Текст книги "Руда"
Автор книги: Александр Бармин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Среди зимы шел обоз на гору Благодать. Снег лежал глубокий – до самых засечек на деревьях, а их летом делали на уровне плеча. Люди протаптывали дорогу перед лошадьми. Обоз тянулся медленно.
Двое молодых чиновников на лыжах побежали вперед. Дорога шла поперек горного склона, так что правая лыжа была немного выше левой.
Чиновники убежали далеко от обоза, когда первый из них, в красном полушубке, вдруг резко откинулся назад и сел между лыж, стараясь остановиться. Второй, в черном полушубке, налетел на первого, соскочил с лыж и провалился по пояс.
– Эх ты! – закричал он с веселым смехом. – Туда же, первым следом… – И голос, его осекся: он понял, что испугало товарища.
По направлению к дороге с горы мчался черный медведь. Он нырял, нелепо горбатясь и подкидывая задними ногами снег. На самой дороге зверя перевернуло через голову, но он, не останавливаясь, выправился и кинулся дальше вниз, за ели.
На следу медведя показалась вторая фигура – охотник на лыжах.
Охотник скользил красиво и уверенно. В зубах веревочки от носков лыж, – он правил поворотами шеи и ловко увертывался между деревьями. Руки заняты ружьем. Охотник готов был выстрелить каждую секунду, даже приложился было на бегу, когда медведь кувыркнулся. Но его самого тряхнуло у дороги, он взмахнул руками, выравниваясь, – и оба скрылись в ельнике.
– Ишь, прокляненный! – сказал чиновник в черном полушубке. – Здесь медведи, дьяволы, и зимой не спят.
Он взобрался на лыжи и отряхнулся. Снизу долетел короткий стук выстрела.
– Положил! – вскрикнул чиновник, выпрямляясь. – Ну и ловко… А может, промахнулся?
– Это вогул, – заметил чиновник в красном полушубке. – Вогул не промахнется.
– Значит, свежует сейчас… Вставай, чего ж ты сидишь? Дальше надо.
– Нет, погоди. Я чего придумал? У вогула, поди, дорогие шкурки есть. Можно поживиться. Пойдем-ка к нему.
– А с чем? Даром он тебе отдаст?
– Даром, конечно. А то что бы за пожива!
– Сунься, когда у него кремневка! Сам говоришь: промахов у вогула не бывает.
– Вот в кремневке-то вся суть. Вогулам запрещено огневое оружие иметь. Мы даже обязаны отобрать. Сначала кремневку отберем, – он в человека не выстрелит, не бойся, – а потом и насчет шкурок видно будет. Айда, что ли?.. Ну, чего думаешь? Обоз еще далеко.
– Ты, Ваня, хоть медведя ему оставь. Больно красиво он за зверем летел.
Чиновники свернули с дороги, заскользили вниз верхом на палках. По глубокому следу легко нашли манси. Он сидел на туше зверя и снимал шкуру. Кремневка лежала рядом на лыжах. При виде чиновников манси перепугался так, что посерел.
– Пача, ойка, пача! – пробормотал он, вставая, и нож вывалился из руки в снег.
Чиновник в красном полушубке кинулся к ружью манси. Схватил его, сдул с полки порох, сунул товарищу.
– Держи. – И обратился к манси: – Ты что, плут, огненное оружие завел? А? Кто тебе позволил? Да я тебя засужу, нехристя поганого! В тюрьму! Что, что?
Но манси молчал и только чуть покачивался, опустив окровавленные руки. «Хлоп! Хлоп!» – две пощечины раздались в лесу.
– Ваня, не надо! – поморщился второй чиновник и отвернулся.
– Не мешай, так полагается… Где купил, сказывай! Молчишь? Ты знаешь, кто я? Я тебя могу… что угодно могу. Зверуй со стрелами – слова не скажу, а чтобы огненное оружие, то цыц и перецыц! Шкурки у тебя есть?
– Атим, ойка. – Манси отрицательно помотал головой.
– Вот я сам погляжу.
Чиновник полез к манси за пазуху и извлек несколько шкурок.
– А, еще врать! Мне врать?
Ограбленный охотник опустился на снег: ноги у него подкосились.
– Это что – соболь или куница? Гриша, держи… Это векша? Не надо векши, на тебе, лови.
Беличью шкурку кинул на снег к охотнику.
– Ну, пошли. На первый раз, так и быть, прощаю. Но огненного оружия больше не смей покупать, – это помнить, помнить и перепомнить! Если узнаю – в тюрьму! Как тебя звать?
– Чумпин, – ответил манси.
– Как? – Чиновники переглянулись.
– Чумпин, ойка.
– А имя?
– Степан.
– Это ты гору Благодать сыскал?
– Я, ойка.
Чиновники опять переглянулись, смущенные.
Манси поднялся. Из красных, воспаленных глаз его текли слезы.
– Что ж молчал-то, не сказывался? – раздраженно сказал чиновник. – Тебя велено сыскать и послать в Екатеринбург.
– Ойка, ойка!.. – Чумпин бросился на колени, кланялся чиновникам, заливался слезами.
– Да нет! Чего ты напугался? Награда тебе вышла.
– Тебя деньги ждут, а ты от них бегаешь, – подхватил второй чиновник. – Иди смело, богатый будешь.
Чумпин недоверчиво смотрел то на одного, то на другого. А чиновники зашептались:
– Придется вернуть шкурки. Еще разболтает в Правлении заводов.
– Жалко, – возились сколько!
– Хрущов дознается… за такое дело, знаешь…
– Да знаю. Влопались мы зря. Ну, отдай. Нам кремневка останется, полтора рубля всегда стоит…
И чиновник в красном полушубке крикнул Чумпину:
– Эй, держи свою рухлядь! Да смотри не пикни об этом в городе. Знаешь, кто я?.. Не знаешь? Ну и хорошо, что не знаешь.
ЛЫЖНЫЙ СЛЕДЧумпин обошел вокруг крепости, как зверь вокруг ловушки.
Ничего не видно за двухсаженными стенами. На пруду из снегу торчат острые колья рогаток. Пройти можно только через одни из трех ворот.
Подкатил к западным воротам, поднял лыжи на плечи. Конные, пешие проходили из крепости и в крепость. Целый обоз плетеных коробов с углем стоял у ворот, пережидая. Когда обоз тронулся, Чумпин пошел с ним и так вступил в крепость.
Непонятные звуки, незнакомые запахи неслись со всех сторон. Грохотало невидимое железо, из-под навеса вместе с искрами сыпались разноголосые стуки. Люди кричали громко, как пьяные. Слишком много шума!
По главной улице Чумпин прошел весь город до восточных ворот. Они были открыты. Всех выпускали беспрепятственно.
Около одного большого дома – это был госпиталь – Чумпина затошнило. Уж очень отвратительные запахи. Как это русские жить здесь могут?
Увидел собаку, рыжую, очень худую. Собака стояла у ворот, поджимала поочередно то одну, то другую мерзнущую лапу. Охотник присел около нее, хотел погладить. Собака с визгом метнулась в подворотню и оттуда, выставив только нос, обдала манси длинной собачьей руганью.
С лыжами на плече бродил Чумпин по торговой стороне. Спросить кого-нибудь о своем деле не решался – все казались очень занятыми.
Торговец в длинном до пят тулупе, стоявший около ободранных бычьих туш, помахал Чумпину варежкой:
– Манси, меха есть?
– Нету.
– Продал уж? В другой раз прямо ко мне неси. Запомни Митрия Рязанова.
Чумпин спросил, как найти самого главного командира.
– Самого главного? – Торговец захохотал. – А с полицмейстером и говорить не хочешь?
– Так велели.
– Ну, ищи самый большой дом.
Чумпин заходил в дом Осокиных, в церковь, в казарму – его выгоняли.
На плотине встретил другого манси и обрадовался. Этот нес на виду лисью шкуру и не казался испуганным шумом и многолюдством.
– Пача, юрт!
– Пача, пача! Где изба главного командира?
– Ляпа – совсем близко. Вернись обратно и смотри налево, где много лошадей.
– Теперь найду. Плохое место – город.
– Совсем плохое. Тесно. Много обману.
– Прощай, спасибо.
– Ос ёмас улм! [20]20
Ос ёмас улм! – Прощай! Всего доброго!
[Закрыть]
Лыжи Чумпин очистил от снега и поставил у входа в Главное заводов правление. Поднялся по лестнице, подождал, когда откроется дверь, и скользнул в дом. Не забыл осмотреть и попробовать дверь изнутри: захлопывается сама, но щеколды нет, – просто гиря на веревке тянет. Выйти легко в любую минуту.
Очень большой дом у командира. Еще и внутри десятки высоких нор-колей. [21]21
Нор-коль– зимнее жилище манси.
[Закрыть]В который итти?
Наугад пошел налево, вслед за первым попавшимся человеком. Попал в толпу. Сколько гостей! Но невеселые все и очень толкаются. Затискали охотника.
Придется еще спрашивать дорогу. Выбирал лицо подобрее, да то худо: у всех русских лица одинаковые. Только и можно различить – «ойка» ли, у которого борода и усы сбриты, а на голове белые лохмы, или «керсенин» – с бородой.
У окна стоял один такой «керсенин». Шапка зажата меж колен. Левого уха нет. Он запихивал в деревянную коробочку бумагу, свернутую во много раз, и что-то приговаривал. Чумпин спросил его, где дадут деньги за прииск Железной горы.
– Милый, не здесь… Тут Контора судных и земских дел. Коли насчет горы, так иди в Контору горных дел, туда вон, через сени.
Пошел Чумпин, куда указали.
По дороге увидел и узнал Мосолова. Хотел к нему подойти. Тот, видать, тоже узнал Чумпина, поводил по нему жестким взглядом – и вдруг повернулся, исчез в дверях.
Чумпин вошел в большую палату, стоял, принюхивался к странным, отталкивающим запахам.
– Чумпин! Чумпин! Степан! – услышал он веселый мальчишеский голос. Сдернул шапку-совик с головы, искал, кто зовет. И вдруг заулыбался радостно, всё лицо в морщинки собрал: русский Сунгуров пробирался к нему в толпе.
– Здор о во, Степан. За наградой? Я уж слышал. Это к бухгалтеру надо, я тебе покажу.
Из-за пазухи вытащил Чумпин кунью шкуру, встряхнул и протянул Сунгурову:
– Тебе, знакомый, тебе, юрт! Бери.
– Не надо, экой ты! Продай лучше на базаре. А про твое дело сейчас узнаю. Иди сюда в сторонку? Подожди меня.
Через минуту вернулся:
– Занят бухгалтер, с лозоходцем расчет делает, – уезжает лозоходец. Подождем еще. Как ласточка-то по-вашему: ченкри-кункри?
Оба смеялись. Чумпин всё совал куницу в руки Егору, а тот отказывался.
– У меня тоже радость сегодня, Степан. Смотри! – Развернул лист бумаги. – Вот что написано: «Аттестат или удостоинство». Я теперь рудоискатель. Вчера испытание нам было; теперь все подписали аттестат, только советника Хрущова жду. Он подпишет – и готово! К тебе на Баранчу приеду, ты еще одну гору припаси. – Егор сверкал от радости и болтал, не заботясь, слушает ли его охотник: – На Благодати твоей уж работы, поди, идут сильной рукой?.. Да! Вот ведь что!.. Уж не знаю, радость это или горе: кто на рудниках там работать будет, – первый мой учитель горному делу, я от него больше, чем от лозоходца узнал. Славный очень человек. Его навечно в рудники гороблагодатские сослали руду копать. Жалко до чего мужика! Ну, да думали – еще хуже будет.
У Чумпина болела голова. Первый раз в жизни болела. Взгляд Мосолова крепко запомнился. Не он ли так давит голову? Есть еще соболек за пазухой, надо подарить приказчику, пусть не глядит так.
– Идем, идем, – заторопил Сунгуров. – Бухгалтер свободен. Сюда, за мной. – Тащил охотника за руку: – Господин Фланк, вот вогул Чумпин, которому награда назначена.
Немец-бухгалтер переспросил фамилию и стал рыться в ящике. Достал бумагу, вслух прочел:
«Оному новокрещенному вогуличу Чумпину выдать в поощрение двадцать рублей. Да и впредь, по усмотрению в выплавке обстоятельства тех руд, ему, Чумпину, надлежащая заплата учинена будет».
– Рихтик! Правильно! – сказал Сунгуров. – Получай, Степан, цванцик рублей!
Бухгалтер велел Чумпину расписаться, а тот понять не мог, что от него требуется.
– Он неграмотный, господин Фланк, – сказал Егор. – Вогул ведь.
– Ну, так пусть крест поставит.
– Кат-пос, – объяснил Егор охотнику. – Надо на бумаге кат-пос, тамгу, сделать, вот как на березах ты делал.
– А-а, – понял Чумпин и вытащил нож. – Кат-пос! Где?
Кругом раздался хохот. Егор в негодовании озирался: нашли над кем смеяться! Мало ли что неграмотный, а такое богатство подарил государству!
Бухгалтер спрятал бумагу:
– Пускай за него кто-нибудь распишется, – сказал он сердито.
– Нет, мы вот как, – нашелся Сунгуров, – дай сюда руку, Степан.
И он намазал ему кончик пальца чернилами.
– Теперь тисни здесь… Во! Зэр гут!
На бумаге остался жирный отпечаток пальца. Бухгалтер удовлетворился. Чумпину отсчитали порядочную кучку серебра. Он собрал монеты в кожаный мешочек и спрятал за одежду. Потом разостлал на столе перед бухгалтером пышную шкурку куницы.
– Убери! – крикнул бухгалтер. – На службе не принимаю.
– Спрячь скорей, Степан, – шепнул Сунгуров и потащил охотника к дверям. – Ты ведь сегодня не уйдешь домой?.. Приходи ко мне ночевать. В Мельковку. Ты один не найдешь… ну, подожди в сенях. Я только Хрущова поймаю, подпишет, и вместе пойдем. Ладно?
– Емас, сака ёмас, юрт! [22]22
Ёмас, сака ёмас, юрт! – Хорошо, очень хорошо, друг!
[Закрыть]– Чумпин со всем соглашался.
Однако, оставшись в сенях один, не стал ждать, а вышел на улицу.
В воздухе кружились медленные снежинки. Лыж у входа не было. Чумпин разыскал их на берегу пруда: мальчишки катались на его лыжах с берега на лед. Чумпин долго смотрел на ребячью забаву, жалостно усмехаясь, но отобрать не решался.
Когда мальчишкам надоело кататься, Чумпин подобрал лыжи и через восточные ворота вышел из крепости. Снег падал уже хлопьями. Наступал зимний вечер.
* * *
Из крепости через западные ворота вылетела кошовка, запряженная резвым гнедым конем. В ней сидел шайтанский приказчик.
Когда кошовка отъехала от крепости настолько, что за падающим снегом не стало видно бастионов, приказчик дернул кучера за кушак:
– Стой, Пуд!
Кучер натянул вожжи.
– Запомнил вогулича, что я тебе показывал?
– Да.
– Так вот: я один до дому доеду. Ты вернись в крепость, у наших возьми лыжи, догони вогулича. Да скорей, пока след видно.
– Ну, догоню…
– Тебе всё досказывать надо?.. Он сегодня получил награду. Большие деньги несет. Ну, о деньгах у нас с тобой никакого разговора не будет. А того вогулича чтобы больше никто не видал. Понял?
– Понял.
– Так хозяевам надо. Буду тебя выкупать, они эту услугу попомнят. Иди.
Мосолов подождал, пока кучер скрылся из виду, подобрал вожжи и ударил коня. Снег брызнул из-под копыт.
* * *
Лыжный след вьется от крепости на север – мимо кузниц на горке, мимо слободы Мельковки, в лес. След уже припорошен снегом.
Опытный глаз охотника разглядел бы, что по широкому следу обтянутых шкурой вогульских лыж прошли вторые лыжи – по у же.
В лесу, близ озера Шувакиш, лыжный след раздвоился, заметался…
А потом ровной полоской лег круто в сторону – налево, к Верхисетскому пруду. Это след одной пары лыж, тех, что по у же. Второго следа не было: он кончался на истоптанной полянке в лесу.
Снег падал до полночи – засыпал полянку и все следы.
К утру приморозило, прояснило. Взошло солнце и холодным малиновым светом озарило Уральские горы и неподвижные леса, утонувшие в снегах.
Часть вторая
СТАРЫЙ СОБОЛЬ
Глава первая
САМОЦВЕТЫМолодой рудоискатель Егор Сунгуров вернулся с поиска радостный:
– Теперь скоро хорошо заживем! Гляди-ко, мама, чего я принес… А Лизавета где? Иди сюда, Лиза!.. Ну, смотрите!
Егор вынул из сумки сверток, выбрал на столе место, куда доставали через открытую дверь солнечные лучи, и развернул тряпки:
– Смотрите! Горят ведь, а? Верно?
Пять камней, густо налитых живым цветом, лежали на тряпке, брызгались сине-красными искрами.
Лизавета сразу потянулась к камням и вдруг отдернула руку: обожжет!
Егор заливался смехом: так он и знал! Нарочно ее позвал. Лиза – большая, замужняя, а понятия в ней нету.
– Да они холодные! Возьми в руку, на. Вот этот, самый большой, – горит-то как! Краса!
– Тот, ровно бы, еще лучше, – сказала Маремьяна и показала издали пальцем, – повишневее цветом. А дорогие эти камни, Егорушка?
– Еще бы! – уверенно ответил Егор. – Такая-то красота! Самоцветное каменье, словом.
– И как они теперь – твои считаются? Или отдать в казну надо?
Егор вздохнул. Неделю назад нашел он эти камни в разрушенном выходе жилы на берегу Адуя. Искал-то медную руду – не повстречалась, а наткнулся на самоцветики. И до чего хороши – глаз не отвел бы! Каждый день, пока домой шел, вел с ними Егор полюбившуюся игру: прикрывал камни мхом ли, тряпкой какой, потом открывал их тихонько и как бы нечаянно замечал вдруг один за другим пять иссиня-красных огоньков…
– Сдать полагается. Это ведь только образцы. Я жилу нашел, ничего жилочка, видать, – подходящая. Да в твердом камне. Пошлет туда контора рабочих – и будут такие самоцветы из жилы выбирать. Ну, опять не могу сказать, – может, сначала понадобится породу порохом отстреливать.
Маремьяна тихонько усмехнулась – не словам сына, а тому, как он говорил: важно, по-взрослому. Видно, кому-то подражал.
– Доброе начало, сынок, – похвалила она. – Половина дела, говорят, когда доброе начало.
Отошла к печи и принялась за прерванное приходом сына дело – разводить коровье пойло.
Лизавета, осмелев, взяла один камень и уселась с ним на пороге. Стала играть: осторожно водила пальцем по гладким граням, прикладывала к щеке, пробовала даже говорить с ним.
– А что! – расходился всё больше Егор. – Я с этими камнями прямо к главному командиру пойду. Не находка, что ли, для первого разу? Мне теперь жалованье положат подходящее. Лошадь дадут, припас настоящий. Можно будет далеко забираться. А то какой я был поисковщик! По задворкам только искать. А тогда проберусь в нехоженые места, найду медную руду. Эх, медная руда! Сколько человек ее искали, – а заводы все на старых рудниках, как спервоначалу были. Инструкцию нам читали: медная – первейшее дело…
Увидел, что мать поднимает ведро, подскочил, взялся за дужку:
– В стойло нести или у крыльца поишь?.. Найду руду – квартиру мне дадут в офицерских дворах, в крепость переберемся. Посторонись-ка, Лиза, оболью!
Вставая, Лизавета выронила самоцвет.
– Не потеряй ты! Мама, возьми у нее камешек.
Лизавета цапнула камень и зажала в кулаке:
– Мой, не отдам!
– Лизка, не дури. – Егор встревожился. Поставил пойло у порога и схватил Лизавету за руку: – Что выдумала, – «твой»!
– Мой. Мне принес. У тебя еще есть. – И улыбалась просительно. А Лизавета редко чего просила.
– Отдай, Лиза, – сказал Егор. – Ну, дай. Все пять надо главному командиру отдать. Он велит Рефу, гранильному мастеру, их изладить. Потом пошлет в Санкт-Петербурх, царице. Может, сама царица эти самоцветики носить будет.
Лизавета как швырнет камень на стол – и в слезы:
– Царица? Опять царица! Всё царице!
Маремьяна стала ее унимать. А Егор камни свои прибрал и спросил шутя:
– Чего это она с царицей не поделила?
– Ой, хоть ты-то молчи, Егорушка. А то угодишь ни з а што, ни пр о што в гамаюны. [23]23
Гамаюн– бунтарь, беспокойный человек, поднимающий шум. Так в XVIII веке помещики-крепостники называли непокорных крестьян, зачинщиков восстаний и вообще опасных людей.
[Закрыть]Я тебе и сказывать не хотела, что у нас тут было. Чуть я со страху не померла.
И тут же рассказала. Случилось это дня за три до возвращения Егора. Маремьяна перекапывала огород у своей избенки. Из крепости разливался праздничный колокольный звон. Царский день был – шестой год благополучного царствования императрицы Анны Иоанновны. Ох-хо, благополучного… Маремьяна только и сказала Лизе: ладно ли, мол, делаем – в огороде работаем в царский день? Не вышло бы чего.
– Посмотри-ка, Лиза, как соседи, Берсениха да Шаньгины, работают ли?
Лизавета сходила, говорит, – работают. А потом и привязалась к слову: почему день царский?
Маремьяна ответила спроста:
– Всё, Лиза, царское. И заводы царицыны, и земли.
– И деревья?
– Ну, что деревья! И мы все царицыны, не то что деревья.
– И ты?
Лопату воткнула, оставила. Подошла к Маремьяне, потрогала ее рукой, поглядела на нее, не веря. И горько заплакала. Маремьяна вздохнула и сказала:
– Зря ты, Лиза! То и ладно, что мы царские, а не барские. За помещиком еще хуже быть.
Этого Лизавета не понимала, а пуще всего плакала оттого, что и деревья царицыны.
– Я бы эту царицу палкой! – выдавила сквозь слезы, размазывая грязь по щекам.
Маремьяна оглянулась по сторонам. Никого, слава богу! Хотела Лизавету поучить, чтоб не брякнула так при людях, да подумала: к чему – завтра же всё забудет. И тут же придумала, как утешить:
– А солнце-то! Вон как любо светит! Солнце, оно не царское.
– Мое?
– Твое-о, Лиза, твое.
Только всего и разговору было. Лизавета успокоилась, высушило солнце ее слезы. Взялись обе за лопаты. И вдруг – глядь: идут к их избенке двое. Драгунский капрал, видать по мундиру, а другой подканцелярист из полиции, – этого Маремьяна и в лицо знала. У подканцеляриста гусиное перо за ухом, в руках свиток бумаги и чернильница на веревочке.
Завернули они за избу, и слышно – дубасят кулаками в дверь.
– Не заперто, милые люди, не заперто, – шепчет Маремьяна, а громко сказать не может. Встать с камня хочет – ног нет, отнялись. Тогда тем же, как из-под обвала, шопотом Лизавете: – Беги ты, Лиза, к ним! Веди сюда, уж всё равно.
А Лизавета еще больше ее перепугалась. Без кровинки, белая, глаза остановились, стоит и руками от себя отводит. Будто сон страшный увидела.
Обернулось всё не так уж страшно. Никто Лизиных дерзких слов не слыхал, а драгун с полицейским пришли потому, что по всем избам ходили, – с переписью. Записали в бумагу, кто живет и какое оружие в доме есть.
– Какое же ты оружье назвала? – засмеялся Егор.
А так и сказала: мутовка одна – сметану мешать. Какое у старухи оружье? Ухват да клюка. Ей-богу, так и сказала. Шуткой дело обернулось, а коленки всё ж таки до самой до ноченьки тряслись.
– Ишь ты, Лизавета! Не одни мужики про царицу толкуют, – и наша Лиза про то же.
– Егор!
– Да что, мама? Наше дело сторона, конечно, а люди говорят, будто у нее иноземцы всем заправляют…
– Ох, бесшабашная головушка! Что он мелет?!
Но Егора сегодня ничем не пронять. Еще смеется: уж дальше нашей стороны и ссылать некуда!
– Ничего, мамонька! Всё ладно будет. Как покажу завтра Василию Никитичу эти самоцветики – ого!.. А до царицы какое нам дело? К ней отсюдова и на ковре-самолете, поди, не долететь.
* * *
Утром на другой день – Егор поднялся рано, стал собираться в Главное заводов правление. Намерения своего явиться с камнями к самому главному командиру не оставил, потому одевался с особым тщанием.
Надел новый кафтан, навертел на шею синий платок. Чем не штейгер? Вот сапог новых нет, в каких на поиск в горы ходил, в тех же и в крепость на народ надо показаться. Зато вымыла их Маремьяна и смазала не дегтем, а салом. Потрогал волосы, – отросли как! На воротник сзади легли – придется в цирюльню зайти.
– Мама, мне денег надо. Подстричься.
– Сколько, Егорушка?
– Две копейки.
– Нету двух-то, – виновато сказала Маремьяна, – одна копейка только.
И полезла в заветный сундучок. Деньги бывали, когда доилась корова. Что ни крынка, то копейка. А теперь корова еще не доится. Самое голодное время. Егор жалованья настоящего не получал: считается на испытании. От конторы ему давали только провиант.
– А ты сама меня не обкорнаешь?
– Ну, что ты! Только напорчу.
– А что за мудрость! Горшок на голову, и по краю – чик-чик. Давай.
– Нет, нет. Коли бы ты в лес шел… А то всё испорчу и буду виноватая, что начальству не понравится.
Егор задумался:
– Разве вот что… В ссыльной слободе цирюльник по копейке берет. Дай-ка я к нему схожу.
– А не опоздаешь? Далеко. Ведь это в крепость надо, оттуда в слободу и опять в крепость.
– Я так сделаю: у Шаньгина лодку возьму – и прямо через пруд. Потом водой же в город. Еще скорей выйдет.
– И то, сынок. Ладно ты надумал.
Егор стиснул в руке прохладные самоцветы, словно прощаясь, и сунул в карман. А карман новый, ничего в нем не ношено, – камни лезут туго. Пальнем пропихнул четыре вниз, – а пятый – не утерпел – вытащил обратно: поглядеть на него еще раз. И оказался тот изо всех наилучший.
Лизавета что делает?
– Рассаду поливает.
Егор взялся за шапку:
– Когда награду получу, я ей бусы из корольков куплю. А тебе… тебе, чего только сама захочешь.
Пруд пахнет рыбьей свежестью. Большой пруд Екатеринбургский – с четверть версты будет ширины, а в длину и вся верста.
Егору пришлось его проехать и поперек и вдоль. Гребет, торопится: задержал цирюльник.
Вот и стена крепости. Лодка влетела в городскую часть пруда. Прямо видна плотина с сизыми ивами. Слева – однообразные казармы и мазанная глиной Екатерининская церковь. Справа, в садах, – дома горного начальства. Там словно белый дым – цветет черемуха. Запах ее плывет по сонной воде пруда.
Егор направил лодку в правый угол плотины. Отсюда ближе всего к правлению: плотина как раз посредине крепости.
Лодку привязал к столбу и поднялся на усыпанный разноцветными шлаками берег. На плотине сладкий дух черемухи смешался и исчез в серном смраде, что день и ночь изрыгают плавильные печи медной фабрики внизу за плотиной. Водяные колеса там вращают тяжелые валы, двигают мехи из бычьих шкур и дают дыхание печам.
Работал как-то на этой фабрике и Егор – подкладчиком у плющильного стана. Недолго работал, это еще когда в арифметической школе учился. Работать надо было по ночам, – это трудно. Глаза слипаются, ноги гнутся, вот-вот вместо куска меди свои пальцы под зуб стана сунешь. Стан чеканил монеты: четвероугольные полтины по фунту с четвертью каждая и круглые пятаки. Пятаков на фунт шло восемь штук.
Перед каменными сенями Главного правления потоптался немного. Почему это всегда бывает тошно входить в казенное заведение? Только о том подумаешь – ну прямо жить не хочется. И то еще страшновато, что к «самом у » надо итти. Неизвестно, понравится ли его находка. А ну как скажет: баловство!? Срам молодому рудоискателю: первую весну на поиск ходит – чего принес! Но потрогал самоцветы через сукно кармана, повел ровно остриженным затылком по воротнику и, осмелившись, шагнул в сени.
В ожидальне уже стояли и молча томились просители: старик с раскольничьей седоватой чолкой до самых бровей, с бородой веником; мастеровой, весь в повязках; в углу на корточках сидел башкирец в облезлом лисьем малахае на голове. Этот сидел, закрыв глаза и задрав кверху жидкую, в дюжину волосков, бородку, – так он может и неделю просидеть, не шелохнувшись.
– Не идет генерал? – шопотом спросил мастеровой Егора.
– А Воробей разве здесь? – вопросом же ответил Егор.
– Какой Воробей?
– Секретарь. Зорин.
– Нет. Еще дверь на ключе. Никого нету.
– Ну, так генерал еще не скоро. – Егор заговорил громче. – Порядок такой, что сначала секретарь придет. Спросит, – кто с чем. Кого допустит, кого и нет. Потом генерал явится. И опять ждать надо будет, пока секретарь ему все свои дела доложит. Тогда уж нас.
Егор выбрал место в углу, около башкирца. Спросил соседа, с какой он просьбой. Башкирец раскрыл глаза, скосил зрачки, не поворачивая головы, на Егора и опять захлопнул веки. Ни слова не ответил.
Егора, это задело: по-русски, что ли, не умеет? Так хоть по-своему бы что-нибудь сказал, хоть поздоровался бы. Егор ему же хотел помочь советом… Тут к Егору придвинулся мастеровой в повязках и стал рассказывать о себе. Углежог он. Провалился в горячую угольную кучу и обгорел. В работу больше не годен. Вон руки-то… Добивается, чтобы отпустили домой, в Русь. У него дома родня есть, там скорее прокормится. От Конторы горных дел второй месяц не может толку добиться, второй месяц решенья нет. Допустят ли его к генералу? – спрашивал он Егора.
Егору страшно было смотреть на обрубок руки; в груди холодело от гнева на приказную несправедливость.
– Я тебя научу, – бормотал он, – нельзя крапивному семени спускать. Ты про их проделки доложи главному командиру.
– Секретарь идет! – В ожидальню вбежал какой-то проситель.
Егор зашептал торопливо:
– Ежели он тебя пропускать не захочет, ты долго не перечь. А не уходи – и всё. Главный командир здесь же проходить будет, его дождись и подай челобитную самому. Твое дело правое. Может, и рассердится, а всё по-твоему решит.
Дежурный канцелярист отомкнул и распахнул дверь перед секретарем Зориным.
Малорослый, надуто-важный секретарь недолго пробыл в кабинете. Вышел, из руки первого просителя, углежога, брезгливо взял челобитную. Узнав, что дело еще не решено в конторе, сунул бумагу обратно.
– По прямому начальству, – отрезал, он.
– Ваше благородие, жить-то как! – взвыл углежог.
– В кон-тору! Сказано! – И шагнул к следующему.
– Они никогда не решат, ваше благородие, – заторопился углежог. – Они списки потеряли и хотят меня ссыльным записать…
– Да, будет тебе главный командир списки разбирать! Иди-ко живо, – раздраженно сказал Зорин, – ну!
Несмотря на ободряющие знаки Егора, мастеровой понуро вышел из ожидальни.
– Из раскольников? – обратился Зорин к следующему.
Старик недовольно сдвинул брови:
– Мы старой веры.
– О чем просьба?
– А никакой просьбы не представляем. Поговорить с енералом допусти.
Зорин помолчал.
– Ежели есть нужда, то благонадежно мне сказывай.
– Нет уж, господин начальник, допусти к самому.
Ничего не ответив, Зорин пошел дальше.
Дальше стоял рудоискатель Сунгуров. Этот оказался упрямым, надолго задержал.
– Мне Василием Никитичем приказано, если что дельное найду, ему в собственные руки представить. – Для убедительности он вытягивал шею и давил себя ладонью в грудь.
Зорин оставался неумолим. Он хорошо знал эту привычку его превосходительства всякого звать «прямо к себе».
– Ну и что ж что приказано. Пусть в Конторе горных дел скажут, – дельное у тебя или не дельнее.
С минуты на минуту мог прибыть главный командир, а еще оставался неспрошенным башкирец, который так и продолжал сидеть на корточках в углу. Зорин стал сердиться.
Парень вдруг запустил руку в карман и вынул камень. Это был крупный лиловый самоцвет. Через узкое окно немного свету проникало в ожидальню, – и весь этот свет сразу собрался в камень, раскалил его, как уголь. Парень молча глядел на Зорина и чуть шевелил рукой, чтобы прыгали цветные искры.
Зорин не знал толку в драгоценных камнях, но по величине и по густоте краски видел: редкостный камень.
– Где нашел?
– За Мостовой, по Адую-реке, у самой демидовской грани. Я было и дальше пошел, по демидовскому лесу, да ихние караульщики как выскочат… пугнули меня здорово.
Рудоискатель совсем успокоился, даже заулыбался – теперь-то допустит. Зорин между тем злился. Камень подлинно был хорош, а парень недогадлив. Интересу не предвиделось.
– Чего ж ты лез на демидовскую землю?.. – И срыву перенес злость на башкирца. – А ты чего расселся? Встань! Ты где, в орде своей, что ли?
Башкирец снизу посмотрел на надменную секретарскую губу и вдруг рассмеялся.
– Э, твой булно болсой синовника, надо вставал. – Он легко встал, взмахнув просаленными полами бешмета, и оказался на голову выше секретаря. – Булно болсой, булно болсой, – повторял он, глядя на секретаря уже сверху вниз. – Сапку снимал?
И взялся рукой за малахай.
– Деж-журного канцел-ляриста! – визгнул в ярости Зорин.
Дверь открылась, и вошел не дежурный канцелярист, а выездной лакей главного командира. Лакей подошел к Зорину.
– Приказано вам доложить… – начал он, но секретарь перебил его:
– Ты что, Алексей, ко мне? А его превосходительство?
– Приказано…
– Иди сюда. – Зорин провел лакея в кабинет и плотно закрыл за собой дверь.
Когда секретарь снова показался в ожидальне, вид его был еще надменнее, чем раньше:
– Его превосходительство учинился болен и в присутствии не будет. У кого какая нужда, сказывайте мне, я иду к его превосходительству.
Это сказано было, собственно, для раскольника. Но первым тронулся к секретарю рудоискатель:
– Передайте, ино, Василию Никитичу мои камни. Нашел, скажите, рудоискатель Егор Сунгуров. Он, поди, помнит. Вот пять камней.
