Текст книги "Перепелка — птица полевая"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Что и говорить, легкомысленная дочь… С ними даже не посоветовавшись, умчалась в город. Рано выскочила замуж. А вот сейчас снова одна. Воспитывать двоих детей – не в Суре купаться. Дети требуют заботы и средств. Как ни крутись, как ни вертись, где всего возьмешь одна? Себя тоже ведь нужно прокормить, одеть-обуть…

Сколько раз Олда просила Зину: «Не шляйся, найди надежного мужа. Все мужики одинаковые – самой нужно быть получше!» Нет, не прислушивалась к мудрому совету, любит себя показать. Думает, что всегда будет молодой, не состарится. Постареешь – никуда не денешься, годы ведь не обманешь. Что скрывать, с детства была такой, баловали ее. Хотела об этом сказать Зине, но та махнула рукой:

– Хватит, мама, меня учить! Дай хоть поспать немного.

Олда в передней постелила постель. Зина, зайдя туда, что-то хотела сказать, только ничего не могла вымолвить, упала на кровать и заплакала.

Мать с отцом стали ее успокаивать. Они не знали, чем помочь единственной дочери.

Эмель немного постоял около постели, потом вышел в другую комнату и принялся латать хомут, который утром принес из конюховки. Он догадался: Зина знает цыгана… Догадался по тому, как заблестели ее глаза, когда он вспомнил о шраме. Цыган в день пожара заходил к нему в конюховку. Заходил днем. Конюшня же загорелась поздно вечером. Не будешь же зря обвинять человека, тем более, что он за ним выходил на улицу и видел, как Миколь ушел к Рузавиным.

В передней Зина рассказывала о третьем муже. Олда слушала дочь, опустив голову. Что поделаешь, думала она, мужик есть мужик. Но Валерий был намного моложе ее. Какой уж здесь узел судьбы – всего лишь кукушкино счастье? Ушел зять – теперь из-за него вешаться что ли? Эка, какое горе! Трое их было – найдется и четвертый! Свистни только – мужики сами прибегут.

Успокаивая дочь, Олда принялась месить тесто для пирогов. Зина, лежа на мягкой постели, думала о жизни. Действительно, почему ее счастье как осиновая дуга? Днем и ночью работала, чтобы угодить мужьям. А они, пьяницы, только и знали, что пить… Двоих переманили другие, третьего сама выпроводила. Какие это помощники – лодыри несчастные!

И опять ей вспомнился Миколь Нарваткин. С ним Зина работала на одном заводе. Один раз зашел он к ней в гости, другой… Что скрывать, нравится он ей. И статный, и характер мягкий. Сегодня, глядишь, цветы несет, завтра Валеру с Сережей угощает. Так и, плут, соблазнил…

«Женится на мне или нет? – часто спрашивала себя Зина. – Кто знает… У лисы ведь и желания хитры. Поди угадай… Поиграет со мной, поваляется, поваляется да и бросит. Где ты, Миколь-душенька, хоть бы голос подал?» – переживала женщина.

Она не слышала, о чем говорили в другой комнате ее родители. Ее мысли улетали в те будущие дни, когда она увидит свое счастье, обожжет пухлые губы горячими поцелуями.

Вскоре на печке захрапел Эмель.

Олда подлила в лампадку масла, зажгла ее и стала молиться.

«Осподи, Инешке, дай Зине счастья, наставь ее на правильный путь», – шевелила она губами. Вспомнила: сегодня у Пор-горы, куда она ходила к святому роднику, ей почему-то почудилось, что будет несчастье. «Ох-ох, внуки без отца остались. А без него ребятишки, как высыхающие под палящим летним солнцем полевые цветы…»– думала она.

Завтра – Масленица, весенний большой праздник. Его нельзя встречать с плохими мыслями, но по-другому никак не получается. Иногда помолишься Богу, откроешь ему все самое сокровенное – будто тяжелый камень сползет с сердца, и боль отступит. Сегодня не отступила, даже около родника старца Дионисия. Хорошо, что святая вода помогла. Не вода – детские слезинки. Бьет и бьет из-под земли, годами не останавливается.

Откуда она берется?. Возможно только Сам Инешке знает. Даже в засушливые годы, когда почти ни одной капельки дождя не прольется – родник по-прежнему полный, на вершок не уходит вода. Около родника стоят иконы. И смотрят они на воду, словно людские судьбы там видят. Их привезли в прошлом году две монашки, когда приезжал святить воду кочелаевский священник. Старушки были этому несказанно рады.

Когда-то, рассказывают, на вершине горы стояла деревянная часовня. Ее строил кочелаевский помещик Ломакин. В честь какого-то нищего. Тот, говорят, спас его от грабителей. Видать, не эрзянином был – Дионисием звали. Эрзяне таких имен не дают своим детям. Часовня со временем сама по себе развалилась или ее после революции сломали – забыли уже. Говорят, тот самый Дионисий, чье имя носит родник, в свое время приносил в часовню, что стояла на Пор-горе, негасимую свечу. Эту свечу, говорят, он принес с могилы Иисуса Христа, из Палестины. Там зажег он ее от горящей святой лампады…

Как нищий смог пронести горящую свечу тысячи километров, никто, конечно же, не знал. Но старожилы рассказывали. И тогда, в прежние времена, люди всему верили – не то, что сейчас. Сейчас люди ожесточились, выветрили что ли свои души, друг на друга с ножами готовы кинуться. Монашки потом это так объясняли. Из Палестины святой огонь Дионисий весь путь нес, якобы, в рукаве. Шел лесами, где ветра не было. Пошел бы по берегу моря, огонь вряд ли сохранил. Множество судов тогда потонуло в бурливой воде.

Говорят, нищий и умер в часовне во время обедни. В руке держал горящую свечу. И когда падал, не выпустил ее из руки. У родника до сих пор лежит большой камень, похожий на мельничный жернов. Возможно, под ним лежит тот, кто и принес негасимый огонь? Если не он, Дионисий, почему тогда монашки прикладываются к камню как к иконам, которые они принесли из далекого монастыря?

Олда достала из шкафа банку святой воды, наполненную в роднике, и побрызгала дочь. Святая вода снимет тяжелые думы. Сама тоже отпила глоток. Потом поднялась к старику на печку. Думала уснуть, за день сильно притомилась, но сон не шёл. Бабка тяжело ворочалась на теплых кирпичах и тихонечко вздыхала. Вспоминала молодость. Сразу после свадьбы мужа взяли на фронт. Олде тогда было семнадцать. Дома осталась за хозяйку. Свёкор, правда, был жив. Но уже почти слепой, с койки не вставал. Во дворе держали много скотины: корову, бычка, овец, кур. К тому же, Олда часто ходила во Львовское лесничество рубить дрова. Бревна возили с бабами и стариками на железную дорогу, грузили на товарняки. И так – изо дня в день, из месяца в месяц. Без отдыха. Только весной, в половодье, когда лесные дороги закрывались, она оставалась дома. Лежа на широкой кровати, ей становилось все хуже. Порой не могла вымолвить и слова. Перед глазами всегда стоял Эмель. Мужа она и во сне видела. Будто спит с ней, ласкает, целует. В это время во сне она извивалась змеей, и с разгоряченного тела спадало одеяло.

Утром Олда вспоминала приснившееся, и этого ей хватало на целый день. Острые груди, незнающие детских губ, горели под рубашкой.

От Эмеля уже четыре месяца не приходило писем. Олда сначала плакала – думала, что муж погиб. Но сердце все равно ждало, будто чувствовало: жив Емелька, ранен, наверное, в госпитале лежит. А тело… тело по-прежнему просило, даже требовало свое. Не пристанешь же к сопливым паренькам – они на лесоповале сами с ног валятся. Старики? В их противных бородах пропадешь – они гуще дремучего леса.

Лежит как-то Олда на койке, Эмеля вспоминает. Вот он нагнулся над ней, горячо обнял, расстегивает кофту…

Олда скинула одеяло – к пяткам будто прикоснулись раскаленной сковородкой. Встала, прошлась по темному дому, не чувствуя прохладного пола. Подошла к столу, уперлась животом к краю, потом к подножкам печки – непонятное чувство не проходило…

В это время чихнул свекор. Молодуха – к нему. С печки стащила за пятки, взяла в охапку – и на койку, на себя! Хрипел, хрипел слепой старик, от неожиданности кровь в голову хлынула. Возможно, подумал в это время, что сам черт пришел за ним и потащил в пекло. Олда закатила глаза, мнет у свекра высохшее, как лучина, тело, целует, дрожащими руками нащупывает мужскую плоть…

Вскоре свекор перестал стучать зубами, успокоился. Олда тоже уснула и до самых петухов видела сладкий сон: вернувшийся из армии муж подбородком водил по ее грудям…

Вскочила – под окнами гонят стадо. Подняла голову с подушки – вай-вай-вай! – около нее спит свекор. Лицо синее, под носом кровь. Губы искусаны, язык прикушен.

Хорошо, что в селе о случившемся никто не узнал: умер дед Спиридон, все с собой унес. Почти семьдесят лет жил на земле. Последние две зимы редко слезал с печки. Похоронили – и будто его не было. Шла война. Не только старики – молодые погибали.

«Каких только грехов нет на земле – всё на весах не взвесишь», – с горечью подумала Олда.

Сейчас ей самой уже за семьдесят, но та ночь все равно не уходит из головы. Может, поэтому и молится каждый день. Конечно же, из-за этого. От грехов нужно очистить душу. Скрытно, чтоб никто не знал.

* * *

В тот вечер, когда сгорела конюшня, Миколь Нарваткин заходил к Трофиму Рузавину.

Друзья «цыгана», которые приехали с ним из Саранска и были эрзянами, пошли в кочелаевскую гостиницу. Миколь сказал, что останется ночевать у родных, и вот остался. Понятно, он их обманул. Трофим с Миколем сдружились в тюрьме. И в Вармазейку он, возможно, не попал бы, если не Зина. Она недавно, обнимаясь с ним в постели, говорила, что на Масленицу поедет к родителям. До праздника оставалось всего три дня. Кто знает, может, и раньше встретятся. Женщин не поймешь – у них семь пятниц на неделе. Они как птицы: глядишь, только еще сидели на проводах, потом раз – и вспорхнули в небо. Поэтому и Нарваткин остался в Вармазейке. Других дел у него не предвиделось. Думали в колхозе отремонтировать бороны, но им эту работу не дали.

Весь день дом у Рузавина был на замке. От безделья Миколь шлялся у колхозной мастерской. Наконец-то не выдержал и захотел встретиться с Зиной. Поинтересовался у механизатора, ремонтировавшего трактор, как ее найти. Тот окинул его пристальным взглядом, с хрипотой сказал:

– Дом отсюда далековато будет, у самого клуба… Ты в конюховку зайди, дед Эмель, наверно, там…

Действительно, отец Зины будто ждал его. Но разговор не клеился – трепать языком желания у старика не было: как-никак породистых лошадей сторожил. «Цыган» (так представил себя Нарваткин) зря не будет слоняться около конюшни – дела его «известные».

На лице старика Миколь уловил знакомые черты, которые видел и у Зины. Когда та щурила глаза, вдоль носа собирались морщинки. Похожие на те узоры, которые бывают в холодную зиму на окнах.

Они похожи на стежки-дорожки, которые он прошагал в нелегкой жизни. Нарваткин иногда и сам не знал, куда они его заводили. Иногда за год пять мест менял, а душа все равно не успокаивалась. Все искал чего-то неизведанного.

Миколь рос в детском доме. Видел много несправедливости, с которой не смирялся. Из-за этого однажды и попал в беду. Это было на одной из строек Саранска, где он работал каменщиком. Если правду сказать, выручал не себя, а незнакомого парня. Тот только что вышел из будки, где раздавали зарплату. Вдруг перед ним встали двое примерно его возраста. Ухмыляются, в руках тяжелые палки. Ждали, конечно же, его. Тогда, говорили, в городе шаталось много шпаны. Видимо, и эти входили в одну из шаек. Они схватили кассира за ворот и стали требовать деньги. Миколь остановил растворомешалку и решил выяснить отношения.

Один из парней с лицом, похожим на решето, резко двинулся навстречу:

– Ты что, решил друга выручить?

– А вы что к нему пристали? Оставьте его!

– Если пристаем, значит, по делу. Долг не заплатил. А ты иди, откуда пришел. Сами как-нибудь разберемся. Понял?

Он вдруг выхватил из кармана нож и стал делать резкие движения.

– Иди сюда, справедливый!

Миколь посмотрел вокруг – друзей близко не было: шел обеденный перерыв. Вспомнил о ломе, который лежал под плитой. Шагнул к ней, достал его и замахнулся на непрошеных гостей. Уже потом, на суде, ему напомнили, что одного он оставил без трех ребер…

Конечно, Нарваткину и самому досталось. Два зуба выбили, губы разбили, бока помяли.

Три недели лежал Миколь в больнице. Несколько раз приходил к нему следователь. Спрашивал, как подрались, почему. И что думаете? Так дело повернул – сам, говорит, полез, никто тебя не трогал. Не выручил и кассир, побоялся, видать, что отплатят злом. И пришлось сесть Миколю в тюрьму.

Знал он свою цену: высок, статен, профессий не сосчитать – и столяр, и слесарь, и шофер, и сварщик – нигде не пропадет. Не зря друзья, с кем он вчера приехал из Саранска зарабатывать деньги, сказали ему: «Ты, Миколь, мастеровой, будь нашим бригадиром». Выходит, теперь он – «предводитель цыган».

Цыганом стал вот как. Прошлым летом с теми же друзьями заглянули в один колхоз просить работу – там им отказали. Денег, говорят, много просите. Вот работали у нас цыгане – бороны ремонтировали, только две тысячи взяли.

«Хорошо, – подумал тогда Нарваткин, – и мы превратимся в «цыган». И уже в другом хозяйстве зарекомендовали себя «степными друзьями». За неделю по тысяче положили в карманы. Нет, не украли – побелили две фермы – и все заботы. Словно сельчане сами не могут опрыскивать стены…

«Цыганами» пришли и в Вармазейку. Слегка изменили речь – их не узнали. Да и обликом они были похожи на цыган. Миколь хотел сказать правду о себе отцу Зины, когда заходил в конюховку, но тот и не стал с ним разговаривать. Снова пришлось врать: дом, мол, хочет здесь купить, сесть за трактор. А почему бы и не так? Когда жил в детдоме, он любил работать в поле.

Нарваткин не гонялся за рублем. Что накопит – по ветру пускал. Друзья увертливее: машины есть, в квартирах паласы, ковры. Деньги имеют… Миколь по этому случаю смеялся над ними. Ценой счастья он считал не ковры и червонцы, а вольную жизнь.

«Стремись по небу летать», – когда-то учили его в тюрьме. Оттуда, конечно, не улетишь – крылья обрежут. Здесь, на воле, он сам себе хозяин. Чуть не во всех районах у Миколя были дети. Потом уже понял: как не стремись оторваться от земли – выше ушей не прыгнешь. Иногда в постели у какой-нибудь молодухи задумается о будущем – и не по себе станет. Как без своего гнезда жить? Ведь не юнец уже – недавно тридцать пять стукнуло!

И вот сегодняшним вечером попал к Рузавину. За столом сидели вдвоем. Роза, жена Трофима, находилась в другой комнате. Дважды только выходила: когда собирала стол и заносила дрова. В разговор не вмешивалась. О чем будет говорить, если гостя видит впервые? Мужики опорожнили две бутылки. Хозяин зашел к жене, что-то сказал ей, та запротестовала… Миколь догадался: друг снова просит горькую. Только где ее возьмешь – ночью магазин закрыт.

Посидели, вышли на крыльцо. Нарваткин пытался прикурить, но сильный ветер тушил спички. Оба были без теплой одежды, но все равно не чувствовали холода – водка сильнее любой стужи.

– Эх, вот где пустая голова! – неожиданно крикнул Трофим и тихонько стукнул себя кулаком по лбу. – Бутылку найдем, стоит только сбегать.

– Обмотанная голова как на это посмотрит? – Миколь повернулся в сторону открытой двери: вдруг вспомнил о хозяйке.

– Мы на том же месте ее и тяпнем.

– Тогда дуй, как на крыльях! – потребовал гость.

Бутылку Трофим недавно спрятал в конюшне. Тогда они резали жеребца, который сломал ногу. Резали впятером, бутылок же было шесть. Спьяну друзья и не заметили, как он одну засунул в сено. «Когда-нибудь пригодится», – подумал он тогда.

Когда возвращались домой, Олег Вармаськин, которого тремя бутылками не свалишь, хотел сделать «ревизию» – куда, мол, делась шестая. Не хватает, говорит, считал…

Друзья стали смеяться:

«Вот к чему голод приведет…»

А дело было так. Сторож, дед Эмель, хотел сварить им селянку, но друзья отмахнулись. Конину, говорят, пусть жуют татары. Старик молча наполнил в ведра печенку, легкие и отправился в конюховку. А тушу подняли на машину и отправили на колбасу.

… Когда подошли к конюшне, на улице потемнело. Открыли ворота, зашли внутрь. Пахло навозом и сухим сеном. Лошади дремали. Трофим принес откуда-то легкую лестницу, поставил около навеса, тихо сказал Миколю, чтобы тот поднимался за ним.

Под навесом лежала овсяная солома и гороховая труха.

– Эка, вот где поспать бы – барское место! Если есть шуба, здесь зимой не замерзнешь, – сказал Нарваткин.

Трофим протянул ему спрятанную бутылку, вынул из кармана огурец, хлеб и стакан, которые были завернуты в газету, сел на четвереньки, хотел налить.

– Не торопись, нас кнутом не подгоняют, успеем, – остановил друга городской товарищ. Поправил под шапкой кудрявые черные волосы, продолжил:

– Какие у тебя дела, говори же, год тебя не видел, возможно изменился…

– Дела как в бане камни: накалишь, брызнешь водой – зашипят. Не раскалишь – хоть бочку лей, все равно без пара останешься, – издалека начал Рузавин, словно этим хотел дать понять: «Зачем попусту трепаться, тебе не все ли равно, как живу».

– Для подогрева в бане воды, дружок, ума не надо. Спрашиваю, сколько денег оседает в твой карман, где их берешь?

– Знамо где: из Суры. Сначала рыбой их ловлю, затем ее Роза в червонцы превращает. На базар пойманное, на базар…

– А вот почему штаны у тебя мочой пахнут. Видать, при ловле в кусты не бегаешь, на месте это справляешь, – засмеялся Нарваткин и настойчиво бросил: – Наливай тогда, что не угощаешь?

Поели-попили, Миколь растянулся на душистой трухе, расстегнул шубу, будто здесь хотел уснуть, и продолжил:

– Выходит, друг, спину сильно не гнешь, на берегу реки сидишь и вытаскиваешь деньги. Чувствую, такого в твоем характере не было… При пошиве наволочек всегда передовым был, пусть даже не платили. Забыл старые места?…

– Эти черти и ночью кружатся перед глазами. Больше всех – железные нары. Приляжешь – трещат. Вставая, боишься их тронуть… Нет, это счастье никому бы не досталось…

– Вармаськин где, с золотыми зубами, о котором недавно рассказывал? – после недолгого молчания спросил Миколь.

– У Олега дела, как у Казань Эмеля. Есть в селе такой старик, он конюшню охраняет, и сейчас на работе. – Рузавин растянул руки, как будто измерял двор. – В колхозных мастерских Олег трудился слесарем, но работой себя не утруждал – с утра до вечера пальцы о карты мозолил. Зачем напрасно потеть?

– А дед Эмель какой человек? Один живет? – спросил почему-то Нарваткин.

– Почему один, жена есть, дочь. Сейчас Зина в Саранске концы с концами еле сводит. В одном классе с ней когда-то учился. Вармаськин все ухаживал за ней…

От услышанного Нарваткину стало неприятно, поэтому разговор перевел на другую тему:

– Недавно хотел спросить тебя: где подхватил Розу?

– Как где, в своем селе. Она сестра председателя колхоза… Что, нравится? – засмеялся Трофим.

– Ну-у, это уж ты того… Я, чай, не волк, воровать не научился. Человек я, понял меня, человек! – Миколь и пьяным мог оправдаться.

– Зачем тебе моя жена? – Рузавин никак не мог понять, к чему клонит гость.

Тот придвинулся почти к его носу и бросил:

– Мне, друг, твое счастье – награда! Жена – баба, не пава, далеко от тебя не уйдет. А уйдет – другую найдешь. Я спрашиваю о Розе вот почему: любит или нет? Любит – живи. А если за стиральный валек тебя считает, тогда, друг, уходи, так лучше будет. Прости, только что-то показалось мне: не очень слушается тебя…

– Э-э, это ты зря!.. У женщины самая большая забота – постелить постель и накрыть стол. Потому она и не села с нами. Приученная: когда мужики пьют и беседуют, нечего им мешать… Хватит об этом. Давай, лучше выпей…

Услышав это, Миколь оторопел. С такими словами к нему давно не обращались, но смягчив голос, сказал:

– Ты, друг, не обижайся, я просто так спросил…

Бутылка опустела, говорить было не о чем. Миколь прикурил сигарету, стал сквозь нос выпускать дым. Вначале Трофим немного испугался – как бы пожара не было. Но увидев, что сигарета в руке, успокоился. В голове тяжелыми облаками поплыли грустные мысли. Они давили грудь. Тело почему-то вспотело. Уснул бы, но гость встряхнул за плечи. Открыл Трофим глаза и оторопел: в ногах разгоралось пламя.

– Эх, ротозей, что натворил? – испуганно бросил он взгляд на гостя, вскочил с места и начал тушить горящую мякину. Какое здесь тушение, самим бы живыми остаться!

Вдвоем быстро стали спускаться. В спешке поскользнулись и покатились с лестницы вниз.

С перепугу еле открыли ворота, и то только одну половину, и в них устремились испуганные лошади, подняв снежную бурю. Хорошо, что успели отскочить в другую сторону ворот, а то бы сразу подмяли.

– Беги быстрее, нечего рот разевать! – бросил Рузавин.

Притихший Миколь – куда пропало недавнее зло – пустился за другом испуганной собакой.

Увидеть их было некому – все колхозники в это время были на собрании…

* * *

Убрав стол, Роза разобрала постель, разделась и легла. Свет не потушила: скоро муж с гостем должны вернуться. «Где сейчас шатаются, неугомонные. Никак не могут успокоиться – ставь для них хоть ведро.

От него и ложки не оставят, все слопают!» – ругала про себя она мужчин. Долго смотрела в потолок. Там, в широких сосновых досках, нового ничего не нашла. Вспомнила, что не дочитала купленную в Кочелае книгу, достала ее из-под подушки, открыла нужную страницу.

В книге рассказывалось о том, как в Великую Отечественную войну один партизан уничтожил роту фрицев. Победил даже тогда, когда немцы его окружили на опушке леса, откуда некуда убежать. Партизан вышел из-за толстого дуба – и как начал их косить из автомата!

«Сказки! Автор, наверное, думает: читатели совсем наивные – о войне что угодно им ври…» – недовольная чтением, подумала Роза. Сбросила одеяло, встала закрывать трубу. В голландке головешки догорали голубоватым огнем. Помешала их кочергой – те, будто девичьи губы, сразу покраснели.

Роза бросила взгляд на настенные часы: была уже полночь. Погасила свет, вновь прилегла. Уснула бы, да за голландкой следить нужно. Одна старуха раньше времени закрыла трубу – утром уже не встала: угорела.

Эта бабка приходилась им дальней родней. Когда Роза ходила в школу, она каждое утро выходила к ней навстречу: то пышку сунет в руку, то угостит испеченным на поду яйцом. Наверно, от одиночества: жила одна, детей не было. О ее смерти Роза услышала позже, будучи уже в Саранске, куда отца направили работать. Если бы сообщили вовремя – хоронить бы поехала. Она и сейчас, посещая могилу матери, заходит и на могилу той старушки, приносит цветы. Хорошее никогда не забывается.

Вспомнила Миколя. «Глаза насквозь сверлят. Попадешь к такому – из рук его не вырвешься», – забеспокоилась женщина, и чуть ли не с головой ушла под одеяло, будто гость действительно лез к ней, и она этим одеялом спасала себя.

«Ой, совсем заболела, увидев его в первый раз», – подумала она. Пронзительный взгляд Миколя до сих пор волновал сердце. Из-за этого Роза и не выходила. Смотрела в комнате телевизор. «Хватит, завтра рано вставать», – старалась успокоиться.

Утром Роза вышла работать на ферму. Услышали об этом в правлении – руками взмахнули: с дипломом техникума доить коров? Брат, председатель колхоза, тоже не выдержал:

– Ты, сестра, с ума что ли сошла?

Сошла или нет, но бухгалтерское дело оставила. От шушуканий устала. Как-то услышала, что брат с сестрой колхозные деньги считают, пришла и подала заявление об уходе. Затем прилипла к базару. Трофим научил. Тот днем и ночью рыбу ловит. Иногда целыми мешками привозит. Женщине уже поднадоело ее чистить и солить.

О выходе на ферму не сказала мужу. Не поймет! Не человек – камень! Смысл жизни видит только в одном – копить деньги! Правда, рыбу на базаре продает Роза. Но хозяин все равно муж! Ночью из платка вытряхнет деньги на стол – красные, зеленые, синие – весной столько цветов не сыщешь… И принимается считать. От людей стыдно. Особенно перед подругой детства Наташей Пичинкиной. Та, бывало, каждое лето жила в Вармазейке у тети Лены Варакиной. Сейчас врачом в Кочелаевской больнице работает. Недавно встретились. Та о работе спрашивает… Роза махнула рукой и замолчала: не скажешь, что торгует ворованной рыбой. Брат ее, председатель колхоза, к ним даже не заходит. Отец только, Дмитрий Макарович, иногда приходит и то – лишь поругать. Вырастил, говорит, и едешь на шее у государства.

На что им столько денег? Столько добра накопили – некуда деть! Дом – почти барский. Трофим сам построил, собственными руками. В железном гараже держат машину. С тремя колесами мотоцикл раньше «Москвича» был куплен. Недавно Роза пристала к мужу: «Продай «Урал», все равно ржавеет». – «Пусть стоит, хлеба не просит», – ответил тот.

Люди по гостям ходят, по грибы, ягоды, купаться… Трофима ничем из дома не вытащишь. И гости к ним не заглядывают. Удивительно, как Миколя впустил. От одной яблони, видать, яблоки. У Трофима самые лучшие друзья – рыба из Суры. Леща считает за «царя». На стол, говорит, положишь, – глаза разбегаются, на базар отнесешь – в деньги превратится… А как живут?

Ни любви между ними, ни согласия. Да и откуда им быть? Поженились они в спешке, словно на пожар их гнали. Однажды зашел к ним Рузавин, сказал, что она ему нравится. Роза не возразила. Ведь когда-то надо замуж выходить – такая у женщин судьба. Судьба-то судьба, да слишком уж горькая она сложилась. На людских глазах они будто бы хорошая семья, а дома, увы, каждый живет сам по себе, своей обособленной жизнью. Детей нет. А когда детей нет, и нет родства-то особого, что держит намертво, не дает распасться…

Недавно по этому поводу отец так сказал:

– Смотри, дочка, постареешь, как я, за хлебом некому будет сходить. Его ведь в магазин не пошлешь, – Дмитрий Макарович показал на дремавшую на полу, ростом с теленка, овчарку.

«Что тебя держит, приходи к нам!»– по-своему поняла тогда его Роза. Тот уже шел от них домой, а она все думала над сказанным: в семье отдельно жить – это как в пруду стоячая вода. Помутнеешь, покроешься ржавчиной. Счастье не в том, что около тебя мужчина. Их вокруг много. Да ведь совсем не знаешь, кого Бог наречет только для тебя одной, не знаешь, кто он – единственный. Бодонь Илько чем не парень? Кто знает – возможно, что он и есть ее счастье. Зимой вместе однажды под вечер с базара шли. Розе тогда протянул руку, чмокнул в щеку и сказал:

– Я, Роза, с детства тебя люблю. Забыла, как мы в лес на лыжах ходили? Вот с того самого дня. Плохо будет тебе – скажи…

Роза от услышанного съёжилась. Еле пришла в себя, испуганно огляделась – не дай Бог кто услышит! – и быстро прошептала:

– Иди домой, Илько, тебе и незамужняя счастье подарит.

Однажды он заходил к ним днем. Благо, мужа не было. Плевками бы обрызгал – не любит гостей. Потому и собаку откуда-то привез. Сегодня после прихода Миколя привязал ее у бани. Хорошо, что дома не стало псиного запаха.

Роза продвинула занавеску, посмотрела на улицу. В небе горели ясные звезды – облака рассеялись. В этот миг и увидела полыхающее зарево со стороны Пор-горы. Пожар! Наспех оделась и – на улицу! Не успела выйти к проулку – оттуда огонь можно было лучше разглядеть – навстречу бегут Трофим с Миколем.

– Вы откуда сорвались? – набросилась женщина на них. Бегущие вздрогнули и остановились. Запыхавшись, они не могли вымолвить и слова. – Не видите что ли – конюшня горит!

– Ой, правда! Пожар, пожар!

Городской гость будто только что увидел пламя.

– Кому нужно – потушат. Айда зайдем. Завтрашний день долгий и у него свои заботы.

Роза замерла и не знала, что сказать. Вскоре Трофим вновь вышел на улицу, направился в огород. Оттуда вернулся с собакой.

– Тушитель пожара, здесь лягешь, под снегом? – Вновь он бросился на жену.

Роза молча прошла мимо, закрыла в сенях дверь.

А жители всё бежали и бежали на пожар. Некоторые суетились от дома к дому и будили сельчан. В сторону полыхающего пламени внимательно смотрел и пес, привязанный перед дверью. Он как будто знал: сегодня ночевать в тепло не пустят. Придется охранять дом на улице.

* * *

Ураган бушевал до самого утра. То и дело стучал в низкие окна палаты, разметая жужжащие, как пчелы, снежинки. Они прилипали к стеклу, покрывали его белым платком. Павел Иванович долго смотрел на них, будто искал что-то, понятное только ему одному. Но разве найдешь в этих снеговых узорах красоту жизни или утоление от боли? Не найдешь. Павел Иванович не спал всю ночь. В ушах, не переставая, слышался шепот старух, стоящих у гроба и вспоминавших Веру: какой она была хорошей, сколько всего натерпелась от болезни…

Комзолов закрывал глаза и будто проваливался в глубокую прорубь. Потом темные мысли помаленьку рассеивались-светлели, выводили из кромешного небытия, и перед глазами вставала та весна, когда он на лошади (до сих пор не садится на машину) приезжал за Верой в больницу, где сейчас находится.

Тогда Вера родила Женю, их первенца. Комзолов до сих пор помнит, как посадил ее в тарантас, как ехали… Сказочной жар-птицей светило солнце, пели птицы, у дороги цвела черемуха. От ее белизны даже уставали глаза. Лошадь Павел Иванович не гнал – куда спешить, жизнь долгая! Сынишка спал у матери на руках, не знал, какими счастливыми были его родители. Павел Иванович не выдержал, открыл покрывальце, посмотрел на малыша.

«На тебя похож, на тебя», – мягко улыбнулась жена.

«На кого же ему быть похожим? Если на Казань Эмеля? А что, Эмель недалеко живет – в соседях. За день раз пять зайдет, все поднеси да поднеси». Так шутил от радости Комзолов.

Павел Иванович испуганно приоткрыл глаза, посмотрел налево, где было еще два места. Соседи по палате куда-то вышли, не заметил, когда.

Он тоже бы встал, да не разрешают. Даже лежать на боку. Во двор без помощи не сходишь – стыд… Вновь задумался о прошлом. Оно, пусть даже ненадолго, приносит что-то необъяснимо светлое.

За дверью послышались голоса. Павел Иванович узнал Ивана Дмитриевича по скрипучему от курева голосу.

Зашел председатель колхоза «Светлый путь» Вечканов, с кем провели босоногое детство, учились в университете.

– Не обижайся, Паша, никак не мог придти к тебе раньше.

Протянул руку:

– Шумбрат!6 – Смотри, что на улице творится, конца зимы, кажется, не будет, – начал разговор гость. Подвинул стул поближе к койке, присел. – У-у-х, жарко! – вынул из кармана платочек, протер вспотевшее лицо. – Снег – это хорошо. Много влаги будет… – Посмотрел вокруг, заулыбался: – В мягкое место часто колют?

– Про уколы спрашиваешь? Порядочно. Давай рассказывай, какие есть новости.

– К весне понемногу готовимся. Чай, скоро и сам выйдешь! Без тебя тяжело. Что еще?.. Атякшов кирпич обещал для новой конюшни. Сейчас строителей ищу. В своем селе, сам знаешь, не найти. Конюшню из белого кирпича поставим. – Вечканов расчесал густые с проседью волосы, добавил: – Эх, чуть не забыл сказать: Игорь приехал. Он сегодня тебя навестит.