Текст книги "Руда"
Автор книги: Александр Бармин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
Егор не ждал Ярцова так скоро. И двух недель не ездил, а уж где-то на краю света – на самой Баранче – побывал. Вернулся Ярцов в жаркое утро. Егор только что встал – разленился без начальника.
– Мосолова еще нет? – были первые слова Ярцова, когда он вылезал из повозки. Егор ответил, что нет, не приезжал еще.
– Ну и ладно. Он на Баранче остался – дней на пять, говорил. Я сейчас спать лягу. Если Мосолов приедет, разбуди меня… Или нет, не надо. Не буди. Можно и завтра. Завтра буду рапорт писать. Послезавтра ты, Сунгуров, в город поедешь, рапорт отвезешь.
– А у нас новости какие, Сергей Иваныч! – говорил Егор, внося в избу пожитки шихтмейстера.
– Какие новости?.. Или нет, не говори сейчас. Сначала уж высплюсь. А то здешние новости… им всегда не рад, только сон испортишь. Не надо воды, Сунгуров, не надо; я умываться сейчас не буду.
Из сумки шихтмейстера посыпались черные камни.
– Это что такое, Сергей Иваныч? Руда?
– Где? Это? Да, вогульская какая-то. С какой-то, не помню, реки там.
Егор любовно рассматривал образцы.
– Сергей Иваныч! Это руда наилучшая. Я в Тагиле на руднике бывал, там на три разбора руду делят, так в самом первом разборе и то такой руды нет.
– Много ты понимаешь, Егор!.. Выгони-ка мух из горницы да окно завесь.
– А руду куда?
– Всё равно. Положи на полку или себе возьми. Ох, доехал я-таки, слава богу. Даже не верится, что дома.
В темной горнице, раздетый, под чистой прохладной простыней шихтмейстер блаженно вытянулся.
Егор закрыл дверь в горницу и присел к окну, разглядывать вогульские камни. Его больше всего занимала, как и Ярцова в избушке Ватина, их магнитная сила. Рудные крошки бородками топорщились на всех острых углах. Ни тряская дорога, ни падение на пол не оторвали этих бородок. Егор шевелил их кончиком гусиного пера – крошки меняли места, перескакивали одна к другой и не отрывались от камня. Егор принес большой гвоздь, приложил его шляпкой к камню – и гвоздь прирос.
– Сунгуров! – послышался вдруг крик шихтмейстера. – Иди сюда, школьник паршивый!
Егор вскочил, положил камни на полку и побежал в горницу.
– Балобан! – орал Ярцов. – Зачем говорил мне про новости, строка приказная? Я нарочно в Екатеринбург не заезжал, чтобы всякие неприятности на завтра отложить. А ты всё испортил, мне теперь не заснуть.
– Да я еще никаких новостей не говорил, – оправдывался Егор.
– Всё равно: сказал, что есть новости. Теперь поневоле думается. Ну, выкладывай скорей.
– У нас в Шайтанке бунт, – выпалил Егор очень весело.
– Бунт? Перекрестись, – какой бунт?
– Шипишный бунт, бабы называют. Он из-за шипишного цвета начался. Уж сегодня никто не работает.
Шихтмейстер сел на постели.
– Всё пропало, – сказал он мрачно. – Теперь ни за что не заснуть… Что ж ты сразу-то не доложил, дрянь? Ладно, ладно, не выкручивайся, говори дальше. Что за шипишный цвет?
– Когда Мосолов поехал с вами, он приказал, чтоб кунгурских мужиков поставили на работу шипишные цветы собирать. А то хлеба не велел давать. Другой работы никакой не было. Мужики вышли. Я видел – человек сто их ходит по горам, к брюху пестери [6]6
Пестерь– большой кошель, сплетенный из лыка.
[Закрыть]привязаны. Рвут цветы, кидают в пестери самые только лепесточки. Сносят к приказчицкой избе, груды навалили. Сестра Мосолова, старая девка, их по солнышку разваливает, сушит. Правда, Сергей Иваныч, что сушеный шипишный цвет дорого стоит?
– Не знаю. Может быть. Ну?
– Из него, говорят, снадобья лечебные делают и помаду.
– Ну, ну, делают. Ты про бунт…
– Вот с того и бунт вышел. Кто-то из мастеровых посмеялся над кунгурскими, что-де бабью работу делаете, старой девке на помаду стараетесь. Работа не заводская – Мосолов для себя это выдумал, на продажу, видно. Еще день вышли мужики цвет собирать, – на третий не пошли. Им хлеба не дали. Лежат в таборе голодные день, другой. Кой-кто в Кунгур уехал. Которые по заводу пошли с разговорами. Потом испортилась плотина. То ли поломали ее. Кунгурские сели на плотине, не дают починять. Борисов – он за приказчика остался – послал плотинного мастера. «Непременно почини, а то дутья нет, домны остановятся. Убытки страшные». Плотинный говорит: «А если меня убьют?» Борисов обещал, что сам его убьет, если не починит. Тогда плотинный пошел. Ему голову проломили. Он ничего, даже смеется, говорит, что сам свалился, о брус голову расшиб. Только, кажется, помер он всё-таки. Борисов взял грудного ребенка своего на руки, пришел на плотину, стал на колени, объяснил, что без воды дутья нет, а без дутья домнам остановка. Мужики тогда позволили починить, ушли с плотины. Зато вчера в молотовых мастерских, в токарной, в кузнице, на пильной мельнице – везде рабочих увели. Кричат: «Мы семигривенные подушные отработали и четырехгривенный сбор отработали. Почто опять на страду посылают?» Такой слух есть, что приписным только тридцать шесть дней в году на заводы работать полагается, а остальное время – на себя…
– Враки это! – сказал Ярцов.
– Им объяснили, а они кричат, что тот указ давно есть, да только спрятан. Вот так и сегодня не работают, шумят.
– В крепость и в Ревду Демидовым доносили?
– Нет, нигде еще не знают. Борисов хочет, чтоб сначала работать начали. Да, может, и нельзя послать: кунгурские на дорогах дозорных поставили.
– Что же мне делать, Сунгуров, а? – жалобно спросил Ярцов. – Донесение послать в крепость или подождать Мосолова?
– Не знаю, Сергей Иваныч.
– Лучше подожду, а? Я, кажется, засну сейчас. Теперь знаю, в чем дело. И помочь всё равно нечем. Пусть Мосолов сам свою шипишную похлёбку расхлебывает. А ты иди посмотри, что там делается. Потом расскажешь.
Через минуту шихтмейстер уже храпел.
Но не прошло и часу, как Егор вбежал в избу и растолкал его:
– Сергей Иваныч! Приехал советник Хрущов. Сюда идет.
– Хрущов здесь? Давай скорей одеваться! Чорт его принес не вовремя. Егорушка, посмотри там в чемодане запасной парик! Да поворачивайся живее, собака!
Ботфорты никак не лезли на ноги. Пуговицы камзола не застегивались, две совсем оторвались. Но к приходу советника шихтмейстер успел кое-как привести себя в порядок.
Хрущов Андрей Федорович – помощник главного командира – такой же крутой и нетерпеливый начальник, как сам Татищев. Горные офицеры его иной раз даже больше боялись, чем Татищева. У Хрущова больше петербургского лоску и обидного высокомерия. Вежливым словечком так обидит, что всю жизнь не забудешь.
– Егор, поставь чернильницу, очини перо! – распоряжался Ярцов и всё выглядывал в окно. «Идет!» Отскочил от окна, сел, нагнулся над бумагой. Перо – в откинутой руке.
– Можно? – Пригнув у притолоки голову, вошел сорокалетний красавец Хрущов. Он поздоровался с Ярцовым по-столичному – за руку.
– Еду осматривать крепостцы наши, Гробовскую, Киргишанскую, Кленовскую – до самой Красноуфимской. У вас в заводе остановился коней покормить и жару переждать. Как раз полдороги до первой крепости, Разрешите, господин шихтмейстер, воспользоваться на час вашим гостеприимством. Кстати, расскажете, в каком состоянии завод.
– Я сейчас насчет обеда… – Ярцов устремился к дверям, хотя и не соображал еще, как ему за час изготовить обед и накормить такого важного гостя.
– Не надо, не надо, – остановил его Хрущов. – Вот только квасу бы… Найдется? А кое-что есть там у меня в экипаже, пошлите денщика. Это ваш денщик? Какой молодой!
– Это школьник, по письменной части, господин советник. Денщика я не держу пока.
– Ага, понимаю. – У советника чуть дрогнули уголки губ. – Так, разумеется, экономнее.
Когда Егор вернулся с кувшином кваса и денщиком советника, шихтмейстер кончал рассказывать о бунте крепостных.
– Вот пишу о том рапорт в Контору горных дел. Только что сам вернулся с Баранчинских рудников и узнал.
– Рапорт, конечно, послать надо. Но команды никакой не ждите. В Катеринске одна рота всего. Да пока сам Демидов не попросит, вообще нельзя мешаться в его дела. И дело-то мало значащее, я полагаю. Такие «бунты» у заводчиков чуть не каждый месяц. Людей и власти у них достаточно, сами справляются. А у вас есть оружие – при случае оборонить свое шляхетское достоинство? Есть? Расскажите же о заводе.
Ярцов стал путаться в цифрах. Советник скоро перебил его:
– А что замечательного встретили вы в поездке? Я ведь больше по части прииска новых рудных мест да постройки новых крепостей.
Из соседней комнаты Егор прислушивался к рассказу шихтмейстера о Баранчинском прииске, о межевании лесов. «А что ж он о вогульской руде ничего не говорит?.. Вспомнит или не вспомнит? Нет, всё расписывает, как в медвежьих лесах грани Демидовских владений искал… Ни слова о руде». Егор не выдержал. Взял с полки куски руды, тихонько вошел в горницу, положил на стол перед Ярцовым.
– Вы велели, Сергей Иваныч…
Руду сразу схватили длинные, в перстнях, пальцы советника.
– Это и есть баранчинская? Ого, не плохое место опять отхватили Демидовы!
– Нет, господин советник, это не демидовская. Совсем новое место. Один вогул объявил.
– Где?
– На реке Кушве, – сразу вспомнил Ярцов, – от Баранчи еще на север. Говорит, целая гора сплошной руды, еще никем не знаемая.
– Что? Совсем новое? – Пальцы советника впились в руду. – Целая гора? Вы объявили в Катеринске?
– Нет, я не заезжал в город. Сегодня хотел послать, вот пишу о том рапорт.
– Да что вы делаете? – Советник откинулся на лавке, наливаясь гневом, стукнул кулаком по столу. – Демидовы знают?
– Н-нет… то есть – приказчик ихний знает. Нам вместе вогул объявил.
– Дуб-бина стоеросовая! – Всякий лоск слетел с советника. Советник вскочил и пробежался по комнате. – Как ты не понимаешь, что в этом всё! Такая руда только и может нам помочь одолеть Демидовых. Целая гора, – ах, дурак! И сидит. А может, там уж Демидовы объявили ее!
– Нет, не может того быть, господин Хрущов. – Ярцов старался спасти остатки своего достоинства, но колени его тряслись, на лице проступил жалкий испуг. – Мосолов на Баранче остался, а я спешил, как только мог. Ночи в дороге. Демидовские даже заподозрили меня. Они меня удерживали, да и я хитростью от них уходил.
– Хитростью!.. Должен был кричать: «слово и дело», вот что! «Не спал нигде», а мимо крепости проехал сюда. Эх, инвенции [7]7
Инвенция– удачная мысль, изобретательность.
[Закрыть]нет нисколько у людей. Вернуться мне, что ли, в город?.. Нет, скачи ты, еще успеешь к концу занятий в конторе. Коня загони, а успей! А если контора закрыта, отдай вот записку в собственные руки главному командиру.
Хрущов тыкал, тыкал пером в чернильницу – перо не писало. Заглянул – чернильница была пустая.
– «Пишу рапорт»… Чем ты пишешь?
Выругался. Чернильница полетела в угол, разбилась в черепки.
– Не надо записки. Только покажи ему руду. Конь верховой есть у тебя?
– Можно взять заводского.
– Не бери у Демидовых. Еще подсунут запаленного, на полдороге сядешь с ним. Возьми моего, он порожний шел, в поводу, почти свежий.
* * *
Крокодил, изогнувшийся в медное кольцо, глотал человека, а человек, губастый негр, поднимал кверху медные руки. К каждой руке привинчена хрустальная чашечка, в каждой чашечке зажженная свеча.
Слуга поставил подсвечник на стол перед Никитой Никитичем Демидовым и ушел, мягко ступая по узорному ковру. Никита Никитич сидит в кресле боком к зеркалу в золоченой раме. Всё в ревдинском дворце было яркое и «веселенькое» – и дорогая одежда из атласа и шелка, и разноцветные, обитые штофом стены с позолотой украшений, и расписная мебель, собранная из всех стран мира, и бесконечные ковры, и хрустальная посуда. Вещи кричали о богатстве, о радости. Но владельцы дворца если и могли похвалиться богатством, то ни веселостью, ни здоровьем не отличались. Никита Никитич, заслоня глаза от света ладонью, посмотрел на стенные часы.
– Пора бы уж Василию из Екатеринбурга воротиться. Без малого десять. Как-то еще выйдет там с кущвинской рудой. Гляди, Прохор, накуролесит твой шихтмейстер – тебе худо будет! Ничего в резон не приму.
Стоявший у порога шайтанский приказчик Мосолов переступил с ноги на ногу, сдержанно вздохнул и ответил:
– Вогулишка не вовремя подвернулся, Никита Никитич. Известно было, что Анисим Чумпин помер. Я в надежде был, что больше никто про ту гору не знает. А в пауле на Баранче, гляжу, тащит рудные куски. Звать его тоже Чумпин – верно, сын тому. Кто ж его знал!.. Ну, думаю, пришло время объявлять рудное место. Сказал шихтмейстеру, что останусь на Баранче, а сам окольными тропами обогнал его. В Тагиле и в Старом заводе [8]8
Старый завод– Невьянский.
[Закрыть]велел, чтоб задерживали его, как только могут. Поди, и сейчас из Старого завода еще не выехал. Нет, всё ладно устроится. Василию Никитичу отказать не посмеют, раз сам заявку повез.
– А кроме того вогулича, полагаешь, никто дороги на гору не знает?
– Никто. Она за такими болотинами, что в мокрое лето и вовсе не пройти, Я с Анисимом ходил – с природным вогуличем – и то раза три в няше [9]9
Няша– тонкий, вязкий ил.
[Закрыть]тонул. Там летом и вогулы не бывают. А хороша руда, Никита Никитич, ох, хороша!
– Что там хороша!.. Завода ставить всё одно не будем. Лишь бы капитан не завладел, не вздумал там казенный завод заводить. Ведь поперек всех наших земель тогда дорога пройдет, как ножом разрежет… Неприятность какая брату Акинфию! Смотри, Прохор, я тебя головой Акинфию Никитичу выдам.
– Помилуйте, Никита Никитич, – чем же я виноват?
– Да, да… ты никогда виноват не бываешь. То вогулич виноват, что выдал гору, то конь, что ногу сломал, а ты всегда прав.
– Что опоздал-то я, Никита Никитич? Верно это, вчера бы еще мог здесь быть. Да ведь какими тропками обгонял-то.
– Вот теперь тропки… А вогулишку надо, знаешь, – того.
– Это так, Никита Никитич, – из-за гроба нет голоса.
– Эй, ты что? Чего еще выдумываешь? Ничего я тебе не говорил.
УДАРЯрцов гнал коня всю дорогу. Хорошо, что конь у Хрущова знатный – не трясучий и быстрый.
Подъезжая к Верх-Исетскому заводу, Ярцов уже видел, что не опоздал в контору. Успеет сегодня же заявку сделать. Близ крепости обогнал тележку парой какого-то купца. Купец важно развалился и едва посмотрел на согнувшегося в седле шихтмейстера.
«Вот, – подумал Ярцов, бережно прижимая локтем тяжелую сумку, – захочу, крикну: „Слово и дело государево“ – и отберу у него и коней и тележку. Ничего не скажет, еще сам на козлы сядет, погонять будет».
Эти слова: «слово и дело»были в те времена чем-то вроде страшного заклинания. Их кричал человек, желавший донести о государственной измене, человек, узнавший новый способ обогащения царской казны, – словом, тот, кто хотел сделать донесение государственной важности. И того, кто крикнул эти слова, никто не смел задерживать. Напротив, – всякий, под страхом казни, должен помогать крикнувшему скорее добраться до самого высшего начальства. Ему давали охрану, для него хватали первый попавшийся экипаж, чей бы он ни был: он считался под особым покровительством власти.
Зато и редко пользовались люди этими словами. Знали, что если донесение окажется не важным, то доносителя возьмут в колодки; отведает он и плетей и ссылки.
– В конторе горных дел занятия еще не кончились. Ярцов прошел к повытчику, [10]10
Повытье– отдел канцелярии. Повытчик– заведующий отделом.
[Закрыть]принимающему заявки на новые прииски, и степенно произнес:
– Объявляю в казну новое рудное место на реке Кушве – железная руда. Найдена через новокрещеного вогулича Чумпина. Вот образцы.
Попросил бумаги, написал рапорт о том же. Повытчик записал в книгу день и час объявления. Ярцов глубоко вздохнул.
– Значит, не были демидовские люди с такой рудой?
– Не были.
– Слава тебе, господи. Всё изрядно!
А про себя подумал: «Прямо как с плахи из-под топора ушел, Ай, и сердит же советник!»
Его обступили горные офицеры. Рассматривали руду, восхищались ею, расспрашивали о подробностях. Ярцов чувствовал себя героем и привирал не скупясь:
– Показал мне вогулич куски. Я сразу вижу, какая руда. А со мной приказчик демидовский. Я ему виду не подал. Оставил его на Баранче, сам скорее сюда гнать. На демидовских заводах пронюхали, что я что-то знатное везу, задерживать меня стали. Да шалишь! Коней не дают, так я у них с конюшни самого первого коня взял. Погоня за мной, конечно, была, да не догнали. Это в Тагиле, а в Невьянске даже ночевать не остался: боялся, что выкрадут образцы. Взял шихтмейстеровых пару и вот примчался прямо сюда…
Вдруг все затихли, расступились: через контору проходил главный командир. Ярцов поклонился, преподнес свои образцы. Татищев пришел в такое же волнение, как давеча советник Хрущов. Он заставил шихтмейстера повторить рассказ. Слушал сидя, покачивая на ладони рудные куски, и одобрительно кивал, головой:
– Целая гора? Что ж не съездил поглядеть?
– Ваше превосходительство! – Ярцов изобразил на лице легкий укор. – А ну как Демидовы раньше меня заявку бы сделали? Гора как раз за их угодьями. Здесь, ничего-то не зная, и закрепили бы за ними.
– Прав! – сказал Татищев. – Кругом прав. Молодец! А позовите-ка этого, как его…
– Гезе, рутенгенгера? – догадался кто-то из офицеров.
– Не рутенгенгер, а ло-зо-хо-дец! – подчеркнул Татищев. – Опять саксонское речение, – будто нельзя русского слова найти. Да и не лозоходец он теперь, а, по-вашему, берг-пробирер; по-моему, – рудоиспытатель.
Гезе разыскали и привели очень скоро.
– Глюкауф, [11]11
Глюкауф– старинное приветствие саксонских рудокопов.
[Закрыть]– баском кинул Гезе при входе и поднял правую руку кверху. Татищев заговорил с ним по-немецки.
В это время раздались торопливые шаги: в комнату вошел, почти вбежал высокий молодой человек в дорогом, шитом цветами и узорами французском кафтане, но весь в дорожной пыли. За ним форейтор в ливрее [12]12
Форейтор– конный слуга, сопровождающий хозяина в поездках. Ливрея– форменная одежда слуги из богатого дома.
[Закрыть]нес небольшой, но, видимо, тяжелый кожаный мешочек.
– Не закрыто еще? – крикнул вошедший и брезгливо сморщил нос. Тут он увидел Татищева и слегка наклонил голову. Впрочем, сразу же, не задерживаясь, прошел к повытчику.
– Вот прими, тут заявка и образцы. Заявляю от имени отца, цегентнера [13]13
Цегентнер– горный чин.
[Закрыть]Никиты Демидова, новый наш прииск, а какой, – тут сказано.
Сел на скамейку, постукивая пальцами по краю стола.
Повытчик посмотрел на часы, раскрыл книгу. Развернул заявку, поданную форейтором. Нерешительность и испуг выразились на лице повытчика. Он быстро глянул поверх бумаги на молодого Демидова. Тот сидел вполоборота к нему и нетерпеливо стучал пальцами. Повытчик покосился на главного командира Татищев растолковывал что-то саксонцу.
– У вас написано, Василий Никитич: на Кушве-реке? – заикаясь сказал повытчик Демидову.
В комнате настала тишина. Все замерли. Только Гезе твердил: «Гут. Гут. Шон».
– Ну да! А что? – Голос Василия Демидова визгнул. – Место новое. Река Кушва пала в Туру-реку. Отсюда ехать на Тагил, дальше дорогой через новые наши Баранчинские рудники. Просим, чтоб было позволено для плавки сей руды построить со временем завод на две домны, а на реке Туре – молотовые фабрики.
Демидов говорил громко – не для повытчика. Слова «было позволено» выделил особенно.
– Это место уже заявлено. – Повытчик заерзал на скамье, привстал, согнулся дугою через стол, а сам опасливо косился на парик главного командира.
– Как заявлено? Кем? Не может статься. Наша находка! Уже не первый год то место знаем!
– Часиком бы раньше, – прошептал повытчик и быстро сел на место; парик Татищева поворачивался к его столу.
– Кем, кем заявлено?
– Не имею права того сказывать, – строго возразил повытчик. – Так записывать вашу заявку, Василий Никитич, к разбору в совете?
Демидов поднялся. Лицо у него было очень худое, длинное и белое, с яркими пятнами на скулах – лицо чахоточного. Нестерпимо блестели глаза. В руках Гезе он увидел рудные куски; саксонец, как и все, кому попадали эти камни, старался ущипнуть магнитную бородку на остром черном изломе.
– А! – рот Демидова перекосился. Василий рванул шелковый шарф с шеи. Выхватил из рук форейтора кожаный мешочек, швырнул под скамейку. – Не надо писать!
К нему шел с улыбкой любезного хозяина на тонких бледных губах, с издевкой в прищуре калмыцких глаз главный командир.
* * *
Солнце еще не всходило, когда Мосолов вывел коня за чугунную решетку дворцовых ворот. Мосолов молчал, но когда попробовал рукой седло, то лошадь закачалась.
В сосновом лесу у ручья Мосолов остановился и напоил лошадь. Потом трижды окунул свою голову в холодную воду. Надел шапку, не утираясь. Погрозил кулаком назад, Ревде.
Скакал левым берегом Чусовой, по крутым дорожкам. Уже прорывались румяные лучи между зубцами скалистого гребня горы Волчихи, но по долине реки стлался туман, то завиваясь в столбы, то разрываясь в белесые клочья над быстрой водой.
Дорожка углубилась в сосновый бор. Запахи ландышей, земляники, смолы смешались, в прохладном воздухе. Просыпались птицы – пробовала свою свирель иволга, слышался чистый голос малиновки. Маленькая огненнохвостая птаха всё залетала вперед коня, раскачивалась на ветвях и пела короткую печальную песенку. Мосолов спустился к самому берегу Чусовой, крикнул перевозчика. Из шалаша на другом берегу вылез седой дед, долго всматривался, кто зовет, а потом забегал, засуетился. Мигом пригнал тяжелую плоскодонку. Мосолов ввел коня, молча дождался конца переправы. Тогда спросил старика:
– Ну как тут у вас? – И кивнул в сторону близкой уже Шайтанки.
– Ничего, слава богу, – бормотал старик, пряча глаза.
– Ничего? – Приказчик забрал в кулак белую бороду деда и дернул кверху. – Ничего, говоришь?
Старик замер – не дышал, не смел отвести взгляда.
– Перекрестись!
Тот перекрестился по-кержацки, двумя перстами.
– Твое счастье, – процедил сквозь зубы Мосолов.
Конь толчками, сильно приседая, вынес его на бугор. Солнце взошло. На горе Караульной, что осталась на левом берегу, розовели каменные шиханы среди сбегающих по склонам лесов. Мосолов ударил коня плетью и помчался в Шайтанку.
Улица поселка была пуста. Мосолов подъехал к одной избе и застучал в ставень.
– Кто там? – сейчас же откликнулся глухой голос.
– Я. Вылезай!
– Прохор Ильич?!
В избе послышался шум отодвигаемых тяжелых вещей, загремели падающие железные брусья, – видимое дело, хозяин разбирал нагромождения у входа. Дверь открылась, выскочил кривоногий рыжебородый мужик.
– В осаде сидишь, Борисов? – насмешливо сказал Мосолов.
– Ничего ты не знаешь, Прохор Ильич!.
– Всё знаю. Где они?
– Смотри, забегали! Вон по задам махнул – это туда, в табор.
– Так в таборе они? Я их приведу в добрый разум.
– Берегись, Прохор Ильич! Меня чуть не убили. А заперся, – так избу поджечь собирались. Кирша Деревянный кричал, я слышал. Иди сюда, посоветуем как и что.
– Некогда мне советовать. Я туда.
– Туда? Да у тебя и оружия никакого!
– Ладно ты, воин! Готовь пока розги… Побольше да покрепче.
Тронул коня.
– Прохор Ильич!..
Мосолов уже далеко, не слышит. Проскакал улицу, выехал за поселок, через плотину, к лесу.
В таборе было людно: мужики стояли большой тесной толпой и шумно говорили. Коня приказчик привязал у первого балагана и пеший, большими твердыми шагами направился к толпе. Мужики смолкли.
Уже вплотную стояли они – приказчик и крестьяне. Мосолов чуял запах потных рубах. Видел острые, отчаянные глаза, много глаз. И выбирал, самый упорный, самый дерзкий взгляд, чтобы знать, куда направить силу удара.
Но толпа отступила перед ним. Мосолову пришлось сделать еще несколько шагов вперед. Опять отдалились чужие внимательные глаза. И нельзя остановиться. Сделав еще шаг, Мосолов понял, что середина толпы отступает быстрее, чем края. Уже с обоих боков он слышал неровное жадное дыхание. Его окружали, его заманивали. Еще шаг, еще…
Так отодвинул он толпу до самой опушки леса. Тогда толпа расплылась, – незаметно, не шевеля будто ногами, все оказались в отдалении от приказчика.
Из-за дерева выступил незнакомый мужик в старой бобровой шапке, надетой лихо набекрень. Одна рука на рукоятке ножа, что за поясом, другая уперта в бок. Мужик дерзко глядел на Мосолова и ждал чего-то.
– Это еще кто такой? – крикнул Мосолов осипшим голосом.
– Я-то? – Мужик вздернул нос с черными дырами вместо ноздрей. – Я – Юла.
– А-а-а! – радостно и дико взревел Мосолов и, размахнувшись, ударил разбойника. Тот качнулся вперед, назад – и рухнул.
Мосолов прыгнул, притиснул лежачего коленом и, такая, как дровосек, бил, бил по лицу…
– Вяжи его! – Мосолов властно повернулся к мужикам. – Как тебя – Деревянный, что ли? Давай опояску!
