Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Сказку Числав забыл, а вот тепло отцовских рук до сих пор чувствует.
Вспомнилось и другое: на улице – зима, за окнами поземка кружила, как Баба-Яга на метле. Зашел отец – и сразу к Числаву:
– Пойдем, сынок, в кузницу.
Мать, понятно, встала перед мужем: «Как же, раскрой рот шире, отпущу его… Хороший хозяин в это время и собаку заводит в дом, а ты ребенка берешь морозить…» Все равно отец взял Числава: что хотел, от этого он никогда не отступал. Характером такой.
Кузница находилась не на тракторном парке, как сейчас, а в конце огорода Федора Варакина. С баню домик, не больше. Зашли внутрь, отец разжег уголь, заставил Числава раздувать горн.
Тиши-виши, тиши-виши – легко пели меха, похожие на большой бычий пузырь. Когда уголь задышал огнем, отец сунул в него железку. После того, как она прокалилась, положил на наковальню и стал ковать подкову. Когда закончил, опустил в чан с водой. Потом сказал:
– Это тебе на счастье, сынок…
Затем отец учил его, как брать клещи, куда и как бить по раскаленному железу молотком.
Подкову прибили над дверью сеней, она до сих пор там, только немного ржавчиной покрылась. А вот где то обещанное счастье, о котором говорил отец – сам только Инешке знает. Какое счастье, когда раньше времени уходишь из жизни?
Числаву не было и пятнадцати, когда отец отбил ему косу. Мать снова возражала: «Рано хочешь сыну кишки выпустить – надорвется ведь!» Тот, как всегда, снова заулыбался: «Я за ним не буду гнаться, пусть неспеша косит. За косу все равно надо браться…»
Во время первого прокоса из глаз Числава летели искры. Скошенное плясало перед ним. Помнится, отец остановил его и сказал назидательно:
– Это, сынок, в первый день так… Научишься, руки пообвыкнут – тогда и уставать меньше будешь.
Прошли годы. Сейчас каждый сенокос Числав считает большим праздником. Любит он, как за острой косой бегут толстые прокосы, как потом их высушат, и на лугу вырастут пахнущие земляникой копна…
Вместе ходили и на Суру. Не столько ловить рыбу, сколько любоваться природой. Отец с сыном садились куда-нибудь в холодок, закидывали сделанные из прутьев удочки и отдыхали. Отец начинал о чем-нибудь рассказывать.
Как на войне был, как поднимал свой колхоз, какие неполадки у них в селе. И всегда разговор заканчивал назидательными словами: в чем жизненное счастье, как сохранить чистоту души и так далее.
И вот нет отца… В день смерти он посадил около себя внука Максима и стал с ним беседовать: вот, мол, выздоровлю – поженим тебя. Максим всем сердцем возразил деду: «Я на летчика пойду учиться, в селе не останусь…»
Такой же у него и дядя Сергей. Того уже из Ульяновска арканом не притащишь. Пусть, кому-то надо и в городе жить! Зачем искать второе счастье, когда одного хватает. Брат всегда на колесах. Его на одном месте не удержишь – ездит и ездит. Вот не успели Миколю Нарваткину поставить фундамент, а хозяин уже считает, что он глубоко пустил свой жизненный корень. А когда есть фундамент – поднимется и сам дом.
Вспоминая об этом, Числав и не заметил, как дошел до Петровки. Дома, как и раньше, без хозяев. Это было видно по разбитым окнам и просевшим крышам. Только один новый сосновый дом улыбался крашенными наличниками. Его хозяин – Витя Пичинкин. Числав зашел к нему.
Витя складывал голландку, отец его, Федор Иванович, обедал за столом. Стали беседовать от том, о сём.
– Как будем теперича жить без Ферапонта Нилыча? Он был мне закадычным другом. Бывало, когда заглядывал к нам на кордон, я всегда встречал его радушно.
Числав тяжело закашлял, будто в горле у него застряла кость.
– Ничего, дядя Федя, не сделаешь. Вот немного окрепнем, тогда и за дела примемся… – И сменил тему разговора: – Ты что, сейчас оставишь лес, с Витей в деревню переедешь?
– Это как он нас позовет, – старший Пичинкин посмотрел искоса на сына, который месил глину. – Да, честно сказать, с бабкой нам и там, на кордоне, неплохо. А уж если в Петровку переедем – лес снова будет под рукой. Сейчас мы, Числав Ферапонтыч, не молодые – по-волчьи не будем менять места…
Витя в разговор не встревал. Замесил глину, наполнил полведра, начал класть печь. Наконец, обратился к Числаву:
– Какие у тебя планы? Займешь место инженера?
Кизаев уехал жить в свой Кочелай, там уже и работу нашел.
– Вечканов приглашал по этому поводу, да пока ничего ему не обещал. Суру на кого оставишь? Не только без рыбы останемся – вскоре и выйти некуда будет.
– Ты правильно говоришь, – садясь к окну, сказал Федор Иванович. – По частям истопчем красоту – тогда, считай, внуки нас проклянут. Если тебе нравится быть инспектором, зачем оставлять эту должность? Машинным маслом успеешь руки испачкать. А вот возвратить для людей красоту природы – чем можно их отблагодарить лучше? Она, эта красота, под нашим носом, да, к сожалению, у воров длинные руки. Руби их, и все будут тебя уважать…
– Ну-у, отец, ты только бы руки рубил, – Вите даже стало не по себе от услышанного. Тогда заброшенные деревни кто возродит? Безрукие? – И обращаясь уже к Числаву: – Ты навестить нас пришел или какие-нибудь дела провертываешь?
– Дело есть, Витек, дело… Хочу тебя и Миколя Нарваткина спросить: браконьеров ловить не пойдем? Сто прорубей вырыли, черти, на Суре.
– Почему бы не выйти? Это неплохое дело. Только Миколя сегодня не найдешь. Уехал в Кочелай за шифером. Вот приедет, поговорю с ним. Думаю, поможет, он наш человек.
– Наш-то наш, да чужую жену загробастал. Что он, девушку не мог найти – в такой скандал влез? – вступил в разговор старший Пичинкин.
– Это, отец, не наше дело. Пусть Миколь с Розой как-нибудь сами, без нас, разберутся, – сказал Виктор.
– Тогда и ты к чужой жене привяжешься? Смотри у меня, ребра поломаю!
– Поломаешь, поломаешь… Сначала глину подай. Если так будешь чесать языком, то до утра печь не сложим.
Числав хотел было уйти – людям некогда, но здесь неожиданно стукнули в сенную дверь. Витя сполоснул руки и вышел открывать. Зашел с девушкой, которая была вся в снегу. Судосев сразу узнал ее. Это была внучка Филиппа Куторкина, Сима, которая с родителями живет в Саранске, во время учебы Витя жил у них.
– Вот ты спрашиваешь, где невесты? – старший Пичинкин окинул сына теплым взглядом и, повернувшись к Числаву, с хитринкой спросил: – Свадьбу, никак, сегодня справим? Так, красавица?
Девушка, с которой Виктор уже успел снять пальто, опустила голову.
– Ты, отец, вновь с теми же насмешками, – буркнул Витя.
– Тогда я пошел, до свидания, – Судосев не стал тянуть время, ему еще нужно попасть в Кочелай. Повернулся к гостье, тихо произнес: – Светлого счастья вам в этом доме…
Витя кивнул, словно этим уверял: как же не будет счастья, если невеста сама ласточкой прилетела, и он ее никогда, уже никогда не отпустит.
* * *
С сильными морозами, как из-под жернова сыплющейся мукой, завьюжили метели. Словно не поземка несла их, а тысячи чертей накинулись. У-ув-авв-увв! – стонало-причитало вокруг, все живое пугало.
Съежилась и Вармазейка. Где тут по улице гулять – дети из домов не выходили. Выйдешь – без носа останешься, заморозишь.
Сергей с Валерой третий день не учились – школу закрыли. Сидят парнишки на печи и играют в бобы. Этими бобами бабушка гадает, раньше их не разрешала и руками трогать. Смотрела, смотрела – ничем их не унять, взмахнула рукой: «Играйте уж, окаянные, силу гадания все равно отняли…»
Где детские игры – там и драки. Сергей схватил горсть бобов и сразу же в лоб брату. Старший тоже не остался без сдачи – по уху младшего шлепнул. Вышла из передней мать, взяла веник и давай их лупить. Не зашла бы бабка, такой рёв начался – хоть из дома убегай.
Только зашла она, и сразу же к внукам:
– Вы почему на улицу не идете? Там хоть босиком бегай…
Подошла к иконам, зажгла свечу, встала на колени и начала молиться. Помолилась и тихо произнесла, словно уверяя кого-то:
– Кто сказал, что Инешкепаза нет? Он всегда с нами, грешными… Быстрее бегите к центру села!
Парнишки обули валенки, одели шубенки и вышли на крыльцо. В синем небе ребенком улыбалось солнце, похожее на желтое решето. Улыбалось, словно его кто-то щедро угостил масляными блинами. Только сугробы говорили, что зима еще только в самой середине: они приподняли плечи, как ворохи зерна, и – арк-ёрк! – скрипели зубами. Почувствовали, что силы слабеют!
К крыльцу вышла и бабка. Осмотрела развешенное на веревке белье и с теплотой сказала детям:
– Не колокол, внучата, привезли с Нижнего – весну возвратили! Скоро поднимать будут…
Парнишки заспешили туда, где шестеро русских с Урклея построили церковь. Она деревянная, покрашена голубой краской, окна – темные, с железными решетками.
Полсела собралось около церкви – между людьми и палец не просунешь. Некоторые пришли помогать, а другие, как Сергей с Валерой – смотреть. Ребята не удержались, подлезли ближе к колоколу и удивились: его охватом двух рук не измеришь. И высота почти со столб! Вот это ко-ло – кол!
– Вы, дети, под ногами не мешайте, отойдите в сторону. Друзья, в сто-рону отойдите, в сто-рону! – разгонял ротозеев председатель сельского Совета Куторкин. Сам дядя Сёма хлопал варежками. Варежки большие, из бычьего меха.
Среди всех стояли Вечканов с Борисовым, главой администрации района. Они беседовали о каком-то собрании, которое, видимо, хотели провести вечером.
Ребята залезли на крыльцо соседнего дома, откуда все видно, но здесь столкнулись с дедом.
– Не замерзнете, внучата? – спросил тот.
– Не замерзнем, – за себя и за братишку ответил Сергей. Сам рукавом шубы вытер нос.
Пригнали кран. Эту длинную, с толстым тросом машину ребята видели и в прошлое лето, когда в Бычьем овраге на дне пруда стелили плиты. Си-ильная она, на четырех колесах!
Бодонь Илько, водитель, во весь рот улыбался. Такую машину ему дали – что даже позавидуешь!
– Он что, самосвал снова оставил? – обратился Сергей к Валере.
– Почему оставил? Этот кран он пригнал с Кочелая на один день. Вот колокол поднимет, потом снова отгонит.
– Дядя Миколь что наверху делает?
– Закрепить колокол, видать, хочет, – ответил Валера и притих. Что другое скажешь – сам впервые видит такое.
Миколь высунул наружу голову – шапка большекрылой вороной полетела вниз.
Внизу кричали:
– Держись, Микитич, так и сам свалишься!
– Смотри, на небе не оставайся!
– Инешке там не виден?..
Нарваткин, улыбаясь, смотрел вниз и сам не выдержал, засмеялся:
– Здесь меня доброе слово батюшки сохранит. Не ошибся, отец Гавриил?
Кочелаевский рыжий священник, который беседовал с настоятелем вармазейской церкви, подошел к крану, прошептал что-то Бодонь Илько, а тот словно всю жизнь этого ждал.
Кран заработал, и перевернутой большой рюмкой медный колокол поднялся над головами. Не колокол плыл по воздуху – большое солнце!
Миколь Нарваткин схватил его двумя руками, стал тянуть в колокольню, да сил не хватало. И он крикнул вниз:
– Помощники нужны!
Витя Пичинкин и Игорь Буйнов хотели пройти к лестнице, которая вела наверх, но батюшка Вадим встал перед ними и сказал:
– Сначала, антихристы, помолитесь на коленях. В святой храм без благословения не пущу!
Игорь вернулся на свое место, Пичинкин не стал высомерничать – упал на колени около занесенного снегом крыльца и перекрестился.
– Пусть Верепаз всегда с тобой будет! – сказал батюшка и открыл церковь.
Долго Миколь с Витей возились около колокола. Наконец-то он был закреплен на колокольне, и Пичинки слез.
Куторкин не выдержал и крикнул:
– Как там, Миколь Никитич, скоро начнешь?!
Нарваткин вновь высунул голову и ответил:
– Слушайте, друзья! У кого есть грехи, тот пусть уходит.
Казань Эмель беседовал с внуками и этих слов не слышал. И здесь он вспомнил…
– Ой, ребятки, я совсем без памяти! – затряслись у него ноги.
– Что случилось, дед? – удивился Валера.
– Как что, перед уходом затопил печку, воду хотел погреть и совсем про это забыл… Как бы пожара не было! – И побежал к конюшне.
Нарваткин, видя это, произнес:
– Во-он, один уже «отпустил» свои гре-хи!..
Бум-бом, бум-бом! – застонал колокол, содрогая округу.
Не небо простиралось над людьми – плывущие звонкие облака. Большой отарой овец они спешили на запад, словно боялись остановить красивый звон…
Сначала от него село вздрогнуло, потом окна просветлели. Или это виднелось так людям: не колокол, а солнце так их осветило? Солнце, конечно! Но не только оно, но и колокол чувствовал себя над всеми главенствующим…
* * *
С Вармазейки Борисов вернулся в полночь. Не успел раздеться, как в дверь постучали. Открыл – у порога стояла соседка. Она спешила, будто кто-то гнался за ней и начала рассказывать: Галю положили в больницу – видимо, рожать собралась. Юрий Алексеевич не стал расспрашивать, кто и когда отвез. Он уже хотел идти навестить жену, но соседка остановила: в это время кто пустит, да и какая от него помощь?..
После ее ухода Юрий Алексеевич выпил чаю и прилег на диван. Как ни старался уснуть, сон не шел. Он смотрел на темный потолок и думал о жене. В последнее время характер Гали очень изменился. Сейчас она не обижалась, как раньше, на то, почему он с работы приходит поздно и рано уходит из дома. Весь район у него в руках. За всё надо отвечать. За любое дело сначала сам берись, потом другие за тобой потянутся. Чем еще он был удивлен – жена не вспоминала о беременности. Это сам заметил, когда однажды за завтраком увидел ее лицо в пятнах. И вот Галя в больнице…
Юрий Алексеевич прилег на диван и стал читать. Попался ему слабый роман, где была описана жизнь одной сельской семьи. Герои – муж и жена – каждое утро, целуясь, встречают. Целуясь, ночи проводят. Сказка, а не жизнь!
Отложив книгу, открыл форточку. На улице все вьюжило. «К весне всегда так бывает», – мелькнуло в голове у Борисова. И вспомнилось ему сегодняшнее совещание, которое провели в вармазейском колхозе. Здесь будто иголки вонзились ему в грудь. Это как же так: большое село, а работать некому, фермеров не находят? Боятся трудностей? Нет, люди там любят трудиться. Один Варакин что стоит: с лошадиную голову свеклу в прошлом году вырастил. Почему бы Бодонь Илько, брату жены, поле не взять, сил не хватит? За рулем, конечно, легче, да и руки не грязнеют. А ведь они – не калачи, вместо хлеба их не подашь на стол. Земля пачкает руки, от нее устаешь, и поясница ноет, но взамен земля отдает сторицей за труд, душу вдохновляет…
Думал Борисов, а у самого в груди щемило. Здесь еще капризный ветер мысли тревожил. Тот, видимо, не остановится, будто зимнюю ночь боится потерять. Зимнюю ночь не измеришь километрами, она длиннее длинного, да что поделаешь – раньше времени солнце не поднимется…
К утру поземка, наконец-то, перестала кружить, и улица легко вздохнула, открылась всем своим пространством.
Юрий Алексеевич направился в больницу, хоть шел пятый час и Кочелай спал: ни людских голосов, ни лая собак. С большой дороги он спустился к березняку и пошел по нему по вьющейся тропке.
Поблизости виднелась больничная водокачка. Одним окном она смотрела на лес, другим – на село. Окна были грустными-грустными, будто о чем-то горевали.
Больничный двухэтажный дом, который подняли этим летом, опоясан высоким забором. За ним стояли березы. И они, шурша, пели только лишь себе понятные песни.
Юрий Алексеевич зашел в приемную, стал ждать. И вот в левосторонней палате открылась дверь и оттуда вышла в белом халате девушка. Высокая, тонконогая. Увидела Борисова, тигрицей накинулась:
– Ой, вы как сюда попали? Без разрешения, в такую рань? – Протерла мутные после сна глаза, видимо, только встала, и снова за свое: – Сюда мужчин не пускают, здесь…
– Я пришел навестить Борисову. Ждал, ждал утра и не выдержал. – И он виновато стал говорить, что беспокоится за здоровье жены.
– А-а, вы к Галине Петровне?.. У ней пока не начались… Видимо, подняла что-нибудь тяжелое, вот и привезли раньше времени. – Девушка зашла в третью палату, но вскоре снова вышла. – Галина Петровна спит. Вы идите. Если будет нужно, мы сами позвоним…
Борисов, вспоминал, вспоминал, что тяжелое подняла жена в последние дни, но ничего такого не смог припомнить. И он понял: девушка, скорее всего, практикантка. С сожалением махнул рукой и пошел домой. Через два часа, уже из своего кабинета, сам позвонил в больницу. Трубку взяла санитарка. Пойдет, сказала, кого-нибудь спросит. «Велели вам передать, – потом, заикаясь, стала говорить она, – пока еще не начались роды… Ждите…» Борисов попросил к телефону врача. Та ему сказала:
– Ничего пока нет…
– Але, але! Как нет? На днях, на днях должно быть! – кричал Борисов в трубку.
Пи-пи-пи! – раздалось в ушах. Сломя голову он побежал в больницу. Когда зашел в ту же приемную, ему загородила дорогу старая женщина.
– Тихо, тихо… Около нее врачи, не переживайте…
В это время раздался пронзительный крик.
Видать, кто-то родила…
– Моя? – растерялся Юрий Алексеевич.
– Твоя, твоя. Сына! На четыре кило!..
– Как четыре?!.
– Вот жена привезет его домой и взвесите, – женщина скривила губы, будто этим показывала: эка, какие вы, мужчины, недотепы. И добавила: – Потише говорите, сюда не разрешают пускать…
Борисов вышел на крыльцо и, прижавшись спиной к входной двери, легко вздохнул: «Сынок у меня есть, сынок!..»
На улице была теплынь. Белоствольные березы о чем-то счастливо шептались. О весне? Придет весна, как не придет! Вон, небо ребенком улыбается, даже ветер смягчился.
«Весна придет, и новые заботы вольются в твою жизнь», – будто кто-то прошептал в ухо Юрию Алексеевичу. «Вольются, как не вольются, поэтому она и приходит на землю. Только бы как от дел не отстать», – подумал Борисов. «Не от-ста-нешь, не отста-нешь, не отста-нешь», – будто в такт успокаивали его широкие шаги.
Когда он услышал весть о рождении сына, сердце у него забилось так, словно птицей готово было выпорхнуть из груди. Радовался Борисов и в то же время переживал о будущих днях: что хорошего они принесут, что плохого?..
Ой, мать-кормилица, да что об этом раньше времени думать – жизнь сама покажет, на что ты способен, чего ты стоишь. Жизнь очень часто похожа на птицу… У каждого она – своя. Нам дорожить своей землей, родными до боли полями, беречь свою совесть. Жизнь сельчан похожа на перепелку. А перепелка – птица особенная, она хлеба прославляет, не может жить без ржаного поля… А где хлеб, там и песни! Кочкодыкесь – паксянь нармунь!24
1988 г.
