Текст книги "Руда"
Автор книги: Александр Бармин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Мосолов в легком коробке без кучера возвращался с осмотра своих владений. Хозяйство большое и очень раскиданное. Целое утро ездил, еще на пожоги осталось заглянуть.
Длинные кучи сырой руды вперемежку с дровами дымили неделями, работа около них – одна из самых тяжких заводских работ. В долине, где стояли кучи, не росла трава. От сладковатого и тошного сернистого дыма гибли кусты и деревья далеко вокруг.
В шалаше с наветренной стороны пожога Мосолов застал обжигальщиков, мужа с женой. Они хлебали варево из закопченного чугунка.
– Хлеб да соль, – поздоровался Мосолов, придержав коня.
– С нами отобедать милости просим, – с достоинством ответил мужик. Он не прервал еды, не встал. Жена хотела было подняться, но глянула на мужа и потянулась ложкой в чугунок.
– Благодарствую. Попроведать заехал.
Мужик качнул бородой. Смотри, мол, – всё на виду. Мосолов тронул коня, который чихал и крутил головой.
«Не сбежали, – думал дор о гой Мосолов. – Из приписных крестьян, а согласились на постоянную работу. Что у них на душе? Не сбежали, и то ладно». Хозяину было непонятно, что удерживает обжигальщиков на гибельной работе.
За плотиной на взгорье стояли избы мастеровых людей и хозяйский дом – всё новенькие постройки из медово-желтых бревен, еще не тронутых копотью. Сторож уже поджидал хозяина и, завидев издали, развел половины тяжелых ворот.
– Марья! – крикнул Мосолов, поднимаясь по узкой лесенке в горницы. Сестры наверху не было.
– Марья! – И в нижних комнатах негу. Мосолов через сени прошел на кухню. – Ты здесь?
Марья Ильинишна помогала стряпке лепить пельмени. Круглые сочни поворачивались в быстрых пальцах, сгибались и превращались в белые ушки.
– Что сегодня записала?
– Переодень одежу-то, – злобно прошипела Марья. – Адским смрадом от тебя несет. Весь дом испоганишь.
– Чего злишься? Ну, чего ты всё злишься? Корова не тем боком почесалась, да? – Мосолов понюхал рукав своего кафтана. – На печах был. На пожогах был. Значит, подвигается дело, коли медью пахнет. Радоваться надо, а ты…
– Уйди, ирод!.. На тебе, только убирайся.
С полки Марья Ильинишна сдернула исписанную мелом аспидную дощечку и сунула брату. Не выходя из кухни, Мосолов подошел к окну и стал разбирать тесную вязь букв.
«Рублевики передай!..» Так, рублевики. «Бирона собаку…» Сдурела, Марья, такое записывать! – Мосолов послюнявил палец и стер строчку. – А ну, увидел бы кто? В одночасье бы мы на дыбу угодили. Графское сиятельство – собака! а?.. «Не опилки…» Верно читаю? Опилки, что ли?
– Почем я знаю? Человек бредит, несет дурное безо всякого толку. Записано, – стало быть, говорил.
– Ладно… «Не опилки – золото…» Ого! – Мосолов несколько слов разбирал про себя и вдруг захохотал, хлопнул дощечкой по ладони. – Марья! Он это, он! Да-да-да-да-да! Имя вот забыл я и прозвание… Как его? В Шайтанке еще он у нас жил, состоял при шихтмейстере Ярцове, не помнишь? Да-да-да-да-да! Это он!
– Ты другое баял, Прошка. Будто этот парень в Петербург…
– Чшш!.. Помалкивай. Он много чего потом натворил. Вот бы мне такого рудоискателя! Пользует его лекарь? Что говорит?
– Лекаря я прогнала. Что он знает, лекаришка! Сама лечу. Молитвой да наговорной водицей. Теперь ему полегчало. Всё больше спит.
– Схожу посмотрю парня. Как же его прозвание?.. Акинфий Никитич его Гамаюном звал. Гамаюн да Гамаюн – я и забыл настоящее-то.
* * *
Больной очнулся еще утром. Под головой он почувствовал перовую подушку. Это его очень удивило. Он попробовал понять, – откуда взялась подушка? Не понял и, ослабев от усилия, заснул. Так повторялось не раз: проснется, удивится подушке и снова спать.
Первый человек, которого он увидел, был мосоловский рудоискатель.
– Оживел, парень? Ты кто таков? Пить хочешь? – посыпал вопросами рудоискатель. Лисья его мордочка выражала крайнее любопытство. Вместо ответа больной, не шевеля губами, сам спросил:
– Где я?
– На мосоловском, паря, дворе.
Дикий испуг выступил на исхудалом лице больного. Он заметался, но только шея и кисти рук слушались его.
– Я связанный?
– Что баешь? Связанный? Нет, пошто.
– Как я… на Демидова завод… угодил?
– Мосолова, а не Демидова. Прохор Ильич нынче сам хозяин и заводчик.
– А ты кто?
– Я, стало быть, его рудоискатель.
– А… знаю тебя.
– Меня ты, парень, знать не можешь. Я не здешний.
Больной помигал глазами. Бред и явь еще путались в его сознании.
– Лиза-то где? – прошептал он.
– Какая тебе Лиза?
– Ты ведь лялинский? Коптяков ты?
– Ой, верно! Из Ляли я, Верхотурского воеводства, и прозвание так. Откуда меня знаешь?
– Развяжи меня, Коптяков! Помоги от Акинфия уйти. Скорее, скорее!..
– Ну, несуразное что-то мелешь, паря. На-ко, выпей воды… Не хочешь?.. Да он заснул, сердяга!
* * *
Мосолов вошел в амбарушку. Больной спал, но когда большое тело заводчика заслонило свет в дверях, сразу открыл ясные глаза.
– Вот и повстречались, господин ученый, – заговорил Мосолов, подыскивая для беседы добродушный лад. – На Каменном Поясе места много, да дорожки узкие, не миновать встретиться. Признал меня?
Юноша молчал.
– Неужто не признал шайтанского знакомца? Лет пять прошло, не боле… Да ты что глядишь, будто на нож? Ха-ха! Ты мне спасибо должен сказать: подобрал я тебя в такой дыре, – там бы ты и кончился с прочими.
– А других так и кинул?
Мосолов отвел глаза. Потом завозился с чурбаном, подкатил его к изголовью больного и уселся:
– Да я ж вершный был, чудак-человек…
– Детишки там были.
– Значит, твоя судьба такая. Вот отлеживайся, тогда поговорим и о деле. Покамест наращивай мяса на кости. Я сестру свою приставил за тобой ходить. Лекарь у меня того, а Марья – она почище всякого медицинского доктора. Ты мне дорогой человек можешь быть. Искателем руды поставлю, жить будешь, как у Христа за пазухой. Полно тебе по пещерам скитаться.
Удивленно и недоверчиво слушал больной эти слова. Поймав его взгляд, Мосолов запнулся слегка, но продолжал еще задушевнее:
– Знаю, о чем думаешь. Сказать? «Выдаст он меня Демидову или не выдаст?» – вот о чем. Угадал?.. Небось! Никому не выдам, господин унтер-шихтмейстер. Ни Демидову, ни Главному заводов правлению. Коли пообещаешься мне всей правдой служить, – я тебе навсегда покров и защита.
– Врешь ты, Мосолов! За сто рублей, может, не продашь, а посулит Акинфий тыщу, тут и конец твоей совести.
– Ах, ах, как ты обо мне понимаешь! Обидно такое слышать. Да если хочешь знать, Демидовы мне теперь противники. У меня свой завод. Им надо медную посуду продать, и мне надо. Что им ни убыток, то мне и польза. Торговое дело, известно.
Сорвался с места, выглянул за двери: не подслушивает ли кто? – свистящим шопотом сказал:
– Совсем бы их избыть, тогда свет бы увидел! Шевельнуться Демидовы никому не дают, тесно от них стало на Урале, наилучшие рудники, леса, приписные деревни – всё ихние, всё захватили. Мне вон еще удалось, а опоздай я на год – и здесь бы демидовский завод стоял.
– Дай тебе волю, и ты Демидовым станешь.
– Ну и что? И все так-то. На том жизнь стоит… Слушай, друг. Не хотел я сегодня начинать о том, да уж к слову приходится. Это ведь ты с изветом на Акинфия Никитича в Питер ходил?
Ответа Мосолов не дождался.
– Что он будто бы тайно копает в Невьянских лесах золото. Ты?.. Чего молчишь? От меня не таись: всё равно всё знаю. И что до самой царицы достиг. И что по пробе то золото вышло вовсе не золото, а опилки просто крушца. А тебе, спасая голову, пришлось в бега удариться. Пробойный ты человек! Едва Демидова не свалил. Никого Акинфий Никитич не боится, а тебя боялся. Два года тебя искали, – про то ведал ли? «Живого или мертвого добыть мне Гамаюна!» – так нам приказал. Гамаюн-то – ты. Вот и рассуди: если бы я хотел тебя выдать, разве стал бы тебе истинную выкладывать?
– Пожалуй, не стал бы, – усмехнулся юноша и тут же закрыл глаза, заснул.
Сторожу приказано было закрывать дверь в амбарушку на ночь засовом, а чужого народа к больному отнюдь не допускать. За обедом Мосолов был весел. Выпил настойки на красном перце – отбить противно-сладкий привкус серы во рту – и хвастался сестре:
– Полагаю, рудознатец будет мой. Податься ему некуда. Ну и смелоотчаянная голова! Лежит, ни рукой, ни ногой, а в глаза мне так и режет без страха: «Врешь, хозяин!» Таких-то мне и надо. По самому краешку ходим, либо пан, либо пропал. Надо Гамаюна к сладкой жизни приохотить. Крепче цепи чтоб держало. Давай, Марья, женю его на тебе! Хочешь?
Марья Ильинишна вздрогнула, проглотила горячий пельмень и зашипела на брата дикой кошкой.
Глава вторая
РОСТЕССКИЙ ЯМВ лесу базар. Бледное и летом северное небо моросит дождем, а народ не убывает, шумит и толкается. Приписные крестьяне, возвращающиеся с заводских работ в родную деревню, зыряне и манси, приехавшие на оленях – среди лета в санях, – ямщицкие женки, сибирские обозники, мимоезжие приказные в ожидании, покамест перепрягут им лошадей, и совсем непонятные люди кружат под кедрами, покупают, выменивают, торгуются.
Нет ни лавок, ни ларей на лесном базаре, не видать рыночного смотрителя и будочников с алебардами. Да и товаров мало видно, а те, что есть, – в руках у продавцов или торчат из-за пазухи. Такой базар живет на большом Сибирском тракте между Верхотурьем и Солью Камской у яма [49]49
Ям– станция на большой дороге и жилье ямщиков.
[Закрыть]Ростес – здесь третья смена лошадей после Верхотурья. На самом перевале через хребет Каменного Пояса стоит Ростес. Это и самый северный конный путь через Пояс. Севернее видны громады гор, вечно покрытых облаками, – гор непроходимых и диких.
Верхотурье – город таможенный, там за привозимый товар досмотрщики дерут большую пошлину. Поросенок на верхотурском базаре стоит четыре копейки, а заставский сборщик, бывает, требует шесть копеек пошлины. У Ростеса торговля беспошлинная. Можно купить звериные шкуры и меха, дешевое вино, свинец на пули и порох для пищалей, топоры, шапки, сапоги, толокно и крупу – всего понемножку, чем жив простой человек.
Ростесский базар пугливый. На дню не раз его переполошит крик: «Окружают!.. Ярыжки идут!» – и народ кидается врассыпную в кусты. Переполох всегда бывает зряшный. Как ни хотелось бы таможенному голове запретить беззаконную торговлю, он знает, что это безнадежно: никаким войском не обнять всего Сибирского тракта, а разгонишь ростесский лесной базар – люди будут встречаться на ином месте.
Не менее, чем государевых ярыжек, боится народ разбойников. В лесах недобрым людям легко укрываться, а тут кругом леса. Поэтому торговлишка идет, покуда в полном свете северный день. Задолго до сумерек продавцы и покупатели спешат унести свои головы и котомки. Расходятся, сговорившись, толпами, редкий отважится пойти в одиночку.
В разгаре торга появился среди народа новый человек, с крошнями [50]50
Крошни– заплечная берестяная котомка.
[Закрыть]за спиной, в самодельных броднях [51]51
Бродниили бахилы– сапоги с голенищами, закрывающими всю ногу. Обычная обувь сибиряков.
[Закрыть]на ногах, с лицом, как терка, изрытым оспой. Мягкой, враскачку, походкой бродяги, привычного к дальним походам, человек прошелся по базару присматриваясь. Его толкали, он никого не задел. Видно было, что в толпе он бывает редко, – настоящий лесной человек. Выйдя из толкучки, он присел на корточки, скинул крошни и достал две собольи шкурки. Встряхнул их, пропустил через кулак, приглаживая, снова встряхнул и положил на хвою около ног.
Покупателей долго ждать не пришлось. Его сразу обступили, и шкурки пошли из рук в руки. Соболя были превосходные, темного волоса, спелые, один в один. Первые покупатели, погладив, подув в мех, с сожалением передавали другим и даже цены не спрашивали – не укупишь таких. В городе такие и не дошли бы до рынка, забрали бы их в царскую казну. Соболь – товар заповедный.
– Деньгами? Товаром? Что хочешь? – торопливо спросил дядя в пуховой шляпе, приказчик или торговый человек. Шкурки он крепко зажал подмышкой и, отвернув полу кафтана, доставал кису.
– Товаром, – сиплым шопотом навсегда простуженного горла, с натугой выговорил владелец шкурок.
– Чего надо, охотник?
– Платок флеровый красный, ниток четыре пасмы, камки либо китайки на сарафан… – тужась так, что краснела шея, перечислял охотник.
– Еще много?
– Башмаки суконные с позументом, мыла сального два куска, соли, полбы…
– Вот что, охотничек, получай деньгами, сам и наберешь, что тебе надо. Идет так?
– Ладно. – Согласился с неохотой, но не пытаясь спорить.
– Сколько же деньгами?
Охотник помедлил, – цены он, видимо, не приготовил.
– Рубль дашь?
– За пару?
Беспомощно улыбнувшись, охотник кивнул головой. Не успел покупатель развязать кису, как стоявший возле ямщик кинул охотнику деньги и с возгласом «Беру за полтора!» рванул соболей к себе. Торговый успел схватить ямщика за плечи – и началась драка. Охотник вскочил, не подняв монет, смотрел с недоумением и беспокойством. Уже человек пять молотили кулаками торгового, а тот совал шкурки под кафтан и увертывался. Базар столпился вокруг и шумел неистово. Потом клубок дерущихся метнулся в сторону, люди побежали, перед охотником очистилось место, а он всё стоял. Прибежал ямщик с разбитой в кровь скулой.
– Унес, подь он к чомору! – кричал он и требовал свои деньги: рубль и два четвертака или другую пару соболей.
– Я не брал, – прохрипел охотник. – И соболей больше нету.
Рубль нашелся на мокрой земле, а четвертаков не было, их затоптали. С руганью и угрозами ямщик ушел. Охотник сел по-прежнему на корточки и ждал, поглядывая в толпу, – скоро ли явится торговый расплатиться за шкурки? Базар редел. Уехали на оленях манси. Люди стояли кучками под большими кедрами и елями: дождь всё бусил.
– Что, миленький, ни соболей, ни денег? – услышал охотник за собой. Обернулся. Невысокий простолюдин в заплатанном кафтане и в валяном гречневике на голове, с узкой желтой бородкой, стоял у елки. В руках он держал батожок.
– Придет, чай, – недовольно сказал охотник.
– Ой ли? Продавай-ка лучше остальное. Да не продешеви: те-то соболя – по двенадцати рублей за каждого дал бы купчина.
– Больше-то нету.
– И нисколечко в тебе жадности, – засмеялся бородач. – Люблю таких. Чего тебе надо было: платок да иголку?..
– Флеровый платок красного цвета, иголку, ниток четыре пасмы, на сарафан…
– Не труди себя, помолчи. Вижу, что жена заказывала да раз двадцать, поди, повторить заставила, покуда вытвердил. Здесь ты этого всего и не найдешь, разве случаем. Тебе бы в Верхотурье сходить, там чего хочешь, того просишь. Дальний?
– С реки Вагран, – нехотя ответил охотник.
– Ой, далеко! Верст оно, может, и не гораздо много, да туда не считай сколько верст, а сколько болот. Я на Вагране и не бывал, только знаю, что одни вогулы живут. Говорят, на Вагране слюда хорошая есть, не знаешь?.. – Бородач подошел ближе к охотнику и сел, как и тот, на корточки. – Значит, не только по снегу, и летом можно к вам попасть?
– Я прошел же.
– Да-а… Ходок… Теперь обратно тебе? Заест тебя жена! Ничего не купил.
– Так не придет, коли?
– Купчина? И не жди, миленький. Видел, какой он? – глаза бегают, губы тонкие, поганые.
– У меня пищаль [52]52
Пищаль– охотничье кремневое ружье.
[Закрыть]в лесу зарыта… недалеко… и с ней еще соболек… Может, ты возьмешь?
– Не с руки мне это, миленький. Да вот что: денег я тебе дам, нельзя без платка, без иголки… чего там еще? – к жене ворочаться. Будешь в Верхотурье – отдашь, не к спеху. Спросишь в Ямской слободе Походяшина. Я и буду – Максим Походяшин. А как твое крещеное?
– Кузьма.
– Держи, Кузьма, три рубля. Обманут тебя, конечно. Не беда: на три рубля мелочного товару на лошади не свезти, а тебе ведь тащить в крошнях через колодины да болотины. Если деньги останутся, знаешь чего купи: сахару головного. Бабам да ребятам он в диковинку. Платок не поглянется либо что, – ты подсластишь, волосы твои целы останутся. Верно говорю.
* * *
Через день в Верхотурье у воеводского дома Максим Походяшин повстречал торгового, который исчез с Кузиными соболями.
– Эй, купец! – Походяшин поманил батожком. – Когда с охотником расплатишься? За тобой два рубля, а была бы совесть, двадцать бы отдать надо.
Торговый свысока поглядел на дерзкого крестьянина, хотел, не отвечая, пройти, – и вдруг чему-то обрадовался.
– Ты его знаешь?
– Выходит, знаю.
– И где живет, знаешь?
– В гостях не бывал, а к себе жду.
– Ты, поди, неграмотный?
– Где уж нам. Так будешь платить, любезный?
– Не тебе ли?
– По честному купеческому обычаю отдашь в скорнячном ряду старосте. А уж до охотника Кузьмы дойдет.
– И звать Кузьмой! – Торговый был в восторге. – Не придет твой Кузьма в Верхотурье! А придет, вяжи ему руки и веди в полицию. Вон лист о беглом висит. А ты сам признался…
Походяшин круто повернулся и подошел к крыльцу воеводского дома. Свежий лист белел на стенке. «Зверолова Козьму Шипигузова… лицом шадровит… голосом хрипат…» – читал Походяшин.
– Хорошие, видать, дела натворил зверолов, – говорил торговый, догоняя Походяшина и хватая его за рукав.
– Брысь ты! Меня разыскивать нечего: я Походяшин.
У торгового глаза стали круглые, удивленные.
– Максим Михайлович! Прости меня, дурака, – не узнал! Ведь я к тебе ехал. Все мои дела к тебе…
– Ну, с тобой, любезный, я вряд ли дела иметь буду.
Постукивая батожком, Походяшин зашагал в сторону Ямской слободы.
ПОЖАРСреди ночи сторож на плотине увидел пламя и заколотил в колокол. Медные сполошные звуки набата прыгали по воде заводского пруда, неслись ввысь, летели к горам и лесам.
Мосолов вскочил с постели и приник к окну:
– Сараи горят! Угольные сараи.
Сараи стояли далеко, за плотиной, за плавильными печами. Одевшись кое-как, Мосолов сбежал вниз. Кучер Пуд уже у крыльца – верхом и с хозяйской лошадью в поводу.
Они помчались на огонь, обгоняя мастеровых и работных людей. Мосолов плетью огрел нескольких по спине:
– Торопись! Ленивым – палки! Все на пожар!
Вскачь по поселку, по плотине, потом мимо длинного забора плавильной фабрики. Вылетели на поляну, где было светло как днем. Огонь полыхал с двух концов и в середине вереницы легких навесов, прикрывавших склады сухого отборного угля. Сараи были построены с умом. Именно на случай пожара они стояли не близко один к другому, в промежутках – бочки, всегда полные водой.
Народу сбежалось уже много, но порядку в тушении не было. Мосолов налетел с бранью:
– Чего стоите? Заливай!
– Воды нет.
Мосолов – к бочкам. Все пусты, на каждой щели, следы топора. Так это поджог! Вот почему и загорелось сразу в трех местах!
– Ломай баграми! Растаскивай! Да не раскидывать головни! Спасай те, что не горят еще!
Мосолов был в бешенстве. Но брань вдруг оставил и плеть бросил, схватил багор. Завтра ужо будет всем, а теперь главное – спасти уголь. Без угля печи станут, убытков-то… да и не убытки – разорение!
Впереди всех хозяин завода лез к огню, подавал пример. Рядом – Пуд. Этот сгоряча сломал два багра: тонкие попались. Зато третий багор был гож, и им Пуд свалил со столбов всю крышу сразу.
Народ оживился. Любо побороться с опасной стихией. Любо, превзойти всех удалью и умелой работой. Делать так делать! Застучали топоры, замелькали багры. Люди стали цепью к речке – и по рукам плавно пошли ведра с водой.
Огонь в середине сараев был сбит, но разгорелись пуще огни по краям. Скорее туда!
– Хозяин, оглянись-ка! Твои хоромы горят!
В испуге Мосолов обернулся. Вдали, на бугре поднялось новое зарево, – верно, это пылал его дом.
Прискакал, трясясь на неоседланой лошади, старик – ночной сторож:
– Батюшка, Прохор Ильич! Беда! Тушить некому, все сюда убежали!
Марья Ильинишна упала в обморок, когда женщины во дворе в голос завыли: «Горим! Горим!», когда клубы черного дыма вдруг поднялись вокруг дома и застлали окна.
Очнувшись, она сразу подумала: куда бежать? Открыла глаза – перед ней большой пруд с багровой водой. Стряпка Паша, стоя возле на коленях, брызгала ей в лицо.
– Дура! – сердито сказала Марья Ильинишна. – Набери скорее воды в кадочку!
После этого сёла, повела головой во все стороны и окончательно поняла, что она не в горящем доме и бежать никуда не надо.
Хоромы на бугре полыхали и посылали в небо космы разноцветного дыма. Люди стояли перед ними и не пытались тушить – опоздали!.. Среди работных людей Марья Ильинишна увидела брата. В разодранном кафтане, мокрый, без шапки, он размахивал рука ми и кричал что-то тонко и умоляюще. Марья Ильинишна вскочила и взобралась на бугор, к дому. Ее обдало зноем.
– Не поздно, не поздно! – молил и соблазнял Мосолов. – Снаружи горит, а в хоромах всё цело… Озолочу, братцы!.. От работ вечное освобождение. Крепостного на волю пущу! Ларец на стене… нетяжелый… с пуд, не боле!
Его слушали внимательно, но хмуро. Еще внимательнее оглядывали горящее здание. Бревенчатые стены и крыша пылали жарко, а ворота были совсем огненные. Войти в них, казалось Марье Ильинишне, немыслимо.
– Обманет? – сказал плавильщик в лисьем малахае на голове.
– При всех обещано, – возразил пожилой мастер. – В этом не обманет. И стены, верно, еще не прогорели. Да там дышать нельзя.
– Захлебнешься, конечно. Войти, оно можно, да уж не выйдешь, – подтвердил третий. – Вишь, Прохор Ильич, – не знаю как по-ученому, а по-нашему мастеровому – там воздух выгорел. Нельзя огнем дышать.
Привычные к огневому труду у плавильных печей, они судили деловито, без лишнего страха. И когда окончательно доказали друг другу, что итти в горящий дом им не с руки, плавильщик снял малахай, с силой нахлобучил его снова и сурово сказал:
– Не обмани, хозяин! Вольная! Иду.
Прижав локти, втянув голову в плечи, он побежал к воротам. Еще миг – плавильщик скрылся в дымной пропасти двора. Люди приблизились к огню и умолкли. Подъехала, расплескивая воду, телега с бочкой. Из бочки торчала ручка черпака.
Пожилой мастер первый вытянул черпак и жадно пил из него. Потом каждый подходил и брал черпак. Мосолов стоял перед воротами так близко, что от жара на голове шевелились волосы. Ему поднесли воды, он отмахнулся. Он тянул руки, готовый подхватить драгоценный ларец.
Плавильщик вылетел из ворот дымящийся, но невредимый – и без ларца.
– Не нашел! – просипел он и закашлялся. – Пить дайте.
– Как же не нашел? – Мосолов рвал ворот кафтана. – Я ж говорил: направо, на стене…
– Шарил, шарил, – темно там: дым.
Подавая полный черпак, пожилой мастер укоризненно сказал:
– Ты бы тогда что другое вынес. Сколько добра зря погибает, а ты с пустыми руками.
– Не подумалось. Волю-то за ларец он сулил, А ларца не нашарил.
Мосолов без ума повторял одни и те же слова, и Марье Ильинишне было дико слушать, что он, самовластный заводчик, сейчас упрашивает своих рабочих.
– Грех, хозяин, – строго сказал мастер. – Поздно людей посылать. Сейчас крыша рухнет.
Обвалился навес над воротами. Искры роем полетели на людей. Лошадь задрала голову, попятилась и опрокинула бочку.
Вдруг Мосолов выхватил у плавильщика черпак, плеснул на себя остатки воды и, тяжело припадая на правую ногу – левую зашиб там, у сараев, – пошел в огонь.
– Сгорит! – ужаснулась Марья Ильинишна.
Мосолов шагнул под ворота, и новый рой искр скрыл его из глаз. Марья Ильинишна отчаянно взвизгнула и тоже побежала во двор. «Значит, можно… Значит, нужно!» – мелькало в ее голове.
Прохор Ильич уже взбежал на крыльцо и скрылся в доме.
Что делать! Что еще можно спасти? – Это она поняла уже на середине двора, ярко освещенного и совсем не дымного. Она вынесет икону Троеручицы – материнское благословение!
Но на бегу, в вое огня, в треске лопающихся бревен Марья Ильинишна расслышала стук. Стук доносился с другого конца двора, из-под навеса – непрерывный, настойчивый, хотя и несильный.
– Больного забыли! – мгновенно догадалась Марья Ильинишна и, не раздумывая, повернула к амбарушке.
Сухой зной поднимался вместе с Мосоловым по темной лестнице. В горницах Мосолов двигался на четвереньках, хрипло дыша, ощупью находя двери. В густом дыму Мосолов нашарил на столе первую попавшуюся тяжесть – книгу, кажется, и бросил в стекла окна. Дым потянуло в отверстие, навстречу заиграли рудожелтые языки, и пламя, мигом охватив оконные рамы, заблестело на образцах медной посуды: чашах, кувшинах, ендовах, сибирском самоваре. Мосолов сунул руку в карман за ключом – дубовый, обитый железом ларец был прикреплен к стене железной скобой с висячим замком. Ключа не было! Не было и кармана, оторванного неизвестно когда. Мосолов всё не хотел поверить и водил пальцами по груди, сначала рывками, потом медленнее… Как не подумал он о ключе раньше? Затмение нашло… И плавильщик ходил без ключа – потому и не узнал ларца! Непоправимая ошибка.
Он набросился на ларец и руками рвал замок и скобу. Но не для того сам он заказывал кузнецу надежные поковки, чтобы их можно было разорвать человеческими руками.
Схватил кунган, [53]53
Кунган– азиатский кувшин с высоким узким горлом.
[Закрыть]смаху ударил им по ларцу. Медь сплющилась, после второго удара в руке осталось горлышко…
Вот тут они – все деньги, векселя, расписки, всё богатство! – и нельзя унести…
Тут разом вспыхнули раскаленные стены горницы. Жар, как каменная глыба, упал на голову Мосолову. Ослепленный, задыхающийся, он повалился на горячий ковер и закрыл голову руками.
Марья Ильинишна вынула колышек из пробоя, распахнула дверь в амбарушку.
– Выходи скорей! – позвала она.
У самого порога сидел полуодетый парень.
– Знал, что кто-нибудь придет! Не может быть, чтобы покинули человека, – возбужденно заговорил он и вдруг увидел огни за ней. – Ба-атюшки!
– Выходи же! – неистово крикнула Марья Ильинишна.
– Ноги не держат, – виновато сказал парень. – Пробовал вставать, подламываются… Как чужие.
Марья Ильинишна обхватила его подмышки и подняла. Парень был легок. Итти он не мог, только переставлял ноги, но и оттого тащить его было удобнее.
– Где люди-то? – крикнул ей парень в самое ухо.
– Иди ты.
– Книга. Смотри – книга! Сгорит ведь. Подбери.
Марья Ильинишна книги не видела, споткнулась о нее, и оба они упали.
– За шею возьмись – способнее. – Марья Ильинишна задыхалась. Больной закинул тонкую руку на ее шею, другой рукой поставил ребром книгу – толстую, тяжелую – и, опираясь на нее, оторвался от земли. Искры падали на них, жалили, как осы. А впереди еще полдвора и самое страшное – огненные развалины ворот.
– Где люди? – удивился еще раз больной.
И люди появились. Из костра на месте ворот выскочили во двор плавильщик, двое рабочих и кучер Пуд.
– А Прохор Ильич?.. – Пуд, протянувший было руки, чтобы освободить хозяйскую сестру от ее ноши, вдруг отдернул их. Марья Ильинишна мотнула головой на крыльцо. Пуд сразу повернулся и прыжками понесся к хоромам. Больного подхватили рабочие.
Через минуту они были на лужайке по другую сторону огненной стены.
Еще тремя минутами позднее из огня показался Пуд с огромным бесчувственным телом хозяина на загорбке.
– Жив?
– Жив, должно. Ну, сомлел.
