Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Растяни сети и скорей поправляй. Я в воду не залезу – плохо себя чувствую.
– Э-э, кореш, ты ленивее меня. Запомни, здесь нет начальников, каждый сам за себя, – сквозь зубы процедил Вармаськин.
– Хватит болтать, некогда. Здесь не в своем пруду, торопись!
Олег разделся и поплыл с сетью. – У-ха! – только и сказал, и почему-то испуганно попятился к берегу.
– Что с тобой? Вода холодная? – удивился Рузавин.
– Не в этом дело. Ты вон туда посмотри! – Олег показал на Пор-гору, откуда спускались три лося.
– Эх-ма, вот где ружья не хватает! – запереживал Рузавин. – Бесплатное мясо рядом, а мы как школяры.
– Это «мясо» само спустит с тебя шкуру. Знаешь, что такое бык с теленком? Однажды попадался… Спасибо, лесорубы выручили. Давай сматываться, а то не сдобровать!
Друзья забрались на дуб, стали наблюдать. Вот лоси подошли к узкому ручейку, бык наклонился пить. Откуда-то поблизости, с ивняка, неожиданно раздался выстрел, потом послышался отчаянный лай. Бык заревел, когда на него набросилась крупная овчарка. Набросилась, и сама вдруг тяжело заскулила: бык ударил ее рогами. Потом снова заревел и бросился в ивняк. Оттуда раздался нечеловеческий голос.
– Никак, кого-то на куски разорвал, – испугался Варакин. – Хорошо, что вовремя залезли. Вот тебе и бесплатное мясо…
Когда все успокоилось, парни спустились с дуба и вдоль ивняка вышли к поляне. Под березой, перед шалашом, стонал лежащий навзничь мужчина. Недалеко от него хрипел бык. Изо рта, словно со слабого родника, била кровь. Лось издавал последние вздохи.
– Захар Данилович, ты жив? – наклонился Рузавин над Киргизовым.
– Жи-вой, жи-вой… – застонал тот. – К счастью, вторым выстрелом его сва-лил…
– Считай, второй раз ты родился. Пора селянку варить, – улыбнулся Вармаськин.
– Ребята, вначале гу-бы отрежьте. У лося что самое вкусное – вареные гу-бы.
Захар Данилович дрожал всем телом, будто был в проруби.
Эк, эк, эк! – хлопали крыльями летящие над лесом журавли.
Свари, свари, свари, – трещало в ушах Трофима.
Какая уж тут рыба, сначала селянку попробуют. И котелок с собой – из рыбаков кто голодным бывает?…
* * *
Керязь Пуло шла с ближнего кордона. Там слышала визжание поросенка – видать, был, очень жирным, хрюкал во весь двор, но к нему залезть не смогла. Хитрые хозяева: такие дворы понастроили – овто а совави15. Из толстых бревен, двери железом обиты. И корову не встретила Керязь Пуло. К корове не подойдешь – без клыков не справиться. Был бы теленок, того, возможно, завалила. Лошадь, правда, видала, да она уж больно лягается.
Крутилась, крутилась Керязь Пуло около нее – так и не могла вцепиться. Ребристый зад выставила – ить-ить-ить – водя ушами, похожими на щавель, не подпускала к себе. Так тебя ударит, что до логова долетишь! Лошадь старая, Керязь Пуло двадцать лет ее встречает. Привыкла, видать, к лесу, ничем не напугаешь. Вот и сегодня за кордоном ходила не стреноженной, на воле.
Потом его хозяин, старичок (волчица и этой весной его встречала и даже не тронула, пусть овец пасет) вышел к крыльцу и давай звать: «Ор-лик, Ор-лик!..»
Лошадь перестала жевать и побежала на голос. Керязь Пуло из-под кустов жадным взглядом провожала ее. Старичок достал из кармана что-то черное, начал кормить. Она чуть на колени не встала от удовольствия. Потом сама попятилась в оглобли. «Суй, суй, бестолковая, мало возили на тебе, сейчас вновь запрягли», – думала волчица о лошади, возвращаясь к Бычьему оврагу.
На обратном пути заходила в ивняк, там в прошлом месяце поймала куропатку. Куропатки каждой весной, только снег растает, прячутся в дуплах деревьев. Сегодня ни одну не встретила. Куда подевались? Может быть, на кого-то обиделись и улетели? Одни воробьи чирикали в кустах. Чему они радуются, здесь червей трудно найти? Им бы только червей – о мясе не думают. Без мяса какая жизнь?
Керязь Пуло видела: двуногие тоже живут по-разному. У одних гнезда выше лосей, у других – меньше муравейников… Думая об этом, волчица даже застонала.
Спустилась к Суре. Красивые здесь места, хоть жить оставайся! Логово бы здесь нашла, да волчат не приведешь. Те везде суются. Маленькие пока, несмышленые. А люди завистливы, ничем их не насытишь.
Идет Керязь Пуло – уши веретеном крутятся. Посмотрела в кусты – живое мясо само ждало: перед ней стояли два гуся. «Га-га-га-га!» – стали кричать, будто не волчицу увидели, а серую собаку. Свернула им шеи – мясо вкусное-вкусное, хоть и в перьях. От еды в животе заурчало. Это больше всех ее радует. Красота не в зеленом луге и широкой воде, а в мясе, оно силы дает.
Придет время, волчата это тоже поймут. Пока самое вкусное на свете для них – материнское молоко. И сейчас, видать, ждут ее, не дождутся. Как они там, в логове? Задумалась Керязь Пуло, побежала через балки не останавливаясь. Не слышала даже, как ветки бока рвали. Однажды, когда так спешила, чуть в овраг не угодила. Овраг в прошлом году вырыли на Суре двуногие. Вырыть-то вырыли, а завалить не завалили. Совсем бессовестные, будто и не знают – ногу сломаешь…
Скрытной, только одной ей знакомой тропкой Керязь Пуло добежала до Бычьего оврага и присела. Вдали гудели тракторы. Волчица спряталась под цветущую черемуху, стала смотреть. Вот один трактор опустил ковш на цветущую калину и подался вперед. Дерево с корнями перевернулось, смешалось с землей. Только белые цветы искрами костра засверкали. За первым трактором шли второй, третий, четвертый…
Логово пришли искать! Почему она, Керязь Пуло, забыла о волчатах? Бросилась волчица к лесной дороге, где люди ездили на машинах, и, тяжело дыша, вышла к краю поля – здесь до логова осталось все-то прыжков сто – и вновь увидела трактор. Копошившийся около него человек неожиданно повернулся и, увидев Керязь Пуло, схватил в кабине что-то и давай «Ай-лю-лю-у!» кричать.
Бежит Керязь Пуло, а сама кипит от злости – хоть совсем не живи на белом свете. Везде люди. Везде гонят. Сейчас вот, того и гляди, до волчат доберутся. Этого человека она уже видела. В прошлом году шел по краю оврага и что-то кричал. Он это, он!.. И одежда так же дурно пахла, и голос тот же.
По узкой, запутанной, будто нитка, тропке Керязь Пуло спустилась в овраг и только тогда легко вздохнула. Волчата резвились около костей, будто вокруг не было опасности. Увидели ее и, скуля, подбежали к ней. Двое забрались на спину, стараясь укусить тонкими зубами. Кривоногий, наоборот, попятился и пустил слезы. Четвертый и ждать не стал – залез под живот, нашел сосок и давай со всей силой тянуть. «В отца пошел, братьев и сестер не ждет, все себе да себе», – подумала Керязь Пуло, и задними лапами старалась отогнать сосущего волчонка. Да разве оттолкнешь – будто намертво прилип к груди. – «Тогда все давайте подходите, а то все молоко братишка высосет». – Волчица легла на бок, и волчата прилипли к ней.
Насытившись, уснули. Во сне тямкают губами, кончились у несмышленых заботы.
Керязь Пуло высунула голову наружу, всматриваясь в овраг. В нем будто бы ничего не изменилось. Так же жужжали мухи и осы, вдоль ручейка покачивались цветы. Черемуха уже осыпалась. Скоро набухнут зеленые горошинки, которые со временем потемнеют. Орешник пока не спешил распускаться – успеет, лето длинное…
С каждым дуновением ветерка волчице слышался гул тракторов. Керязь Пуло расстроилась – придется искать новое логово. Возясь с волчатами, она совсем забыла, какое горе нависло. Куда же уйти? В Лисий овраг? Да там другие волки! Пусть с непутевым мужем жила, да все равно тот был заступником. Сейчас одна растит детей. «Да и они хороши! – начала ругать волчат Керязь Пуло: – Спят и спят, никаких забот не знают. – И вновь успокаивала себя: – Какие они помощники – дети-сосунки. Перейдут на ту сторону ручейка – назад дорогу не найдут. Вот встанут крепко на ноги, тогда уже другое дело. Тогда сами выйдут на охоту. Я большую овцу схвачу, а они – ягнят…»
Керязь Пуло не удержалась, поднялась наверх, посмотрела туда-сюда злыми глазами. Было тихо. В ближнем поле трактор стоял на своем месте. Керязь Пуло успокоилась и стала думать о своей судьбе, о том, как за последние годы опустели эти места. Двуногие в этом виноваты. Сейчас вот уже добрались до оврага. «Э-хе-хе-хе, – опуская на задние лапы грузное тело, застонала волчица. – Зачем было его трогать? К чьим глазам прилип, как лопух? Посмотрели бы, какая красивая калина – по крутым откосам белым снегом запорошена. Березки зачем губить – что они плохого сделали?»
От своей старой тетки-волчицы Керязь Пуло об этом овраге ламо ёлтамот марясь16. Тетка хворой была, еле на ногах держалась. Но когда начинала о своей жизни вспоминать, волчата свои игры забывали. Хитрая была старуха! Сама не ходила на охоту, все ждала, когда ей принесут. Выходила она из теплого логова, ложилась на живот и, грызя овечью ногу, начинала:
– Не овраг здесь был, а сказка! По краю высокие сосны, внутри ручейки-ручеечки. А уж какая вкусная родниковая вода – не напьешься! Все болезни излечивала! Вдоль ручейков цвели борщевики, медуницы цвели и ландыши. А сколько птиц водилось! Сороки, вороны, куропатки, глухари… Лови без устали – всем хватало. Иногда и грачи вили гнезда. Сухие веточки складывали друг на друга – не гнезда получались, а целые навесы. Думали, что до них никто не доберется. Совсем были глупыми! Улетали в поле собирать червячков. А здесь откуда ни возьмись лентяйки-кукушки. Для высиживания свои яйца подкладывали. Смотришь, в гнезде вылупится кукушонок и сразу же показывает, чьей он породы: без стыда прилипал к грачихе. А та сразу давай под свои теплые перья прятать. За родного птенца принимала, беспокоилась, чтобы не замерз.
А сколько свадеб в овраге прошло – овечьими ножками не сосчитать! Выходили сильные быки-лоси и давай друг друга бодать. Ударят раз, отступят шага два и снова бьются. Сильные, идемевсь17 бы их побрал! Рога похожи на кустарники! Высокие быки, статные… Много их здесь водилось…
Сейчас вот вместо них, не зная усталости, железные пауки ревут. А уж запах, запах-то от них какой – от тошноты умрешь…
У Керязь Пуло чуть нутро не вывернуло. Прогнула усталую спину, стараясь хвостом закрыть пасть, да забыла: хвост-инвалид сейчас не помощник. Волчица легла в густой чертополох, скрываясь от опасности. Бы-брр! – даже от травы шел этот дурной запах. Керязь Пуло зачихала. Чих-чах! – плясала ее челюсть: не зря говорят, когда смотришь вперед, о заднице не забывай. Не увидишь, как тебя хлопнут.
Над краем леса кружился ястреб. Его она не боялась – небольшое пугало. Видать, мышей высматривает или зайцев. Мышей найдет – их в поле много (в прошлом году половину урожая пшеницы здесь оставили), а вот о зайцах и не думай. Будто в землю ушли ушастые.
Керязь Пуло подняла левый глаз, лениво посмотрела на раскаленное солнцем небо… Это еще куда, бешеный!? На нее летел ястреб! «Ой, безмозглый, друг болтушки-сороки! – волчица приготовилась к защите… Кив-чик! – ястреб пролетел почти под носом. – Кому в рот лезешь, чаво пря18? Я лосей душила, а не таких вшей! Смотри-ка, смотри-ка, вновь повернулся… Давай, давай, спущу твои перья, как с тех гусей. У-рр!» – Керязь Пуло дугой изогнула спину, серая шерсть заколыхала. Не шерсть, а проволока… Ястреб покрутился, покрутился и вновь взмыл к облакам.
«Жи-знь, – думала Керязь Пуло, провожая его взглядом. – Каждый стремится только для себя урвать…» Ястребы мышей едят, те – зерно, а они, волки, живое мясо с кровью. А вот двуногие почему к оврагу прицепились своими железными пауками – этого волчица никак не могла понять. Своими же руками рушат красоту!
Пришли их, волчьи, логова рушить?.. Польза какая от этого? В овраге когда-то жили двадцать волчьих семей. А сейчас только она в своем логове. Недавно встретился ей бывший сожитель и будто не узнал.
Дочь, его новая подруга, хоть воем дала о себе знать. Не забыла. Как забудешь, ведь она, Керязь Пуло, на вольный свет ее пустила, выкормила. Четвертую весну встречает дочь. Росточком маленькая, чуть больше собаки! Сколько голода видела, где тут вырасти?
Родной отец и тогда блудил неустанно. Керязь Пуло в логове детей кормила, ждала, когда муженек с мясом вернется (говорил, мол, на охоту иду!), а сам у других волчиц вонючие хвосты нюхал. Без мяса какое там молоко! Поэтому и дочь такая. Сейчас вот женой стала своему отцу, бесстыдница! Да ну ее!..
Овраг сам переживал, о зверях ему некогда горевать. Раньше ведь как было: начнутся поземки, а он, этот овраг, спасал их. Словно говорил ветками кустарников: «Заходите, волки, заходите, лисицы!» Для каждого теплые норы имел. У Керязь Пуло логово там находилось, куда люди не спускались. Хорошее место, от всех ветров защищало. А сейчас вот двуногие к самому оврагу подступили, роют и роют его…
Керязь Пуло повела длинным носом, стала обнюхивать воздух, будто тот покажет дорогу к логову дочери. Воздух пах цветами и только что вспаханной землей. Весной пенился Бычий овраг, чем же еще?. Иногда в этот запах вторгался другой, неприятный – от тракторов.
Тырцк-тырцк, тырцк-тырцк! – скрипело под ногами волчицы от высохшего клевера. Керязь Пуло направилась искать своих сородичей…
* * *
Даже не верится, что из-за Бычьего оврага пригнали столько техники: три бульдозера, четыре самосвала и экскаватор. Все они прибыли из Кочелая. На один бульдозер и машину некого было сажать, их отдали Олегу Вармаськину и Бодонь Илько.
Вдоль оврага росли одна бодяга и мать-и-мачеха. Овечье стадо, переходя с бугра на бугор, еще находило, что пощипать, коров здесь уморишь с голода. В полдень, когда жара еще больше накалилась, в овраге запахло головокружащей медуницей и полынью. Дующие ветры сжигали и так засохшие всходы. Только одуванчики не боялись жары – висели и висели на тонких, с дождевых червей, стебельках, будто желтый ковер расстелили.
Сухое, непригодное место… Непригодное, но вместе с тем бесконечно любимое. Над ним неустанно летали сороки и галки, на небе, похожим на раскаленный кузнечный кожух, будто на кончике провода, завис чибис, неустанно крича: фити-тири, фити-тири… Ворковали дикие голуби, шипели ящерицы и ужи.
У глубоких истоков Суры, под ивовыми ветками, попрятались жирные налимы и с серыми пятнами щуки. Колющее лицо солнце, пронзительный ветер, который сжигал откуда-то принесенной пылью рот – как расстаться с вами, не вспоминать о вас?!.
Вечканов остановил свой «УАЗ-ик» около будущего пруда, вышел из кабины. На дне дамбы бульдозер Вармаськина разравнивал щебень. Однажды Олег ошибся, подъехал совсем под берег, и его чуть не завалило тем грузом, который сваливали.
«Почему машину не жалеет, сует куда не надо?» – недоумевал председатель. Ему захотелось спуститься вниз, остановить его. Бульдозер попятился и вновь рванулся. Он хотел продвинуть кучу, но ничего не получилось.
Трактор до радиатора завяз в грязи. Он накренился влево, и гусеницы заскребли по огромному камню, который рабочие оставили для укрепления бетона. Мотор заглох.
Вечканов скатился в овраг. Изо рта Вармаськина несло водкой и луком. В первый момент он хотел вырвать у тракториста гаечный ключ, с которым тот спрыгнул из кабины, и даже думал ударить. Но все же удержался. Попробуй защити себя потом. Схватил парня за небритый подбородок и злобно крикнул:
– Ты что делаешь, анамаз?19
Вармаськин смерил председателя мутными глазами, тяжело заматюкал и бросил сквозь зубы:
– Не твое дело! Как-нибудь сам, без тебя, без поучений… Здесь не Эльбрус – овраг вармазейский! – И стал возиться в моторе. Тот не заводился.
– Вот чего, альпинист хренов, – с раздражением сказал Вечканов, – иди домой, проспись. И передай инженеру Кизаеву, чтоб таких хмырей не присылал. В слесарке всем надоел и сейчас травишь душу.
– Наплевал я на ваш пруд! – доставая из кабины пиджак, разозлился Олег.
К оврагу пригнали два других бульдозера. Подцепили почти затонувший трактор. Вечканов сам сел в кабину и запустил мотор. Еле вытащили. Иван Дмитриевич спустился из кабины и крикнул Вармаськину, который с берега следил на работой.
– Сказал тебе, иди домой, чтоб мои глаза тебя не видели, понял?
Сел в машину и поехал в правление.
* * *
Там Ивана Дмитриевича ждал Нарваткин. Сам его пригласил. Подумать с парнем, что нужно бригаде, которая строила конюшню. В бригаде Миколя шесть человек. Четверо из Саранска, двое – свои. Трофим Рузавин с Захаром Митряшкиным. От последних толку мало – лодыри. Конечно, это с какой стороны посмотреть.
Их зять за деньги камни будет рубить. Хуже всего, что кирпич кончился. Обещали дать с Урклея, но обманули. Надо ехать в Ковылкино. Иван Дмитриевич хотел послать Миколя, да тот сказал ему, что кирпич возьмут из больницы. У главного врача Сараскина попросит. Закончится кладка стены, сам поедет в Ковылкино: долг платежом красен.
Эта мысль Вечканову понравилась. Все равно сейчас больницу не будешь строить: два щитовых дома еще не привезли. В середине следующего месяца дать обещали.
Из правления вышли затемно. Неожиданно Миколь сказал:
– Чего не хватает в вашем селе – люди живут грустно, как будто настроение у них навсегда испорчено. Будто они не хозяева здесь, силой жить заставляют.
– Это как твои слова понять, Миколь Никитич? – председатель даже обиделся на собеседника.
Оба стояли около бывшей церкви, где зеленела высокая крапива.
– Зачерствели совсем. Кирпичную конюшню строим, а церкви нету… Соседи беднее вас и все же храм возвели…
Ивана Дмитриевича будто по лбу стукнули! Действительно, об этом почему-то он не думал. У него в голове только заботы о полях и фермах, а что творится в человеческой душе, не ведает. На самом деле, богатство не в изобилии хлеба, мяса и денег, а в душевном тепле. За последние годы новый клуб поставили, школу, сейчас вот и больницу думают строить. А вот молодежь все равно уходит. Может, и в самом деле очерствели души? Смотришь, парни закончат десять классов – здоровые, умные и на деле прыткие – улетают из родимых гнезд. Немногие лишь остаются.
Думая об этом, председатель не заметил, как дошли до Нижнего порядка. Здесь им с Миколем придется расстаться. Тот пойдет в лесничество, а он, Вечканов, – к своему дому.
Прощаясь, Иван Дмитриевич протянул руку бригадиру строителей и сказал:
– Сегодня ты, Миколь Никитич, Америку мне открыл. Ну, до новой встречи, об этом мы еще поговорим…
Нарваткин удивленно посмотрел на председателя и потом провожал его взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом. Вскоре и сам ускорил шаги.
Вокруг было темно и тихо. Только иногда слышался лай собак. Не мигали бы редкие огни домов – сказал, что село без людей. Пожилые, видимо, уже легли спать, а молодежь в клубе. Вот закончится фильм – улицы наполнятся песнями.
Проходя по Нижней улице, Нарваткин услышал звон пустого ведра. Завернул к колодцу и опешил – перед ним стояла Роза Рузавина.
Миколь молча взял из ее руки ведро, привязал к концу веревки, опустил в колодец. Покачал ведро туда-сюда – оно утонуло. Стал поднимать вверх.
– Как у тебя дела? – спросил Нарваткин, не зная, с чего начать разговор. Поставил воду, наклонился пить.
– Хорошо идут. С утра до вечера лук сажаем, – засмеялась Роза. – Меня вот бригадиром выбрали.
– С Трофимом кудахтаете?
– Кудахтанье наше поклевали куры.
– Я бы на твоем месте не выдержал. Не живешь – ржавую воду черпаешь.
– Тогда скажи мне, как расстаться с этой ржавчиной? – женщина положила руки на грудь, будто этим старалась защититься.
– Возьми и убеги хоть на один вечер. Такие вечера иногда всю жизнь меняют.
– Ой, Миколь, не вводи меня в грех! – улыбнулась женщина. – И так сна нет. Может, и убежала бы, да с кем?
– Да хоть со мной! – на губах Миколя заиграла хитрая улыбка.
– С тобой… – покачала головой Роза.
– Ты свободный человек, Миколь Никитич. А я… замужняя. Какой-никакой муж все-таки есть. Но все равно приятно слышать твои слова. Очень приятно. Э-э, что говорю, – загрустила Роза. – Пойду, пожалуй…
Миколь помог ей приподнять на плечи коромысло, сам схватил за локоть и не выпускал.
– Постой, Роза! Не торопись. Было бы у тебя свободное время, встретилась бы со мной?
Женщина опустила голову. Потом будто из сердца вырвалось что-то легкое, и она, не стесняясь, призналась:
– Встретилась бы. Не буду скрывать, нравишься ты мне, Миколь Никитич. – Роза посмотрела ему прямо в глаза.
– Тогда через полчаса жду тебя около того навеса, – Нарваткин махнул рукой в сторону Суры.
– Завтра, Миколь, не сегодня. Завтра в это же время, – зашептала Роза.
– Не обманешь?
Женщина ушла молча, будто в рот воды набрала.
* * *
Сарай стоял около реки. Когда-то там держали овец. Теперь зимой Варакин Федор укладывает сено. В сарае и сейчас клевер. Полностью не скормили скотине, и Федор оставил его на следующий год. У сарая рос вяз. Хмелем завитые кривые ветви так загородили дверь, что еле зайдешь. Да и кому придет желание лезть туда? Только влюбленным…
Именно щемящая душу любовь и торопила Розу Рузавину. Боялась, что увидят люди, по селу сплетни пойдут, но сама все-таки шла. Пусть ночью тропа еле заметна, женщине казалось, что она видит на ней каждый бугорок, словно путь освещало пламя любви. Дошла до сарая, спряталась под вязом и стала боязливо ждать. Муж ее, Трофим, рыбу ловил на Суре, а она…
От ветра вяз похрустывал. Рядом река гоняла густую пену, играя в последние весенние забавы. Потом лето начнется, и река утихнет.
На том берегу шуршали ивы. Женщине чудилось, что это кто-то шепчет о ней.
Вдали слышались тихие раскаты грома. Вблизи, за огородом, послышались шаги. Сердце у Розы затрепетало пойманной птицей. Миколь!
Это на самом деле был он. Увидел Розу под деревом, зашептал:
– Немного задержался, прости… Думал, не придешь. – Посмотрел на небо – там овечьим стадом плыли густые облака. Грустные, взлохмаченные. Трофим обнял женщину – та даже «ойкнуть» не успела. Потом тронул ветку вяза – из-под навеса потянуло запахом прелой травы.
– Нет, нет, туда нам незачем, – попятилась Роза.
– Что, под вязом будем стоять, у людей на виду? – Нарваткин не стал тянуть время, взял женщину на руки. Та молча обвила его шею, будто боялась упасть.
В сарае нечем было дышать. Сверкнула молния. Дождь, кажется, был еще вдалеке.
Обнаженные груди Розы страстно манили к себе. Тело то и дело извивалось испуганной ящерицей. Льняные волосы женщины разметались по всему плащу, который Миколь успел постелить на сено. Роза сладко и нервно стонала. Миколь не мог найти нежных слов, восторгался ее красотой по-своему:
– Эка, какая ты сладкая… Чудо моё! Нилезь нилевлитинь!20
С дырявой крыши на горящие, как огонь, лица нервно стремились сладкие капли дождя. Казалось, что они остановили время, превращая его в только им, двоим, подаренную вечность. Кроме себя они ничего не чувствовали.
Вскоре дождь перестал, с ближнего луга подуло прохладой.
– Совсем я пропала и тебя, Трофим, боюсь, опозорю, – начала каяться Роза. А сама нежно уткнулась в его грудь.
– Как сильно твое сердце бьется! В селе даже услышат!
– Мне хоть вся Москва знает! Люблю я тебя! Люблю!
– Ой, мать-кормилица, пусть уж только для меня сердце бьется. Дойдет до Трофима – убьет…
– Не бойся. Сейчас мы с тобой вдвоем, – зубы Миколя желтели в темноте золотом. Голос шершавил, будто камнем протерт.
Лежа на плаще, он смотрел на высокий потолок, через большую щель которого виднелась луна, похожая на сломанный пополам пирог.
– Скажи, за что меня любишь?
– Не знаю, Роза, не знаю, моя перепелочка. Такое чувство у меня впервые.
– А если что-нибудь случится, тогда что?
– И тогда буду с тобой…
«А я, дуреха, еще на судьбу жалуюсь. Ох, какая я счастливая!» – радовалась женщина.
Схватила снятую кофту, протерла потное лицо…
Миколь поднял кудрявую голову и неожиданно спросил:
– Это мы ради утехи встретились или на полном серьезе?
– Как скажешь, так и будет… – Роза вновь прижалась к Рузавину.
Небо уже совсем прояснилось, в сосняке плакала кукушка. Кто ей сделал больно, по ком страдает?
* * *
Ловить рыбу Трофим любил больше себя. А вот кого любит Роза, об этом он не знал. И знать не надо. Сам виноват: на рыбалку жену променял.
Даже не видит, что кроме Миколя, на Розу и другие заглядывались. Вон Бодонь Илько каждый день ездит в поле на машине, чтобы с ней переглянуться. Однажды с ним приезжал и Рузавин. Все шутил, на Розу и не смотрел даже. Женские глаза хочет обмануть. А зря! У них взгляд порой как у колдуньи. Вчера Казань Зина недаром бросила Розе:
– Ты, подружка, счастье других не топчи. У меня зубы острые, могут в горло вцепиться!
Хоть Роза не из пугливых, но проглотила это. Потом уж, возвращаясь домой, когда с Зиной остались вдвоем, сказала ей:
– Мои зубы тоже не тупые, знай об этом. – И отошла.
Сейчас вот, в позднюю ночь, Роза думала об этом и вязала чулки. На коленях зайчонком крутился клубок. Перебирая спицами, Роза вспоминала о делах, о женской болтовне в поле. И о чем бы не думала, встреча с Миколем стояла перед глазами. Всем сердцем чувствовала, что с ним они связаны тайными узами.
С улицы послышались тяжелые удары. «Вай, никак ветром распахнуты ворота», – недовольно подумала женщина. Вышла на крыльцо, – те в самом деле натруженно скрипели. Пока закрывала, от дождя вся промокла.
«Будто в реке купалась, – подумала она, и, дрожа, юркнула в дом. – Не дождь, а настоящий ливень. – Вновь вспомнила Миколя. – Почему о нем страдаю? Обиделся, к нам не приходит? – Сняла мокрое платье, встала перед широким зеркалом. Оттуда глядела на нее женщина с острыми, высокими грудями. Тело будто из бронзы. Большие, глубоко посаженные глаза отдавали синевой, звали к себе, обволакивая. – Красотой Инешке не обидел, да счастья у меня с голубиный клюв».
С Миколем вот из-за чего поссорились. Сидели они, обнявшись, на берегу Суры, парень рассказывал о своей жизни в детском доме, Роза – как познакомились с мужем. Слова их, будто маленькие ручейки, спешили в одну сторону, и понятно какую, – любви… Ночь была светлой. Пели соловьи. В такое время не только рождается любовь – небо готово спуститься, чтобы целовать землю. И у них шло к этому, но Роза вдруг спросила Миколя о том, много ли он имел женщин.
Нарваткин заулыбался, заметив, как пристально смотрела ему в глаза Роза, и шутливо бросил:
– Сто и еще половина!
– Где оставил их? – Роза вырвалась из рук, ждала ответа.
Здесь и Миколь обиделся.
– Двоих и в Вармазейке найду!
Понятно, говорил про Казань Зину и о ней, Розе. И Зина, видимо, вернулась из города в родное село только из-за него. Думала, что женится. У женщины с двумя детьми судьба известна: будешь рот разевать – безногий мужчина убежит.
От слов Миколя Роза даже оторопела. Ушла от него, а сама потом глаз не сомкнула: все ждала его, даже дверь не заперла. Но Миколь не пришел. В то утро вместе с Бодонь Илько в поле приезжал. Тогда Зина перед ним несушкой кудахтала. Тот только ухмылялся. Роза вновь не удержалась и бросила при всех:
– Смотри-ка, какие женихи приходят прямо в поле…
– Какие? – улыбнулся Илько.
– Те, которым на шею все бабы бросаются.
– Если они такие, почему не бросаться? – горделиво отозвался Нарваткин.
После этого Миколь с Розой не встречались. Расставание, конечно, дело обычное, да только чем душевную боль потушить?
Миколя трудно осуждать. Характер у него такой – вырос без отца и матери. Слова доброго почти не слышал. Будто перекати – поле бродил по земле, не зная, где остановиться, к какому пристать берегу. Ветер и тот более счастливый – жернова крутит, муку мелет. У него, Нарваткина, ни семьи, ни родных, ни кола, ни двора… Трава полевая.
Сердце Розы вновь защемило. Сквозь окно виднелось темное, будто подпол, небо и серая, лентой вытянутая Сура. «А, возможно, останется у нас в селе, никуда не уедет? – размышляла женщина. – Прилипнет к земле – и от меня тоже не оторвется. Земля и человек неразделимы…»
Розе казалось, что они с Миколем, как спицы с клубком, в одно целое переплетутся, в одну жизнь. В своих мыслях она нашла твердую опору и душевное спокойствие. С ними же и заснула. Заснула так, что утром опоздала на работу, за что Казань Зина прилюдно пристыдила.
* * *
Новая конюшня длинная и широкая. Внутри все загорожено, для каждой лошади сделаны ясли. Вдоль стен расставлены корыта.
Казань Эмель варил уху на таганке и учил:
– Вы, урючьи головы, жизнь не видели, вот что вам скажу. Она как вот в этом чугуне рыба: если выпучит глаза, тогда, считай, готова.
– Ты, Эмель покштяй, расскажи нам, как бабка тебя обманула, – пристал к старику Вармаськин.
– Как избила… Женись вот, черт тебя побрал, тогда сам узнаешь, на что бабы способны, – старику не понравилась эта просьба. Что нового в этом – Олда скрытно от него самогонку продала?
В тот день Эмель с Олегом ждали Рузавина. Тот ходил в село за вином. Вернулся с четвертью.
– Зачем столько? – удивился Вармаськин.
– Кишки промочить, дружок. Чем-то надо отплатить вам…
– Бедноту, говорю, не видели. Жизнь без хлеба – что пахота без лошади. Бывало, выходил безлошадный хозяин в огород, запрягал в оглобли жену и детей и – но-о! Без силы далеко не уедешь – голод был, – продолжил свой рассказ Эмель.
– Много ты напахал, смотрю! – не выдержал Рузавин. – Весь зад стер в конюховке.
Эмель, оттопырив губы, обиженно бросил:
– Ты мне не судья! Под столом еще без штанов ходил, а я уже лесничил!
– Есть люди, которые в рот куска хлеба не берут. Встречал такого в Сибири, он одно мясо ел, – вмешался Олег, чтобы прекратить спор.
– Зубы не выпали? – усмехнулся Рузавин.
– И Хрущев, говорят, сырую кукурузу жевал, – съязвил Эмель. – Правда, эти слова не мои – от Пичинкина, свояка своего, слышал. Тот Никиту Сергеевича сам на курорте видел. Так это было: Хрущев выходил из вагона, на перроне его ждали встречавшие. К нему подошла красивая женщина с серебряное блюдом, на котором хлеб-соль и сырая кукуруза. До хлеба высокий гость даже не дотронулся, а вот початку кукурузы посолил и сразу – в рот!
– Кукуруза совсем была сырой? – приоткрыл рот Вармаськин.
– Да кто же, какой леший, сырую кукурузу ест? Наш мерин и то не будет. Он от ржи отворачивается. Вот закрою его в этот сарай, денька три подержу без еды, тогда будет знать вкус-мус… – говорил Эмель.
Подняли стаканы, выпили. Старик ел отдельно. Брезговал из одной чашки хлебать. И дома так. Олда из-за этого всегда ворчала:
– Единоличник ты, вот кто!
Самогонка была крепкой. Не только в голову ударила – до груди дошла.
– Она, черт побери, не с махоркой смешана? – присел от испуга старик. Постеленный под ним низ старой седелки заскрипел наждачной бумагой.
– Тебе об этом лучше знать, любимая жена твоя продала! – недовольно бросил Трофим.
– Ну, наша такие бобы не кладет. Самогонка банной сажей отдает. Сажей, чем же? Вон, даже немного потемнела, – а сам про себя засомневался: «Чертова кобыла, того и гляди, среди улицы умертвит!» Но все равно старик протянул руку за чаркой: желание выпить было сильнее боязни смерти.
