Текст книги "Руда"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Глава третья

СТАРЫЙ ДОЛГ

Чумпин! Чумпин! Как далеко поскакали твои камешки! Еще на горе непуганые птицы-ореховки кувыркаются на коротких веселых крыльях, еще так немного людей знают о существовании горы, а уж началась жадная борьба за нее.

В это лето все манси зимовья Ватина не переселились из зимних бревенчатых избушек в летние берестяные шалаши, как это у них водится с незапамятных времен. Чумпин не хотел уходить с того места, где, думал он, легче найдут его русские; а глядя на него, и остальные не стали строить шалашей – тоже ждали чего-то. Напрасно засохли и скоробились заготовленные с весны длинные свитки бересты.

Чумпин и на рыбную ловлю далеко не ездил и на охоту ходил только поблизости от зимовья. Он с нетерпением ждал прихода русских и награды за Железную гору.

Зачем понадобились охотнику деньги?

Он говорил, что ему нужны хорошая собака и ружье, котел для варки пищи и ткань для одежды. Всё это было правдой, но неполной правдой… Можно прожить в лесу и без ружья и без котла. Кстати сказать, ружья огненного боя даже запрещено иметь бродячим охотникам. Собака?.. Собака, конечно, необходима, но можно не покупать взрослого пса, а добыть щенка и вырастить его. О самом главном Чумпин умалчивал. Главное оставалось тайной между ним и большим Чохрынь-ойкой.

Чумпина мучил старый неоплаченный долг.

Долг был сделан еще покойным Анисимом, отцом Степана, и остался на совести сына. Это было давно.

У зырянина Саши взяли они с отцом сеть – на лето рыбу ловить. До того ловили гимгами – громадными плетенками в два человеческих роста. С такими плетенками очень трудно справляться вдвоем. Анисиму захотелось попробовать ловлю сетью, да и зырянин очень уговаривал взять, – правда, за дорогую плату.

С вечера поставили они сеть, утром выехали в легкой долбленой лодочке выбирать улов. И вот, когда половина сети была уже в лодке, вдруг показалось из воды запутавшееся в мокрых ячеях водяное чудовище Яльпинг-Вит-Уй.

Оно забилось, захохотало и тут же разразилось визгливыми рыданиями. Далеко по воде понеслись его дикие стоны вперемежку с гневными вскриками.

Степан выронил кормовое весло и кинулся… Куда кинешься среди реки? Только лодку перевернул. Манси, рыба, сеть – всё оказалось в воде. И чудовище вместе с сетью опустилось на дно.

Манси плавать не умеют, хотя и много промышляют на воде. Чудом выбрались Степан и Анисим на берег – они держались за перевернутую лодку, – и обоим казалось, что Вит-Уй хватает их за ноги. А в ушах еще не смолк визг, смех и плач чудовища.

Анисим потом говорил, что это была гагара – вещая птица. Но от того не легче: Яльпинг-Вит-Уй кем угодно прикинется. Манси, не решились взять сеть, – так она и сгнила в воде.

Рыжий Саша взял в уплату за сеть ружье и требовал остальное деньгами. А где их взять? Анисим продал шкурки, приготовленные на ясак, [14]14
  Ясак– налог, уплачивавшийся натурой: шкурками пушных зверей, например.


[Закрыть]– и то не хватило. Осталось последнее средство: занять денег у Чохрынь-ойки. Анисим взял с собой Степана и отправился к горам хребта, в заповедный кедровник.

У края кедровника он оставил сына, дальше пошел один с собакой. А вернувшись, показал Степану горсть потемневших серебряных монет.

Серебра хватило и на уплату за сеть и на ясак.

Вернуть долг Чохрынь-ойке Анисим не смог до конца своих дней. Не из чего было отдать целую горсть серебра: последние годы они промышляли так худо, как никогда!.. В один из этих годов Анисим и сказал демидовским людям о Железной горе на Кушве. Награду демидовский рудоискатель сулил большую, но обманул, ничего не дал. Поэтому-то Степан Чумпин и попытался снова заговорить о руде с первыми встречными русскими «ойка». Так образцы кушвинского магнита попали в сумку шихтмейстера Ярцова.

Луна сменилась дважды, а русские с деньгами всё не появлялись. Чумпин решил сходить к большому идолу Чохрынь и успокоить его обещанием, что долг будет скоро уплачен, надо лишь поторопить русских. Может Чохрынь-ойка это сделать?

Чумпин живо собрался: лук – за спину, сушеную рыбу – за пазуху, кремень и огниво – туда же. Нож в деревянных ножнах всегда у пояса.

Два дня шел манси к хребту, и горы делались всё выше. На лесистых вершинах появился снег, не тающий до середины лета. Однако и за крутыми горами, на большой высоте попадались зыбкие торфяные болота. Через них приходилось пробираться ползком, с длинным шестом у бока.

В глубокой мглистой долине начался кедровник. Здесь тогда оставлял его отец. Вот и кат-пос их сохранился на коре: сделанный ножом отца рисунок – дужка и три прямых черты, выходящих из одной точки и пересекавших дужку. Это семейный знак Чумпиных. Раз… два… три чужих кат-поса рядом. Три человека приходили сюда после них, все с собаками. Не часто же навещают манси большого Чохрынь-ойку!

Прошел через священный кедровник. Просторно между широкими стволами, каждый из них в три обхвата. Вспугнул красного, как осенние листья, оленя, – тот убежал неторопливо, оглядываясь на манси. У опушки взлетел с треском выводок рябчиков, – пестрые птицы расселись на ветвях, попискивают, тянут к охотнику шейки. Степан не снял лука: здесь нельзя убивать.

Капище Чохрынь-ойки – обыкновенный амбарчик-чомья на двух гладких, покосившихся от времени столбах. Над крышей топырились великолепные лосиные рога.

В стороне, в кустах, Чумпин разыскал бревно с зарубками для ног и приставил его к чомье. По бревну вскарабкался наверх и отомкнул простой деревянный затвор.

Открылась дверца, и из тени на Чумпина глянули тусклые неподвижные глаза идола – четыре глаза. Двухголовый толстый Чохрынь-ойка сидел посреди амбарчика, весь укутанный пестрыми тканями. Во много слоев наверчены дорогие тонкие привозные ткани. На головах шапки черного соболя. Нос, плоский и длинный, чуть намечен топором. Еще ниже – щель: рот.

По стенам сплошь шкурки зверей: лисиц, бобров, соболей, выдр, россомах. Это приношения после особо удачных охот. Помог бог – на тебе: из бобров – самый крупный, из лисиц – самая дорогая, чернобурая, из соболей – соболь самого темного волоса! Без обману! Только и ты, бог, другой раз не обманывай. За много лет накопились шкурки, вон уж от ветхости валится шерсть.

Перед идолом большая серебряная чаша с изображением нездешнего охотника верхом на странном двугорбом с лебединой шеей животном. Чаша до краев полна почерневшими серебряными монетами. Тут же, рядом с чашей, десяток ржавых ножей, бусы, остатки съедобных приношений, не понять каких: они совсем испортились.

Сидя на порожке чомьи, Чумпин вполголоса беседовал с богом. Ничего особенного не произошло. От долга они с отцом увиливать не собираются. Пригоршню серебра – очень хорошо помнят. Можно же немножко подождать. Деньги будут скоро. А пока вот прими это: Чумпин достал из-за пазухи огниво. Без огня трудно будет в пути, – но что ж делать? Дарить – так то, что жалко. Положить в чашу постеснялся, сунул огниво в складки выцветших тканей на идоле.

С тихим шелестом порвались ткани, легкими, как пепел, клочьями повисли вокруг идола. Из складок посыпались серебряные монеты. Они падали одна за другой звенящим дождем. Под первым слоем тканей обнаружился второй, который тоже лопнул, уже сам, без прикосновения пальцев манси. Серебряный дождь усилился. Потом открылся и так же развалился третий слой. Весь пол чомьи покрылся серебром, а монеты всё еще звенели и сыпались.

Чумпин со страхом глядел на поток серебра и не понимал, что это вздумалось Чохрынь-ойке раздеваться перед ним, нюса-манси? [15]15
  Нюса-манси– бедный манси.


[Закрыть]

* * *

Целый обоз двигался к мансийскому зимовью на Баранче. Пять лошадей с телегами, пятнадцать человек русских. На телегах лежали мешки хлеба, топоры, кайла, лопаты. Люди помогали лошадям вытягивать телеги из глубоких промоин.

Услышав издалека конское ржанье, Чумпин выбежал навстречу обозу.

Телеги пришлось оставить на Баранче, а всё добро с них навьючить на лошадей. Чумпин повел рудознатцев на Кушву. Дорогой устраивали елани на топких местах: Переваливали через горы. На деревьях делали затесы, так что белая полоса протянулась по стволам до самой Кушвы – будущая дорога.

Шли шумно и весело. Половина русских – безусые юноши, они совсем не злые, давали манси вволю хлеба. Всю дорогу собирали землянику, радовались, что теплый дождь прибил комаров.

Во главе отряда – Куроедов-ойка и Вейдель-ойка, – начальники. Но больше всех понравился Чумпину молодой русский по имени Егор. Он спрашивал Степана про двухголовых человечков, что вырезаны на стволах сосен, пробовал натянуть лук охотника; требовал, чтобы тот называл всё мансийскими словами. Узнав, что ласточка по-мансийски: ченкри-кункри, очень обрадовался и сказал, что «очень похоже». Вырезал на коре и показал Чумпину свой кат-пос, вот такой: «Е. С.»

Совсем неожиданно расступились сосны и показалась Железная гора. Она не была высока, липняк и осинник курчавились у подножья. Три черных голых скалы поднимались на протяжении горы.

– Ахтасин-ур! [16]16
  Ахтасин-ур– каменная гора.


[Закрыть]– сказал Чумпин и улыбнулся.

Русские стали устраивать лагерь: валили березы для шалашей, таскали мокрый после дождя валежник на костры, развьючивали лошадей, И тут Чумпин сразу заметил, что русские не очень умелые люди. Дождливая погода еще несколько дней продержится, – это всякий ребенок скажет. А они для шалашей место выбрали в низинке, где их непременно подмочит. На шалаши извели штук тридцать деревьев (достаточно бы и десятка), а построили такие, что Чумпин смеялся, отворачиваясь из вежливости в сторонку: небо видно сквозь дыры, не то что дождь – кулак пройдет!

– Веди-ка, Чумпин, наверх! Где тут лучше пройти? – приказал Вейдель-ойка.

Чумпин провел штейгера и пятерых учеников на среднюю возвышенность. Обширный вид открылся оттуда. На западе тянулся хребет, окутанный серыми тучами; едва можно было угадать выступы Синей горы. К северу из горных гряд вырывалась другая, неизвестная гора, вероятно, вдвое выше Железной. На юг неровными мутнозелеными волнами уходили, леса. С востока расстилалось без конца болото, покрытое травой и кустарниками.

Один из учеников взобрался на самую верхушку черной скалы и спустил оттуда отвес на шнуре.

– Восемь с половиной! – кричал он сверху. – А всех пятьдесят три!

И штейгер записывал в книжку: «Высота скалы из чистого сливного магнита – восемь с половиной сажен».

– Смотри, – показывал, усердствуя, Чумпин и приложил свой нож к каменному выступу. Нож повис.

– А если топор? – залюбопытствовали ученики.

Принесли топор, попробовали. Приклеился к выступу и топор.

Чумпин радовался, как ребенок. Какую гору он подарил русским! Нигде больше такой не найдется.

Внизу рудокопы уже начали копать ров. Звон лопат, стук кайла впервые разнеслись по девственному лесу.

Чумпин представил, как прислушиваются к этим звукам бобры на Кушве, и покачал головой. Зачем так шуметь? Теперь звери вокруг горы долго будут настороже. Плохие охотники – городские люди! Разве им не нужна дичь, хотя бы на завтрашний обед?

Десять дней проработали разведчики на Железной горе. За это время Куроедов-ойка записал в книжку все породы деревьев, какие нашел поблизости, ученики измерили гору, а рудокопы пробили крестообразно два глубоких рва вдоль и поперек горы и еще выкопали отдельно одну яму в шесть аршин глубины.

Кончив работу, разведчики стали собираться домой. А Куроедов-ойка позвал Чумпина и стал расспрашивать о дороге за хребет, на реку Чусовую.

Какая там дорога! Ни один русский никогда не проходил горами в этих местах, а охотники-манси если и проделывали этот путь, то только зимой по саженному снегу. Есть, правда, у манси старинная песня про Ермака-ойку, который будто бы прошел с Чусвы-реки до Яльпинг-Я. Но ему так не понравился этот путь, что своих гонцов он посылал обратно другим путем, далеко отсюда, по быстрой Пассер-Я.

– Постой, – сказал Куроедов, – а по-русски как эти «Я» называются?

– Яльпинг-Я – Святая река, русские зовут ее Баранчей. А Пассер-Я – это Вишера.

– Ну, Вишера далеко. Поведешь меня, Чумпин, прямо на Чусовую. Если Ермак с дружиной прошел, так и мы проберемся.

УЗЕЛОК

– Мама, пила ты когда-нибудь чай? – спросил Егорушка.

Маремьяна мыла, скоблила с хрустом скользкие грузди. Это Егорушка по пути из Шайтанки насбирал. Мучицы всегда в запасе немного есть, – вот и пирог к празднику.

– Нет, сынок, не пробовала. А что?

– Так я. Сергей Иваныч говорил, как его на Демидова заводе чаем угощали. Вот я подумал, что не пил его никогда и никогда, верно, пить не придется.

– И, Егорушка! А без него разве худо? У самого большого богача и то всегда найдется, что ему и хочется, да не достать. Ты брось думать – так оно и обойдется… Как ты со своим учителем – по-прежнему в ладах живешь?

– Он теперь переменился шибко. В хозяйские хоромы переехал, поступает гордо, денщика взял. Раньше простой был. Лежит-лежит в горнице да чего-нибудь и выдумает. Хохочет-хохочет. И не поймешь – сон ли видел, или сам выдумывает. А теперь вовсе другой стал, как кушвинскую руду открыл. Всем хвастает, что без него та гора Демидовым бы досталась.

– Ты на той горе и был, Егорушка?

– Ага, обмерять посылали. Да чего там и обмерять: без дна руды, во сто лет не извести!

Егор вскочил с лавки, повертел в руках самодельный кузовок – бросил, попробовал вынуть расшатавшийся кирпич в углу печки – оставил, взялся за шапку – и положил опять на место.

– Мама, знаешь что?.. Не могу я больше на демидовском заводе с Ярцовым служить. Хочу рудознатцем стать…

Маремьяна серьезно ответила:

– Что ж, Егорушка, доброе дело. Только не скоро это делается.

– Я стану руды искать, – говорил Егор, не слушая матери. – Такую же гору найду, как Чумпин. Еще много диких мест осталось. Как мы на ту гору поднялись да поглядели… – ух!

– Трудно тебе придется, Егорушка, – продолжала свое Маремьяна. – Не легкое дело выбрал себе, сынок…

– Сегодня снесу прошение в Контору горных дел. Чтоб отпустили в рудоискатели. Сергей Иваныч не держит, наложил резолюцию. Если и контора отпустит, пойду я к Андрею Дробинину на Осокина завод. Возьмет Андрей в выучку – ладно. Не возьмет – еще кого-нибудь стану просить. У Демидовых в Тагиле рудоискатель был, «Козьи Ножки» звать его, он теперь на Алтае. Вот искатель! Да к демидовским не сунешься… Ну, сам буду учиться. Очень нужны казне руды. Я написал, что уж немножко умею искать и камни узнавать. Как, мама, полагаешь, отпустят?

– Отпустят, отпустят. – Маремьяна вздохнула.

– А ты сама как? Советуешь?

– Дай тебе создатель, Егорушка!.. Коли уж так загорелось, разве можно держать! Я только про то, чтоб начальство-то не гневалось…

– Мама, мне в контору пора. Скоро вернусь.

– Ночевать останешься?

– Да.

В Конторе горных дел Егор отдал свое прошение подканцеляристу, что ведет «Журнал входящих бумаг». Старик-подканцелярист подложил прошение вниз пухлой пачки бумаг – в очередь.

Егору не хотелось уходить. Подтолкнуть бы как-нибудь бумажку, чтоб скорей шла. Еще затеряют тут, вон сколько бумаг! Примерился взглядом к подканцеляристу: будет ли разговаривать?

– Что нового, господин… господин… – Егор не знал, как обратиться.

Старик поднял глаза от книги на Егора. Пожевал губами, оглядел с подозрением. Нет, придраться не к чему: стоит почтительно и смотрит так же.

– Новое?.. Новости каждый день бывают. Кому какие нужны… тьфу, тьфу! Вот буквы упразднили – новость. Ижицу, кси и зело. Переучивайся на старости лет.

Говорил ворчливо, а в промежутках между словами всё поплевывал губами чуть слышно: тьфу, тьфу! И оттого казалось, что старик всем на свете недоволен.

– Рудоискатели нужны ли? Отпускают ли служилых людей на поиски? Вот о чем любопытствую, господин… советник, – лисьим хвостом вильнул Егор.

Лесть не помогла. Подканцелярист с новым подозрением взглянул на Егора. Тут кто-то подошел с прошением, подканцелярист вырвал бумагу и сердито сунул под пачку:

– Иди, иди! Спроси на «Исходящем журнале», тьфу, тьфу, тьфу… коли скажут.

У крыльца Главного заводов управления Егор увидел на телеге шайтанского целовальника. [17]17
  Целовальник– заведующий казенным или общественным имуществом. Перед вступлением в должность он целовал крест в знак того, что будет работать честно.


[Закрыть]Спросил:

– Когда едешь в Шайтанку? Не подвезешь ли меня?

– Сегодня, часов в пять, – сказал целовальник. – А подвезти, – отчего не подвезти? На дороге пошаливают, к дому поздновато доберемся, вдвоем-то веселей будет.

– Мне в Мельковку сбегать надо. Если малость опоздаю, подожди на базаре, – попросил Егор.

– Ладно.

«Это ловко вышло с целовальником, – думал Егор, шагая по городу. – Завтра бы пешком пришлось сорок верст отмахать». – Вспомнил, что обещал матери остаться ночевать, – защемило что-то. – «Ну, она рада будет тоже, что мне не пешком».

На бастионе над крепостными воротами часовой подошел к колоколу, отбил три часа. Егор заторопился.

Маремьяна встретила его, как всегда, просияв от радости, – точно год не видела. Усадила к свету, чтоб ей видно было сына, а сама хлопотала у печки да у стола. Чему-то лукаво улыбалась… Какой большой вырос! За одно это лето как вытянулся. Вон уж и губа верхняя потемнела. Похож на отца Егорушка! До чего похож!

– Похлебай кулаги, [18]18
  Кулага– хлебная каша.


[Закрыть]сынок, вкусная.

Поставила на стол миску. Егор брал полной ложкой клейкую коричневую кулагу, – от нее пахнет горелой хлебной коркой, – глотал торопливо.

– Ночевать-то, мама, видно, не придется. Подвода нашлась на Васильевский завод, сегодня идет.

– Да что ты, Егорушка! Как же, право? Неужто не останешься?

Подсела на лавку. Руки у нее опустились. Видать, что никак того не ожидала. Эх, кабы еще не сговорился с целовальником!

– И пирога не поешь завтра. Для кого же я его печь стану? Не знала, Егорушка, что тебе так торопно.

– Завтра день праздничный, никаких подвод не найти. Пешком придется итти, – смущенно оправдывался Егор. – Целый день на дорогу положить надо. И опоздать нельзя, послезавтра работа есть с утра.

– А-а, верно, верно, Егорушка. Когда надо, так надо. Что уж тут. Вечером подвода твоя будет?

– Нет, скоро. Через час. Итти уж пора.

– Уж и итти! А у меня никаких подорожников не приготовлено.

– Мама! Какие подорожники! К ночи на заводе буду.

– Хоть грибы-то возьми, сынок, – они уж отваренные и посоленные. Может, кулаги в горшочке возьмешь?

Егор представил себе, как он с горшком в руках трясется на телеге, и рассмеялся.

– Не надо, мама, ничего не надо.

Но от забот Маремьяны было не так-то легко избавиться. Она сбегала на огород, принесла желтых огурцов – «последние нынче», – из чулана добыла связку «ремков» – вяленой рыбы, нарезанной полосками, – еще что-то увязывала, наливала, завертывала.

А напоследок протянула Егору маленький-маленький узелок.

– На-ка, Егорушка, – со вздохом сказала она. – Сам уж сделаешь там, я не знаю как.

– Денег не возьму! – Егор отошел поскорее к порогу.

– Не деньги! – Маремьяна даже притопнула ногой. – Не деньги вовсе, а чай.

– Чай?.. Где взяла, мама?

Развернул узелок, высыпал на стол щепотку чаинок. Одну пожевал и выплюнул – горчит.

– Ты сказал, что хочется попробовать, ну я и добыла, – с гордостью сказала Маремьяна. – Пока ты в крепости был, я к немцам сбегала, куда молоко ношу, и попросила. Они по-русски только «молёко» да «малё» и знают, крынками и копейками по пальцам считаемся. Растолковала им про чай, – дали. А как его варить, они не могли рассказать. Чего-то в котел еще кладут для навару, – а вот чего?.. Хотела я завтра утром к хрущовской экономке сбегать, спросить. Я ей недавно стирала, так видела – она чай варила. Думала я тебя насмешить.

Маремьяна принялась сморкаться. У Егора комок в горле задвигался, он посопел и сказал:

– Не поеду я сегодня, вот что.

Маремьяна – по лицу видно – обрадовалась очень, но пробовала возражать:

– Кому-то ведь обещался, сынок. Ждать будут. И пешком тоже такую даль шлепать.

– Пешком ничего. Невидаль какая – сорок верст! Рудоискателем буду – всё пешком по горам. А ждет там – знаешь кто? – Васильевский целовальник. Он нашим мастеровым всегда гнилую муку дает. Не любят его шибко, вот и боится один ехать. Пусть его ждет, так и надо. Я тебе, мама, расскажу, что у нас после шипишного бунта было, страсть какая…

* * *

Полтора месяца проходили в горах Куроедов с Чумпиным.

Медленно двигались они: надо было тщательно проверять направление по компасу, делать затесы на деревьях, измерять расстояния, не раз возвращаться в одно место, чтобы найти самый прямой, самый удобный путь.

Встречались они со зверями, вброд и вплавь перебирались через речки, питались тем, чт о убивали стрелы охотника и длинноствольная фузея лесничего. Наконец вывел его Чумпин на крутой берег Чусовой, к селению оседлых манси.

Для верности лесничий, отдохнув три дня, снова отправился тем же путем обратно. К концу августа пришли они на Баранчу.

– Я тобой доволен, – сказал лесничий Чумпину. – Надо рассчитаться. Вот тебе два рубля. – Высыпал кучу мелочи в протянутую руку охотника. – Чего перебираешь? Ведь не умеешь считать.

Чумпин поднял голову. Губы его дрожали, в глазах блестели слезы:

– Мосса, ойка.

– Мало? Куда тебе деньги?

– Ын, ойка! Еще.

Куроедов поворчал, но достал кошель, выбрал еще два полуполтинника с изображением двуглавого орла и цепи вокруг, добавил маленьких серебряных копеек.

– На. Больше не проси, я с собой в леса мешков с деньгами не таскаю.

Манси встряхнул в горсти свои деньги. «Ой, мало, – только-только Чохрынь-ойке долг вернуть, а уж о покупке собаки и думать нечего. И это за всё? И за магнитную гору, и за то, что к Чусве-реке ходил? „Больше не проси“, – сказал…»

Чумпин ушел в лес, прижался к стволу ели, чтобы его никто не видел, и долго, всхлипывая, плакал.