Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Потирая зад, Захар зло сверкнул глазами и полез в кабину.
На берег Суры вернулись вовремя: люди заканчивали скирдовать.
– Вот те вармазейские павлины, – начал Олег хвалить женщин.
– Ай, да Вармаськин! – восхищалась Казань Зина! – Не брагу привезли?
– То, что слаще браги… Мед!
– Пора уже заканчивать работу, устали очень, – вместо Вармаськина сказал Захар. Из-под его раскрытой рубахи виднелся волосатый живот.
К вечеру семь женщин, которые вилами нагружали машину Илько, присели около стога, пахнущего малиной и щавелем. Олег, угощая медом, подливал им самогонку, а сам при этом говорил:
– Так легче пойдет.
Увидел Варакина, крикнул:
– Эй, Федя, бык недоенный, вали сюда!
Когда тот подошел, протянул ему верхом наполненный стакан и добавил:
– Сосед твой нагнал, не стесняйся.
Федя к водке не больно тянулся, да ведь на халяву почему не выпить? Опрокинув стакан, прикурил.
– Наши красавицы ни от чего не устают, правильно говорю? – стал он хвалить женщин.
– Верно, верно, Федор Петрович! – зашумели те. – Ты мед попробуй…
Захар Митряшкин пил стоя.
– Почему не садишься, чай, так легче, – обратились к нему.
– Боится печать потерять, – усмехнулся Вармаськин.
– Какую печать?
– Какую… Да ту самую, которую пчелы поставили на мягкое место. Даже с гербом!..
Все громко рассмеялись. Даже Варакин хохотал, что случалось с ним редко.
Солнце село около реки; отражения стогов длинной чертой протянулись по низу берега. Виднелось, как прыгала рыба, разрезая гладь, от которой дул мягкий ветерок. Пахло только что скошенной травой, голоса раздавались по всему лугу. Эх, Сура-река! Как ты смягчаешь сердца людские! Как хорошо на лугах твоих! Люди еще бы говорили и пели, если не было домашних дел. Пора уходить. Расселись по машинам и поехали.
Олег Вармаськин остался спать в стогу. Так самому захотелось. Лежа на мягком сене, он вспоминал о другом лете. Это было на том берегу, где стояла деревянная мельница. Ее давно сломали – прогнили бревна. А вот Бодонь Галя, с кем он там встречался, до сих пор стоит перед глазами.
Олегу тогда было семнадцать, из-за девушки он приходил с Кочелая и оставался ночевать у тетки Окси. Сколько летних ночей провели с любимой! Сказки, а не ночи! Когда Олега посадили, Галя вышла замуж, и огонь его души погас, как будто и не разгорался. Правда, после Галя развелась, но было уже поздно.
С этими воспоминаниями Олег не заметил, как уснул. Сколько спал – не знает, только услышал, как кто-то гладил его по голове. Открыл глаза – перед ним стояла Казань Зина. В белом плаще, без платка.
– Ты что?.. – Олег даже растерялся, не зная, с чего начать разговор. Он думал, что спит у Захара на сеновале, где раньше зимой и летом хранили сено.
– Не пугайся, парень! Смотрю, на ночь остался, и я вернулась. Вдвоем, чай, легче… – и стала расстегивать пуговицы плаща.
* * *
Под горой занизанными в одну нитку бусами сияли три озера: Комоля, Сувозей и Настин Рот. Между ними только тропинки. Пройдешь мимо них – попадешь на узкий и длинный берег. Он протянулся почти на два километра к Суре. Вдоль нее и пройти боишься: цветы и ягоду луговую изомнешь…
Отовсюду раздавались людские голоса и звон кос.
Казань Эмель спустился из сосняка, куда ходил за грибами. Грибов не нашел и вновь вернулся к бочке с водой. Здесь встретил внука Валеру, который распряг лошадь и лег под телегу от жары. Эмель зачерпнул ковшом, замочил седую бороду, обратился к парню:
– Внучек, почему сегодня кислую воду привез?
– Это, дедушка, Ферапонт Нилыч вылил в нее ряженку. Заставил привезти из села полфляги и вылил.
– От нее, это… не расслабится живот?
– Нет, Ферапонт Нилыч сам пил.
– От этого Човара всего жди. Напоит, и снова начнет смеяться…
Перед стариком краснела луговая ягода. Он наклонился, сорвал штуки три, положил в рот – не понравились. Выплевнув, обратился к пареньку:
– Внучек, где можно найти дедку Човара?
– Вон он где-е! – в левую сторону махнул рукой тринадцатилетний мальчишка, – там в карты играют.
Валера не обманул: около телеги картежничали четыре мужика. Ферапонта Нилыча среди них не нашел – сказали ему, что ушел к косцам, которые заканчивали последние покосы у озера Настин Рот. Главным среди игроков был Олег Вармаськин: он и подмигивал, и руками размахивал.
В карты он царя обманет, не только таких ротозеев. Эмель ничего не смыслил в игре, но все равно подсел к ним. Немного охладить старое тело. От горящего, как жар-птица, солнца свиньи подыхают, не только люди. Косы и Судосев отобьет…
Смотрел и смеялся. Кто из них проигрывал, того по носу били. Этими же картами. Носы красные, будто растоптанные ягоды. А у Захара Митряшкина похожий на редьку нос, наоборот, посинел. Бодонь Илько встал перед ним на колени и – хлесть! – колодой карт. Олег от смеха жеребцом катался.
Жарко, дышать нечем. Мужики полуголые, их тела будто покрашены луковой шелухой. Один Захар одет. На нем серый пиджак, черные милистиновые брюки. На лице вьющиеся ручейки пота, он их не вытирал. Некогда вытирать: возьмешь в руки карты – прячь их в ладони: у Олега глаза так и зыркают, останешься – вновь по носу получишь…
Смотрел, смотрел Эмель, не выдержал, обратился обиженно:
– Кыш бы вас побрал, люди косят, а вы здесь Европу берете. Хватит прохлаждаться!
Вармаськин подмигнул Илько, тот сразу его понял. Пряча улыбку, обратился к старику:
– Эмель покштяй, мы слышали, ты со Сталиным встречался. Почему об этом ни разу не рассказывал?
– Откуда слышали? – удивился старик. Он давно хотел придумать новый анекдот, да сейчас о Сталине боишься вспоминать: вон как нехорошо пишут о нем. Даже его любимая дочь убежала за границу: стыдно за отца. Об этом старый Судосев ему прочитал из газеты.
«Ну, Човар, я тебя проучу», – Эмель только сейчас догадался, что на днях он в саду у Судосева по пьянке болтал о чем-то. А о чем, сам не помнит. А вот о его болтовне сосед не позабыл.
Сердце же, что скрывать, тронули. Любит Эмель обо всем говорить с большим привиранием, хоть блинами не корми. Выйдешь в туалет – еда за двором останется, анекдот – э-э, тот настроение поднимает.
– Да как сказать, – издалека начал старик и по лбу заходили морщинки. Он пытался вспомнить, о чем врал Судосеву. Выручил Бодонь Илько:
– Как в Кремле был…
Парень, видимо, то сказал, что на язык подвернулось. Играя в карты, Олег рассуждал: хорошо, говорит, в Москву попасть, поэтому слово «Кремль» вырвалось изо рта…
– Ой, да вон о чем вспоминается! – Эмель даже на раненую ногу привстал. Вспомнился ему тот анекдот, который слышал от свояка Пичинкина. С тем во время войны служил один латыш, видать, такой же, как и он, болтун и…. – Да это до войны было, – начал старик чесать языком, не выговаривая некоторых первых звуков в словах. – В Москву мы тогда ездили. До сих пор не забыл: день ходим, второй… Зашли внутрь Кремля, где Царь-колокол. А там такие же, как и мы, рекрусанты. Всё любовались колоколом, рассказывали о мастере, который отлил его.
И тут как раз он проходил, Сталин. Мне же, как самому молодому, руку подал: «Как, спрашивает, – тебя зовут?» – «Емельян Спиридоныч», – говорю. – «Откуда ты?» – «Так и так, – стал рассказывать. – С Вармазейки приехал, недалеко это от Москвы. Только одну ночь ехать в поезде». Сам будто не со Сталиным беседую – с родным отцом. Я, кыш бы меня побрал, дрожал, как осиновый лист.
«Женатый?» – вновь обратился с вопросом товарищ Сталин. – «Пока нет, говорю, великий вождь, но есть такое желание. За Олдой ухаживаю, хорошая девушка». – «Это не плохо, если есть невеста. Мы большую роль отводим молодому поколению: проводим комсомольские свадьбы, учим их. А сам где трудишься?» Что скрывать, в то время у отца с матерью на шее ездил – баловали меня, единственного сына. Да ведь Сталину об этом не скажешь. Взял и бухнул: «Вожу поезда, хрен бы их побрал». – Вождь давай меня хвалить: «Профессия хорошая, в коммуне не всем тебя догнать».
И вновь ко мне с вопросом: «Как тебе платят, Емельян Спиридоныч, плохо или хорошо?» – «Хорошо, – говорю – товарищ Сталин, вон докуда хватает денег», – и провел рукой по шее. Сталину сначала этот жест не понравился, потом, видать, правильно понял, что я не в политику лезу, и во весь голос как засмеется: «Вот это, говорит, эрзянский парень, который в Москве купил красную рубаху!» Рубаха, кыш ее побрал, правильно он сказал, на мне была новой, из кумача, хоть вместо флага вешай. Ее не в Москве покупали – перед поездкой в город мать сшила.
У той, покойницы, золотые руки были: хоть рубашку тебе сошьет, хоть штаны. Ну, беседовал-беседовал со мной товарищ Сталин, а в конце спросил: «У меня, Емельян Спиридоныч, что бы ты попросил? Что не хватает тебе в жизни, говори, не стесняйся». – «Всего, – отвечаю ему, – хватает, скоро в армию возьмут. Родине служить». – «Тогда служи, эрзянин, родичей не стыди», – сказал вождь и вновь пожал мне руку. Мы потом долго с выпученными глазами смотрели за ним. До ухода его в Кремлевские палаты. Походка была мягкой, как у кота, который следил за мышью. А уж какие сапоги были у него – таких нигде не видел! Мягкие, желтизной отдавали. В таких и сам станешь котом!..
Эмель немного помолчал, видимо, думал что-то новое прибавить и, ничего не найдя, зашевелил губами:
– Вот парни, вся моя встреча. Что там вам Судосев наврал, того на свой грех не возьму. Човар на меня зло держит – недавно его собаку пнул. Тот соседей даже не признает – все за ширинку хватается. Ить, ослиные уши!..
– Здесь ты, Эмель покштяй, загнул выше крыши… Сталин боялся к людям выходить, – не удержался Илько.
– Почему боялся? – Эмель догадался, что его поймали на вранье, но все равно как бы удивился.
– Да потому… Много людей сгноил в тюрьмах. Палач он, вот кто!
– По этому поводу правильно говоришь, парень. Многим он на шеи веревки накидывал, нечего скрывать. За это история проклинает его. Я вот из-за чего до сих пор переживаю. Почему тогда у него должности не выпросил. Смотришь, председателем колхоза поставили бы. Сейчас бы большую пенсию таскали, как старому Вечканову.
У того, кыш бы его побрал, мешок денег. Или в Саранске жил. Недавно Гена Куторкин приезжал, моего свата Фили младший сын, так он директор завода. – О-о! – не как я, сторож. А ведь он Сталина не видел – после войны родился, сам я за кражу лошадей не раз ремнем его порол…
После работы Эмель сразу же зашел во двор, долго гонялся за кудахтающими курами. Поймал петуха с красными перьями, занес в дом. Жена шлялась где-то, сейчас сам хозяин.
Минут через двадцать в окно увидел соседа Судосева, который стоял около крыльца, под высокой березой. Поел, видать, и вышел отдохнуть. Заспешил к нему и Эмель, попросил нюхательного табаку.
Ферапонт Нилыч достал кисет, насыпал на ладонь соседа щепотку махорочной пыли и жалобно сказал:
– Тоскливо, Спиридоныч, на душе. Иногда нога так заноет, хоть помирай…
– Это, сосед, от жары. Видишь, как солнце трудится.
Эмель протер глаза, будто сон разгонял, и сам начал жаловаться:
– У меня, годок, еще хуже. Куриная слепота замучила. Лошадей пасти, сам знаешь, нелегко – ястребиные глаза нужны. – Постоял-подождал и о другом начал: – Ты, годок, не слышал, с кем в Кремле я встречался?
Судосев о чем-то глубоко думал. Иногда тяжело вздыхал и так же опускал грудь. При этом с куриное яйцо его кадык двигался вверх-вниз. Лицо побледнело.
Для успокоения Эмель начал о другом:
– Как там, Нилыч, со строительством пруда, давно там не был?
– Рыть-то роют, да цемент, слышал, кончился, – как-то нехотя промолвил Судосев. – В день только по две машины раствора завозят. Плитами обложат берега.
– Как думаешь, пруд улучшит нашу жизнь?
Судосеву не по душе эта возня в Бычьем овраге. Очень много денег туда вложено. Ведь из плит не дома и дворы ставят – их в землю зароют. В овраг в молодости он за калиной ходил. Соседу сказал по-другому:
– Нас с тобой, Спиридоныч, не спрашивали. Молодежи, видать, лучше виднеется будущее. Пускай, им дальше жить…
Эмель положил в ноздри щепотку пыли, и, чихая, сказал:
– Ккы-ш побрал, спрашиваю тебя, слышал, как я в Кремле со Сталиным встре-чал-ся?
Судосев засмеялся:
– Тогда тебе, сосед, давно бы великим человеком быть. «Отец всех народов» везде своих людей ставил. Потом они сами себе памятники возводили. Из бронзы бы вылили твой коршунный стан – и стоял бы ты в самом центре Вармазейки.
Судосев о Сталине не только не любил говорить, даже имя его не вспоминал.
Эмель это по-другому понял. Думал, Ферапонт Нилыч сначала болтал про него, сейчас отмалчивается. Ухватил за рукав рубашки, неожиданно сказал:
– Где, годок, твой петух? Такой бой тебе покажу – до конца жизни не забудешь.
Судосев засмеялся: кому, кому, а своему пестрому петуху, которого этой весной купил на кочелаевском базаре для улучшения породы, с ног до головы верил. Сильный, черт, не боязливый – настоящий атаман! Каждый день эмелиного певца лупит.
– Давай посмотрим, кто-кого, – приятно стало ему от услышанного.
Выпустили драчунов между двух домов, на растущий птичий спорыш, те встали друг против друга, никто не нападает первым, только покрикивают что-то на своем, петушином, языке…
Пестрый кричал низким голосом, красный – как цыпленок.
Здесь куры вышли со дворов. Как тут опозориться перед сотней общих жен! Пестрый напал первым, прижал вырывающего, и давай клевать опухший гребень соседа.
Эмель спрыгнул с крыльца (и Судосев стоял около своего дома) да как крикнет:
– Ати-ати, муж Кати!
Катей назвала его жена белую курицу, от которой петух не отходил и при отдыхе на шестке. Жена при кормлении кур всегда звала их «Катя-Катя». Выйдет Катя – за ней драчун со своего сарая выведет всех своих наложниц. Сейчас, видимо, крик хозяина новые силы ему придал. Вырвался он из-под бьющего его соперника и давай над ним бабочкой летать.
Судосев растерялся. Он никак не узнавал своего петуха. Красный драчун так лупил его – одни перья летели.
– Ты, старый шайтан, не самогонкой его напоил?! – крикнул он Эмелю.
– Э-э, сосед, ошибаешься, я его броней снабдил!
– Какой броней?
– Вот до крови изобьет, тогда покажу… – Эмель от смеха потирал живот.
На тонкие ноги его красного петуха были надеты железные шпоры, которые и помогали ему во время боя.
* * *
Пришли те дни, когда лето держит одну ногу в тепле, вторую – в наступающей стуже. Смотришь, в обед – лето, после обеда – осень. Воды пруда и реки рябили боязливо. Перед глазами возьмут и вздрогнут, хоть жара льется, осы и пчелы гудят.
Вдоль Суры трава скошена, вместо нее поднялась отава. Словно услышав старость, ждала свое увядание.
В Вармазейке еще и петухи не запели, а уж сельчане отправились во Львовское лесничество, где их колхозу выделили для покоса поляны. Присурские луга скашивают для общественного скота, а себе косят в лесу. Скосят, где найдут. Четыре-пять возов сена заготовит каждый дом – на зиму хватает. Правда, лесничество раздает угодья не бесплатно. За это надо отрабатывать: чистить лес, сажать деревья. Лесхоз и этой весной посадил два гектара.
Из села с граблями и косами отправились на двух машинах. Многие уже на ночь ушли, с ночевкой. Проезжая по обеим сторонам песчаной дороги, было видно, как плыл холодеющий душу туман.
Трава местами даже побелела от росы, будто ее замело легким снегом. В листьях ландышей сверкали водянистые ручейки, выйдет солнце – они под ним засверкают разноцветными искрами. Значит, дождя не будет.
Около Пикшенского кордона, на развилке дороги, Роза Рузавина остановила машину. Отсюда недалеко ее пай, который достался вчера по жребию. «Бобы» раскладывал Комзолов, колхозный агроном, которому досталось место около Лисьего оврага. Траву там не очень хвалят – торфом пахнет. Павлу Ивановичу Роза хотела отдать свой пай – как-никак, у человека двое детей, тот лишь засмеялся:
– Сено всегда сено…
Женщина скинула с машины инвентарь и с котомкой еды спустилась. Здесь увидела Миколя Нарваткина, который сверкал зубами. Все стали смеяться над ним:
– Тебя, Миколь Никитич, Вирява заманила?
– Он в зятья зашел к Казань Эмелю, Зину в оглоблях учит ходить.
– Ту в оглобли и кнутом не загонишь, лягается больно.
– Лягать-то лягает, да, смотрите, как косой машет…
Роза только сейчас увидела Казань Зину. В стороне около распряженной лошади возился ее отец, Эмель. «Наверное, и Миколь пришел им помогать, почему же здесь шляется», – подумала женщина и поспешила к своему паю.
Шик-жик, шик-жик, – слышалось со всех сторон. Косили те, кто ночевал в лесу, встал спозаранку.
Пахло сосновой смолой, медовым запахом. Где-то недалеко ржали лошади. Видать, хозяева захомутали их, и от безделья животным не стоялось. «Лошади волю любят, как и люди», – почему-то подумала Роза. Поставила косу с короткой лезой, принялась точить. Брусок играл в ее руке. Точить косу ее научил дед. Научил и любить лес. В детстве Роза часто ходила с ним за грибами и ягодами, потом он стал брать ее на сенокос. Запах сосны, горьковато-острый, для нее был таким же близким, как и косьба.
«Дыши, детка, дыши, – помнится, учил ее дед, когда заходили в лес. – От запаха сосен все болезни как рукой снимет. – Гладя внучку по голове, уверял: – Будет у тебя здоровье – бесконечные дороги жизни откроются…»
«Какие уж там дороги, все они в Вармазейке сходятся, – охваченная воспоминаниями, – про себя рассуждала Роза. И сразу успокоилась: – А разве это не жизнь, когда дышишь чистым воздухом и живешь на своей родине?..»
Первый прокос – от белых берез до ив – прогнала торопливо, будто кто-то кнутом подгонял. Протерла косу скользящим между пальцами пучком травы, вновь начала точить. Сама думала о Трофиме, который обещал зайти сюда после Суры.
– Люди к зиме готовятся, а он, жмот, на берегу отдыхает. Отдыхай, отдыхай, зимой корову и быка ивовыми прутьями кормить будешь, – вслух стала насмехаться над мужем. – Прутья каждый день таскаешь для вершков.
Уже больше часа, как машет косой Роза. «Бог с ним, Трофимом, на два дня взяла еду, и без него тридцать соток скошу, – ругала она Рузавина. – Не успею – послезавтра приду…»
Закончила третий прокос – села отдохнуть. Посидела, посидела, решила перекусить. Из сумки достала вареные яйца, бутылку молока, кусочек мяса – все это разложила на платок, расстеленный перед ней, и стала есть.
От утренней жары молоко прокисло, сделалось простоквашей. Женщина расстроилась. Почему не взяла с собой ряженку? Хотела откусить мяса, оно показалось недоваренным. Оставила еду, упала навзничь.
Небо было синим, без облаков. Солнце поднималось желтой пушистой кошкой. Сосны, склонив верхушки, кажется, думали о чем-то своем… Старые сосны – каждой более ста лет. Забота у них одна и та же – как зиму пережить.
«А почему мы, люди, об одном дне только думаем, почему души наши очерствели? – отчего-то пришла мысль к женщине. – Все себе да себе…»
Долго спорили о том, чтобы схватить лучший пай. Феде Варакину досталась изрезанная оврагами Лосиная поляна. Она не понравилась ему, и он раздраженно бросил: «Ее Захару Митряшкину отдадите!» – «Почему ему, если тебе попалась? Ведь при всех вытащил жребий», – старался укорить его Камзолов. – «Я две коровы держу, а у него и козы нет». – «А, может, и я на зиму двух коров куплю!» – обозлился Захар. – «А на что, скажи? На похоронные? Те, что мать отложила?» Митряшкин чуть с вилами не накинулся на Федора. Хорошо, что их разняли, а такое «сено» бы вышло…
Действительно, нашелся покупатель коров… Старую мать впроголодь держит. Зимой всю ее пенсию в магазин перетаскал, потом и похоронные вырвал из-под наволочки. Стыдно от людей. Как помирились мать с сыном – один Инешке знает. Правда, через месяц Роза сама услышала от бабки Окси: Захара, говорит, Олег «выручил» – почти все деньги снял с книжки и отдал родной тетке. Выпить и Вармаськин любит, да не так, как Захар пьет. Если и выпьет – то не из своего кармана. Уж такой скупердяй Олег, что диву даешься. А, может, братья вдвоем пропили те деньги? Знаем ведь: коршун коршуну глаз не выклюет…
Роза подняла голову – на прокосе сидел Трофим. В ведре, в ногах, билась хвостом щука.
– Ты уху вари, сам косить буду.
– Мужики уже по поляне скосили, а ты только пришел, – накинулась на него женщина.
– Бестолковая, я уже домой бегал, видишь, ведро принес, – успокаивая, сказал Трофим. – Достал из сетки картошку, зеленый лук, положил около ведра. – Это, как говорят, подсластить архиерейскую пищу. – Ну, я начинаю, – он встал и начал точить косу.
Роза бросила рыбу между валками, та сильнее запрыгала. Схватила ведро и пошла к ближайшему роднику за водой.
Трофим косил, женщина возилась с рыбой. Ведро поставила на два кирпича. Они недавно чуть косу не сломали. Видать, их оставили прошлогодние косцы.
Когда уха сварилась, сели есть. Трофим недовольно бросил:
– Этой ночью Числав Судосев две сети мне изрезал. В том месте, где сверкающий шар видели…
– Что ж теперь, если изрезал? Человек свое дело делает. – Сказанное Розу не удивило, она много раз слышала о стычках Числава с браконьерами. Те стаями ходят, он против них – один.
– У сетей, сама знаешь, цена есть да немалая. Если будут то и дело их резать – без штанов останусь, – не успокаивался Трофим.
Роза молча собрала посуду и пошла ее мыть. Когда возвратилась, Трофим уже успел два ряда скосить. Роза принялась ворошить сено. Закончила, взяла косу. Работали молча. Потом сели отдыхать.
– Что закрыл рот, или я заставила твои сети изрезать? – наконец-то первой начала женщина.
Трофим пыхтел, пыхтел и злобно бросил:
– Не заставила, но, вижу, на его стороне стоишь. Это он зря так… Мы в одном селе живем, сквозь окна видимся. Сегодня он меня за сердце укусил, а завтра моя очередь. Или не понял, что с Симагиным, его помощником, друг друга защищаем? Еще посмотрим, кто кого…
– К Числаву больно не приставай: он реку охраняет, а ты выгребаешь ее. Еще посадят. Я с ним поговорю.
– Ну-у, посадят… Руки коротки. Если душманов убивал, тогда что, на соседа ружье поднимет? – Трофим вспомнил службу Судосева в Афганистане. – Преклоняться пред ним и не думай… А то смотри!..
Спор прервала Казань Зина, которая хотела подойти к костру, но отец не пустил – валки надо было ворошить. Она сразу пристала к Трофиму:
– Почему губы прижал, как старый мерин? Жена в спину поцеловала? – Села перед ним – короткую юбку свела судорога.
Рузавин не удержался:
– Тогда уж и пупок покажи.
– Тебя какая муха укусила? – Зина накинулась на Розу.
– Передо мной, лицемер, рубашку стесняешься снять, а за юбку чужой бабы двумя руками бы ухватился. – Рузавина знала, о чем говорила. Недавно Трофим Зине ведро щук отнес, а дома каждый хвост взвешивает.
– Ох, мать-кормилица, – от смеха Зина упала навзничь, из-под открытой кофты вышедшие груди головами старых сомов задергались.
Трофим встал. Сам, видать, слова жены не припустил мимо ушей: не доходя до середины прокоса, снял рубашку, обмотал голову и стал косить.
Солнце поднялось в зенит. Птицы попрятались в прохладные гнезда. А вот осы и мухи еще больше взбесились, хоть плачь.
Зина перед уходом сказала:
– Если останетесь ночевать, приходите к нам. Отец шалаш хочет поставить, уже ветки заготовил.
Роза взмахнула рукой, будто этим уверяла: как не придут, под небом не ляжешь – комары заедят.
Из-под косы Трофима падала с шумом высокая, пахнущая малиной трава, превращалась в густой валок. За полдня, считай, он чуть не всю поляну вылизал. Прокоса два оставалось пройти, как вдруг сказал:
– Я домой уйду, там дела есть…
– Какие дела? – оторопела женщина.
– Сказал тебе, кое-что провернуть надо. Идем и ты, завтра закончим.
– Ну, работник… Иди, иди, как-нибудь одна справлюсь. – Женщина воткнула вилы, которыми ворошила валки, и стала ждать, что еще муж скажет.
Тот молча надел рубашку, взял пиджак и направился к дороге. Роза не пошла за ним. Прошли те времена, когда слушала все его наставления, дрожала от каждого грубого слова. Подняла косу, стала косить. Отдохнуть села только тогда, когда закончила всю работу. Домой, конечно, не пойдет. Отдохнула немного и направилась к Зине.
У тех сено уже завяло. Завтра перевернут его и клади в омет. Роза тоже успеет, если вместе с солнцем встанет. Возможно, и Зина с отцом помогут.
Эмель спал под телегой, Зина копошилась над костром – что-то варила. Пахло дымом и палеными комарами.
Разбудили Эмеля. Тот, не умываясь, из чугунка деревянной ложкой стал вытаскивать кусочки сала. «Ты здесь не один! Вначале умойся», – заворчала Зина. Старик недовольно встал, зачерпнул из ведра пригоршню воды и поднес к лицу.
Роза не села с ними. Направляясь сюда, она съела яйцо. Прислонившись к шалашу, смотрела, как лошадь, привязанная к сосне, разгоняла хвостом надоедливых комаров.
– А что, если на ночь пойдем купаться? – пришла к Зине неожиданная мысль. – Не забыла, Роза, как туда в молодости бегали? Ночью, после клуба…
– Бегали, бегали… – проворчал старик. – Иди, купайся – там тебя давно ждут!..
– Ой, дядя Эмель! Да мы тебя сторожем возьмем! Большую палку дадим в руки, посадим около берега… – оживилась Роза.
– Эх, ведьмы, ведьмы, разве уйдешь от вас! Тогда на лошади отвезу. Там и Аташку искупаю.
Зина потушила костер и, пока отец запрягал лошадь, успела шепнуть подруге:
– Ой, сегодня русалками поплаваем…
Сура встретила их белым туманом. От воды несло осокой, рыбой и кубышками. Кубышки желтели глазами кошек, будто пугали. Эмель постоял-постоял, смотрит – женщины стесняются раздеваться, по песчаной тропе спустил лошадь к берегу. Аташка далеко не зашла, только замочила ноги. Уже потом осторожно прислонила к воде мягкие черные губы, стала искать чистые струи воды. Когда нашла их, вытянув шею, стала медленно пить.
Эмель за свою длинную жизнь сто раз видел, как пьют животные и всегда каждый водопой удивлял его. Лошадь, была бы она старой или молодой, на воду никогда не набросится. Эмель верил: между лошадью и ее питьем есть что-то такое, что сближает их, дает новые силы. К стоячей воде лошадь никогда не притронется. Аташка пила, Эмель прислушивался. Зина с Розой стали заходить в реку. Хватали и хватали воду пригоршнями, а сами говорили о Миколе Нарваткине. Зина рассказывала, как встретилась с ним, как тот жил у них. И ни слова – о своей любви. Не зря говорят: душа женщины – глубокий темный омут.
Неожиданно она испуганно вскрикнула:
– Ой, это что такое?!
Схватили одежду, подбежали к Эмелю.
Невдалеке с ивняка в воду заходил лось. Плывя на тот берег, он сильным дыханием разгонял воду. Ветвистые рога походили на выкорчеванный большой корень. Кричать Эмель не стал – пусть плывет, и его, видать, комары искусали.
– Вот тебе купание на Ильин день, – подводя лошадь к телеге, заулыбался старик. – Почему убежали? – спросил он женщин. – Сесть бы вам на его широкую спину, будто на качели…
К шалашу вернулись к полуночи. Эмель привязал Аташку к переднему колесу, бросил перед ней сено, а сам прилег в телегу. Женщины прикрыли вход в шалаш одеялом, так же уснули. Шалаш пах сухой малиной. Говорить с Зиной было не о чем – дорогой всё переговорили. Уже засыпая, Роза вдруг прикоснулась к плечу подруги:
– А я-то думала, что Миколь вам помогает…
– Держи карман шире, поможет. Он Киргизову косит. Во-он где его пай! – Зина показала рукой вправо и сонно зевнула.
* * *
Под вечер Судосев подъехал к прибрежному домику, который с Симагиным назвали «Пристанью», – Толю там не встретил. Вчера хотел поговорить с помощником о делах, и вот тебе, не пришел.
Числав хотел было рассказать ему, как в прошлую ночь поймал Рузавина с лещами. Симагин хоть и не первый год в инспекции, но пользы от него как от козла молока. Были случаи, когда отбирая у браконьеров сети и рыбу, Числав уже начинал готовить протокол, но Анатолий заступался. Мужики, говорил, издалека приехали, сети и снасти сами отдали, тогда зачем их штрафовать?
Все это не нравилось Числаву. Однажды даже он приструнил Симагина: за что, мол, ему платят деньги? Но жаловаться не стал. Как-никак, друг все-таки. В характере Толи был такой штрих, который придерживал Судосева от спешки. Чего скрывать, иногда ему во всех стоящих на берегу мерещились браконьеры. Если не Анатолий, всех подряд бы штрафовал.
В свою очередь, и Числав знал: помощник зубы грыз на него за то, что он сел на его место. Не его, Судосева, так другого бы назначили. Парень уж очень любил деньги. Правда, Толина хитрость не бросается в глаза: он и вперед не лезет, и последним не остается. Умеет жить. Вон недавно на собрание в Саранск его вызывали, и там кого только не учил он, как бороться за народное добро! Начальник инспекции даже прямо в глаза ему бросил:
– Если работал ты, Симагин, как выступаешь, то Сура рыбой кишела, а не лягушками…
Чего скрывать, Числаву очень трудно поймать нечестных на руку людей. Остановишь – ни рыбы от них, ни сетей. Как их назовешь браконьерами? И даже тогда, когда знаешь, что их снасти где-то уже растянуты. Бывало, перед глазами их резали и топили, лишь бы не попасться «На охоту» выходят ночью, на быстроходных лодках, на «самоходке» их не догнать. И бензина кот наплакал – на три-четыре выхода в месяц дают. Раб, а не инспектор. Или же взять другое… Разве выйдешь против браконьеров, когда они ружья и ножи выставляют? Вся надежда на ремень да кулаки. Хорошо, что до сих пор Числав их не применял.
Райгазета как только не песочила инспекторов! Старинной берданки даже, сообщала она, им не найти… Нашли, а польза от этого? Машукова оштрафовали – на этом все и кончилось. Штраф наложили и на его саранских друзей, которые глушили рыбу. Вот только этот штраф – с комариный укус. Один из браконьеров – главный инженер завода. После суда он встретил Судосева в городе и, смеясь сказал: «Пойдем куплю тебе поллитровку, лодка в тыщу раз дороже…»
Лодку суд обратно вернул ему, она, сказали, выиграна по лотерее. Словом, подарком сосчитали… Снова, мол, глуши…
Симагина ждать Числав не стал: завтра с ним встретится. Разговор у них есть – надо утвердить общественных инспекторов. Из вармазейских он парня найдет, а в Кочелае пусть Толя ищет.
Сегодня к четырем часам вечера Судосева пригласили в райисполком. Вначале он заедет домой перекусить. Запустил мотор, и минут через десять лодка уже стояла за двором. Привязал к иве, сам зашел в сад. Яблоки почти поспевали, вишня, которую не смогли собрать, вся почернела, падала на землю. С утра он пригласил сыновей агронома обирать вишню для себя, но, видать, тем надоело, и они ушли.
Дома его встретил плачущий сын. Его успокаивала бабка.
– Ты уж, Максимка, взрослый, тебе давно пора понять: в лесу комаров пруд пруди. Заедят. С дедом себя не ровняй, кожа у него толстая.
– Тогда маму почему взял? – не отступал мальчишка.
– Это что еще за торговля? – остановился Числав посередине избы.
