Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Саму реку он не видел, она скрыта ивняком и черемухой. Деревья стояли понурые, словно о чем-то думали. По левой стороне раскинулось ржаное поле. За ним зеленел лес. С этой стороны белели кирпичный домик и два сарая. Здесь когда-то располагался аэродром, сейчас их колхоз там хранит удобрения.
Уши Ферапонта Нилыча ловили каждый скрип, каждый шорох. Настроение у него поднялось Ведь он, выздоровев, по утонувшей в траве дороге спешил домой. Конечно, если бы не зашел тогда Числав в сад, где его прихватило сердце, не оклемался… Короткая, очень короткая у человека жизнь – почти как полет воробья. Сейчас вот ему вновь улыбается солнце, поют птицы, под ногами мягкая дорога. Вот она, земля-матушка, во всю свою ширь колышется. Пока колосья еще зеленые. Пройдут недели три – пожелтеют, нальются силой… Поле и сельский житель – вот главные сила и опора нашей жизни!
Размышляя об этом, Судосев и не спохватился, как около него остановилась машина… Из кабины, улыбаясь, смотрел Бодонь Илько.
– Садись, Ферапонт Нилыч, довезу. Видишь, вновь я на машине….
Не сел бы старик, да ноги, шут бы их побрал, устали. Болезнь порой сильнее человека.
– Ты откуда? Что здесь зря мнешь траву? – недовольно спросил парня Судосев.
– По асфальту ехал, увидел, идешь – и сразу за тобой, – приоткрыл рот Илько.
– За это спасибо! Только не нужно мять траву, она на корм сгодится. Давай быстрее возвращайся назад… – и старик торопливо стал подниматься в кабину.
Когда выехали на асфальт, он спросил:
– Какие там, в нашей Вармазейке, новости?
– Какие… Сколотили бригаду плотников. Деревню Петровку хотим поднять.
– Хорошее дело… Еще что скажешь?
– У Бычьего оврага работаем. Плотину поднимаем.
– Ну-у, ломать – много ума не надо. А кому кузницу доверили, Казань Эмелю?
Зять Вени Суродеева там. Не переживай, он и на заводе был кузнецом. – И чувствуя вину за то, что ушел из кузницы, Илько добавил: – Не бойся, дядь Ферапонт, молоток на всех хватит. Он, шайтан, железный.
Оба долго молчали. Илько внимательно смотрел на дорогу, Судосев – направо, где во всю ширь расстилалась Сура. Песчаный противоположный берег был залит будто золотом. Чуть подальше к реке спускался березняк, словно торопился купаться.
– Миколь Нарваткин вновь к нам вернулся, – наконец-то нарушил молчание парень. – С друзьями строит больницу. Кирпич сам откуда-то привез.
– О каком Миколе болтаешь? – Судосев никак не мог понять, о ком идет речь.
– Да о кавалере Казань Зины. Все село удивляется. Какой он цыган? Он – эрзя…
– А-а! – громко засмеялся Ферапонт Нилыч. – Этого алю23 я хорошо знаю. По-эрзянски щелкает лучше нас…
– Откуда знаешь? – недоверчиво повернулся к нему водитель.
– Слышал, значит, если говорю.
Машина въехала в Вармазейку. Перед домами стояли только что срубленные срубы, лежали кучи бревен.
Глядя на них, Судосев не удержался:
– Поругать нужно за это Куторкина! Куда смотрит он, председатель сельсовета? Весь мусор вынесли на улицы, всем на глаза – смотрите, какие мы грязнули…
– Дядь Ферапонт, признайся, когда услышал, что Миколь эрзянин? – не отставал шофер.
– Когда, когда… В больнице навещал меня, там и поговорили на родном языке…
Судосев обманывал. Об этом он вспомнил вот из-за чего: четыре месяца Илько работал с ним в кузнице, а вот навестить в Кочелай не приходил.
Парень тоже понял его слова. Он не стал оправдываться, сказал прямо:
– Некогда было навещать, дядь Ферапонт. Из Ковылкина кирпич возили. Днем и ночью в дороге. Прости уж.
– Кому теперь мы, старые, нужны, ведь из больницы раньше срока выпустили…
Илько довез Судосева к дому, посигналил, чтобы вышли встречать, и вновь повернул машину. Ему еще нужно отвезти цемент в Бычий овраг, где трудилось почти полсела.
На двери висел замок. Ферапонт Нилыч сел на крыльцо и легко вздохнул: вот он дошел до своего жилья. Родной очаг всегда успокаивает, без него и жизнь не жизнь.
* * *
Сидя на берегу пруда, Миколь Нарваткин пытался забыть о том, что его угнетало. Но разве успокоится сердце, когда оно всё, до остатка, заполнено горечью? Вот и в это утро Миколь досадовал на безделье, которое царило в бригаде. В Бычий овраг, где рыли новый пруд, неустанно возили камни и раствор (сочли за большую стройку), а вот для больницы кирпича почему-то не нашли. С главным врачом Сараскиным пришлось зайти к председателю райисполкома Атякшову. Тот крутился, крутился перед ними, наконец-то позвонил в Урклей, и там обещали выделить. Тысячи четыре. За кирпичом Миколь послал городских друзей. Не устанут, два кузова наполнят. А сам вот по пути вышел из автобуса и подошел к берегу. К тому месту, где признался Розе в любви. Миколь даже сам удивлялся, как изменился его характер! Ни слова не говорил женщине наперекор.
Две недели он жил в Пензе. Ночью играл с татаркой Розой, днем бродил по городу. Надоело ему все, и он не выдержал, пошел на вокзал…
…И вот он снова в Вармазейке. Первым ему встретился Игорь Буйнов, зоотехник. Пожал руку и, улыбаясь, сказал:
– Гора, смотрю, сама пришла к селу. Зайди к Вечканову, он спрашивал о тебе. Нужен, стало быть…
В кабинете председателя табачный дым висел густым облаком – не продохнуть.
– Проходи, Миколь Никитич, что стоишь на пороге, словно чужой. – Иван Дмитриевич встал из-за стола и тут же спросил: – Как там на стороне насчет еды? В сметане и масле не купался?
– Искупаешься! В какой магазин ни зайдешь – везде один горох да березовый сок.
– Откуда, дружок, возьмешь мясо – почти все фермы порушили. В городе бычков не откармливают. Вот и приходится грызть горох. – Налил в стакан воды, выпил двумя глотками и добавил: – Вот поднимем брошенные деревеньки, наладим фермерские хозяйства – тогда и с мясом будем. Так, дружок? – председатель хлопнул сидящего около него парня.
Его Миколь сразу узнал, как зашел в правление. Это был Витя Пичинкин, мастер лесокомбината. Тогда бригада Миколя рубила Киргизову дом, он много раз подходил к ним.
– Мечты, Иван Дмитриевич, неплохие, только один вопрос у меня, – не удержался Нарваткин.
– Тогда спрашивай, чего молчишь?
– Я, председатель, вот что хочу понять: кто, скажи, поднимет брошенные деревни? Молодежи в Вармазейке мало. В основном почти все пенсионеры…
Председатель засмеялся:
– А ты зачем вернулся, гудроном бороны обливать?
– Я здесь, председатель, без корней. А без корней не только человек, но и дерево высыхает.
– Поставь дом – вот тебе и первые корни. Потом видно будет, что дальше делать.
– Из чего я его поставлю, из глины?
– Почему из глины? Сосновый срубим! – Председатель кивнул в сторону окон. – Деньги колхоз выделит, рабочая сила – своя. Вон и он поможет, новый бригадир плотников, – показал на Пичинкина.
– Посмотрим, чем собак ловить, потом уж и за дела возьмемся… – Миколь не сразу сказал, о чем часто мечтал.
Слова председателя не выходили из головы Миколя. «В самом деле, а почему бы не остаться в Вармазейке? Работа найдется, любимая – под рукой. Живи-крутись, только плашмя не упади – затопчут».
Вначале Миколь подумал, что председатель вызвал из-за сестры. Нет, о ней не вспоминал. Говорил о постройке новой церкви. Приходил, говорит, к нему кочелаевский батюшка Гавриил, просил помочь – выделить лес и деньги. А почему бы, действительно, не построить в Вармазейке церковь? Почему не вернуть душевный свет, который люди давно потеряли? Как раз время… Видимо, разговор, который вел Миколь с Вечкановым этой весной, не прошел мимо ушей председателя. Даже должность бригадира предлагает.
Мечты Миколя были похожи на течение широкой реки. Он не спохватился даже, как дошел до тракторного парка. Сейчас он жил со своей бригадой в доме механизаторов. Бараки лесничества оставили. Еду им готовят в здешней столовой Лена Варакина и Казань Зина. С Зиной Миколь давно расстался – надоела…
Перестав думать об этом, Миколь поднял голову и удивился: перед ним стоял отец председателя, Дмитрий Макарович. Поздоровался со стариком и сразу же юркнул в столовую. Еще остановит, надоест со своими расспросами.
Лена налила ему чашку мясных щей и как бы невзначай спросила:
– Миколь Никитич, ты почему к моим родным не заглядываешь?
Вспоминала, конечно, о Зине…
Нарваткин хотел было перевести разговор в шутку, но вышло по-другому:
– Мои родные по всему свету разбрелись, не знаю даже, когда и где встретиться со всеми!
– Это дело, Миколь, личное. Я только так спросила. – Женщина поджала губы, подняла пустое ведро, которое стояло у ног, и вышла во двор.
Миколь крутил головой и недоумевал: зачем о том вспоминать, что в сердце не прижилось?..
* * *
Ферапонт Нилычу часто снились страшные сны. Иногда они его даже вгоняли в пот. И сейчас, уснув на веранде, он увидел тот же сон. Будто в клочья разлетелся кузнечный горн и полетел в небо, откуда уже не упал…
За ужином рассказал об этом жене. Дарья Павловна, улыбаясь, остановила:
– Ты, старик, от старости маешься. Старость тебе некуда деть – все в кузницу носишь и носишь ее. Плюнь на горн – он что, пять быков тебе откормит?
– Тебе двух быков не хватает, стадо нужно? – разозлился Ферапонт Нилыч. Он понял, что хозяйка не прочь откормить еще двух бычков: семья увеличилась, сейчас в ней пять ртов.
– Зачем мне стадо? Мне и этого хватает. Спи уж и похрапывай себе, – пожурила жена. Когда поругаются, Дарья Павловна всегда ворчит и напоминает о храпе, ведь в молодости говорил, что никаких снов он не видит…
– У каждого свои заморочки, – оправдывался Судосев. – Ты тоже на храп мастачка.
– Что, что? Я говорю во сне? Да я и в детстве мышонком была. Это ты всегда зубами скрипишь… Сколько раз рядом с тобой мучилась от бессонницы, даже на улицу выходила.
– Хоть сейчас беги!
Дарья Павловна бросила ложку и зашла на кухню.
Ферапонт Нилыч сразу догадался, из-за чего старуха затеяла скандал. Ранним утром он ходил к председателю колхоза просить другую работу. В кузнице тяжело – больное сердце. Вечканов встретил хорошо, обещал что-нибудь подыскать.
Судосев вышел погулять. Остановился у тополей на краю огорода. В трудное время он всегда здесь, будто деревья помогали ему разгонять грустные мысли. Вот и сейчас они шуршали листьями, шепча о чем-то. По небу, как и в прошлую ночь, спешили пухлые серые облака.
Думая о Числаве, который, видимо, сейчас на Суре. «Нашел себе дело, – переживал старик за сына. – По профессии механик, а здесь за браконьерами гоняется… Хоть бы самосвал принял, пользы больше…» Думая так, сам хорошо знал, что инспектором рыбохраны некого ставить. Вот поработает немного, потом решит, как дальше быть.
Вернувшись домой, сел у окна и стал смотреть на улицу. Небо то и дело полосовали всполохи. За Пор-горой, совсем над лесом, облака стали похожи на разрезанную тыкву, от чего небо будто сморщилось и с напряжением смотрело на землю, предвещая дождь. Когда будто с цепи сорвавшийся ветер оголил тополя и те горько застонали, Ферапонт Нилыч в нижнем белье, босиком вышел на крыльцо, посмотрел на небо и на его лицо упали первые капли дождя. Старик с волнением сказал:
– Мимо не проходи, кормилец…
Под утро, когда прорезалось солнце, Судосева разбудил сильный гром: по крыше дома будто кто-то ходил в кованых сапогах. Ферапонт Нилыч открыл глаза и, увидев Числава на пороге в передней, спросил:
– Трубу закрыл?
– Нет.
– Закрой – гроза не любит забывчивость.
Числав зашел на кухню и со скрежетом задвинул заслонку.
– Тихо. Спящих напугаешь, – пожурил его отец. – Наконец-то дождались… – с теплотой сказал о дожде.
– Пока сверкает-стреляет, да подол не опускает, – ответил Числав и взмахнул рукой – рукава рубашки заколыхались лебедиными крыльями. – Как сердце? Отступила боль?
– В груди не колет, да ноги ломит, – словно от боли, поморщился Ферапонт Нилыч.
– Это, отец, к хорошему дождю. – Числав постоял, постоял и добавил: – Ну, я пойду.
– Куда пойдешь? – настороженно спросил старик.
– Как куда? В Кочелай.
«О, старый гусь, совсем я позабыл, что сноха Наташа пятый день уже как в роддоме. Сын за внучкой едет…» – подумал он. А вслух произнес: – Иди поезжай, сынок, потом на «Жигулях» не проедешь. А может, колхозный «УАЗ-ик» попросишь, он надежнее? – Ферапонт Нилыч хотел спуститься с печки, но Числав остановил:
– Ты спи, спи, как-нибудь на своей доберусь.
– Ну, с Богом…
С Кочелая Числав вернулся часа через три. Дождь догнал их у порога дома. Ферапонт Нилыч помог снохе выйти из машины.
– Пошел, так пошел! Не обманул нас, – радовался дождю старик, а сам мягко прижал завернутую в одеяло внучку. – Намочило дорогу – это к счастью…
Уже дома, снимая плащ, Наташа сказала:
– Спасибо, отец, за добрые слова.
– Весенний дождь – к доброте и росту, – ответил довольный Ферапонт Нилыч.
– Мать с Максимом где? – выходя из передней, спросила сноха.
– Ушли на луг за цветами. Дождь, видимо, застал, зашли куда-то.
– Цветов в огороде пять грядок.
– Э-э, сноха, луговые намного лучше. В росте им никто не помогает. Пусть и внучка поднимется такой же, как и они, красивой…
Ребенок, который лежал в зыбке (Ферапонт Нилыч вчера ее сделал) заплакал. Наташа взяла его на руки и, не стесняясь свекра, стала его кормить.
Ферапонт Нилыч с ног до головы измерил Числава, который с улицы зашел насквозь промокший (оставался загонять в гараж машину) и будто от нечего делать сказал:
– Пойду обруч на бочку надену.
Выйти ему не пришлось: Числав не только кадушку, корыто тоже успел поставить у крыльца, куда с крыши веранды текла толстая струя воды.
Глядя в окно, Ферапонт Нилыч видел, как по серому, словно свинец, дождю, спешили домой жена с внуком Максимом. Паренек нес большой букет. У крыльца он отдал его бабушке, а сам пошел в гараж. Оттуда вышел улыбаясь. Числав хотел крикнуть ему, но Ферапонт Нилыч опередил:
– Дождь теплый, внук не заболеет.
В передней Наташа качала зыбку и пела:
Спи, спи, частичка моего сердца,
Твоя зыбка мягче мягкой.
Я небо укачиваю над тобой,
Куда тебе потом подниматься…
Ферапонт Нилыч обратился к сыну:
– Как внучку назвали?
– Поленькой, Полюней, – улыбнулся тот.
– Красивое имя, как у твоей бабушки… В честь нее назвали?
– Ну а в честь кого же еще, отец?
Открылась дверь, и порог дома словно засветился – бабка с внуком будто не цветы занесли, а сама радуга вошла к Судосевым.
* * *
Каждая семья похожа на глубокий колодец. Сколько ни доставай воду – он еще больше наполняется. У сына Дмитрия Макаровича семья такая же. В прошлом году жена Ивана родила четвертого ребенка. Трое от него, а старший, Коля, приемный. Хороший внук, не скажешь, что он не из рода Вечкановых. Характер мягкий, послушный. Плохого слова от него не услышишь. И ему, Дмитрию Макаровичу, – все «дедушка» да «дедушка».
Копая под яблонями, старик и не услышал, как пришел Коля. А как услышишь, земля не перекидной мост над речкой – не скрипит под ногами.
Парень протянул руку.
– Ты, дедушка, скоро Мичуриным станешь. Вон как разросся сад – яблоками оба подвала наполним.
– К твоей свадьбе готовлюсь. Слышал, за внучкой Окси Митряшкиной приударил, – хитро сощурился старик.
– Э-э, та и Вите Пичинкину не досталась. Она в нашу сторону и не смотрит…
– Невелика беда. Не заманишь невесту, тогда и на веревке ее не удержишь.
Вышли из сада, сели у крыльца. Коля стал рассказывать, как идут дела. Признался, что вчера оставил лесничество, думает принять в колхозе комбайн. Услышав это, старый Вечканов остался довольным. Коля какой работник леса, если у него душа, как у перепелки, пела бы с утра до вечера в поле.
– Ты почему вскочил чуть не свет, петухи подняли? – неожиданно спросил старик.
– Мать послала за какой-то полкой. Только уснул, она уже меня тормошит…
Сноха Ольга просила сделать книжную полку. Просить-то просила, да Дмитрий Макарович забыл об этом. Если бы не прислала Колю – он вновь ушел в поле или на тракторный парк. Ни одного дня у него не проходит без встречи с людьми. Смотри-ка, обещал, а сам…
– Скажи матери, сегодня же сделаю.
– Ну, тогда я пошел…
– Куда? – удивился Дмитрий Макарович.
– В правление. Вчера отец сказал, что нужно пораньше придти, с инженером Кизаевым, мол, нужно поговорить, на какой комбайн посадит…
После ухода Коли Дмитрий Макарович попил чаю и вышел под навес, где на лето соорудил столярку. Он любит возиться за верстаком.
До обеда колдовал. Не полку сделал – игрушку. Из сухих досок, легкую, с рисунками.
Дом сына был на замке. Старшие на работе, младшие где-нибудь на реке. Поставил полку у крыльца и пошел по берегу. Захотелось посмотреть на Суру. Всю весну он раздражался: откуда-то прилетали с ушко иголки комары, вода везде от них позеленела. Когда Дмитрий Макарович встал на крутой берег – только тогда легко вздохнул: вода была чистой, на том берегу, где песок, купались дети. Видать, и внуки тоже там. И здесь на глаза Вечканову попались четыре самосвала, стоящие друг за другом. Попусту держат тяжелые машины, видите ли, купаться приехали…
Сначала Дмитрий Макарович хотел пройти на тот берег, да большой круг придется сделать: мост далеко. И почему-то защемило сердце. Постоял, постоял и пошел в правление. По пути как только ни ругал сына! В погожий летний день простаивают самосвалы! У председателя глаз, что ли, нету, не видит, что делается в колхозе?
Сына в правлении не застал – в Кочелай вызвали. «Нашли, когда проводить совещания. Здесь каждая минута дорога, а там все учат, как жить и трудиться», – идя по улице, злился старик.
Боль из сердца не уходила. Будто камень давил, вздохнуть не давал. Дмитрий Макарович достал из кармана валидол, положил под язык. Спустя некоторое время боль прекратилась. Что еще было плохо – солнце палило нещадно.
Наконец-то дошел до сельского Совета. Не спрашивая, здесь или нет председатель, Вечканов зашел в кабинет. Куторкин сидел за столом и разговаривал с полным мужчиной средних лет. Дмитрий Макарович прошел вперед и молча сел на свободный стул.
– Я много времени у тебя не займу, – начал он, – если, конечно, позволишь…
… Слово «позволишь» сказал грубо. Куторкин отодвинул бумаги, в которых рылся, пальцы сжал в кулак. Он понял, что старший Вечканов пришел ругаться. Такой уж характер у человека – везде сует свой нос.
– Раз пришел, то говори. Хоть, по правде сказать, свободной минуты у меня нет. Время сейчас горячее.
– И когда оно, скажи-ка, горячим не было? – пододвинул поближе стул Дмитрий Макарович. – Я не из-за себя пришел, депутат.
– Причем тут депутат?
– При том… Народ тебя выбрал. Скажи-ка, почему у нас он обленился? Некоторые годами не выходят в поле. Вот мой зять, Рузавин. Долго будет опустошать Суру у тебя на глазах? Не смейся, не смейся, если он мой зять, то что, о нем не скажу? Я каждый день «парю» его, но здесь, видимо, без руководства никак нельзя… Зайди к нему, укроти. Ведь на одной земле живем.
– Не вовремя пришел, Дмитрий Макарович, не вовремя. Вот товарищ приехал к нам помогать косить сено. Помогать! – Куторкин показал на сидящего около него. – А по поводу лентяев зайди к своему сыну. В Вармазейке он хозяин…
– Не бойся, и его поругаю. Только, скажи-ка, почему председатель колхоза – главный на селе, а не Совет? Ты кто, Семен Филиппович, не власть? Платят тебе немало. В этом твоя власть?
– Дмитрий Макарович, чем тебе я не нравлюсь? – разозлился Куторкин. – Сам знаешь, большое село под руками… Недавно шерсть отвез в заготконтору, план по закупке яиц выполнил, по продаже молока и мяса наш колхоз на первом месте в районе.
– При людях сказками меня не корми. Ты сначала скажи, почему шофера на машинах ездят купаться? Почему вы, начальство, о пожилых людях забыли? Ты хоть разочек зашел бы к Оксе Митряшкиной посмотреть, как она живет с пьяницей-сыном. Здесь еще родственник Олег сосет последние ее копейки. А-а! – Вечканов раздраженно махнул рукой и встал. – Что с вами говорить, человеческое счастье для вас будто снег. Упал на ладонь, растаял и словно его не было. Пока! – и с этим Вечканов раздраженно шагнул к двери.
– Подожди-ка, подожди-ка! При человеке накричал на меня, а сейчас показываешь хвост? – Куторкин встал из-за стола. – Так, Дмитрий Макарович, некрасиво. С плохим настроением много не сделаешь. К сельчанам, говоришь, плохо отношусь?..
– Зачем зря время терять, как сам говоришь? Перед твоим кабинетом две двери. Секретарша стережет тебя как злая собака. Помнишь, сам выступал на собрании, что много прав дали сельским Советам? Выступал? Тогда скажи-ка мне, где они, эти твои права? В бумагах на краю стола? Не Совет, а канцелярия. Стыд! За что такая нелюбовь к людям?
– Не буду оправдываться, Дмитрий Макарович. Только ведь сам знаешь: на всех не угодишь…
– Не угодишь? Тогда прямо в глаза скажу: мы выбрали тебя на это место, сами и снимем, – Вечканов хлопнул дверью и вышел.
Постоял немного на улице, и почему-то захотелось ему подняться на Пор-гору. Направляясь туда, он ругал себя: «Не нужно было так вести себя, не нужно… Будто подрался…» – и от этих мыслей настроение у старика испортилось еще больше.
От жары он вспотел. Постоял немного и вернулся к тропинке, пошел вдоль широкого луга. Пиджак взял в руки. По Сурскому мосту сразу не смог пройти: на тот конец загнали стадо. Колька-пастух взмахивал кнутом, коровы испуганно теснили друг друга. «Вон что делает дурачок, весь скот изомнет! – с раздражением проговорил Вечканов. – Который год пасет коров и никак не научится…»
Когда стадо преодолело мост и пастух поравнялся с ним, Дмитрий Макарович не удержался:
– Коль Кузьмич, ты не пьяный?
– Нет, Митрий Магарыч, а што?
– Тогда, видать, кнут твой выпил. Смотри, сломают коровы ноги, тебе за них платить придется…
Вскоре Вечканов вышел на широкий луг, который, куда ни кинешь взгляд, покрыт цветами. Вечканову не забылось, как будучи председателем, он сначала присылал людей косить сюда. В обед мужчины начинали вспоминать о том, где воевали, где были счастливы, где оно, это счастье, прошло мимо них… Иногда играли в карты. Всё отдых… Он же, Вечканов, садился где-нибудь в тени и слушал пение птиц…
Вот и сейчас щебетали над ним трясогузки и ласточки. Но больше всех Дмитрию Макаровичу нравились песни перепелок. Перепелки – птицы полевые. А полю Вечканов жизнь отдал. «Вскоре придут косцы, и луг в последний раз улыбнется», – подумал он грустно. Остановился у пруда, зачерпнул пригоршнями воду, выпустил сквозь пальцы. Та золотыми брызгами засверкала. Дмитрий Макарович долго слушал тонкий шепот волн, смотрел, как тихо качалась лодка, привязанная к иве. Не удержался, развязал, встал в нее, та затряслась. – «Смотри-ка, у меня вес еще есть!» – довольно улыбнулся он и взял весла.
Вскоре доплыл до середины пруда. Лодка тихо шла среди кувшинок, и Дмитрию Макаровичу казалось, что они смотрели на него.
Доплыл до Пор-горы, лодку привязал к берегу. Белая глина скрипела под ногами, будто сухая земля. Тяжело дыша и часто отдыхая, Дмитрий Макарович поднялся наверх, чтобы, может быть, в последний раз взглянуть на родную землю с самого высокого в их округе места. В последние два года он не был здесь: здоровье не позволяло. Года, как их не скрывай, берут свое…
Перед ним расстилались бесконечные дали. Увидел свой дом, колхозное правление, сельский Совет, куда только что заходил ругаться, двухэтажную школу… Все они лежали будто на ладони.
Сколько красоты вокруг! Макушки сосен купались в синем тумане. Крикливые птицы, утопая в нем, поднимались все выше, в самую даль неба. Вдоль Суры серебрились озера, как вымытые донышки блюд. И казалось, что и они птицами поднимались в небо.
Дмитрий Макарович прожил трудную жизнь. Несмотря на это, он не любил отступлений, всегда шел вперед. И вот догнал то, откуда виднелось всё пройденное. Не столько с горы, сколько с вершины своей жизни. Жизнь – всем горам гора. Не зря говорят: проживешь жизнь – всю вселенную обойдешь.
* * *
В эти дни вармазейцы молились другому: когда прояснится погода. Семь дней шли дожди, земля от них даже набухла. Наконец-то дождались: облака ушли, ребенком засмеялось солнце. Влагой небес вымылся лес, поля вспучились зеленью, будто на дрожжах поднялись пойменные луга.
Дед Эмель запряг в телегу Аташку, взял в руки палец от гусеницы трактора и несколько раз ударил по подвешенному на березу куску рельса. Бум-бам, бум-бам! – раздалось по всему селу. На сенокос!
Мальчишки бегали из дома в дом, выполняя просьбу Ферапонта Судосева о том, чтобы никто ничего не забыл. Женщины возились около телег и машин.
– Сколько веревок взяли? – спросил Ферапонт Нилыч Федю Варакина. Двадцать? Мало. Иди еще попроси. Как нету? Полсклада их, сам видел, ты завхоза прижми, так лучше даст.
Наконец-то все сложено на свои места. Дед Эмель запихал в карман нюхательный табак, тронул лошадь. Он направился мимо Дионисийского родника. Там Суру легче перейти: место здесь мелкое, лошади по пояс не будет.
Машинам нужно было пройти трехкилометровый круг. Несколько женщин пошли за телегой деда Эмеля, – любили ходить пешком.
Пойма встретила их клевером. Издалека она казалась бело-красным платком. Над ней жужжали пчелы.
Первый прокос начал Федор Варакин. Он лучше всех косил, за ним не угнаться. Тридцать соток отмахивал за день. Где только столько сил берет, худощавый? Мужики еле поспевали за ним. Останешь – женщины засмеют. Недаром говорят: язык женщины длиннее дороги.
Ш-шик… вши-шик, ши-шик – падала трава. Дзинь-динь, дзинь-динь! – звенели косы. У каждого косца на поясе держатель для бруска. Они из бересты. Казань Эмель их сделал.
Сам старик граблями ворошил скошенное. «Хорошие парни, – думал он. – Вон как красиво косят. Если будут такие ясные дни, за две недели поднимем стога…»
Роза Рузавина вдруг вскрикнула и бросила косу. Ей показалось, что на змею наступила.
– Ты что, чертенок, людей пугаешь? – начал ругать ее Эмель. – Это земляные пчелы. – Голыми руками раскрыл сухой мох и вынул из-под него желтый комочек. – Попробуй-ка соты – объеденье.
Роза брезгливо отвернулась. Старик засмеялся и, чавкая ртом, стал сосать мед.
У кого притупится коса – под ивой, в прохладном месте, Судосев этого и ждет. Возьмет косу, положит перед собой и тихонечко давай «клевать» молотком по затупленному лезвию. Стук его не раздражает.
– Дед Эмель, пить хочется!
– Я сейчас, красавицы, я сейчас… – старик зачерпнул из деревянной бочки ведро воды и заспешил к женщинам. Те жадно пили. Эмелю приятно: эту вкусную воду возит с Дионисийского родника его внук Валера. Старику очень сильно хочется, чтобы Зина и оба внука остались жить с ними. Недавно он услышал шептание дочери с матерью: разошлась, говорит, с новым мужем, одной тяжело растить сыновей. Разве легко, если даже на сельском рынке кусок мяса не купишь – цены кусаются.
Над лугом не воздух, а настоящая медовуха. Пьянящая, слаще слащего. Мужчины сели курить. Женщины смеялись громко, почти ржали, как молодые кобылицы.
Косил и Олег Вармаськин. По спине пролил семь потов – боялся отстать.
В полдень, когда люди сели передохнуть, Олег с Захаром Митряшкиным на машине поехали на пчельник, новый мед пробовать. До пчельника километра четыре, он на той стороне Бычьего оврага. Навстречу к ним вышел пчеловод Филя Куторкин. В белой фуражке и брюках, будто врач. Сослепу старик не сразу их узнал. Но поняв, что гости привезли вина – чуть не заплясал!
– Мы на минутку. Только навестим тебя – и назад. Что недавно обещал нам, приготовил? – Захар не стал тянуть время, сразу начал с дела.
– Как же, сват, я попусту слова на ветер не бросаю.
Сам заспешил под навес, достал оттуда трехлитровый бидон и протянул Митряшкину. Тот без разговоров положил его в кабину. Зашли в небольшой домик. Там стояли три табуретки, стол и койка. Филя сполоснул прилипающие к рукам стаканы, поставил перед Вармаськиным. Тот откупорил бутылку, разлил на троих. Бодонь Илько не стал пить.
– Дед, много собрал с первой качки? – деревянной ложкой черпая мед, обратился он к пчеловоду.
– Да как сказать… Кое-какие ульи пустые. Пчелы ведь, красавец, как люди – не все любят трудиться, – протирая мышиные уши, хитро подмигнул старик. – Да больно не переживай, тебе хватит. – Сам пристально смотрел, как ходят ложки.
Захар ел неохотно, а вот Илько даже чавкал – видимо, вкусный мед. Филя прикоснулся к его плечу:
– Бидон женщинам отвезете, не ошибся?..
– Им, куда же еще? – улыбнулся Вармаськин.
– Вы молодые. Женщины, как мухи, любят таких, – по бегающим глазам деда засверкали зеленые огоньки. – Хе-хе-хе, если бы вернулась молодость, с вами бы пошел.
– Идем, дед, и сейчас годишься ноги держать, – усмехнулся Вармаськин.
– Нет, парни, как-нибудь сами с усами, – он толкнул локтем Бодонь Илько. – А вот рань-ше!..
И стал рассказывать о «подвигах» молодости. Выходило, что будто все красавицы стелились перед ним. Захар и Илько слушали, Олег смотрел в окно. Над пчельником кружился рой пчел. Около пятидесяти ульев здесь, если не больше.
Неожиданно Олег сказал:
– Вы отдыхайте, у меня голова что-то закружилась. Пойду по лесу пройдусь.
– Здешний воздух – лекарство, боль как рукой снимет, – приятно стало старику.
Под деревьями не так было жарко, как в домике. От водки и меда по телу Вармаськина пошел пот. Постоял, постоял он и по узкой, вьющейся змейкой тропке направился к ближайшему роднику. Родник бил из-под раскидистого вяза, который жилисто прилип к пригорку.
Олег снял мокрую рубашку, стал мыть спину. И здесь под кустами увидел самогонный аппарат: корыто с трубой и котел. Котел был еще теплым. Выходит, старик рано утром гнал. «Вот это сплюснутый нос… Бутылку мою опростал, о своем изделии даже и не вспомнил, – нехорошо подумал он о Филе. – Подожди, жмот, я тебя проучу», – и той же тропкой заспешил в сторону домика.
Зашел под навес, откуда недавно старик вынес наполненный бидон, и глаза даже раскрыл от удивления: перед ним стояли три фляги! Олег поочередно открыл их.
Две были заполнены вонючей бардой, третья, поменьше – самогоном. Окунул палец, поднес к языку – крепкая сивуха, черт побери! Всех на лугу напоит! Закрыл флягу, схватил двумя руками и с собой, в машину.
Сел под окном домика, стал слушать старика. Тот рассказывал про какую-то цыганку. Илько с Захаром, схватив животы, смеялись. Болтун даже не улыбался, будто то, о чем чесал языком, действительно с ним случалось.
«Ври, ври, схватишься о пропаже – волком завоешь», – подумал Олег. Встал, позвал друзей:
– Поедем, парни. Люди косят, а вы здесь басни травите. Несолидно…
Илько сел в кабину, Олег с Захаром закурили папиросы. И здесь откуда-то налетели пчелы.
– Выбросьте курево! – крикнул Филя. Олег – юрк! – открыл дверцу машины, взлетел в кабину. И Захар пытался зайти, только не успел: во время спешки ботинок уронил. Нагнулся за ним, и тут пчелы впились в его мягкое место. Парень заорал во всю мочь.
– Где не надо, не будете пить. Здесь пчелы, а не женщины! – от смеха старик даже скорчился.
