Текст книги "Руда"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Часть третья
ГАМАЮН

Глава первая

БАБУШКИНЫ СКАЗКИ

Подполковник Угримов, член Канцелярии Главного заводов правления, взял со стола пакет с пятью сургучными печатями и с надписью: «Секретно». Подполковник поморщился, предчувствуя неприятность. Из Петербурга пакет. Из генерал-берг-директориума. Либо выговор членам Канцелярии, либо требование новых льгот Гороблагодатскому заводу, который год назад стал собственностью генерал-берг-директора Шемберга.

Прочитав бумагу, Угримов уставился изумленными глазами в стену и поднял брови к самому парику. Что такое? Не почудилось ли ему?.. Нет, вот и надпись: Curt Alexander von Schömberg – так всегда подписывается генерал-берг-директор. Шемберг ничего не смыслит в горном деле, над его приказами давно смеются горные офицеры. Но такого, как сегодня, еще, кажется, не бывало.

– Федот! – рявкнул Угримов.

В дверях кабинета появился канцелярист Федот Лодыгин.

– Пошли человека за бергмейстером Клеопиным и за асессором Юдиным. Если Андрей Иваныч в городе, – и его проси. Скажи, собираются члены Канцелярии по неотложному и самонужнейшему делу.

До прихода горных офицеров Угримов трижды перечитал бумагу и пришел к заключению, что он, подполковник Угримов, отстал от дел и не знает, что творится на Уральских горах.

– Господа, – сказал Угримов, когда все члены канцелярии расселись вокруг, стола. – По инструкции пакеты из генерал-берг-директориума с надписом «секретно» надо вскрывать при собрании всех членов, но, как мы условились для ускорения прохождения дел, я вскрыл вот и этот куверт первым, без вас. А теперь о том сожалею: вы меня, господа, видите в таком смятении, в каком и, ей-богу, за всю свою тридцатилетнюю службу никогда не бывал… Да что там!.. Читайте, Андрей Иванович!

И Угримов протянул бумагу асессору Порошину.

–  «Курт Александр фон Шемберг», – прочитал первым делом Порошин, взглянув на подпись, и у трех офицеров появилась улыбка веселого любопытства.

– Читаю, слушайте:

«Присланный от генерал-майора Соймонова из Мензелинска казак Роман Исаев на допросе сказал, что в бытность его в Башкири взял он, Исаев, от башкирца Телевской волости Барангула Сабангулова камень дорогой цены, даже в 1500 рублей, который камень ночью сам светит яко свет, так что при нем без огня читать можно. Главному заводов правлению надлежит, опросив знающих берг-гауеров и рудоискателей, донести, подлинно ль имеются в горах Пояса таковые камни».

– Что за бабушкины сказки в казенной бумаге? – не выдержал асессор Юдин.

– Подождите, еще не всё! Дальше еще лучше, – остановил его. Угримов.

Порошин продолжал читать:

– «Второе. Зверолов Арамильской слободы, Козьма Шипигузов, привезя в Петергоф разных сибирских зверей, дерзнул явиться к Ее императорскому величеству и подал ей некий крушец в виде песка, называя оной золотом, яко бы им самим добыт в горах Пояса. По пробе в лаборатории оной крушец явился медными опилками. Сомнения нет ни малого в том, что оное учинил он злонамеренно.

Однакож Главному заводов правлению надлежит без промедления донести нам в Санкт-петербургский генерал-берг-директориум по пунктам:

1. Имеется ли в горах Пояса золото песошное или в какой руде?

2. Было ли когда находимо и где имянно?

3. Между тамошними жителями были ли разговоры и слухи о нахождении золота?

О том же, ведение взяв у всех частных заводчиков, равным образом донести».

– Ого! – басом сказал, асессор Юдин и ударил себя по колену кулаком.

– Нда-а! – протянул бергмейстер Клеопин и развел руками.

Другие слова нашлись не сразу. Горные офицеры только переглядывались сначала, чувствуя обиду и замешательство. Потом заговорил сразу, перебивая друг друга.

– Вызову я, например, осокинского приказчика, – сказал Угримов. – И спрошу его: «Не видал ли ты, братец, камня-самоцвета, который ночью светится?» Что он мне ответит? «Дурак – ваше благородие!» – не скажет, так подумает.

– Или у рудокопов, – подхватил Юдин. – «Ребята, золото вам в жилах попадается?» – «А как же! Половина железной руды, половина золотой. Железную на завод возим, а золотую в отвал кидаем».

– Если б блесточку золотую где нашли – и то было бы событие чрезвычайное, и мы обязаны бы по долгу службы о том рапортовать! А тут спрашивает так, будто мы по забывчивости могли не донести. «Имеется ли в горах Пояса золото?» Малый ребенок знает, что золото у нас не водится.

– Слухи предлагает собирать. Слухи, конечно, бывают…

– Это вы про Утемяша?

– Взять хотя бы Утемяша, башкирца этого с реки Миаса. Так мы его находку сами и проверили. Слух оказался вздорный: он за золото принял простой колчедан.

– Помните, Леонтий Дмитрич, еще с Татищевым был разговор о золоте? Почему нет надежды обрести его на Каменном Поясе? Только в горячих местах четырех частей света зарождается оно в жилах. Так что у нас его и по теории быть не должно.

– Что же, я полагаю, так и, ответить надо генерал-берг-директору, – решительно сказал бергмейстер Клеопин. – Никого не спрашивая, – нет, мол, – и всё.

– Нельзя, Никифор Герасимович! – возразил Угримов. – Сначала и я так думал. Да похоже, дело не простое. Нет ли подвоха? Предписано произвести опрос. Понимаете? Вся суть-то, может, не в камне волшебном и не в золоте, а в опросе.

– Кто такой этот зверолов? – спросил Порошин.

– Знаю его, – сообщил Юдин. – Кузя Шипигузов, бродкий мужик. Каких он тайменей притаскивал: рыбина с этот стол длиной! Зимой всегда диких козлов привозил. Человек он добрый и некорыстливый, а уж охотник – второго такого не найдешь!

– Он и теперь в Арамили?

– Нет, как отправили его с караваном зверей в столицу, с тех пор и не показывался.

Долго еще советовались члены Канцелярии. Всем им бумага Шемберга стала казаться опасной, полной недоговоренных коварств. Порешили на том, что опрос рудоискателей и штейгеров произведут исподволь, о запросе не упоминая, а про камни и золото спрашивая будто ненароком, посреди беседы о всяких иных ископаемых диковинах. Частных же заводчиков или их главных приказчиков спросить прямо, показать им под секретом копию Штембергова письма и заставить собственноручной подписью подтвердить свои ответы на всякий пункт особо.

Зверолова Шипигузова предписали схватить, где бы он ни появился, и скованного в железах доставить в Екатеринбургскую крепость, в Главное заводов правление. По всем заводам разослать листы с описанием его примет.

ТРИНАДЦАТАЯ СЕСТРА

В амбарушке темно. Сальная свеча горит, потрескивая, на полу; на светильне ее нагорел черный грибок, чадное пламя перемогается, и тени бродят по бревнам стен, по низкому потолку. Двое людей в амбарушке. На куче травы, покрытой овчинами, мечется в жару и в бреду больной юноша. Над ним грузно согнулся толстяк с безбородым, немолодым и сейчас страшным лицом. Он уперся руками в свои широко расставленные колени, ему неудобно сидеть на низком чурбане, но он всё ниже наклоняет ухо к губам больного и жадно вслушивается в невнятные слова.

– Туда не ходи: Редькина команда имает! – вдруг выговорил юноша чистым и строгим голосом. Потом снова понес невнятицу, жаловался и плакал, как беззащитный ребенок. Толстяк морщился и даже кряхтел, будто помогая сложиться словам. На его искаженном алчностью лице поочередно выражались то надежда, то злая досада.

– Княженика-ягода какая спелая!.. – бормотал скороговоркой больной, и толстяк шептал вслед за ним: «княженика».

Приоткрылась тяжелая дверь амбарушки. Почтительный голос доложил:

– Лекарь прибежал, Прохор Ильич. Пустить его?

– Давай сюда лекаря, – сказал толстяк выпрямляясь.

Вошел мешковатый молодой парень и низко поклонился.

– Куда ты запропастился, Швецов? Полдня сыскать не могли.

– Виноват, Прохор Ильич. На озеро отлучился, рыбки половить.

– Узнал, что я в отъезде, так сразу за рыбкой. Дармоеды вы все и сквернавцы! А если бы на заводе какой случай нужный?

– Простите, Прохор Ильич, бога для! – лекарь кланялся.

– Гляди вот… этого. Чем он болен и выживет ли?

Лекарь снял пальцами нагар со свечи и опустился на корточки около больного. Потрогал его руки и лоб.

– Горячка это, Прохор Ильич, гнилая горячка, – заявил он без долгого раздумья.

– Ну?

Но Швецов ничего добавить не мог.

– Встанет ли?

– Это как бог даст. Двенадцать есть на свете сестер-лихорадок. Ежели они все враз накинутся – человеку конец, Прохор Ильич.

– Это всякий знает, дурень. Ты говори, какие снадобья ему нужны. Ставь самые лучшие, ничего не жалей. Может, вина надо?

– Вино всегда на пользу, Прохор Ильич. Вина можно дать. А прочими снадобьями, даже травами и мазями, мне пользовать хворых и увечных запрещено. Прав не имею.

– А, все вы такие недоумки да недоучки, на мою шею навязались! Лечи, как знаешь, Швецов. Я твоих прав не спрашиваю, а раз ты лекарь, – лечи. Пока не оздоровеет, со двора не отлучайся. Своей спиной за него отвечаешь, помни!

В это время больной, встревоженный громким голосом Прохора Ильича, приподнял голову, попытался опереться на локоть, и не смог. Глядя на тени, бродящие по потолку, и ужасаясь чему-то, юноша заговорил:

– Ты всё ждешь, Василий?.. Ты его золото плавишь?.. Вызволим, небось, вызволим…

Мигом толстяк повернулся к больному и замер, ловя слова. Лекарю он махнул рукой, высылая вон, и вслед кинул: «Позову».

Швецов вышел во двор. Летняя ночь еще не наступила. Над высокими новыми воротами видны горы – черные на багрово-сером небе. Двор с трех сторон крытый; хоромы и службы составлены буквой «П» и стоят под одним навесом. Только и видно со двора – горы да небо.

На крылечке у хором сидели старик – ночной сторож – и рудоискатель, верхотурец, недавно приехавший.

– Ух, напугался я! – признался добродушно Швецов, опускаясь на ступеньку крыльца. – Пришел нынче с озера, а тут: скорей на хозяйский двор! Знаю, что Мосолов в горы уехал. Кому же я занадобился? Бегу сюда, и вдруг в мысль вступило: а может, это хозяина в горах поранили? Как я лечить буду? Ничего-то я не умею.

– А как же ты, мил человек, в лекари определен, коли не умеешь? – спросил рудоискатель.

– Завод-то нельзя открывать без лекаря: полагается по горной инструкции. А я вовсе и не лекарь, а лекарский ученик. Полгода только учился в Екатеринбургской крепости: за непонятливость из Арифметической школы лекарю в учение был отдан. Ну, Мосолов, видно, не поскупился, сунул кому надо, меня и определили наместо лекаря к нему… Увидал я сейчас, к кому позвали, отлегло. Горячка – она и есть горячка, не рана. Либо помрет, либо выздоровеет…

– Тут только пить подавай, – подтвердил сторож. – Горячечные ох и много пьют! Да считать, сколько лихорадок наваливается.

– Двенадцать всех-то сестер…

– Да, двенадцать: Огнея, Знобея, Ломея, Трясея, Гнетея и прочие. Если в черед пойдут, так ничего – выдюжит человек.

– Откуда он взялся, этот хворый? Нездешний? Я его, ровно бы, не видал на заводе.

– Это вот он знает, – сторож кивнул на рудоискателя.

– Да мы его и привезли сегодня. С гор привезли. На седле у Пуда верст тридцать кулем висел. И всё без памяти. Думали, дорогой кончится. Крепкий, видно, парень. Нашли-то его так: за дальним рудником тропа есть, что ведет хребтами, на ту сторону Урал-Камня. Той тропой беглые из Руси ходят. На руднике нам сказали, что в балагашиках у тропы хворые лежат, целый табор и все в горячке. Мы поехали поглядеть, все трое – Прохор Ильич, кучер Пуд и я. Верно, валяются мужики, бабы есть, даже ребятишки. Мосолов там этого парня и углядел. Так и всколыхался, глазами прилип. «Пуд, – говорит, – погляди-ка: не признаешь?» Пуд, однако, не признает. Мосолов ему на ухо пошептал. Пуд бает: «Может, и он. Давно дело было». Вот взвалили парня на коня, – и прямо домой. Даже рудников больше осматривать не стали, а ведь затем и ездили. Привезли сюда, Прохор Ильич его ладит в горницы, а Марья Ильинишна… – Тут рудоискатель оглянулся на хоромы и сбавил голосу: речь пошла о сестре хозяина, злющей старой деве.

…Марья-то взбеленилась. «Не пущу, – визжит, – бродягу в чистые горницы, девай его куда хочешь!» Положили в амбарушку. Хозяин послал меня: подушку, бает, принеси. Марья у меня из рук подушку хвать, расходилась – удержу нет. Скупенька она, ой скупенька!.. Подушек на каждой постели десяток, а ей жалко, – непорядок, вишь. Мосолов только рукой махнул, ну ее, дескать. Сам из амбарушки не выходит, не обедал, не ужинал и в фабриках не бывал.

– Что-то неладно с хозяином. Никогда он жалостливым не был, – размышлял лекарь.

– Мосолов-то жалостлив? – хихикнул в кулак рудоискатель. – Да он в приказчиках служил у Демидова! Сам знаешь, что за люди – демидовские приказчики. Кремень.

Старик сторож сказал свое слово:

– Околдован хозяин.

– Очень просто, что так, – поддакнул рудоискатель.

– Бывает, бывает, – согласился и лекарь. – Наговор какой или приворотное зелье дано. Эх, недоучился я маленько: наговоры снимать не умею.

Застучало железное кольцо у калитки, кто-то просился на хозяйский двор. Сторож долго переспрашивал, прежде чем открыть. Впустил верхового.

– Скажи хозяину, что обер-шмельцер [43]43
  Обер-шмельцер– плавильный мастер.


[Закрыть]зовет, – сказал приезжий сторожу.

– Ступай, лекарь, позови!

Швецов помялся. Пошел было под навес – и вернулся:

– Мне велено тут ждать. Сходи ты.

– Сбегаю, – что мне? – откликнулся рудоискатель. – Сбегаю кликну.

Мосолов вышел сразу:

– Что у вас там стряслось? Плотина или печи?

– Про плотину не знаю, ровно бы в порядке: вода на колеса идет ладно. А во второй печи, Прохор Ильич, надфурменный нос [44]44
  Нос– выступ остывающего металла в медеплавильной печи.


[Закрыть]растет через меру, и сок [45]45
  Сок– шлак. Красный шлак – признак расстройства хода печи. Может закончиться «козлом», то есть застыванием всей расплавленной в печи руды.


[Закрыть]пошел красноват.

– Красноват или вовсе красный?

– Да красный, Прохор Ильич.

– А какой нос?

– Побольше ладони.

– Поезжай назад, скажи обер-шмельцеру, что сейчас буду… Постой! Коли не поспею к завалке, пускай обер-шмельцер поступает по усмотрению. Ей-ей, не пожалею палок за козла!

С крыльца Мосолов крикнул:

– Пуд, седлай коня!

И, стуча сапогами по ступенькам, побежал наверх, в горницу сестры.

Перед иконами горела тоненькая восковая свечка. Марья Ильинишна стояла на молитве. Ссохшаяся, с узким, коричневым лицом, с постно подобранными губами, в черном платке по самым бровям – она совсем не похожа на грузнотелого, но проворного в движениях, румяного лицом брата, который старше ее на десяток лет.

– Чего, оглашенный, носишься? Осподи, помилуй! Осподи, помилуй…

Она отбивала поклоны и отсчитывала их по длинной кожаной лестовке. [46]46
  Лестовка– раскольничьи четки, кожаный ремешок с рубчиками для отсчета молитв или поклонов.


[Закрыть]

– Марья, мне торопно. Дело есть…

– Провались, бес, с делами! Что выдумал: подобрал в лесу мужика да в светлицу его тащит. Тьфу! Еще подушку ему подавай. Да пусть бы он околевал, где знает. Мало ли валяется непутевых пьяниц.

Бранясь, Марья Ильинишна не теряла времени и поклоны отвешивала истово, пальцем скользя, по складкам лестовки.

– Большое дело, Марья. Недосуг тебе рассказывать, а только уж ночку не поспи: посиди у недужного.

– Еще что?! И взбредет же в пустую голову такое! Да чтоб я… Уйду в скиты, вот увидишь, Прошка, нынче же уйду. Мыслимо ли так издеваться над девушкой! Уйду и вклад сделаю, буду жить на спокое. Выделяй мою долю, не хочу больше и знать твои дела!..

– Да постой, дура! – грубо перебил Мосолов. – Знаешь, ли, какого я человека привез? Ведь это Гамаюн, тот самый.

– Очень мне надо знать. – Но Марья Ильинишна оставила поклоны и повернула голову к брату. Тот шагнул и сказал ей на ухо несколько слов.

– Вправду? – спросила Марья Ильинишна совсем просто и деловито.

– Увериться, конечно, надо, но похоже – тот. Ежели он, подумай, выгода какая!

– Опасное дело.

– А завод здесь ставить – не опасное, что ли? Без того нельзя. Зато, при удаче, ведь я богаче Демидовых стану!

– Ты! Ты!.. Моя половина в деле, про мой интерес не забывай.

– Делиться нам нечего. Вот помогай… Идем. Дощечку аспидную захвати: писать будешь.

Во дворе кучер Пуд, силач и великан, телохранитель Мосолова, держал оседланного коня. Брат и сестра прошли в амбарушку. Мосолов зажег от огарка вторую свечу. Больной безучастно смотрел на потолок и, тяжёло дыша, облизывал сухие, покрытые коростой губы.

– Без памяти, опять. Как заговорит, ты слушай. Станет какие места либо речки поминать – записывай. Людей – тоже.

Старая дева брезгливо наклонилась над больным.

– Рот-то как обметало. Ему и слова не выговорить. Где вода? Пить ему надо.

– В ковше вода… Пустой? Скажу лекарю. Ну, оставайся, значит. Смотри, не проморгай, Марья! – и Мосолов вышел.

Холодной водой Марья Ильинишна смочила лоб, глаза и губы юноши. С ладони влила в рот немного воды. Он застонал, сказал что-то непонятное. Как большая черная птица, застыла, согнувшись над ним, хозяйская сестра. Ждала терпеливо.

– Ченкри-кункри? – Юноша вдруг слабо, но превесело рассмеялся. – По-вашему ласточки – ченкри-кункри, да?

Марья Ильинишна тихо взяла аспидную доску и мелок.

– Мама, – прошептал больной, жалостно плача. – Мамонька моя!

ТАРТУФЕЛЬ

Шестерка лошадей катила коляску по крутогорьям Верхотурского тракта. Долины были розовы от зарослей цветущего кипрея. Мохнатые леса стояли вокруг больших озер, густо одевали вершины гор, зеленым морем разливались по холмам.

В коляске два асессора – Порошин и Юдин.

– Начинаются демидовские земли, – сказал Порошин. – Сейчас, поди, впереди нас вершный скачет: упредить Акинфия о нашем приезде!

– А может, мы в Верхотурье поехали, – возразил Юдин, почем им знать? Дорога-то одна.

– Всё разнюхали, не сомневайтесь… Эх, быстро теперь поедем! Хороши демидовские дорожки! По всей Руси и по Сибири лучше их нету.

И верно, дорога легла гладкая, как стол. Подъемы срыты, в низинах и болотинах сделаны насыпи, по обе стороны дороги вырыты глубокие канавы для стока воды. Через овраги, через ручьи поставлены гулкие мосты из ядреной лиственницы. Пришлось, видно, немало трудов положить демидовским крепостным людям и приписным, крестьянам на дорожное устройство. Между всеми – шестнадцатью акинфиевыми горными заводами пролегли, такие же дороги.

По легкой дороге шестерка лошадей показала настоящую силу. Горы поворачивались на глазах, мелькали придорожные березы, каменистая пыль взлетала из-под колес клубами и садилась на далеко отставшую тройку, на которой ехали канцелярист и двое слуг.

Оставался последний десяток верст до Невьянска, как значилось на опрятно окрашенных верстовых столбах, когда форейтор и кучер враз закричали один другому, и осаженные на лету кони запрыгали враздробь, оседая на задние ноги.

– Что случилось? – Юдин привстал в коляске и увидел спуск к рёке, высокий мост и на мосту толпу людей.

Коляска шагом спустилась к реке. Из толпы вышел степенный бородач, с мерной саженью в руке и, скинув шапку, подошел к коляске.

– Прощенья просим, ваше благородие, – поклонился он Юдину, выбрав его из двух офицеров за рост и осанку. – Мост чиним, обождать малость придется.

– Давно ли поломался? – сердито спросил Порошин.

– Не могу знать: мостами ведает контора Старого завода, а я шуралинский плотинный, меня сегодня нарядили чинить.

– Объезда поблизости нет ли?

Плотинный развел руками, оглядел богатую коляску. Коляска действительно была хороша и велика, – еще татищевская. Офицеры ее выбрали для поездки, чтобы не прибедниться перед Демидовым.

– С вашей колымагой разве проедешь где, опричь большой дороги! Да не извольте беспокоиться – мигом мост поправим.

Стали ждать. Слушали перезвон и перестук топоров с моста. Федот Лодыгин, канцелярист, знаменитый по всему Поясу непревзойденной красотой почерка и, не менее того, своей пронырливостью, прошелся на мост и, вернувшись, доложил вполголоса:

– Поломки никакой не было-с. Дерево свежее, как репа. Плотники только отодрали плахи и дыру устроили. Теперь назад кладут-с. Поглядите, Андрей Иваныч: говорят, будто, с утра работают, а ни одной подводы не стоит, одни мы. Задержка намеренная, поверьте.

Перед мостом простояли полтора часа. К Невьянскому заводу оба асессора подъехали злые и хмурые. Издевательства Акинфия Демидова уже начались: что-то будет дальше?

Семь башен в бревенчатом остроге. Невьянского завода. На каждой – пушка. Возле пушки дозорный: в кафтане военного покроя и с драгунским, карабинам. Восьмая, двадцатисемисаженная каменная башня возвышается посреди завода. Шпиц этой башни, обитый – металлическими листами, блестит, как серебряный, – а может, и впрямь Демидов от великой спеси посеребрил шпиц. Достатка у него хватит. Превеликие башенные часы куплены, говорят, за пять тысяч рублей. Часы эти с курантами: девять колоколов отбивают часы и четверти, а после играют музыку.

Не выходя из экипажа, господа офицеры ждали минуту и другую. Никто не показывался ни на крыльце конторы, ни в подъезде дворца. Догадливый Лодыгин вбежал по железным ступенькам наверх и вернулся с дорожным приказчиком.

– По государственной, надобности хотим видеть Акинфия Никитича, – глядя мимо приказчика, сухо сказал Порошин. – Дома ли господин Демидов?

Приказчик, как бы размышляя, провел рукой по пышной бороде раз и другой, потом неспешно пробасил:

– Будет доложено господину Демидову. Покамест пожалуйте на двор для приезжающих особ.

В апартаментах для приезжающих асессоры умылись, переменили парики. «Откушать» они решительно отказались и повторили, что хотят незамедлительно говорить с дворянином Демидовым. Тогда явился учтивый старый дворецкий и пригласил их к хозяину.

Вышли в сад. Следуя за проводником по аллее длиннохвойных сибирских кедров, опустивших ветви до самой земли, подошли к строению со стеклянной крышей. Дворецкий распахнул дверь и отступил в сторону, поклоном приглашая войти. Асессоры переглянулись, вошли. Перед ними открылась вторая дверь. Парной воздух, неизвестные густые ароматы, щебет птиц неожиданно охватили Юдина и Порошина. Они оказались в оранжерее.

Никого не видя, Порошин двинулся по узкой песчаной дорожке мимо цветущих кустов и ящиков с растениями. На повороте он наткнулся на человека, сидевшего на низенькой скамеечке и раскрашивавшего масляными красками лист на каком-то растении. На шаги Порошина и догонявшего его Юдина человек обернулся и встал. На нем был азиатский халат. Лицо его, молодое и безусое, было женственно, взгляд черных глаз умен, но беспокоен. Время от времени какая-то жилка дергала его левую скулу и поднимала уголок рта, что придавало лицу насмешливое выражение. Человек кинул кисти и палитру на скамеечку и, вытирая пальцы о халат, сказал:

– Мне докладывали, что вы хотите меня видеть, господа чиновники.

Порошин в замешательстве пробормотал:

– Надобность у нас до Акинфия Никитича…

– Да, да. Я – Демидов. Сказывайте, в чем ваша надобность.

Выждал немного и, явно довольный смущением асессоров, захохотал:

– Отец в отъезде. Можете относиться до меня.

Так вот кто встретил их – Прокофий Демидов, старший сын Акинфия. По слухам, Прокофий был чудак, мастер нечаянных поступков, одна коже заводское дело знал, изучив его на отцовских заводах, а также в Венгрии и Саксонии. При постоянных отлучках Акинфия Никитича Прокофий вел заводы вместе с дряхлым управителем Шориным.

– Генерал-берг-директориум предписал секретно опросить владельцев заводов о новых подземностях, – сказал Порошин служебным голосом. – И взять ответы с собственноручным подписом.

– Только-то и всего? – Прокофий шумно дохнул, изображая облегчение. – Канцелярия! С тем-то вы, бедненькие, скакали из Екатеринбурга?

– Другой докуки к вам не имеем, Прокофий Акинфиевич.

Прокофий взял в руки палитру и кисточки, но продолжал стоять: гостей усадить было решительно некуда.

– Африкана, – показал он кисточками на расписанные листы. – Из Петергофа семена взяты. Листья у нее от природы сухи. В Петергофе художники малюют на них картины – персоны и ландшафты. Так и дальше растет с малеваньем. Я здесь немало курьезных плантов [47]47
  Плант– растение.


[Закрыть]собрал. Любопытствуете?

С видом простодушного садовника Демидов повел асессоров по оранжерее:

– Скажите, у вас в Екатеринбурге яблони кто-нибудь выращивает?

– Не приметил того.

– На Вые у нас яблоньки сажали – всегда вымерзают. А вишня растет и ягоды добрые приносит. Из Башкирии вишня.

У небольших кустиков с пучками белых цветов Прокофий остановился. Сорвал один пучок и дал понюхать асессорам:

– Тартуфель это, – видали? Нет?

– Не приходилось.

– Курьез, у него яблоки совсем в земле растут, только несладкие. Заморский плант. На будущий год испытаю его на воле. Он всё равно не зимует в грунту, каждую весну снова надо сажать, как траву. Ради цветов больше развожу его, для приятного духу.

Странное смешение являли собранные Прокофием растения. Возле редкостного американского дива прозябала алтайская облепиха или даже куст сорной травы, пощаженной неизвестно почему и роскошно разросшейся. Так же и в высоких проволочных клетках жили рядом крикливые маленькие попугайчики и птицы из сибирских лесов: чечётки, пухляки, дрозды. Видно, что хозяин оранжереи следовал только своей прихоти.

Порошин и Юдин покорно ходили по тесным дорожкам, смотрели то, что показывал им хозяин, и слушали то, что он говорил. Беспорядочными речами, простотой обращения Прокофий удивительным образом подчинял себе слушателей. «Чудак», – мелькало в голове Порошина, когда он смотрел на пестрые узоры азиатского халата, а всё не решался перебить Прокофия напоминанием о запросе генерал-берг-директора; слушал болтовню, хвалил вкус ягод, которые надо было попробовать.

– Э, я вас завтра угощу обедом из собственных произрастаний, – пообещал Прокофий многозначительно.

У выхода Юдин сказал, обращаясь не к Демидову, а к Порошину:

– Андрей Иваныч, а вопросы?..

– Охота вам! – вмешался сейчас же Прокофий. – Плюньте! Писаря потом напишут, что надо.

– Хотя запрос действительно малодельный, – осторожно выговорил Порошин, – но миновать его нельзя. Да там всего два вопроса.

– О чем же?

– Первое: имеется ли в наших местах камень, который в темноте светит, яко свет?

– Имеется, конечно, – не задумываясь, сказал Прокофий. – Как не быть? У нас всё есть.

– Изволите шутить, Прокофий Акинфиевич?

– Отнюдь не шучу. Вы разве не видали? Сегодня же покажу. Вот стемнеет совсем, будет вам камень. А второе?

– Второе – золото.

– Что-о?

Жилка задергала щеку Прокофия часто-часто. Он нагнулся к малому ростом Порошину и глядел прямо в глаза.

– Спрашивают, – есть ли в горах Пояса золото?

– И что вы ответили, господин асессор?

– Да мы еще не отвечали. А золота, как известно, ни на Каменном Поясе, ни во всем государстве, к сожалению, не водится.

– Бумага эта у вас с собой?

– Извольте, вот она.

Прокофий прочитал копию раз и другой:

– А где этот зверолов?

– Козьма Шипигузов разыскивается.

Бумагу Прокофий сложил и сунул за пазуху халата.

– Ужо напишу ответы. «Золото в горах Пояса…» Хм!.. Может, оно и есть, да не найдено. Вы как полагаете, господа чиновники?

– Совершенно справедливо, Прокофий Акинфиевич.

На этом расстались, и больше асессоры Прокофия не видели: сказался больным.

Из своих обещаний Прокофий сдержал только одно: прислал в апартаменты для приезжающих обед из произрастаний Невьянской оранжереи. Подавалась окрошка, в которой вместо овощей были неведомые фрукты, а вместо квасу – сладкое вино. Подавались печеные тартуфели с сахаром – шарики с куриное яйцо величиной, мучнистого вкуса. [48]48
  Тартуфели– картофель, тогда почти неизвестный в России.


[Закрыть]Тартуфели асессорам не понравились.

Камня, который светит в темноте, Прокофий не показал. Не возвратил он и запроса с собственноручными ответами: через управителя Шорина велел передать, что ответы будут посланы прямо генерал-берг-директору.

И ничего-то с Демидовым не поделаешь: жаловаться на него некому. Одураченные ехали назад в Екатеринбург горные офицеры. Высокий, как каланча, рудознатец Юдин и маленький злой асессор Порошин сидели рядом в коляске и не разговаривали.

Довершил их унижение канцелярист Лодыгин. На первой остановке он таинственно сообщил:

– Сам-то, Акинфий-то Никитич, дома был-с… Как выезжали, он у открытого окна стоял. Заметить не изволили-с?