Текст книги "Руда"
Автор книги: Александр Бармин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Татищев получил отставку от горных дел. Указ императрицы был благосклонный. Татищева повысили в чине. Ему поручили Оренбургскую экспедицию. Его даже не отрешили совсем от управления уральскими горными заводами.
Но суть указа была другая: Татищеву приходилось немедля уехать из Екатеринбурга на юг, в башкирские степи, откуда влиять на судьбу горного дела он никак не мог. В то же время во всех неудачах генерал-берг-директор мог вину свалить всё-таки на него.
Татищев жестоко заболел. Он даже не мог ходить. Изменив на этот раз своим правилам, разрешил врачу навестить его: не хотел, чтобы кто-нибудь счел его болезнь притворной. Врач заявил, что об отправлении в путь не может быть и речи. Татищев кивнул головой и отпустил врача.
– Андрей Федорович, – сказал он советнику Хрущову, – поручаю тебе окончание заводов. Не надеюсь, что долго усидишь здесь: Шемберг не допустит; но покудова присылай мне в степи известия. Наипаче о заводе при горе Благодати.
– Вы еще не скоро уедете, Василий Никитич, – возразил Хрущов.
– В три дня собраться надо. Помоги-ка встать.
Перешел в кабинет и рухнул в кресло.
С болью смотрел на полки книг, любовно собранных, – больше тысячи томов тут, – на редчайшие свои минеральные коллекции.
– Всё оставить придется. Дай вон ту книгу, упсальский сборник. Вон та, в зеленой коже.
В книге – статья Татищева «О мамонтовых костях». Единственный пока напечатанный труд Василия Никитича. Отобрал еще три книги, самых любимых:
– Эти возьму. Остальное всё – здешней школе.
Рассматривал карту: каким путем скорее можно попасть к месту новой службы, к Оренбургу?
Решил ехать водой – путем уральского металла: по Чусовой сплыть в Каму, по Каме – в Волгу, по Волге – до Самары.
Другой путь – на новопостроенную Челябинскую крепость и от нее на юг пустынными степями – ближе, но опасен. Без большого воинского отряда им воспользоваться нельзя.
– Прикажи, Андрей Федорович, немедля готовить барки на Уткинской казенной пристани.
На другой день Татищеву донесли, что большие барки все ушли с караваном, осталась только одна, а новые изготовить не только в три дня, но и в месяц невозможно.
– А какая одна осталась?
– Ожидает зверей для императорского зверинца.
– Императорского… На чем же можно сплыть?
– Есть малые лихие лодки. Но Чусовая еще полна вешней воды и очень быстра; может разбить лодки…
– Еду в лодках, – перебил Татищев.
* * *
К избе старухи Маремьяны в Мельковке подъехали дрожки, запряженные парой. В дрожках сидели приказчик Демидова Мосолов и повытчик из Конторы судных и земских дел. С запяток соскочил солдат и постучал, не жалея кулака, в оконницу.
На стук выбежала перепуганная Маремьяна:
– Меня, что ли, надо, соколик?
– Подходи, – буркнул солдат и указал на дрожки.
– Меня ли?
Повытчик, держа в руках бумагу, важно сказал с дрожек:
– Ты ли будешь Маремьяна, солдата Сунгурова жена?
– Я.
– Проживает ли у тебя Лизавета, Павлова дочь?
– Лиза? Про Лизавету спрашиваете?
– Есть, – сказал Мосолов и слез с дрожек. – Пошли. Где она?
Солдата оставили у крыльца, сами вошли в избу.
– Показывай оную Лизавету.
Лиза побелела со страху, таращила глаза на Маремьяну, по ней стараясь понять, что этим людям надо.
– Ты ли Лизавета, Павлова дочь, деревни Теплого Стану, помещицы Измайловой крепостная?
Лиза молчала.
– Дробинина она, – вмешалась Маремьяна, – Андрея Дробинина, рудоискателя, жена.
– Не похоже, что помешанная, – сказал повытчик Мосолову.
– Всё одно. Годится.
– Показывай пашпорт, – приказал повытчик.
– Мужняя жена она, – заплакала Маремьяна. Ноги у нее подкосились, хотела пасть на лавку, но не посмела. Прислонилась к косяку. – Кого хотите спросите, все знают: отпустили ее из тюрьмы, безвинную.
– Спрашивать не будем. Ты, Лизавета, крепостная девка помещицы Измайловой. Не отпираешься?.. Была, то есть. Теперь слушай купчую: «Тысяча семьсот тридцать шестого года, августа в пятый день капитана Василия Львова сына Измайлова жена его Софья Максимова дочь, в роде своем непоследняя, продала я обер-цегентнеру и кавалеру Никите Никитину сыну Демидову и наследникам его крепостную свою дворовую девку Лизавету Павлову, 22 лет, а взяла я, Софья, у него, Демидова, за оную дворовую девку денег пятнадцать рублев». – Слыхала? – Повытчик сложил бумагу. – А это твоего господина доверенный приказчик. Будь ему покорна. Бери ее, Мосолов.
Маремьяну привели в чувство сердобольные соседки. Она долго причитала и жаловалась, просила совета. Соседки ничего не могли посоветовать: безбумажная Лиза была, – так и сяк забрали бы. Тут время приспело корову из стада встречать да поить, да печь топить: по указу летом печи топились по ночам. Размаялась старуха, расходилась в работе, а глаза всё не просыхают. Уж больно умильная она была, Лиза-то. Каково ей теперь, бедненькой, непонятливой такой да беспамятной?
Утром заявился Кузя Шипигузов. С осени его не было: как уехал зверей ловить, не показывался.
– Здор о во живешь, крестненька, – весело хрипит охотник. В руках у него живая птица с превеликим носом, с черненькими круглыми глазками. Вспомнила Маремьяна, как Лиза уговаривала полетать застреленных уток, которых раньше Кузя притаскивал, вспомнила – и сразу в слезы.
– Что сотворилось, крестна?
– Горюшко, Кузя! Нету Лизы, взяли ее. Демидовская крепостная она теперь.
Долгоносая птица побежала по полу, подмахивая одним крылом, и забилась в угол.
– Что ты баешь? Она, чай, государственная. Ведь перепись была, Егор сказывал. Она в перепись попала. Пошто отдала Лизу?
– Ничего не знаю, Кузя. Трое их приходило… Солдат с ножом… Из бумаги вычитывали.
Кузя скрипнул зубами. Постоял, уставившись в стену. Лицо его потемнело. Надел шапку и вышел.
В Главном заводов правлении Кузя сразу спросил главного командира. Ему страшно было потерять и один час; канцелярских порядков он не знал, потому пошел к самому главному. Что скажет – еще не придумал. В канцелярии Татищева не было. «На квартире», – ответили Кузе. Он отправился на квартиру. «Болен и не принимает». Кузя, не слушая, двинулся мимо лакея. Тот заругался, схватил Кузю за ворот. Кузя удивленно посмотрел на холопа, драться не стал.
Вернулся в Главное правление, справился, кто после Татищева первый в городе. «Советник Хрущов». – «Где он?» – «У главного командира на квартире».
Кузя тогда хотел итти к Мосолову, но подумал, посмотрел на свои руки. «Убью, коли не отдаст», – и не пошел.
Явился к отцу Иоанну.
Протопоп выслушал его торопливый, малопонятный рассказ, вошел в подробности, сокрушенно поддакивал. Однако, по словам протопопа, сделать ничего нельзя. Всё по закону. И бог велел терпеть. Как-то очень мудрено протопоп стал доказывать, что для Лизы даже лучше, если она больше мученья примет. Он приплел и преступления ее мужа, за кои тот несет справедливое воздаяние. Съехал на Кузино уклонение от исповеди и причастия… Кузя не дослушал.
На улице к нему подбежал паренек, схватил за рукав:
– Кузя-а! Нашел я-таки тебя! Искал, искал по базару… Идем, Кузя, скорей! Где хлеб? Без тебя не справиться с ними никак.
– Ничего, ничего, как-нибудь, – бормотал Кузя и выдергивал рукав. – С дедушкой вместе справитесь. А мне недосуг.
– Да-а, что он знает, дедушка. Рысь мяса не ест, ревет. Лапой трясет, – должно, опять у ней нарывает. Россомаха у клетки брус перегрызла. Убежит когда-нибудь она, вот увидишь.
– Лосю веток нарубили?
– Ага.
– Вот тебе деньги, Санко. Купи хлеба два батмана. [35]35
Батман– старинная мера веса: полпуда, около восьми килограммов.
[Закрыть]Гляди, не кислого. Я к судье пойду.
– Не пущу! – закричал Санко. – Не пущу! Сам обещал скоро… Какой они вой развели! Прокляненные! И жалко их и страшно. Нипочем с ними не поеду.
– Пусти!
– Нет, сперва к нам, а потом куда хошь. Завтра на пристань везти, – а что у нас готово?
Кузя, опустив голову, глядел на пыль под ногами. И лицо у негр было как пыль.
– Ну, ладно, айда к вам, – прохрипел он наконец.
БЕЗДОННОЕ ОЗЕРОНегромко постукивал брусок о край лопаты.
Пестрый дятел свалился сверху и прилип к стволу – совсем близко от сидящего на земле Егора. Обежал кругом ствола, выставил голову и любопытно поглядывал.
Егор попробовал лопату – острая. Вырезал продолговатый пласт дерна, взвалил на спину и спустился вниз, к озеру.
Пластину уложил на песке наклонно. Может, не травой, а корнями вверх надо? Кто его знает? Придется и так и так попробовать.
Всё непонятно: какой песок брать для промывки? как воду лить?
Для пробы кинул на пластину только три лопаты песку. Воды принес в туесе, сшитом из бересты. Лил осторожно на верхний край, чтобы песчинки проносило по всей пластине. Два раза ходил к озеру за водой. Смыл песок.
Новая задача: как остатки рассматривать в траве? Трава на дерне стала как причесанная. Песку на виду не осталось – под стебельки набилась мелочь. Коли золотинки есть, они тяжелые, там же останутся.
Егор ерошил траву, копался пальцами меж белых промытых корешков и чуял, что делает неладно: так еще дольше получится, чем в котелке промывать.
Вернулся было к прежнему способу: разбирать сухой песок на ладони. Не понравилось после промывки. Смех! Пальцами когда переберешь все эти пески? Нет, надо промывать, только усовершенствовать промывку. А что если остаток песка с дерна выколачивать на что-нибудь – на большой камень – и собирать?
Тут Егор вспомнил ту ночь, два года назад, когда он наблюдал, как промывкой занимался Андрей Дробинин. Тоже, значит, золото в песке искал! В памяти встали четыре костра и черная полоса, по которой бежала вода. Вот как надо: дерн – корнями вверх, пластин три либо четыре, промытый остаток ссыпать в одно место.
Сейчас же попробовал на этот лад. Донимала вода: у Дробинина она самотеком шла, а тут таскай в туесе. Довел всё же пробу до конца. Остаток получился пустой: видно, песок не тот.
Перешел на новое место, неподалеку. От Бездонного озера уходить не хотелось. И Андрей Трифоныч про него поминал и Василий, бедняга-мужик. Где-то здесь золото? Два года, говорил Василий, на озере работали. Не всё же демидовские работники взяли, осталось, поди, и ему.
Провиант свой Егор растягивал как только мог. В озере было много рыбы – большие окуни плескались у берега, – а ловить нечем. Пробовал рубахой неводить, – да это тебе не ручей!
Куриная слепота прошла. Спал Егор мало: в темноту да в самую жару. Уставал за день сильно. Больше всего донимало подтаскивание воды. Когда неделю проработал на Бездонном, опять перестал верить в золото; то есть не головой перестал, а руками: руки как-то безнадежно быстро перебирали остаток мытого песка и сбрасывали его. А то сначала каждый раз был уверен: вот в этой лопате. И когда не находил, чувствовал себя обманутым, долго перебирал одну и ту же горсточку – не проглядел ли?
Дело было к вечеру. Износилась дерновая пластина, – новой делать Егор не захотел. Решил уйти сегодня же и подальше от озера. Пластину, как всегда, – в озеро; размытое место заровнял.
Пошел узкой темной падью. Склоны – как стены, а вверху сосны растут густо. Под лаптями мокро: ручеек в траве пробирается. Недолго прошел, – впереди засветлело. Левая стена оборвалась, открыла далекий вид. С обрыва журчал ручей. Часть воды загибала в падь, а больше утекало под обрыв, далеко вниз.
Солнце висело невысоко, как раз против обрыва. Оно было без лучей и цвета такого, что если б кузнецу так поковку раскалить, то непременно б сказал подручному: подогрей еще.
Егор остановился: место было удивительное, – во сне такие видятся. Слушая ручей, стал изобретать. Что если свернуть бересту длинной трубой, укрепить камнями и подвести струю прямо к дернине? Твоя, значит, работа – песок подкидывать, а вода даровая…
Так захотелось испытать новое устройство, что тут же, на ночь глядя, принялся за работу. Сходил за берестой, устроил трубу; струя получилась – хоть колесо вертеть. Уложил внаклон и внахлестку три длинных куска дерна. И давай песок подкидывать.
Песок брал тут же, на дне пади, так что с лопатой и шагу ступать не надо было. Яму выкопал глубокую, песку перекидал много: нравилось, как быстро идет работа.
Отвел струю, подождал, пока вода с дерна стечет. Широкого камня поблизости не было, и Егор, опростав котомку, разложил ее на траве. Над ней и вытряс три дернины.
Собрал мелкий мокрый песок в одну кучку – много его натряслось, – нагнулся, хмуря брови, высунув кончик языка, и сразу же увидел жирно-желтые зернышки.
Отдернул голову, таращил глаза на солнце и часто дышал: «Неужели?..»
Снова нагнулся над кучкой. Заходили зеленые круги – ничего сначала разобрать не мог, потом увидел: есть. Пальцами выбрал одну золотинку, сжал ее. «Неужто не во сне?» Взял золотинку в рот, пальцы тянулись к новой, побольше… А вот еще… и вот… «Золото! Настоящее золото! Нашел!»
Егор бросил желтые крупинки обратно в кучку песка и подошел к самому краю обрыва.
Солнце садилось. Сосны стали невероятного зеленого цвета, а стволы их – как огни. Зубчатые горные хребты вздымались вдали; к ним Егор не пойдет: он нашел то, чего так хотел. Ему стало печально немного. И очень жгло сухие глаза.
* * *
Три дня проработал Егор на этом месте у обрыва. По нескольку раз в день вытрясал пластины дерна над котомкой. Песчаный остаток не разбирал по крупинке, а делал по-новому. Брал его в пригоршни и подставлял под струю; воду для этого пускал несильную. Вода выбивала из рук пустой песок, а золото оставалось в руках. За три дня наполнил мешочек из-под соли. И до чего же, оказывается, это золото тяжелое!
Уходя, уничтожил все следы работы. На деревьях у обрыва заметок не сделал: место и так памятное. Тою же падью вернулся к озеру и зарубил две сосны у поворота.
Возвращаться решил по берегу Чусовой. Сплав караванов кончился; теперь много народу пробирается, да народ-то всё такой: бурлаки, лоцманы, таскальщики запоздавшие – хороший народ. До берега – земля демидовская, еще будут заставы. Ничего, теперь повезет во всем, под большую-то удачу. Скорее к Татищеву! Егор очень точно знал, как он рассыплет по столу перед главным командиром песок и будет молчать. Татищев закричит: «Ты нашел? Здесь?..» – А Егор ему: «Кто ж еще? Я ни к чему не годен, что ли»? – Ух, ты! Зд о рово получится.
Благополучно вышел к Чусовой. Стоял на высокой скале, отвесно спускавшейся в реку. Скала подпирала течение и загибала его на камни противоположного берега. Главный вал, который нес коломенки с железом, уже прошел, но вода до сих пор держалась высоко. Кабы не вверх, а вниз по течению надо было пробираться, – лодкой мигом дома был бы.
По крутой тропе в обход скалы спустился к самому берегу. Нарвал попутно пучок дикого луку – его красно-синие цветы торчали из всех трещин на скалах. Почти на уровне буйной воды была небольшая площадка. Егор ее углядел сверху и хотел на ней отдохнуть. У площадки оказался поворот, на котором под нависшим камнем сидел человек. Егор от неожиданности споткнулся. Хотел повернуть обратно, но разглядел – это вогул. В звериных шкурах, в меховой шапке – охотник или рыбак. Не страшно.
– Пача, рума, пача! – крикнул Егор по-мансийски.
Вогул показал старое, морщинистое лицо, приветливо улыбнулся:
– Пача, пача! Здравствуй, друг.
– Да ты по-русски можешь?
– Могу. А что?
– У тебя костерок горит? Как это ты умеешь совсем без дыму огонь разводить? Поучи меня, рума.
– Садись к огоньку.
Егор бросил к костру свой пучок луку:
– Вот и угощенье принес.
Манси ласково засмеялся:
– Рыба печется, скоро готова. Сыты будем, товарищ.
– Слышь, ты Чумпина Степана не знаешь? Вогул тоже.
– Не знаю.
– Знак у него вот такой, кат-пос ваш.
Егор взял у манси нож и на обрывке бересты нацарапал знак – дужка и три прямых черты, выходящие из одной точки и пересекающие дужку.
– Однако не знаю, – сказал манси, внимательно посмотрев на рисунок. – Не нашего роду.
– Разбогател Чумпин, награду получил за рудную гору и знать меня больше не захотел. Я не такой. Скоро разбогатею, а гордиться не буду. Увидишь Чумпина, сказывай ему поклон от Егора Сунгурова. Пускай ко мне приходит. И ты приходи, в крепость Екатеринбургскую. Запомнишь? Как вы ее называете, крепость?
– Не-хон-ус. [36]36
Не хон-ус– город царя-женщины.
[Закрыть]
– Вот в нее и приходи. Ты, рума, первый человек, которого я после озера встретил. Верно, приходи, пельменями угощу. Я тебе корову куплю.
– Спасибо, ойка, – засмеялся манси.
– Ты что на лапти глядишь? – Егор тоже за смеялся. – И лапти новые купим.
– Кто-то едет, однако. – Манси посмотрел вверх по течению. Выскочив из-за каменных ребер, в белесой дымке показалось несколько лодок. Людей в них Егор еще не мог рассмотреть.
– Богатые едут, – сказал манси.
– Ты и по прозвищу еще назовешь. Экие глаза! Демидовы, скажи?
– Не знаю.
«Может, и верно демидовские люди», – забеспокоился Егор. Недолго раздумывая, стянул кафтан, лег и накрылся с головой. Манси тихонько пел под плеск волн непонятную песню. «Анта сюнэ, анта сюнэ…» – слышалось Егору.
– Проехали, – сказал манси и засмеялся.
Лодки уже скрылись за поворотом.
– И верно богатые?
– Да. Один очень мягко лежит, старик.
– Ну, богатые на таких лодках не поедут. Побоятся. Рума, скажи что-нибудь по-вашему.
– Зачем тебе?
– А так.
Манси нараспев сказал десяток слов.
– Что значит?
– Значит: «Из святого озера с золотой водой вытекает речка, извилистая, как гусиные кишки».
– Вот как! Баско! «С золотой водой».
– Из песни это… Готова рыба. Бери, гость, ешь.
– А ласточка по-вашему – ченкри-кункри?
– Ченкри-кункри.
Смеялся Егор; смеялся, глядя на него, старый манси.
* * *
Больного и желтого, на носилках принесли Татищева к пристани. Советник Хрущов просил разрешения проводить его до устья реки Серебрянки, откуда советник хотел проехать на Благодать.
– Добро. Проводи. По пути еще инструкции дам, – согласился Татищев.
Белесая горькая дымка висела над рекой: где-то горели леса. Уже на второй день пути Чусовая примчала лодки к горному хребту. Отвесные скалы сдавили реку. С боков, спереди, сзади – лесистые склоны и обрывы. Дали не было, всё время точно среди озерка неслись лодки. Неслись прямо на мраморную стену. Кормщик сует весло в воду – поворот, лодка огибает скалу, и впереди снова продолговатое озерко, и скалы вокруг. Грести не было надобности: вода падала, как с горы.
Часто встречались перекаты – узкие места с приподнятым каменистым руслом. Вода, сжатая больше обыкновенного, с большой силой вырывалась вперед. На перекатах вода кипела и шумела, лодки летели стремглав.
Встречных барок не было: против такой стремнины бурлакам не вытянуть.
Под скалой на берегу сидел манси-охотник в звериных шкурах. Перед ним горел маленький костер. Кто-то еще лежал у костра, выставив худые лапти к реке. Струя промчала лодки так близко от берега, что слышен был запах дикого лука, пучок которого лежал у костра; видны были все морщинки на лице улыбавшегося манси.
– А того вогула, – сказал Хрущов, – помните, Василий Никитич, который гору Благодать открыл?
– Чумпин, помню.
– Худо с ним поступили его родичи. Сожгли его, говорят, живым на вершине горы.
– Изуверы. Темный народ. Да что с них спрашивать, когда в европейских государствах темноты и суеверий вдосталь! Кто тебе про сожжение Чумпина сказывал?
– Мосолов, приказчик Демидова Никиты.
– Этот и сам бы сжег, не поморщился. Со злорадством, поди, рассказывал. Не удалось Демидовым гору Благодать взять, протянули руку, да отдернули. А может, еще надежды не оставили. Генерал-берг-директор им сватом будет. Всё теперь раковым ходом пойдет.
КАРАВАН ЗВЕРЕЙГлухо бухали пушки. Проба, Близко крепость. С колес падала сухая пыль. Безветрие. Зной. Егор сердился на понурую лошадь: тащится, как улитка.
Рои белых мотыльков снежинками сновали в воздухе. Возчик, замахиваясь кнутом, каждый раз сбивал нескольких.
Без конца тянулся Верхисетский пруд – слева, за соснами.
– Я пеший скорей дойду, – скучал вслух Егор.
– А иди, – вяло соглашался возчик. – Кобыле легче будет.
Показалась крепостная стена. Наконец-то!
– Крестный ход идет, – сказал возчик.
От крепости двигалась длинная толпа с иконами, с хоругвями. Впереди – церковные в блестящих ризах.
– Тебя, что ли, встречают? – усмехнулся возчик.
Голова толпы взобралась на холм и остановилась, хвост подтягивался, собирался в кучу. Два голоса запели. «Даждь дождь земле жаждущей, спа-асе…»
– Молебен! – Возчик сдернул шапку. – Ладно бы, коли б вымолили, а то всё горит.
– Погоняй!
Колеса стряхнули пыль на бревенчатом мостике у бастиона, телега въехала в крепость. Знакомые запахи серного дыма медеплавильных печей, свежего хлеба, застоявшегося пруда, перегретого тесного жилья налетели на Егора. Крепость, показалось ему, стала меньше, теснее, дома – пониже.
Подскакивая на телеге, Егор похохатывал: всё было чудно, всё смешило. Среди прохожих были знакомые, но никто не узнал его под слоем пыли, в заплатанной одежде, в лаптях, с обвисшей, перемятой шляпой-гречневиком на голове.
Справа – Главное правление, слева – сады офицерских дворов… Завтра. Завтра Егор сюда победителем явится.
На Базарной стороне рассчитался с возчиком, чуть не бегом помчался в Мельковку.
За восточными воротами – знакомые темно-зеленые скалы, ряд кузниц, дорога на Шарташ и свороток домой. Вон и рябина у избы. На огороде ботва высокая и зеленая, – поливает, видно, Лизавета, не скупясь.
Перелетел через крылечко:
– Здор о во!.. А, Кузя, ты, – вот славно!.. Постой, что ты? Хворый? Или тебя зверь поломал? А где наши?
– Егорша… Ничего ты не знаешь. Лизу-то продали!
– А ну тя!
Поверил сразу. По Кузе видно – что-то стряслось. Но чувствовал пока только досаду, что не по его выходит. Всю дорогу мечтал: хотел как светлый праздник явиться, всех осчастливить, – а тут вроде и не до него.
– Мать где?
– В церковь пошла. Крестный ход, что ли.
И это не так. Мать должна быть дома. Стоять непременно у печки, всплеснуть руками, заплакать:
«Егорушка воротился!»
– Ладно, что воротился, Егор. Моя башка худо варит такое. Письменность надо. Три дня ходил по подьячим, – без бумаги не слушают, а то еще: «какое твое дело?»
– Кто продал? Кому?
Обрываясь, заменяя половину слов гневными взмахами руки, Кузя рассказал, как было дело.
– Ничего. Этому делу помочь можно. – Егор повеселел. – Лизавета откупится – и всё.
– А деньги где взять? Крестна была у Мосолова. Бает, выкупу сто рублей надо.
– Но-о?.. Сто? Да всё одно. Я Андрею обещал Лизу беречь. Не пожалею никаких денег.
– Было бы чего.
– Будет, Кузя. Сейчас я переоденусь, пойду к главному командиру. Авось, обойдется.
Умылся кое-как, надел коричневый кафтан, в карман переложил маленький увесистый мешочек. Всё в этом мешочке – и выкуп Лизы, и освобождение Дробинина, и демидовская погибель, и Егорово счастье…
Важно, стараясь не сбиваться на торопливый шаг, Егор прошел сени Главного правления, обе палаты.
В ожидальне стояли просители. Значит, прием идет. Секретаря не видно. Еще лучше – прямо к Татищеву, такое уж дело. Рукой в кармане ослабил завязку у мешочка – и вошел.
Две спины перед столом: одна – в зеленом мундире, другая – серая, согнутая, просительская.
А за столом – Егор увидел это, когда сбоку протиснулся к столу вплотную, – не Татищев, а начальник Конторы горных дел майор Угримов.
Вот так же помутилось в голове Егора, когда пустынник Киндей неожиданно схватил его сзади за локти. Нет, теперь было хуже: там на один миг растерялся, а теперь стоял, смотрел на длинную челюсть майора, по которой сползала капелька пота, и терялся всё больше. Рука всё сжимала мешочек в кармане.
Угримов поднял к нему лицо, нахмурясь, но, не успев разгневаться, подождал минутку и обратился к стоявшему у стола человеку в зеленом мундире (это был лесничий Куроедов):
– А всего коробов угля они вывозили? – Записал цифру. К Егору: – Чего тебе?
Егор глотнул, переступил:
– К его превосходительству…
– К Василию Никитичу? Поезжай в Оренбург. – Тут узнал Егора: – Это ты пошел на Пышму и пропал?.. С рудой вернулся, а?
– Нет, Леонтий Дмитрич…
Майор с большим подозрением выкатил глаза на Егора. Тот опять смолк.
– Выйди, дурак! – заорал вдруг Угримов.
«Ругаешься? – вспыхнув, подумал Егор. – Ладно, ругайся. Посмотрим, что вскорости скажешь». – Повернулся, вышел из кабинета.
Он не понял, боялся понять, что такое: «поезжай в Оренбург». Первого встречного писаря спросил, где Татищев.
– Уехал в Орду.
– Надолго?
– Совсем уехал.
– Как совсем?
– Начальником Оренбургской экспедиции.
Егор ошалело хлопал глазами. Всё рушилось.
– Давно уехал?
– Три дня. Вместо него советник Хрущов.
– А что там, в кабинете, Угримов сидит?
– Хрущова замещает.
«Ой, беда!.. Догонять Татищева? – первая мысль. – Да где его догонишь! И думать нечего. Три дня… Кроме Татищева, никому о золоте нельзя сказать. Место хранят Демидовы. Кто же, кроме Татищева, посмеет на них ополчиться? Нет, надо скорей припрятать золото».
Спускался по каменным ступенькам и на каждой задерживал ногу. Пугал и завтрашний день: будет разговор с Юдиным, с Угримовым… Золото оттягивало карман бесполезном и опасным грузом. Для Лизы ничего не сделал. Деньги нужны, много, вот теперь же, а где их взять? Продать бы половину песка на выкуп, да кому продашь? Только попадешься.
Внизу, у крыльца, ждал Кузя. Подбежал, с надеждой заглядывал в глаза, ничего не спрашивал.
– Худо, Кузя. Татищева-то нет.
– Ну, давай как по-другому пытаться, – прохрипел охотник.
– Не знаю, как еще. Одна надежда была.
– К Мосолову идем.
– Ты не был еще у него, Кузя?
– Нет. Один-то я не хотел итти. Как слова к горлу подступят да застрянут – озлюсь, натворю чего. Шибко его не люблю.
– В Шайтанку надо, выходит.
– Здесь Мосолов.
– А Лиза?
– Лиза в Шайтанке. Я там был.
– Как она? Плачет, поди?
Кузя отчаянно посмотрел на Егора и промолчал.
– Ну, идем!
Квартира Мосолова была в демидовском доме за базарной площадью. Просторный двор за сплошным заплотом порос травой. От колодца к двери амбара протянута веревка, на ней висят разноцветные камзолы, епанчи, шубы, просто штуки сукна… Здоровенная баба в синем сарафане колотит прутьями по развешанным вещам. Клочья шерсти, пыль так и летят из-под прутьев.
Егор спросил про Мосолова. Баба зло высморкалась, ткнула, не глядя, рукой на среднее крыльцо, опять принялась выколачивать.
За крыльцом были темные сени, за сенями – кухня. Чисто, просторно. На полу – тканый ордынский ковер, на большом столе – рисунчатая скатерть. Русская печь размером своим напоминала о мраморных обрывах на Чусовой. Пахло суслом. За столом кучер Пуд припал к большому жбану и только глаза скосил на вошедших.
– Прохора Ильича повидать надо, – сказал Егор.
Кучер не ответил. Сопя, запрокидывал жбан всё выше, горло вздувалось и опад а ло от молодецких глотков. Дно жбана задралось выше головы.
– Фу-у! – дохнул Пуд и стукнул пустым жбаном по столу. – Отдыхает Прохор Ильич после обеда.
Пуд тяжело поднялся и ушел за печь. Слышно: стукнули на пол два сапога, звякнула металлическая пряжка, заскрипела под шестипудовой тяжестью кровать.
– Обождем, Кузя?
– На дворе.
Баба всё колотила по шубе. Солнце почти отвесно стояло над головами.
– Мне ехать велено. – Кузя сел по-татарски, на согнутые ноги, закрутил былинку вокруг пальца.
– Куда? – Егор вспомнил, что Кузя ничего еще не рассказал о себе.
– Барка ждет на казенной пристани. До Нижнего. Либо в самый Питербурх, в царицын зверинец.
– Ты царицу увидишь?
– Где, поди! Зверей только сдать.
– А я бы… – Егор не договорил. В голове закрутились мысли – новые и старые вперемежку. Вот случай-то где! Еще удача не кончилась, погоди.
Самой царице в руки золото передать. Да это бы лучше всего. Лучше, чем Татищеву, он же и не хозяин теперь на Урале. Кузя человек надежный. Вот страховиден только малость и голосом своим может царицу напугать. Не допустят, пожалуй? Должны. Если «слово и дело» объявить, как не допустят? Для спасения Лизы он согласится. Ишь, потемнел, как пепел, за три-то дня.
– Когда отправишься?
Кузя насупился:
– Может, и вовсе не поеду.
– Как не ехать? Зверей много везешь?
– Двенадцать разных.
– За них тебе заплатили?
– Только на прокорм дадено. Награда, сулят, тамо будет.
– Поезжай.
– Не знаю.
– Да чего ты-то так сокрушаешься? – вдруг удивился Егор.
Охотник покачнулся и упал лицом в траву, стараясь удержать крик, – не удержал. Хриплый вой вылетел из горла и сразу оборвался. В ту же секунду охотник уже сидел, отвернувшись.
– Кузя…
– Молчи.
Баба с прутьями подошла, поглядела, не пряча любопытства. Вернулась к шубам, принялась стаскивать их в амбар.
– Чего Мосолову баять станешь? – спросил Кузя, не поворачиваясь.
– Про права спрошу. Лизавета не крепостная была. По переписи, как убогая, оставлена на призренье у нас. Всё по закону было, не бродяжка она какая, не нищая.
– А у него бумага.
– То-то что бумага. Коли бумага, – только через суд отбирать. А нам суд дело неподходящее. Мы бедные, нас всегда засудят. Ведь с Демидовым судиться-то.
Помолчали. Рой белых мотыльков метался около опущенной Кузиной головы.
– Кузя, ты судье волчат притаскивал, помню. Рыбу таскал. Тебе бы с судьей поговорить. А?
– Был у судьи.
– Ну?
– Бает: «В царицын зверинец соболя поймал?» – Нет. – «Мне, – бает, – поймай живого соболя, тогда поговорим».
Мосолов принял в кухне. Заплывшие глазки его мигали со сна, он скреб жирную грудь и взлаивая зевал. Но говорил толково, пространно. Он сидел за столом, Егор и охотник стояли перед ним.
– По-твоему, государственная? А мы дознались – нет. Господский, капитана Измайлова, крестьянин деревни Теплый Стан, Новгородской губернии, Новоторжского уезду, Павел, не помню прозвища, ушел без паспорта от хлебной скудости в Сибирь. С ним жена и дочь Лизавета двенадцати лет. Жена дорогой померла, а Павел пристал на Осокина Иргинском заводе. Всё знаем. На том заводе жил он с год, торговал харчевенным. Харчевенная изба была у него середь базара. В подушный оклад по заводу положен был неправильно, вопреки указам о беглых. Потом был он угнан в Орду, в полон взят во время набега ордынцев и из полона не воротился. А дочь его Лизавету отбили, и жила она у приписного к Иргинскому заводу крестьянина Дробинина. В прошлом году вдова капитана Измайлова продала всех своих беглых крепостных людей Никите Никитичу Демидову. Понял?
– Что не понять? – нахмурился Егор. – Ты скажи, Прохор Ильич, сколько за нее выкупу возьмут, если она на волю откупиться захочет?
– Дивно мне, – Мосолов покачал головой, – вот и старуха прибегала, тоже о выкупе толковать. Куда на волю? Какого она состояния будет? Купчиха али посадская? Вот Груздев, Сила Силыч, бывший раб баронов Строгановых – слыхал? – так он, до того как выкупиться, три дома имел, лавку, в Орду свой караван отправлял. Вышел на волю – сразу в купеческое сословие записался, теперь в Билимбаихе первый купец. А ваша девка Лизавета?.. Откуда она такой греховной гордости набралась?
