как долго ему еще итти. Ведь Екатеринбургская крепость там, за самыми дальними горами – теми, что синеют.

Егорушка сполз с камня в колючую траву и заплакал.

«ПОГАНЫЕ» ЛЕПЕШКИ

Маремьяна утром сходила в крепость, взяла на базаре баранины на три копейки.

Сегодня Маремьянин черед кормить пастуха. Пастух – человек мирской: каждый день у новой хозяйки обедает. И уж как ни бедна хозяйка, хоть из последнего вылезет, а накормит пастуха вдоволь. Знает, что плохой обед скажется на боках ее же буренки. Пастух, поди, и коров так помнит: эта вот с того двора, где масляными шаньгами потчевали, а эта – с того, где оставили впроголодь. Припомнит пастух худую еду – и с водопоя буренку не вовремя сгонит, не дождется, чтоб напилась, или от бодливой коровенки спасти не поторопится.

Ходит, от печи к столу Маремьяна, подкладывает пастуху. Того уж в пот ударило. Съел щи с бараниной, съел пирог с соленой рыбой. Груздей с квасом поел всласть и от ярушников не отказывается. Маремьяна их все на стол поставила, только один оставила себе на шестке, прикрыла вехоткой. Не дай бог, подумает, что пожалела.

– Кушай, Степушка. Квасу-то плеснуть еще?

– Не. Кислый чего-то квас у тебя… А ну плесни.

Кто-то заскрипел половицами в темных сенцах, чья-то рука нашаривала запор. Маремьяна вздрогнула, прислушалась. «Не Егорушка ли?» – подумала привычно. Знала, что не может того быть, что далеко Егор, – да разве мыслям закажешь?

Вошел низенький человек в звериной шкуре. Снял рваную шапку, поклонился низко – метнулась черная косичка:

– Пача, [2]2
  Пача– здравствуй!


[Закрыть]пача! Поганы лепешки есть?

Маремьяна махнула рукой; уходи, мол, с богом.

– А, это вогул! – повернулся пастух. – Какие это он лепешки спрашивает?

– Скоромное. Блины черствые да оладьи. Они зимой больше ходят, после масленицы. Русским в пост скоромное есть нельзя, а бывает – с масленки что сдобное остается. Ну, чем выбрасывать, им подают.

– Обнищали вогулишки. Уж и летом побираются.

Манси [3]3
  Манси(до революции их называли вогулами) – немногочисленный народ Северного Урала.


[Закрыть]поклонился еще, безнадежно помигал больными, красными веками и вышел, напяливая шапку. Маремьяна вернулась было к столу, да передумала. Кинулась к шестку, достала что-то из-под вехотки и торопливо вышла из избы.

Когда Маремьяна вернулась, пастух доедал последний ярушник и допивал квас, отдуваясь после каждого глотка.

– Пожалела? – спросил он.

– Ну, что ж… Муж у меня и два сына… на чужой стороне. Вот и думаешь: если никто странненькому подавать не будет… Как им быть?

* * *

Маленькие избы слободы Мельковки рассыпались под самой стеной Екатеринбургской крепости. Избы все новые, да и сама крепость только десять лет назад построена в этих лесах. Из Мельковки виден вал крепости. Он тянется на пол версты и только в одном месте прорван заводским прудом. За валом – стена-палисад из вплотную поставленных двухсаженных бревен. По углам стены – башенки-бастионы, на них торчат часовые.

Тесно в крепости: много фабрик открылось у исетской плотины – якорная, посудная, колокольная, жестяная, проволочная; много мастерового народу свезено и поселено здесь. Стали строить слободы за крепостным валом – по берегам Исети. Тут селились торговые и ремесленные люди, выкликанцы из разных губерний; особую улочку отвели для ссыльных. А уж Мельковка сама выросла: домик к домику, без порядка, притыкались бобыли – поденщики и упрямые кержаки. [4]4
  Кержак– старообрядец. Это слово образовалось от реки – Керженец, откуда многие старообрядцы в старину переселялись на Урал.


[Закрыть]Кержаки соседства не любят, у них и постройка – у каждого своя крепость, кругом высокий забор да на окнах тяжелые ставни.

Самая маленькая избенка в Мельковке у солдатской жены старухи Маремьяны. Построена избенка заводскими плотниками на казенный счет. На забор лесу не хватило, так и осталась избенка неогороженной: маленькая и беззащитная.

«Один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын», – говаривала Маремьяна старинную пословицу.

Три сына было у нее, когда ее муж, солдат Тобольского полка, ушел в дальний поход: не то к калмыкам, не то к китайской границе. Ушел – да так и канул. Десять лет прошло с тех пор. Сама растила и поднимала она сыновей. Но недолго поработали оба старших: сгибли безо времени на заводской огненной работе. Сразу постарела Маремьяна, поседела и сгорбилась. Стала жить для третьего сына. «Егорушку я сберегу, – говорила она. – Отец вернется, спросит: „Где сыновья?“ Я Егорушкой заслонюсь тогда».

Маремьяна выполняла и тяжелую заводскую работу и бабью домашнюю, – не знала усталости, старалась для сына – последышка. А какая особенная доля могла быть у солдатского сына? Уже дело известное: только придет в возраст – поставят его к плавильным печам либо отдадут в другое заводское мастерство. Будет гнуть горб на вековечной работе. Женится с позволения Конторы горных дел; может быть, избенку новую поставит, будет детей растить и одного за другим отдавать в те же заводские работы… Всё заранее известно, от века так повелось.

Однако Маремьяна верила и сына в этом с детства убеждала, что ему судьба будет иная. Как она радовалась, когда Егора взяли в школу при заводе: будет первый в их роду грамотный человек!

Ученье в школе шло круглый год. Летом занимались часов по двенадцати, зимой – часов по шести. Только в самое темное время, зимой, приходилось на месяц делать перерыв: не жечь же дорогие свечи ради ученья. Но наука не очень быстро подвигалась в школе, учеников часто отрывали для разной работы. То пошлют дрова для школы рубить и пилить; то нехватка работников на сплаве – и учеников заставляют носить железо на суда-коломенки.

Когда Егор дошел в арифметике до тройного правила, ему положили жалованье: полтора пуда провианту в месяц да раз в год деньгами на одежду. Матери стало полегче, она купила корову.

Грамота и разлучила скоро Егора с матерью. Сразу после скончания арифметической школы главный командир генерал Геннин отдал Егора заводчику Демидову на Нижнетагильский завод в расходчики железных припасов на складе. Это было совсем не по закону, – но попробуй-ка ослушаться! И уехал Егорушка от матери.

Маремьяна одним утешалась: не к огненной работе приставлен сын, не к плавильным печам. Оттого легче ей сносить свое бобыльство. Только часто во сне она видит, что взял Егорушка ее к себе в Тагил; и она-то его обиходит, она его потчует вкусненьким.

РУДОИСКАТЕЛЬ

– Эй, парень! Ты один?

Егор, поднял голову. Даже и не испугался очень-то: всё равно стало. Перед ним стоял широкобородый человек с топором в руке. Сбоку – кожаная сума.

– Один, – ответил Егор не вставая.

Бородач внимательно его разглядывал. Сам он был не молод, но высок и крепок. Егор у его ног, как щенок, скорчился.

– Демидовский? – коротко спросил бородач.

– Да.

– Давно бежал?

– Третий день вот.

– Какого завода?

– Нижнетагильского.

– Куда пробираешься?

– В крепость.

– Еще чище да баше! Ведь выдадут в тот же день.

Егор понурился:

– А куда мне деваться? Там мать… И сам я казенный… Может, и не выдадут.

– Да ты чего бежал-то?

– Приказчика я обругал. Не стерпел…

– Это Кошкина?

– Да.

– Та-ак!..

Бородач вынул из сумы пшеничный калач, разломил пополам и протянул половину Егору. Тот стал есть, давясь и сопя.

– Так, без хлеба, и кинулся в леса? До крепости тут верст поболе полутораста будет. А ты за три дня знаешь сколько прошел? Ведь ты и Черноисточинского еще не прошел.

– Дяденька, ты тоже демидовский? – спросил Егор.

– Я-то? Нет, я… – Он спохватился, прикрыл глаза кустиками седоватых бровей. – И знать тебе незачем. Ты вот что, парень, ты про себя подумай: как тебе через демидовские заставы пройти. Слыхал про них?

– Нет.

– Эх ты, бежать тоже вздумал!.. Тут они, верст через пятнадцать будут. Лежат сторожа в траве, по деревьям сидят над каждой дорожкой. Ты их и не увидишь, а они – нет, брат, не пропустят. Засвистят, заухают, налетят с веревками. А тут проберешься – так за Старым заводом, где казенная грань, еще чаще заставы. По демидовским, парень, землям умеючи надо ходить.

– Я от тебя не отстану, дяденька, – неожиданно сказал Егор. – Возьми меня с собой, проведи ради бога!

– Нет, – отрезал бородач и нахмурился. – У меня здесь дело есть. Не могу, парень.

– Я тебе помогать буду. Что хочешь, сделаю. Дяденька, не покинь меня!

– Помогать, говоришь? – он усмехнулся в курчавую бороду и крепко задумался. Потом сказал, глядя Егору прямо в глаза: – Провожать тебя я не буду, не проси. А вот про дорогу расскажу, так что сам выйдешь. А ты мне, верно, помоги немного… Идем-ка, дорогой расскажу. Можешь итти-то по горам, не шибко ослабел?

– Могу, могу, дяденька! – Егор вскочил.

И они пошли с горы на гору.

Всю дорогу бородач молчал. Шли они долго, без троп. Итти было трудно, но Егор, подкрепленный хлебом и надеждой, не отставал от дяденьки. Наконец на одном подъеме, где лес сменился замшелыми гранитными плитами, спутник Егора показал вниз и сказал:

– Видишь ложок? Вот по нему и пойдешь потом. Дальше там болота будут – ничего, иди по болотам, они не топкие нынче. Всё держись на закат. Как перейдешь большую дорогу, сверни на полдень – там демидовские земли кончаются. Это уж завтра, поди. Сегодня не дойти. Переночуешь в лесу и опять пойдешь так же, на полдень. Немного поплутаешь – не беда. Найдется покосная дорожка и не одна еще. Выйдешь к заводу купца Осокина. Моя изба с краю, спросишь Дробинина. Я рудоискателем у Осокина. Жене скажешь, что я послал, и дождись меня. А если я долго не вернусь, она еды даст на дорогу.

Егор не стал даже благодарить рудоискателя – слов не было. Только спросил деловито:

– А помочь-то тебе чего?

– Помочь мне, парень, не большой труд: три раза петухом пропеть.

Егор озадаченно глядел на бородача. Тот усмехнулся:

– Верно говорю. Это такой сигнал, у демидовских сторожей. Тревогу означает. Мы сейчас поднимемся на эту гору. За ней, в ложк е , люди работают. Надо мне их пугнуть и поглядеть, что они делать станут. Тебя я оставлю на гор е , а сам кругом обойду и с другой стороны в кустах засяду, А ты как крикнешь, так и беги вниз, обратно. С горы-то оно быстро, не догонят. И уж меня не дожидайся.

Они полезли выше. В одном месте ползли на животах. Выбрались на каменистый гребень. Дробинин стал говорить шопотом:

– Стой! Вот он, ложок. Видишь?

Егор посмотрел вниз. Уже косые лучи солнца освещали один склон ложка, покрытый кустарником. Другой был в тени. От костра поднимался высокий голубой столб дыма. Маленькие люди копошились около ручья. Одни носили ящики из новых белых досок, другие гребли землю лопатами. Жеребенок с боталом на шее валялся вверх ногами на траве.

– Собак не видно? – шопотом спросил Дробинин.

– Нету, ровно бы.

– Ну, тогда славно. Ты подожди с час, пока я обойду, и – три рада.

– А что они делают, дяденька?

– Я и сам не знаю, парень. Ну, счастливо тебе.

Дробинин, согнувшись, прячась за камнями, пошел по хребту, но вернулся и опять зашептал:

– Вот, возьми-ка еще на дорогу. – Он совал Егору вторую половину калача. – Запомнил, как итти?.. И, слышь, парень… если тебя… ну, в случае чего, – ты про меня не сказывай. У Демидовых руки долги. Кто в их дела суется, тому спуску не дают.

Егор остался один. Выжидал время, отщипывал крошки от калача. Внизу всё так же работали маленькие люди. Тень уже двигалась к половине склона.

«Пора!» – подумал Егор, и тут ему стало страшно. Крикнет он – и по его следам за ним кинется погоня. Но вспомнил, что Дробинин ждет, и три раза громко прокукарекал. И не побежал сразу к своему ложку, а свесился с камня и глядел на людей у ручья. Они забегали, засуетились. Три всадника выскочили из кустов и помчались вдоль ложка. За ними, громыхая боталом, побежал жеребенок.

Неожиданно раздались голоса совсем близко – на самом гребне. Кто-то звал: «Федоров, Федоров!..» Егор сломя голову кинулся по склону. Подошвы скользили на гладких камнях и на мху. Склон был очень крутой, деревья торопились навстречу.

Один раз Егор обернулся. Увидел белый дымок на гребне – и в тот же миг хлопнул выстрел. Пуля провизжала поверху.

Егор больше не оглядывался и не останавливался, пока не добрался до своего ложка. Здесь, в густом осиннике, он перевел дух.

«СЛОВО»

К вечеру следующего дня Егор вышел к заводу Осокина.

Маленькие заводы все похожи один на другой. Пруд. Узкая плотина, заваленная шлаками. Под плотиной дымящиеся плавильные печи. В беспорядке разбросаны низкие домики рабочих с окнами, затянутыми бычьим пузырем и промасленной бумагой.

Завод был безлюден и тих. Только за длинным забором рудных и угольных сараев грохали гири о железные площадки весов.

Кругом завода вырубка – голые, низко опиленные пни. Вдали над болотистым лесом раскинулась на четверть неба желтая заря.

Егор побоялся итти по избам спрашивать. Сел на камень у изгороди, выжидал прохожего. С мемеканьем, мотая выменем, выбежала из-за угла коза. Она тащила за собой на веревке двух босоногих девчонок. Крикнул им про Дробинина. Девчонки пробежали мимо, потом обе враз шлепнулись на землю, удерживая козу.

– Чего?

– Дробинина которая изба?

– Вон эта, с березой. – И опять, только поднялись, потащила их кричащая коза.

Двор выложен ровным плитняком. Над колодцем береза. Собака на привязи не залаяла, машет хвостом, Видать, не злые люди живут. Постучал в оконницу – со слюдой окошко – никто не выходит. Еще раз в двери стукнул, вошел.

Молодая девушка выжимала тряпку над ведром – пол мыла. Испуганно глянула на Егора, выпрямилась, кинула русую косу за спину. В избе чистота необыкновенная, до блеска. Егор прикрыл поскорее драные колени полами азямчика.

– Жена Дробинина дома?

Девушка молчала. Дуги бровей поднялись высоко, точно она припоминала что-то.

– Меня Дробинин послал.

Сразу опустились брови, поласковели глаза, тихо прошептала:

– Я жена. Лизавета я.

Егор подивился: первое – волосы по-девичьи непокрытые, второе – уж очень молода. Дробинин ей в отцы годится: ему лет пятьдесят, поди, не меньше.

Лизавета опять принялась за мытье. Вода в ведре была совсем чистая, в избе ни соринки, а она раз по пяти протирала одну и ту же половицу.

Без стуку открылась дверь, вошел сутулый мужичок в темном кержацком кафтане. Долго молился мимо образов. Косясь на Егора, спросил:

– Не вернулся еще? – Вздохнул, сел на лавку: – Ты брось, хозяюшка, мыть-то. Чист. – И, почти не понижая голоса, сказал Егору: – Третий день вот так-то моет. Полудурье она, должно, хозяйка-то. Я третий день Андрея Дробинина жду: как ни зайду – либо пол скребет, либо посуду мытую перемывает. А ты откудова будешь?

Егор не приготовился к вопросу, помедлил и выговорил с трудом:

– Из крепости иду, В Невьянский завод.

Покраснел и подумал: «Зачем соврал?»

– Так, так. А я с Ляли, с казенного заводу. Насчет рудного дела к Дробинину. С паспортом отпущен, вот, – порылся за пазухой, не достал, – и уши целы, оба.

Мужичок визгливо захихикал, завертел головой. Был он юркий, с лисьей мордочкой. Чалая бороденка торчала вбок.

– Хозяюшка, хозяюшка, – ты меня помнишь? Как меня звать?

Лизавета виновато ответила:

– Забыла я.

– Вот! – Мужичок в восхищении повернулся к Егору: – Вот, парень, я ей десять раз сказывал, сегодня утром сказывал, как меня звать. Ничего не помнит. Хозяюшка, а деревья помнишь, что на телегах-то ехали?

– Деревья помню. – Лизавета начала всхлипывать. – Связали их веревками, повезли к царице… Кедрики милые!..

Она уже горько плакала.

– Только и помнит – про кедрики… Да еще про Андрея своего.

– Кедры и я видел, – сказал Егор. – Встретил я третьего дня обоз с деревьями. Живые. Куда их везли?

– Она верно говорит: в царицын сад повезли, в Петербург. Казенный лесничий, господин Куроедов, сопровождает. Я с ними сюда и приехал, подвезли меня немного. Мужички кручинятся: до Егошихи на Каме им гужом доставить велено. По Чусовой бы сплавить их, по-настоящему-то, да барок, вишь, нет: все с караванами ушли. А от генерала велено нынче же, немедля, подарок доставить в Петербург. Ученые они, им виднее. Только, парень, по худому моему разуму, не так бы надо. Не так. Под Соликамском на самой на Каме этих кедров видимо-невидимо. Барки там сделать – прямо на барки высаживай деревья да вези. Скорей бы оно вышло, право. – Он снова с визгом засмеялся. – Ну, пойду. Прощай пока, молодуха, еще зайду попозже. Дело у меня такое… А ты, парень, ведь соврал мне, а?. – Приблизил лукаво сощуренные глаза к лицу Егора, любовался его смущением. – Соврал ты, право, соврал. Не из крепости идешь. Кабы из крепости, разве ты повстречал бы тот обоз с кедрами? Хи-хи-хи-хи!.. Ну, ничего, дело твое. Я в чужое не мешаюсь. Меня, парень, не бойся.

Ушел. Егора клонил сон… Он спросил хозяйку, можно ли остаться ночевать. «Подушку?» – спросила Лизавета и подала белую перовую подушку. Егор осмелел, попросил поесть чего-нибудь. Хозяйка охотно его накормила. Тогда Егор забрался на полати, свернул азямчик себе под голову – подушки он не взял – и заснул камнем.

Проснулся ночью. На полати летел дух мясного варева. Слышались поочередно два мужских голоса. Один гудел, другой сладко выпевал. «Хозяин пришел». Егор глянул сверху. Над корытцем с водой горела лучина. На столе стеклянный штоф, обгрызенные кости у деревянных тарелок. Дробинин беседовал с лялинским гостем. Хозяйка спала на широкой лавке. Егор стал слушать разговор.

– А восемь годов тому руда кончилась… – рассказывал лялинский. – Генерал приезжал, велел завод на стеклянный переделывать. Дули посуду, да плохая получалась, ломкая. Тогда генерал объявил: «Кто близ заводу руду вновь обыщет, то не токмо тот от заводских работ, но и дети его от службы рекрутской освобождены будут». Я отпросился руду искать. До того никогда на поисках не был, да понадеялся на счастье. И не зря пошел. Далеконько только, по Лобве-реке, на Высокой горе нашел медную руду. Показал штейгеру Лангу кусочки. Послали меня к генералу в крепость. Испытали руду. Генерал меня похвалил: «Молодец, Коптяков. А мои рудознатцы – пачкуны». Это его любимое слово было. Как на что разгневается – другого слова нет, а «пачкуны» – кричит.

– Знаю, – сказал хозяин. – Он и деревню одну так окрестил. Кержацкий выселок. Пришли к нему мужики, просят, чтобы утвердил землю за новоселами. А он: «Как называется?» – Названья-то еще и нету. «Ну, придумайте». Ему бумагу писать надо. Мужику, знаешь, думать долго. Вспотели и молчат. «Пачкуны вы, и деревня ваша пусть так называется».

– Блажной был немец. А теперешний – русский, да лютый какой.

– Татищев теперь. Всё крепости строит. У этого другая поговорка: «Мешкаледно!» Горячий, всё сразу да срыву… Ну и что, освободили тебя тогда от заводской работы?

– Как же! С год по вольному найму считался. А тут моя руда и кончилась. К тому времени припас я другое место, по Лобве же, Конжаковский рудник. Послал брата объявить, думал – и его от заводской работы освободят. Нет, руду разрабатывают, а брат в приписных крестьянах так и остался.

– А ты?

– Вишь, я рудоискателем числюсь. А какой я рудоискатель, – так, случаем на те жилы наткнулся. Скоро и конжаковская руда кончится, заводу, опять остановка, а меня, боюсь, пошлют в работы. Генерал другой, так, может, и закону перемена. Надо найти новое место. Вот и пришел к тебе, Андрей Трифоныч, – научи меня искать по-настоящему. Возьми с собой на поиск.

– Научить, говоришь?

Дробинин долго поправлял лучину в светце. Угольки с шипеньем падали в воду. Потом встал, заботливо подоткнул подушку под головой спящей Лизаветы, снова сел за стол:

– Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты – казенный. Ежели Осокин, Петр Игнатьич, узнает…

– Да ведь я искать буду далеко, на Лобве опять где-нибудь или на Сосьве.

– Всё равно. Пока казенной меди мало, у Осокина задорого покупают… Мне-то что. Это Осокин так судить будет. А мне разве жалко? Руда – она божья.

Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.

– Нужна казне руда, – гудел Дробинин, – вот как нужна. Всякая – медная и железная. Хорошие-то места все расхватаны Демидовы да Осокины, Турчаниновы да Строгановы… Казна, выходит, запоздала. Вот и идет у них меж себя война. А нас они как попало поделили.

– Это ты верно, Андрей, – война… А пуще всех Демидовы жадничают. Что ни год – завод новый, либо два.

– Цари! – кивнул бородой Дробинин. – Демидовы здесь царствовали, пока Татищева не было. Им уж и руды-то не надо, хватают зря, только чтоб казне или другим заводчикам не досталось. В Вые медную руду им вогулич открыл, так двадцать лет не трогали. А как пронюхали про Выю в Екатеринбурге, – Акинфий Демидов давай скорей завод строить.

Коптяков встал с лавки, отошел, оглядываясь, шага на два и поклонился Дробинину земным поклоном.

– Научи, Андрей Трифоныч, – с тоской сказал он, – богом тебя молю. Ты, говорят, слово такое знаешь, что тебе руды открываются.

Дробинин нахмурился и нагнулся над столом. Потом вдруг расхохотался:

– Есть такое слово! Хочешь, скажу?.. «Глюкауф!» – вот какое.

– Глюкауф? – недоверчиво повторил Коптяков.

– Это я от казенного лозоходца перенял. Был такой в Екатеринбурге, немец. Гезе его звать. Лозой руды искал. Не знаю, уехал, нет ли. Плохо что-то у него выходило…

Егор опять заснул. Его разбудил осторожный стук в окно. В избе было темно. Все спали. Хозяин долго не просыпался. Наконец встал, кряхтя и отплевываясь. Подошел к окну:

– Кто там?.. Юла, ты?.. Сейчас. – В голосе Дробинина послышалась тревога. Он торопливо подошел к двери и брякнул деревянным затвором. Кто-то вошел.

Шлепнул на пол невидимый мешок.

– Чужие есть?

– Есть один лялинский.

– Спит?

– Спит.

– Разбуди его, пусть выйдет. И жену вышли пока. Да огня не вздувай.

– Жену я трогать не буду. Еще напугается. Да она и не проснется. Эй, Влас, пробудись-ка!..

Дробинин растолкал лялинского. Тот, ничего не спрашивая, покорно вышел из избы.

– Ну, теперь одни. Сказывай, что у тебя. Как это ты опять в наших краях очутился. Юла?

– Сказ у меня короткий. Вот держи узелок – тут три камня. Руда. Положи в сохранное место и береги пуще глазу. Как кащееву смерть, – знаешь, бабы сказку сказывают.

– Что за руда?

– То тебе лучше знать. Ну, вздуй огонь, посмотри. Мне охота твое слово знать.

Затрещала лучина. Егору с полатей видно лицо ночного гостя: оно изуродовано клещами палача. Вместо носа дыры разорванных ноздрей. Так клеймили разбойников.

Хозяин повертывал на ладони каменные куски:

– Незнакомая. Не видал еще такой руды. Где нашел?

Юла захохотал:

– Думаешь, Юла тоже рудоискателем стал? Нет, не собираюсь. Да и эту не я нашел. Мое дело, сам знаешь, другое. А ты только похрани ее до моего спросу.

– Куда теперь пойдешь?

– Лишнего не спрашивай. Жив буду – и до тебя слух про Юлу дойдет.

– Ладно. Хлеба, поди, надо?

– Давай. Да спрячь наперво камни-то. И свет погаси.

Юла сам вынул лучину из светца и сунул пламенем в воду.

* * *

Утром Егор, свеся с полатей ноги, смотрел, куда спрыгнуть, а тут в избу вошел Дробинин. Их глаза встретились.

– А, знакомый! Слава богу, – значит, благополучно. Как дошел? Давно ли здесь?

– С вечера.

– Со вчерашнего? Что ж хозяйка… – Мохнатые брови рудоискателя сдвинулись. – Спалось как? Мы тут долго с лялинским беседовали, – не слыхал?

– Не слыхал, спал крепко. – Егор на этот раз соврал с легким сердцем: он понял, что Дробинин будет недоволен, если кто подслушал ночные беседы.

– А потом сосед еще приходил. За жаром. Это уж перед утром. Тоже не слыхал?

– Не, ничего.

– Ну и ладно. Еще бы не спать – после такой дороги. А я боялся: тогда выстрел был…

Он замолчал: выжимая мокрую бороденку, в избу входил Коптяков.

Егор вышел во двор. Утро было ветреное, но солнечное. Собака валялась на боку, натянув цепь, и лежа лениво помахала хвостом. Егор достал ведро воды из колодца.

– Дай-ка полью. – Из-за плеча просунулась рука Коптякова. Он взял ведро. Сквозь плеск воды Егор расслышал, что мужик что-то шепчет.

– Что говоришь?

– Говорю: ты в избе спал, не слыхал ли, о чем хозяин с прихожим баяли, вот когда меня из избы выгнали?

– Не слыхал.

– Экой ты какой! Хоть как зовут-то его, не говорили ль?

Егор перестал мыться. Он в самом деле забыл имя ночного гостя.

– Гуляй… не Гуляй, – вспоминал он. – Или Юла…

– Юла, говоришь? Ну-у… – Коптяков просиял. – Это, братец ты мой, такое дело… – Он оглянулся на дверь избы. – А о чем, хоть маленечко, ну-ка, ну-ка?..

– Не слыхал, сказано.

– И не надо, господь с тобой. А слыхал, так забудь. Спал – и всё. Ишь, Дробинин-то на хозяйку ревет в избе. Это что про тебя забыла сказать. Я про нее узнал вчера, отчего она полудурка беспамятная. Ее маленькую башкирцы в полон взяли, потом среди степи кинули, а Андрей подобрал. Такую хоть добром, хоть пытай – ничего не вспомнит. Вот и ты так же: забудь, коли что слышал.

Завтракали. Ели молча. Дробинин с треском сокрушал на зубах сухари. Коптяков макал свой сухарь в квас и сосал его. У Лизаветы глаза заплаканы, но она уже улыбалась своей всегдашней, тихой и виноватой, улыбкой. Говорили про Кошкина, нижнетагильского приказчика, от которого сбежал Егор.

– Да-а, – пел Коптяков и крутил свою бородку, – бога не боятся эти приказчики.

– А нешто и у вас на Ляле про Кошкина слышно? – спросил хозяин.

– Все они одинаковы. Греха не боятся, – повторил Коптяков. Глаза его лукаво засверкали. – Совести не имеют. Да-а… А вот одного человечка они боятся.

– Кого это? – Дробинин махнул бровями на гостя.

– Есть такой, надежа крестьянская. Сказать, что ли? Да ты, Андрей, поди, лучше моего знаешь?

– Никого я не знаю, – буркнул Дробинин.

– Ну-у? Зовут его Макаром, а по прозвищу…

– Замолчи! – Дробинин встал, шагнул к гостю. – Ты… ты чего?.. Ты, Влас, меня просил, чтоб я тебя на поиск взял… Да выдь-ка лучше сюда.

Он вышел из избы. Коптяков мигнул Егору и тоже вышел.

Егор стал собираться в путь. Затянул потуже опояску, нашел под лавкой шапку, выбил из нее пыль. Азямчик сначала свернул, но подумал и надел в рукава: хоть и жарко будет, да портки уж очень драные. Спасибо Андрею, – добрый мужик, вывел, накормил. А оставаться больше неохота: всё тайны, перешопты какие-то, врать тоже приходится. Домой бы поскорей! И зачем сказал лялинскому про Юлу?.. С хозяйкой надо проститься по-хорошему. У нее, видал, сухарей большой мешок насушен.