Текст книги "Руда"
Автор книги: Александр Бармин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
– Ты хозяйская дочка?
– Нет, я сирота.
– А зовут тебя как?
– Нитка.
– Это кличут, а звать?
– Антонида. А тебя – Егором.
– Откуда ты знаешь?
– Не признал меня?
– Нет.
– В таборе, в горах, где все захворали, – ты за нами ходил, а потом и сам свалился.
– Так вот ты кто! Я бы, может, и узнал тебя, да ты одета по-другому – совсем монашенка.
Егора после пожара положили в избе плавильного мастера. Мастер и его жена, строгие раскольники, почти не бывали дома: он на фабрике, у печей, а она на покосе. Домовничать осталась девочка-заморыш лет двенадцати, – Егор ее считал дочерью хозяев. Одета девочка была во всё черное, на голове черный платок, повязанный так, что закрывал и лоб и уши по-раскольничьи.
За больным, она ухаживала заботливо, сердечно, – сегодня Егор понял почему: старалась отплатить за его помощь там, в горах. Гнилая лихорадка сгубила всех родичей Нитки, а она попала к, мосоловскому мастеру в приемыши, вернее, – в работницы.
– Когда буду здоровый, сильный, наработаю денег – куплю тебе, Антонидка, подарок: платок в лазоревых цветах, веселый платок! – обещал Егор.
– Когда еще будет! – строго, как полагается, отвечала девочка. – Мне и этот хорош, а ты вот во что оденешься, когда встанешь? Ни кафтана, ни обувки.
– И не говори, девонька, – сам не знаю! Дай-ка книгу, почитаю. Может, вычитаю, как кафтан из соломы сделать: в этой книге про всё есть!
Книгу Егор вынес с горящего хозяйского двора, не бросил тогда, как ни был слаб. И теперь не мог нарадоваться – в книге говорилось обо всем на свете: о кометах, о лечении скота, о вдовах, о садах вообще, об обмороке, о смолении бочек, о стрижке овец, о шелковичных червях, о лесных пеньках и зернах… В книге триста страниц. Истлела и искрошилась только первая страница, так что. Егор не знал, как книга называется и кто ее сочинил.
– «Обморок есть нечаянное потемнение вида, – вслух читал Егор, – и тихое отнятие у человека всех сил и языка, который в сие время, все чувства потерявши, на землю упадает».
Еще интереснее оказалась глава девятнадцатая «О табаке». В ней Егор вычитал вот что:
«Индианцы и других земель народы не токмо своим золотом Европу обогатили, но и многими своими плодами и овощами. Того ради весьма б изрядно было, ежели бы наших наций люди обое сие умеренно употребляли. Но мы с великою горестию видим, что золото нас мучителями, немилосердыми, скупыми, грабителями и роскошными сделало. Также мы и плоды их с невоздержанием и излишеством употребляем».
Значит, тот, – стал размышлять Егор, – кто золото из земли на свет выводит, тот для людей первый мучитель и грабитель? А наша русская сторона потому, выходит, и хороша, что золота не знала? Ой, мудрено! Демидов и верно мучитель. К нему подходит. Но Демидов и при железных, и при медных промыслах был мучителем…
Размышления Егора прервал приход верхотурца Коптякова… После первой встречи в амбарушке они еще не виделись.
– А, дядя Влас, – сразу сказал Егор. – Ты и в самом деле есть. Я ведь думал, ты мне в бреду привиделся.
– Погоди, милок, – сейчас и я тебя признаю… Ей-ей, где-то видал.
– Покуда вспоминаешь, скажи, в каких мы местах. Где это Мосолов завод себе строит?
– Место новое. Ближнее жилье – крепости Клековская да Бисертская. А река здесь Ут. К восходу солнца податься – там будет за горами Чусовая и Утка казенная, пристань.
– А рудник? – Егор приподнялся на постели.
– Рудник богатый. Чудская, вишь, копь…
– Так это же заповедное место!?
– Во-во! Заповедное место Мосолову и досталось, хи-хи-хи!
Егор размахнулся и изо всей силы ударил Коптякова. Силы у больного было мало, он даже не ушиб рудоискателя, только напугал. Сам Егор откинулся на спину, и слезы полились из его глаз.
– Змея ты, – всхлипывал больной, – Андрей Трифоныч на каторге мается, мог бы одним словом себя освободить, а молчит. Раз народ заповедал, – свято. Убить тебя мало!
– Почему думаешь, что я выдал? Перекрещусь, что не я, – оправдывался рудоискатель. – Я и Мосолова-то нынче впервой увидел, а завод второй год строится.
– Не ты? Верно не ты? Ну, прости, Коптяков. Или зачти за твое хихиканье. Не стерпел я… Ты как всё-таки сюда попал из Ляли?
– Ну, как… Мосолов позвал, он везде искал знающих по медным рудам. Меня и отпустили на лето к нему. Я думаю: место всё равно открыто, деревнёшки всё равно приписаны, – и пошел.
– Так вот где пожару причина…
– Конечно, крестьяне отплатили.
– Так ему и надо! Лютует, поди?
– Нет, он лежит. Весь обвязанный. Тихо пока. Но уж встанет, – так держись.
– Уходить мне надо загодя, Коптяков. Немного не дошел до дому, – мать хотел повидать, – и не пришлось.
– Уходить, так к нам на Лялю. Там вольготно таким, как ты. В куренях [54]54
Курень– место, где выжигают уголь из поленьев.
[Закрыть]укроешься или в вогульских паулях. [55]55
Пауль– поселок полуоседлых манси.
[Закрыть]Немало там народу спасается.
– И то, видно, придется на север податься… Дядя Влас, а не снесешь ты матери в Мельковку, под Екатеринбургскую крепость, от меня письмо? Хоть весточку подать ей, что жив, мол, я.
– Это, то есть, когда?
– Да вот сейчас. Пока Мосолов отлеживается, у тебя прямого дела нет. Пашпорт у тебя, поди, искательский? На все стороны?
– То-то что нет… Не с руки мне, парень. Ужо осенью на Лялю буду ехать, могу дать крюку, завезу. А теперь как?.. Я ведь теперь тебя признал! Право! Тогда мы с Андреем Дробининым в здешних местах ходили, – и ты с нами был. И прозвание помню: Сунгуров ты, Егор, али нет?
– А признал, так помолчи. И хозяину своему смотри не назвони.
Егор повернулся набок, к гостю спиной.
* * *
Рано утром жена мастера подошла к лавке, на которой лежал больной, и неприветливо спросила:
– Спишь, что ли?
– Нет, хозяюшка.
– Встаешь помаленьку?
– Пробую. По избе уж могу пройти.
– Вода тут, в кувшине. Хлеб – вот. Мне с тобой недосуг возиться. На покос иду до ночи.
– И Антониду с собой берешь?
– Нету ее.
– Куда делась?
– Волчье племя! Куда? Сбежала. И сарафан унесла паскуда.
Дней пять Егор оставался совсем один. Коптяков не заходил. У Егора затеплилась слабая надежда, что верхотурец всё-таки поехал в Мельковку. Хозяйка появлялась поздно вечером и каждый раз только спрашивала, скоро ли он встанет. Егор успел трижды перечитать свою единственную книгу. Многое помнил наизусть. Силы возвращались к нему очень медленно.
Как-то утром услышал он брань хозяйки на улице, детский голос и звуки ударов, точно она кого-то жестоко избивала.
– Кого ты так, хозяйка? – спросил Егор.
– Нитку, – кого! Вернулась-таки, – с торжеством сказала хозяйка. – Недолго набегала дрянь. Тоже понимает, что при доме-то лучше.
Когда хозяева ушли на работу, в избу заглянула Нитка.
– Что, девонька? Попало? Ну-ка, расскажи, где пропадала, – ласково сказал Егор.
Девочка только мотнула головой и скрылась. Егор взялся за книгу. Сочинитель полагал бесполезными, для его читателей философию, алгебру «и другие неведомые и бесконечные науки». Жаль! Жаль, что только триста страниц в книге. С какой радостью Егор познакомился бы и с этими науками. Руки и ноги его работали плохо, но голова жадно требовала всё новых и новых знаний. Вздохнув, стал перечитывать главу «о древесных хитростях» – о том, что если помазать корень молодого дерева желчью зеленой ящерицы, то плоды на дереве никогда не испортятся и не сгниют, и о том еще, что если сливу привить на вишню, то сливы будут родиться прежде обыкновенного времени.
Скрипнула дверь. В избу вошла невысокая старушка с узелком и озиралась, ища кого-то. Егор быстро сел на лавке, книга шлепнулась о пол:
– Мамонька! Мама!
– Егорушка!..
Уселись рядом, беседовали без порядку, – что прежде вспомнится.
– Нет коровы, значит? Трудно тебе.
– Да, поломал зверь коровушку прошлой осенью. Сбитень [56]56
Сбитень– горячее питье.
[Закрыть]варю, продаю… ничего, голоду не знаю.
– Об Андрее вестей нет?
– Не слышно. Всё, поди, на Благодатской каторге страдает. Кузя собирался его выручить, – как-то удастся ему. Лизу-то он выкрал, – ты знаешь?
– Да ну?
– Как же! Тем летом еще, как ты ушел.
– Молодец Кузя! Он что задумал, – сделает. Куда они бежали?
– К вогулам. Так я Лизу и не повидала. Кузя-то приходил ночью сказаться… Что только деется! Тот, слышно, в леса ударился, другой в Орду ушел… Раньше я думала: на разбой этак-то убегают, а теперь гляжу – самые добрые люди.
– Да, мама. Мне привелось настоящих разбойников видеть. В столице они живут, во дворцах, сладкое вино пьют, охотой забавляются. Бирон у них за атамана, Акинфий Демидов есаулом. И сама царица в той шайке.
– Сынок, зачем ты?.. Про царицу такое…
– Шутовка она – не царица. Через нее несытая орда биронова на нас насела.
Маремьяна залилась слезами. Егор замолчал и насупился. И что вздумал мать-старуху пугать! Легкое ли ей дело от сына бунтовские речи слушать!.. Одно горе ей приносит. И видятся-то часы считанные, всё перед разлукой. Чем бы ее успокоить, старенькую… Егор взглянул на мать: она глядела на Егора и весело улыбалась, мигая мокрыми веками:
– Я тебя не осуждаю, не думай, Егорушко. Всё понимаю – ведь зрячая. Как народ, так и ты. Конечно, думалось, лучше бы добром…
– Вот и пробовал я добром, – сейчас же не удержался Егор, – а что вышло?.. Ладно… Скажи, мама, чего ты смеялась?
– Так я… Ты задумался и язычок высунул, я сразу тебя узнала: мой Егорушка.
Рассмеялся и Егор.
– А то всё не узнавала? – с нежностью спросил он.
– Как матери не знать свое рожоное! Хоть и большая в тебе перемена, Егорушка. Ожесточился ты, сказать. Бородка растет. Худущий стал. А вот рука-то… Где это бог пособил?
Егор поспешно спрятал руку, на которой один палец был отрублен вовсе, а другой не разгибался.
– И рубец через весь лоб идет. Раньше его не было.
– Пришлось, мама, горя хлебнуть. Долгий путь от моря, со всячинкой. Лучше не вспоминать.
Маремьяна не настаивала. Ей и не хотелось слышать о напастях, которые так долго разлучали ее с сыном. Будто и не было их, горьких лет тоски и голода. Наглядеться бы на Егора, порадовать его перед новой разлукой.
– Ты спрашивай, сынок, я бестолковая, мелю пустое, а время идет.
И тут же добавила как бы случайно:
– Миклашевских господ уж нету в крепости: поместье ему далеко вышло, в Питербурхе, уехали. Дочка ихняя, Янина, – может, помнишь? – Маремьяна быстро глянула на Егора, – басенькая такая, замуж не вышла, тоже с ними поехала.
Егор с облегчением почувствовал, что не покраснел, как когда-то, слыша это имя. А мать, похоже, догадывалась… О чем? Никогда ведь не заикался. Да ничего и не было такого, о чем словами можно бы сказать.
Маремьяна, перейдя на шопот, говорила уж про иное:
– Помнишь Лизину ладанку с золотом? Я ее принесла тебе. На-ко вот. Лизы нет, зря лежит в сундучке.
Егор отвел руку.
– Не надо, мама. Ну ее, язву сибирскую! Верно Андрей баял: золото – злой крушец. Акинфию союзник. Выброси в реку.
Еще сверточек совала Маремьяна: «Твои, спрячь, сынок. Пригодится в дороге». Егор посмотрел: одиннадцать рублевиков, посланных из Петергофа, целехоньки. Егор опечалился, задосадовал:
– Экая ты, мать!.. Я в надежде был, что помог тебе. Что, ино, корову не купила?
– Ладно уж… чего уж… обошлась ведь.
– Нет, ты скажи, – зачем без коровы сидела? Теперь уж вижу, что голодала всю зиму, перебивалась кой-как. Зло берет, право.
– Стану я… выдумаешь тоже… – виновато лепетала старуха и в то же время вытаскивала из принесенного с собой узелка всякую одежду: и исподнее, и коричневый Егоров кафтан, и мягкую шапку.
– Вот это дело! – обрадовался Егор. – Как ты меня вызволила славно! Ай, спасибо, мама. Теперь рублевики мне и вовсе не нужны. А ты нынче же изволь купить корову, да хорошую, рубля в два! И сена купишь.
– Ну, на корову возьму, а остальные ни за что, ты бери.
– Да!.. Один и мне надо: верхотурцу дать, за то, что у тебя побывал.
– Какому верхотурцу?
– Да ты как узнала, что я здесь?
– От девочки, от Антониды: ты же ее посылал.
– Вот те раз!.. Нитка, где ты? Иди сюда.
Антонида не показывалась.
– Не посылал я ее. И как тебя найти, не говорил… Не иначе, она слышала, когда я Коптякова просил. Вот деваха!
– Такая толковая, даром что маленькая. Всё-всё про тебя рассказала. И как вы горами пробирались, и как лихорадка вас в башкирской деревне настигла, и в чем твоя нужда. Я как ей в глазки посмотрела – всему поверила.
– Ты, мама, побудешь еще здесь?
– Ну, а как же! Пока не встанешь, не уйду домой. Сухариков тебе на дорогу надо насушить. Наведываться к тебе буду открыто. А чтобы по мне и тебя не узнали, так будто я знахарка, лечить навязалась. Это тоже Антонидушка придумала – для сбереженья.
– Я теперь скоро встану, от радости такой. Завтра же… Вот что… Ладанку, мама, не выбрасывай. Дай ее мне: надо сравнить зернышки, такие ли у Андрея, как и те, что с Бездонного озера.
Глава третья
ВЕРХОТУРЬЕК Верхотурью двигались толпы богомольцев – калек, старух и стариков, просто нищих. Скоро праздник святого Симеона чудотворца верхотурского, мощи [57]57
Мощи– «нетленные останки святого» – обычно кукла из тряпок или кучка костей, спрятанные в богато разукрашенную «усыпальницу». Грубый обман монахами верующих людей, которые в надежде на чудеса несли в монастырь последние деньги.
[Закрыть]которого хранились в здешнем монастыре.
С одной из толп шел и Егор Сунгуров. Он говорил спутникам, что идет поклониться мощам Симеона чудотворца «по обещанию» – за исцеление от болезни. Может быть, ему и верили, потому что видом он был тощ и бледен.
Конец лета стоял теплый, ясный. Неспешная ходьба с досужими, благодушно настроенными спутниками была не утомительна, и Егор, идучи, отдыхал телом и душой, с любопытством присматривался к незнакомым местам: Дорога вела меж дремучих лесов, изредка полями, где шла уборка хлебов. От яма к яму неслись почтовые тройки, поднимая клубы пыли на бредущих обочиной богомольцев.
У деревень и ямов путников встречали незамысловатой торговлей: ребятишки продавали кедровые шишки, грибы, лепешки, сбитень. По обычаю (уже около сорока лет дважды в год сходились в Верхотурский монастырь богомольцы), ключевая вода без платы раздавалась на околице каждого селения.
В Нижне-Туринском яме на берегу реки Туры Егор зашел на двор к ямщикам – надо было разменять полтину. Там как раз староста выкликал очередь ямщиков, кому ехать. И среди выкликнутых имен Егор услышал: Второв Марко.
«Да это же скороход! Брат Данилы Второва», – подумал сразу Егор. «Имя Марко не часто встречается, да чтоб еще и прозвание с ним!.. Он, наверно».
Егор старался угадать, который из идущих к лошадям ямщиков – Марко. Вот этот, пожалуй, – молодой еще, статный, похож чем-то на петергофского биксеншпаннера. Голос бы его услышать, по голосу уверился бы, хотя и слышал от Марко немного слов, и то четыре года назад.
– Не разобьешь ли монету, земляк? – обратился Егор к ямщику.
– Попроси вон старосту, а я, видишь, занят, – ответил ямщик, вводя коренника в оглобли.
– А что же ты, Марко, – сейчас же сказал Егор, – в Петергоф не воротишься?
Ямщик хмуро посмотрел на парня через спину невысокой мохнатой лошадки. Он молчал и ждал объяснения.
– Трясидло-то нашлось, – понизив голос, продолжал Егор. – Тебя никто не винит. Данила Михайлыч ждет тебя, дождаться не может.
Такая радость осветила лицо ямщика, что Егор понял: чтобы так обрадовать человека, ст о ит нарочно пройти две тысячи верст! Он и сам засмеялся, счастливый чужим счастьем. Марко обежал вокруг лошади, схватил Егора за плечи, обнял, отпустил и опять обнял.
– Как ты меня нашел, добрый человек?
Егору стало стыдно признаться, что только случай завел его на ямщицкий двор и случай дал услышат имя Марко. Он ответил словами Мосолова:
– Урал велик, да дорожки-то узкие, вот и встретились.
– Всё по порядку сказывай, – как ты в Петергоф угадал? Али ты тамошний?.. Что брат наказывал мне передать?.. Когда ты его видел?..
Строгий голос старосты прервал их беседу. Марко схватился за дугу.
– Ехать мне надо, – озабоченно сказал он. – Ты в какую сторону пробираешься?.. За Верхотурье?.. Один ты?.. Ну и ладно. Едем со мной до следующего яма. Там и поговорим толком.
В повозку сели две рыхлые купчихи с ворохом узлов и ларцев: тоже к мощам чудотворца собрались по обещанию. С ними служанка. Егор пристроился на подножке. Тройка полетела по дивно красивому берегу Туры.
Дор о гой Марко раза три останавливал коней и что-то наскоро поправлял в упряжи. Это означало, что ему не терпелось сию же минуту получить ответ от Егора: «Какими именно словами передавал Данила, что Марко никто не винит?» или «давно ли нашлось трясидло»? Получив ответ, Марко взлетал на облучок, свистом пугал купч и х и крутил в воздухе концами вожжей.
Вот и ям. Марко сдал тройку, потащил Егора на какой-то огород, усадил под кусты малины и заставил рассказывать.
Егор передал все свои беседы с биксеншпаннером, описал Петергоф и царскую охоту. О себе сказал только, что отвозил в столицу зверей. Марко всё было мало, всё спрашивал да спрашивал.
– Не знаю, не знаю, – пришлось повторять Егору.
Наконец Марко успокоился, лег на траву и долго молчал.
– Ты, поди, думаешь, что я теперь, на родину кинусь? – заговорил он снова. – Вот и нет, не собираюсь. Радуюсь я, что теперь никто там не посмеет сказать, что Марко Второв – вор… Значит, Данила очень каялся, что посомневался?.. – А такую ты не встречал девушку, Мариной звать, судомойка в Нагорном дворце?.. Нет?.. При царском дворе тошно жить. Сам ты видел. Кто п я ток не лижет, того стопчут. А здешний народ мне по душе, – что крестьяне, что ямщики, что охотники. Гордый народ, своеобычный. Зря не поклонится. За деньги душой не покривит… Чего смеешься? Не верно?
– Нет, это у меня лоб почесался. Недавно я одной девчоночке – и не здешней, а ярославской дал рубль серебряный за большую услугу: она ко мне, больному, мать привела, босиком оттопала верст поболе ста. Так эта козявка мне рублевиком-то в лоб – вот до чего разобиделась!
Марко стал расспрашивать Егора: куда идет? как жить намерен? Егор не потаил, что он беглый и устраиваться на зиму будет где попало, лишь бы подальше от земского начальства. Покамест держит путь в Лялю, это верст сорок еще за Верхотурье.
– Как не знать Лялю! Это Караульный ям, от города первый, сорок три версты. Таможенная застава там. Нет, тебе неладно Лялю посоветовали, коли скрываться надо. Тогда уж подальше в горы возьми. После Караульного будет Павдинский ям, потом Ростес. Вот куда иди, там глухо. Я бы тебя всей душой принял, да некуда: живу в одной избе с другими холостыми ямщиками… Вот что, друг, – надо тебе посоветоваться с Походяшиным.
– Кто он такой, Походяшин?
– Верхотурец один. Давно сюда пришел, родом он казанский. Здесь, говорят, плотником был, потом ямщиком, даже ямным старостой. Теперь не знаю, как он пишется – разночинцем или посадским. Свой дом у него в Ямской слободе. Мне он много помог, я ведь тоже на твоем положении был: с каторги бежал…
«Не с Благодати ли?» – так и вертелось на языке у Егора. Очень хотелось сказать, что это он выпустил Марко из баньки, но промолчал, постеснялся. Сказать – вроде на благодарность напрашиваться.
– Ума у Максима Михайловича! Если бы про него царица узнала, поставила бы кабинет-министром… Нынче у него много ходоков стало бывать. И голь перекатная, и из богатеньких. Много раз случалось, везешь дальнего, из купцов или подьячих, а он тебя про Максима Походяшина пытает: знаю ли, где живет, да каков видом?
– Что ж, Марко, с таким человеком надо поговорить. Завтра дойду до города – и прямо к нему.
– Зачем ходить? Сегодня отдыхай, поедим горячего, выспимся на сеновале, а утром я попрошусь у старосты на тройку, которая в Верхотурье бежит, и представлю тебя к самому Походяшинскому дому.
* * *
Тройка с разгону остановилась у низенького деревянного дома на улице Ямской слободы. Егор опять угадал в попутчики ко вчерашним купчихам, с ними и доехал.
– Вот здесь и живет Максим Походяшин. Прощай, друг!
Марко махнул рукой с облучка, и тройка покатила дальше, увозя купчих к перевозу через реку.
Егор подошел к калитке, брякнул железным кольцом. По бродяжьей привычке послушал, нет ли собак, и вошел во двор. Женщина, видимо стряпка, стояла посреди двора у выносного очага. На огромной сковороде шипели, жарились караси. Стряпка подняла голову и скороговоркой крикнула:
– Нету его дома! Подожди там.
Егор вышел обратно за калитку, походил около дома, сел на лавочку под окнами. «Должно, скоро придет Походяшин, коли велено ждать». Вынул сухарь, еще из тех, что Маремьяна насушила, стал завтракать. Куры столпились вокруг, склевывали крошки с Егоровых лаптей и гомонили, – похоже, обсуждали вид путника и гадали, опасен ли.
Из проулка вышёл человек с батожком и направился через улицу к дому Походяшина. «С палочкой ходит», – вспомнились слова Марко. Но разглядел на подошедшем линялую простую рубаху, мужицкие порты, бороду и решил: «Нет, не Походяшин. Из ходоков тоже».
Бородач поклонился Егору и сел рядом с ним на лавочку:
– Ждешь?
– Жду, – коротко ответил Егор.
– Ну и я подожду.
Помолчали. Первым заговорил бородач. Посмотрев на небо, на большие облака, он сказал:
– Чего уж верно дождемся к вечеру, так это дождя.
– Егор показал на кур и в шутку ответил:
– «Когда куры часто перья почищают и нахмурясь кричат, то переменная с дождем погода будет».
Просто вспомнил и повторил затверженные им слова из книги, которую читал на мосоловском заводе. Бородач живо взглянул на Егора, прищурился и заговорил:
– «Понеже в сем месяце такие злые росы упадают, из которых ядовитые гадины и черви родятся, того ради огородные овощи прилежно хранить и покрывать надобно…»
Это были слова из той же книги. Егор удивился, но сразу же подхватил их продолжение:
– «…понеже от сего приходят болезни, итак надобно беречься от слив, неспелых яблок и груш».
Бородач весело расхохотался:
– А про скорпионное масло помнишь?
Вместо ответа Егор без запинки отбарабанил:
– «Набери тридцать скорпионов и умори их в двух фунтах горячего масла из горького миндалю и потом, истолокши их, настой восемь дней. Сие масло выживает всякий яд из тела и утоляет каменную болезнь».
Продолжая смеяться, бородач сказал:
– Ну и вздорная же книга эта «Флоринова экономия»! Надо бы глупее, да некуда.
– Вздорная? – удивился Егор. – Это почему же вздорная?
– Ты что, поверил в ней хоть одному слову?.. Не русского она ума, а прусского. Прусский помещик сочинял, а придворный льстец, господин Волчков, на российский язык перевел… Ты, миленький, по какой части трудишься?
Егор поколебался немного.
– В рудах маракую.
Бородач достал из кармана камень и протянул Егору.
– Погляди, может ли в такой породе повстречаться слюда большими листами?
Камень был «дикарь», обыкновенный, с мелкими блестками слюды, с розовым шпатом и серым кварцем, тоже в мелких зернах.
– Очень нужна слюда, – продолжал собеседник. – В позапрошлом году город наш погорел. В ильин день пожар случился, так он и до сих пор слывет: ильинский пожар. Двести сорок два двора сгорело в городе, да в Ямской слободе – больше восьмидесяти. Теперь отстраиваемся, много новых домов поставили, того больше строится. А слюды в окна нет. Кою слюду издалека привозят, здесь продают в три-тридорога, да и той мало. Вот бы здесь поблизости найти доброе место слюды…
– В этой породе признака нет, – сказал Егор, возвращая камень. – Слюда большими листами родится в жилах, где и прочие каменья крупные, и шпат и кварц. А это дикарь камень.
– И нигде ты не видал подходящей породы?
– Так я дальний. Сегодня лишь приехал, здешних пород не знаю.
– Вот как! Ну, прости, коли такое дело.
– Максим Михайлович!.. Я уж вижу, что ты и есть Походяшин. Если тебе не торопно, поговорить с тобой хотел, посоветоваться.
– А я никогда не тороплюсь. День-то весь мой. Дня не хватит – ночи прихватим.
– Счастливый ты, видать, человек, Максим Михайлович!
– Будто трудно счастливым стать?
– А будто легко?
– И, миленький! Что такое счастье? Попала человеку в глаз соринка, вот он мучается – свет не мил. А как выйдет соринка, – тут человек и счастлив. Верно?
– Нет, пожалуй, не верно. За нынешний год я двух счастливых людей видел, тебя было третьим посчитал.
– Любопытен я послушать, чт о тех людей сделало счастливыми.
– Первый человек – мать, которая сына три года не видела и почти не чаяла в живых увидать – и вдруг повстречалась. Второй – долго считался татем [58]58
Тать– вор.
[Закрыть]и однажды узнал, что похищенное нашлось, а его совсем обелили. Это побольше твоей соринки, Максим Михайлович.
– Ну, большие, конечно, а всё-таки соринки. Так-то и я себя могу почитать счастливым. Раньше я жил в суете. Вечером ляжешь – забот в голове столько, что полночи не заснешь. Утром вскочишь – за что первое ухватиться, не знаешь. Жизнь тебя тащит, как река корягу. А теперь поумнел… Торопиться не надо. Живи истово, смотри только, чтобы корысть тебя не одолела… Лягу теперь – сразу засну. Проснусь – весь день мой, какой он есть.
– Несогласен, – возразил Егор. – Чем лучше быть корягой, которая на одном месте, зацепившись, стоит? Только намокнет да ко дну пойдет. Хорошая забота да о настоящем деле – это ж и есть радость. Я набродился без дела, руки скучают. Хоть в курень лесорубом, углежогом – только б к делу. А по-твоему выходит: лучше нет, как в монастырь монахом уйти.
– Ого, миленький, ты в диспутах силен! Бьешь в самую суть. Но только нет, я не пустынник, не хочу тело постом морить, молитвой все мысли из головы выгонять. Среди живых людей хочу жить… И тебе в курень незачем – рудоискатель нужнее. Я тебя к Посникову придам.
– Не просто это, Максим Михайлович. Признаюсь уж сразу: я беспашпортный, беглый.
– Не беда, выручим. Ты ведь не хрипат голосом? И лицом не коряв?
– Это ты к чему?
– Да вот ищут одного беглого. Листы висят с приметами. Того любой ярыжка схватит. Я уж узнал, под рукой, в чем его винят: в листах этого не написано, а будто бы он, сыскав песошное золото, добрался до столицы да там самой государыне то золото и объявил.
– Ишь, какой ловкий! – удивился Егор. – А не сказано в листах, как его звать?
– Сказано: Козьма Шипигузов.
– Ка-ак?..
– Ты, видать, хвор, миленький! Вон какой белый. Либо ты голоден. Идем обедать. Чую носом, что у Акулины рыба подгорает.
